Полночь. Я сижу у «Нелль» с Крейгом Макдермоттом, Алексом Тейлором, который только что отключился, и тремя моделями из агентства Elite: Либби, Дейзи и Керон. Сейчас почти лето, середина мая, но в клубе прохладно из-за кондиционера, в полупустом зале растекаются волны легкого джаза, кружатся лопасти вентиляторов на потолке, а на улице под дождем ждут и волнуются человек двадцать. Либби – блондинка, на ней шелковые черные вечерние туфли на высоком каблуке с чересчур острым носом и красными атласными бантиками от Yves Saint Laurent. Дейзи еще светлее, на ней черные атласные лодочки, суживающиеся к носку, и прозрачные черные чулки с серебряными вкраплениями от Betsey Johnson. Керон – платиновая блондинка в кожаных ботинках из телячьей кожи на многослойном каблуке, с заостренным носком и отворотами из твида, дизайн Karl Lagerfeld для Chanel. Все три девушки одеты в узкие черные шерстяные вязаные платья от Giorgio di Sant’Angelo, пьют шампанское с клюквенным соком и персиковым шнапсом, курят немецкие сигареты – я не ропщу, хотя, на мой взгляд, у «Нелль» не помешало бы сделать отделение для некурящих. Две из них носят темные солнцезащитные очки Giorgio Armani. У Либби «джет-лаг». Из всех трех я выебал бы только Дейзи, да и то с оговорками. Сегодня, после того как я встретился со своим адвокатом по поводу ложного обвинения в изнасиловании, у меня была паническая атака, когда я занимался на тренажере Dean&Deluca в спортклубе «Xclusive». Потом я выпил с моделями в «Трамп-Плазе». После этого пошел в кино на французский фильм, которого я абсолютно не понял, но все равно он был довольно клевый, потом ужин в суши-ресторане под названием «Живчики» возле Lincoln Centre и вечеринка в квартире бывшего приятеля одной из моделей, в Челси. Там подавали плохую приторную сангрию. Прошлой ночью я видел сон, в котором пялил девок, сделанных из картона, а свет был как в порнофильме. Утреннее «Шоу Патти Винтерс» посвящалось аэробике.
На мне двухпуговичный шерстяной костюм с брюками в складку от Luciano Soprani, хлопчатобумажная рубашка от Brooks Brothers и шелковый галстук от Armani. Макдермотт в шерстяном костюме от Lubium, с льняным платочком в кармашке от Ashear Bros, хлопчатобумажной рубашке от Ralph Lauren и шелковом галстуке от Christian Dior. Он собирается бросить монетку, которая должна решить, кто из нас отправится вниз за боливийским живительным порошком. Дело в том, что никто из нас не хочет сидеть с этими девушками, потому что хотя мы, возможно, не против выебать их, но не хотим или даже, как выяснилось, не можем разговаривать с ними, – им просто нечего сказать, то есть я знаю, что не стоит этому удивляться, и все же это как-то обескураживает. Тейлор сидит, но глаза его закрыты, а рот слегка приоткрыт, и, хотя сперва мы с Макдермоттом думали, что Тейлор притворяется в знак протеста против неспособности девушек поддержать разговор, потом до нас дошло, что он действительно пьян в зюзю (он почти лыка не вязал после трех сакэ, которые проглотил в «Живчиках»). Ни одна из девушек не обращает на это внимания, за исключением, может быть, сидящей рядом с ним Либби, но и это сомнительно, весьма сомнительно.
– Орел, орел, орел, – бормочу я.
Макдермотт подбрасывает монетку.
– Решка, решка, решка, – заклинает он, а потом прихлопывает рукой приземлившуюся на салфетку монету.
– Орел, орел, орел, – молюсь я.
Он поднимает кисть.
– Решка! – восклицает он, глядя на меня.
Я долго смотрю на монету и потом прошу его:
– Давай еще раз.
– Пока, – говорит он, смотрит на девушек, перед тем как подняться, потом снова на меня, закатывает глаза, качает головой. – Слушай, – напоминает он мне, – я хочу еще один мартини. С «Абсолютом». Двойной. Без оливки.
– Давай скорее, – кричу я ему вслед и, глядя, как он машет мне с лестницы, вполголоса произношу: – Мудак ебаный.
Поворачиваюсь обратно. За соседним столиком – симпатичные европейские дуры, подозрительно напоминающие бразильских трансвеститов, гогочут хором.
Посмотрим, что мне предстоит. В субботу вечером вместе с Джеффом Хардингом и Леонардом Дэвисом я иду на бейсбол. В воскресенье возьму в видеопрокате «Рембо». В понедельник привезут новый тренажер Lifecycle… Я молча смотрю на моделей, смертельно долго, несколько минут, потом замечаю, что кто-то заказал ломтики папайи и тарелку спаржи, но оба блюда остались нетронутыми. Дейзи пристально смотрит на меня, прицеливается и выпускает сигаретный дым мне в голову. Дым плывет по моим волосам, не попадая в глаза, защищенные очками Oliver Peoples без диоптрий, в оправе красного дерева, которые я не снимал почти весь вечер. Либби, у которой «джет-лаг», пытается понять, как развернуть салфетку. Как ни странно, я не так уж разочарован: все могло быть хуже. В конце концов, эти девушки могли быть англичанками. Мы могли пить… чай.
– Итак! – хлопаю я в ладоши, стараясь выглядеть энергичным. – Здорово было сегодня, правда?
– А где Грег? – Либби заметила отсутствие Макдермотта.
– Там внизу Горбачев, – говорю я ей. – Макдермотт, то есть Гpeг, сегодня подписывает с ним договор о мире между Соединенными Штатами и Россией.
Я замолкаю, пытаясь оценить ее реакцию, потом добавляю:
– Макдермотт один из тех, кто стоит за гласность, понимаешь?
– Ну да, – кивает она, ее голос невероятно бесцветный. – Только он говорил мне, что занимается слиянием предприятий и… аквасессиями.
Я смотрю на все еще спящего Тейлора, оттягиваю и отпускаю одну из его подтяжек – никакой реакции, он даже не шевелится. Поворачиваюсь обратно к Либби:
– Ты смущена, нет?
– Нет, – пожимает она плечами. – Вовсе нет.
– Горбачева нет внизу, – неожиданно произносит Керон.
– Ты что, соврал? – с улыбкой спрашивает Дейзи.
Я думаю: «О господи».
– Ага. Керон права. Горбачева нет внизу. Он в «Туннеле». Прошу прощения. Эй, девушка!
Я цепляюсь за проходящую мимо симпатичную официантку, одетую в темно-синее короткое платье от Bill Blass с шелковыми кружевными манжетками.
– Мне «J&B» со льдом и разделочный нож или что-нибудь острое из кухни. Девушки, а вам?
Они молчат. Официантка смотрит на Тейлора. Я тоже обращаю свой взгляд на него, потом на официантку, снова на Тейлора.
– Принесите ему грейпфрутовый шербет, ну и виски, ладно?
Официантка продолжает молча смотреть на него.
– Алло, милая? – машу я рукой перед ее лицом. – «J&B»? Со льдом? – четко выговариваю я каждое слово, пытаясь перекричать джаз-банд, играющий превосходную версию «Take five».
Наконец она кивает.
– И принесите им, – показываю я на девушек, – что они там пили. Дюшес? Вино с водой?
– Нет, – говорит Либби. – Это шампанское, – показывает она на стакан, а потом обращается к Керон: – Верно?
– Наверное, – пожимает плечами Керон.
– Шампанское, – повторяю я официантке. – С… персиковым шнапсом. Понятно?
Официантка кивает, что-то записывает, отходит, я смотрю на ее зад, потом поворачиваюсь обратно к моделям, пристально разглядываю каждую, пытаясь заметить знак, предательскую тень, проскользнувшую по лицам, какой-нибудь жест, который выдаст, что они лишь притворяются роботами, но у «Нелль» довольно темно – я выдаю желаемое за действительное. Мне остается только хлопнуть в ладоши и глубоко вдохнуть:
– Итак! Здорово было сегодня, да?
– Мне нужна новая шубка, – вздыхает Либби, глядя в свой стакан с шампанским.
– Длинная или до лодыжки? – спрашивает Дейзи все тем же бесцветным голосом.
– Боа? – предлагает Керон.
– Или длинная, или… – Либби замолкает и сосредоточенно думает минуту. – Я видела такую короткую пелерину…
– Но норка, да? – спрашивает Дейзи. – Наверняка норка.
– О да. Норка, – отвечает Либби.
– Эй, Тейлор, – шепчу я, пихая его в бок. – Проснись. Они разговаривают. Ты должен это видеть.
– Да, но какая? – заводится Керон.
– А вам не кажется, что норка слишком… пушистая? – спрашивает Дейзи.
– Да, норка бывает очень пушистая, – на этот раз Либби.
– Серебристая лиса – это очень модно, – бубнит Дейзи.
– И бежевые тона тоже, – выдает Либби.
– А что бывает в бежевых тонах? – спрашивает кто-то.
– Рысь, шиншилла, горностай, бобр.
– Привет, – просыпается, моргая, Тейлор. – Я здесь.
– Спи дальше, Тейлор, – вздыхаю я.
– А где мистер Макдермотт? – потягивается он.
– Где-то внизу бродит. Ищет кокс, – пожимаю я плечами.
– Серебристая лиса – очень модно, – произносит одна из них.
– Енот. Хорек. Белка. Ондатра. Монгольская овца.
– Мне это снится? – спрашивает меня Тейлор. – Или они действительно беседуют?
– Наверное, можно это и так назвать, – вздрагиваю я, – тсс. Ты слушай. Это вдохновляет.
В суши-ресторане Макдермотт, совсем расстроенный, спросил девушек, знают ли они, как называются девять планет Солнечной системы. Либби с Керон назвали Луну. Дейзи не знала наверняка, но упомянула… комету. Она думала, что комета – это планета. Ошеломленные, Макдермотт, Тейлор и я заверили ее, что так оно и есть.
– Сейчас легко найти хороший мех, – медленно произносит Дейзи.
– С тех пор как в меховую отрасль пришло много дизайнеров, проектирующих готовую одежду, выбор меха увеличился, так как каждый дизайнер выбирает разные меха, с тем чтобы придать своей коллекции индивидуальность.
– От этого всего так страшно, – вздрагивает Керон.
– Не надо пугаться, – говорит Дейзи. – Мех – это всего лишь аксессуар. Пусть он тебя не пугает.
– Но мех еще и предмет роскоши, – заявляет Либби.
Я обращаюсь сразу ко всем:
– Кто-нибудь держал в руках девятимиллиметровый «узи»? Это автомат. Никто не держал? Он особенно удобен, поскольку у этой модели нарезной ствол, к которому легко присоединяется глушитель, а сам ствол можно удлинить.
Все это я говорю, кивая.
– Мех не так уж и страшен, – замечает Тейлор, глядя на меня. – Постепенно узнаю сенсационную информацию.
– Мех – это предмет роскоши, – опять заявляет Либби.
Снова появляется официантка, ставит на стол выпивку и вазочку с грейпфрутовым шербетом. Глядя на это, Тейлор, моргая, произносит:
– Я это не заказывал.
– Нет, заказывал, – говорю я ему. – Во сне ты это заказал. Ты заказал это во сне.
– Нет, не заказывал, – неуверенно произносит он.
– Я съем, – говорю я. – Ты слушай. – Я громко стучу по столу.
– Karl Lagerfeld, разумеется, – говорит Либби.
– Почему? – Керон.
– Естественно потому, что он создал коллекцию Fendi.
Дейзи закуривает сигарету.
– А мне нравится смесь монгольской овцы и крота или… – Керон перестает хихикать, – такая черная кожаная куртка, отороченная персидской овцой.
– А что ты думаешь о Geoffrey Beene? – спрашивает ее Дейзи.
Керон задумывается.
– Белые атласные воротнички… сомнительно.
– Но он делает такие чудесные вещи из тибетской овцы, – говорит Либби.
– Carolina Herrera? – спрашивает Керон.
– Нет-нет, у нее слишком пушистые вещи, – качает головой Дейзи.
– Для школьниц, – соглашается Либби.
– Хотя самые замечательные брюшки русской рыси – в коллекции у James Galanos…
– И не забудьте Arnold Scaasi. Белый горностай, – говорит Либби. – Умереть можно.
– Правда? – Мои губы складываются в порочную ухмылку. – Можно умереть?
– Умереть можно, – повторяет Либби, наконец-то она хоть в чем-то уверена, впервые за весь вечер.
– Думаю, в наряде от Geoffrey Beene ты выглядел бы обворожительно, Тейлор, – взвизгиваю я высоким педерастическим голосом и мягко хлопаю его по плечу, но он снова спит, так что все напрасно. Со вздохом я убираю руку.
– Там Майлс… – Взгляд Керон устремлен на соседний столик, где пожилой орангутан с седым ежиком держит на коленях вертлявую девчонку лет примерно одиннадцати.
Либби оборачивается, чтобы удостовериться в этом:
– А я думала, он в Филадельфии снимает свой фильм о Вьетнаме.
– Нет, на Филиппинах, – произносит Керон. – Не в Филадельфии.
– Да? – спрашивает Либби. – Ты уверена?
– Да. На самом деле он уже снят, – произносит Керон абсолютно неуверенным голосом. Она моргает. – На самом деле он… уже вышел. – Снова моргает. – На самом деле, мне кажется, он вышел… в прошлом году.
Они обе без интереса смотрят на соседний столик, потом вновь поворачиваются к нашему столу, смотрят на спящего Тейлора, и Керон со вздохом обращается к Либби:
– Может, пойдем поздороваемся?
Либби медленно кивает, при свете свечей лицо ее кажется насмешливым, и поднимается:
– Извините нас.
Они уходят. Дейзи встает, выпивает шампанское из стакана Керон. Я представляю ее обнаженной, мертвой, изъеденной червями, пожирающими ее живот, груди в черных ожогах от сигарет, и Либби лижет этот труп. Потом откашливаюсь.
– Ну так что, здорово было сегодня?
– Да, – соглашается она.
– Спроси меня о чем-нибудь, – говорю я ей, неожиданно чувствуя себя непринужденно.
Она затягивается сигаретой, выпускает дым.
– А чем ты занимаешься?
– А ты как думаешь? – еще и игриво.
– Ты – модель? – пожимает она плечами. – Актер?
– Нет, – отвечаю я. – Весьма лестно, но нет.
– Ну и?
– Моя специализация – в основном убийства. Казни. По-разному, – пожимаю я плечами.
– И тебе нравится? – спрашивает она, совершенно не шокированная.
– Ну… все относительно. А что? – Я ем ложечку шербета.
– Ну, большинство моих знакомых занимаются покупкой и слиянием предприятий, но на самом деле им это не нравится, – говорит она.
– Я не это сказал, – выдавливаю я натужную улыбку, допивая свой «J&B».
– Задай теперь ты мне вопрос, – просит она.
– Ладно. Куда ты… – Я замолкаю, потому что ничего не приходит в голову, но потом продолжаю: – Куда ты ездишь летом?
– В Мейн, – говорит она. – Спроси еще что-нибудь.
– В какой спортклуб ходишь?
– Занимаюсь у частного тренера, – отвечает она. – А ты?
– «Xclusive», – говорю я. – В Верхнем Уэст-Сайде.
– Правда? – улыбается она, потом замечает кого-то за моей спиной, но выражение ее лица не меняется, а голос остается таким же ровным. – Франческа. О господи. Это Франческа. Смотри.
– Дейзи! И Патрик, вот черт! – кричит Франческа. – Дейзи, господи, что ты делаешь с таким самцом, как Бэйтмен?
Она усаживается за наш столик вместе со скучающей блондинкой, которую я не узнаю. На Франческе бархатное платье от Saint Laurent Rive Gauche, а на девушке, которую я не узнаю, – шерстяное платье от Geoffrey Beene. Обе в жемчугах.
– Привет, Франческа, – говорю я.
– Дейзи, господи, Бен и Джерри здесь. Я обожаю Бена и Джерри. – (Мне кажется, она произносит это на одном дыхании, стараясь перекричать музыку, – на самом деле она ее даже заглушает.) – Разве ты не любишь Бена и Джерри? – спрашивает она, широко раскрыв глаза, потом переключается на проходящую официантку. – Апельсиновый сок. Мне нужен апельсиновый сок. О господи, мать твою, этих официанток надо гнать. Где Нелль? Все расскажу ей, – бормочет она, смотря по сторонам, а потом снова обращается к Дейзи: – Как тебе мое лицо? Бэйтмен, здесь Бен и Джерри. Не сиди ты как идиот. Господи, да я шучу. Обожаю Патрика! Но послушай, Бэйтмен, встряхнись наконец, вот самец! Бен и Джерри здесь.
Она подмигивает, потом сладострастно обводит языком губы. Франческа пишет для Vanity Fair.
– Но я уже… – осекаюсь я и озадаченно смотрю на свой шербет. – Я уже заказал грейпфрутовый шербет. – Я удрученно показываю на свою тарелку. – Я больше не хочу никакого мороженого.
– Боже ты мой, Бэйтмен, Джаггер здесь. Мик. Джерри. Ну, вы понимаете, – обращается Франческа неизвестно к кому, при этом не переставая оглядывать зал. Выражение лица у Дейзи так за весь вечер ни разу и не поменялось. – Ну и я-п-п-и, – по буквам говорит она блондинке, потом ее взгляд падает на мой шербет; я придвигаю вазочку к себе.
– Ах да, – говорю я. – «Just another night, just another night with you…»[26] – напеваю я. – Я знаю, кто он.
– Ты такая худая, Дейзи, мне на тебя смотреть больно. Ладно, познакомьтесь с Элисон Пул, она тоже слишком тощая, и от этого мне тоже плохо делается, – говорит Франческа. Она похлопывает по моей руке, прикрывающей шербет, и тянет вазочку к себе. – А это Дейзи Милтон и Патрик…
– Мы знакомы, – говорит Элисон, глядя на меня.
– Привет, Элисон. Пат Бэйтмен, – протягиваю я ей руку.
– Мы знакомы, – говорит она снова, взгляд ее стал жестче.
– Ой… Правда? – спрашиваю я.
Франческа вскрикивает:
– Господи, вы только посмотрите на Бэйтмена в профиль! У него абсолютно римский профиль. А эти ресницы! – вопит она.
Дейзи одобряюще улыбается, я стараюсь ее не замечать.
Наконец я узнаю Элисон: это девушка, с которой я развлекался прошлой весной на дерби в Кентукки, когда отдыхал там вместе с Эвелин и ее родителями. Я помню, как она кричала, когда я пытался запихнуть ей во влагалище свой кулак в перчатке, смазанной вазелином, зубной пастой и еще чем-то. Она была пьяна, под кокаином, а я связал ее проволокой и заклеил скотчем ей рот, лицо, грудь. Франческа раньше брала у меня в рот. Не помню где и когда, но она брала в рот, и это мне понравилось. Внезапно я вспоминаю с болью, что тогда, прошлой весной, я хотел посмотреть, как Элисон умрет, истекая кровью, но что-то меня остановило. Она была настолько обдолбана… «О господи», – стонала она несколько часов, кровь шла у нее из носа пузырями, но она так и не заплакала. Может быть, в этом была причина; может быть, это спасло ее. В тот уик-энд я выиграл крупную сумму, поставив на лошадь, которую звали Неприлично Голая.
– Ну… привет, – вяло улыбаюсь я, но вскоре самообладание возвращается ко мне.
Элисон вряд ли рассказала кому-нибудь о том случае. Ни одна живая душа не может знать о том милом чудовищном вечере. В полумраке, царящем у «Нелль», не видно, что я расплываюсь в улыбке:
– Да, я помню тебя. Ты была просто… – Я замолкаю, а потом рявкаю: – Просто насильница.
Она молчит и смотрит на меня так, как будто я враг человечества или что-то в этом роде.
– Господи, Тейлор спит или просто умер? – спрашивает Франческа, пожирая остатки моего шербета. – Бог ты мой, кто-нибудь читал сегодня «Page Six»? Там было обо мне и о Дейзи. А еще про Теффи.
Элисон поднимается, не глядя на меня:
– Я пойду найду Скипа внизу и потанцую.
Она уходит.
Возвращается Макдермотт и, усаживаясь рядом со мной, оценивающе оглядывает с головы до пят Элисон, которая протискивается мимо него.
– Удачно? – спрашиваю я.
– Фишка не легла, – отвечает он, вытирая нос.
Он берет мой стакан, нюхает содержимое, делает глоток и закуривает одну из сигарет Дейзи. Прикуривая, он смотрит на меня, представляется Франческе и опять глядит на меня.
– Не смотри на меня так остолбенело, Бэйтмен. Так бывает.
Я молчу, уставившись на него, а потом спрашиваю:
– Ты что, Макдермотт, фуфло мне гонишь?
– Нет, – говорит он. – Не повезло.
Я вновь замолкаю, смотрю на свои колени и вздыхаю:
– Слушай, Макдермотт, ты уже несколько раз этот фокус проделывал. Я знаю, что ты творишь.
– Я ее ебал. – Он снова шмыгает носом, показывая на какую-то девушку за столиком впереди нас. Макдермотт обильно потеет и воняет одеколоном Xeryus.
– Правда? Ух ты. А теперь послушай меня, – произношу я, потом замечаю кое-что уголком глаза. – Франческа!..
– Что? – поднимает она голову, капля мороженого стекает по ее подбородку.
– Ты что, ешь мой шербет? – показываю я на вазочку.
Она сглатывает, не сводя с меня глаз:
– Будь проще, Бэйтмен. Ну что ты хочешь от меня, великолепный самец? Тест на СПИД? О господи, кстати, видишь того парня, Краффта? Вот у него. Невелика потеря.
Парень, на которого указала Франческа, сидит рядом со сценой, где оркестр играет джаз. Его волосы зачесаны назад, лицо мальчишеское, он одет в костюм с брюками в складку, шелковую рубашку и светло-серый в горошек галстук от Comme des Garçons Homme. Парень потягивает мартини. Совсем нетрудно представить, как сегодня где-нибудь в спальне он лжет – возможно, даже девушке, сидящей рядом с ним (блондинка, большие сиськи, одета в платье с шипами от Giorgio di Sant’Angelo).
– Может, скажем ей? – спрашивает кто-то.
– Нет, – говорит Дейзи. – Не надо. Кажется, она настоящая стерва.
– Послушай меня, Макдермотт, – наклоняюсь я к нему. – У тебя есть наркотики. Я вижу это по твоим глазам. Не говоря уж о твоем, блядь, шмыганье.
– Не-а. Ничего. Не сегодня, милый, – качает он головой.
Раздаются аплодисменты джазовому оркестру – хлопает весь стол, даже Тейлор, которого нечаянно разбудила Франческа. Я, страшно огорченный, отворачиваюсь от Макдермотта и, как и все остальные, хлопаю в ладоши. К столу подходят Керон с Либби, и Либби говорит:
– Керон завтра должна ехать в Атланту. Съемки для Vogue. Нам надо идти.
Кто-то приносит счет, и Макдермотт оплачивает его своей золотой карточкой АmЕх, и это окончательно доказывает, что он уторчан, поскольку Макдермотт – известный скряга.
Снаружи душно и слегка моросит дождь, такой мелкий, что кажется, что это туман, сверкают молнии, но грома нет. Я иду за Макдермоттом в надежде вывести его на чистую воду, почти наталкиваюсь на человека в инвалидной коляске, который, как я помню, пробирался к входу, еще когда мы входили, – коляска ездит вперед-назад по тротуару, охрана в дверях не обращает на нее никакого внимания.
– Макдермотт, – кричу я. – Чем ты занимаешься? Дай мне наркотиков.
Он оборачивается, смотрит мне прямо в глаза и неожиданно пускается в пляс, кружится на месте, потом так же внезапно останавливается и идет к чернокожей женщине с ребенком, сидящей перед закрытой кулинарией рядом с «Нелль». Как обычно, она просит еды, и, как обычно, возле ее ног картонка с надписью. Трудно сказать, черный ли ребенок (ему лет шесть-семь), и вообще ее ли это ребенок, поскольку свет перед «Нелль» слишком яркий, просто беспощадный: в нем кожа любого человека кажется желтоватой.
– Что они делают? – спрашивает замершая на месте Либби. – Разве они не знают, что надо стоять ближе к канатам?
– Либби, пошли. – Керон тянет ее в направлении двух такси, стоящих у тротуара.
– Макдермотт, – взываю я. – Какого черта?!
Макдермотт с остекленевшим взглядом машет однодолларовой купюрой перед лицом женщины, и та начинает всхлипывать, жалко пытаясь схватить купюру, но, естественно, он ей ее не отдает. Вместо этого он поджигает купюру спичками из «Канал-бара» и прикуривает огрызок сигары, зажатый между ровными белыми зубами – вероятно, это коронки. Шут гороховый.
– Как это благородно с твоей стороны, Макдермотт, – говорю я ему.
Дейзи облокотилась на белый «мерседес», припаркованный у обочины. Другой «мерседес», черный лимузин, стоит рядом с белым. Еще одна вспышка молнии. По Четырнадцатой улице с воем проносится машина «скорой помощи». Макдермотт подходит к Дейзи и целует ей руку перед тем, как сесть во второй «мерседес».
Я остаюсь стоять перед плачущей негритянкой, Дейзи смотрит на меня.
– Господи, – бормочу я. – Вот…
Я протягиваю женщине коробок спичек из «Лютеции», потом, поняв свою ошибку, вынимаю коробок из «Таверны на траве» и кидаю его ребенку, а первый забираю из грязных, покрытых струпьями рук.
– Господи, – бормочу я снова, направляясь к Дейзи.
– Такси больше нет, – говорит она, уперев руки в боки. Очередная вспышка молнии заставляет ее завертеть головой и завизжать: – Где фотографы? Кто снимает?
– Такси, – свищу я, пытаясь остановить проезжающую машину.
Молния прорезает небо над «Зекендорф-Тауэрс», и Дейзи вопит:
– Где фотограф, Патрик? Скажи, чтобы они прекратили.
Она в смятении, ее голова вертится вправо-влево, вперед-назад. Дейзи снимает темные очки.
– О боже, – бормочу я, но мой голос усиливается до крика. – Это молния. А не фотограф. Молния!
– Ну да. И я должна верить тебе. Ты говорил, что в вестибюле был Горбачев, – укоризненно произносит она. – Я тебе не верю. Я думаю, здесь журналисты.
– Господи, вон такси. Эй, такси! – свищу я приближающемуся такси, только что повернувшему с Восьмой авеню, но кто-то трогает меня за плечо, и, когда я оборачиваюсь, передо мной стоит Бетани – девушка, с которой я встречался в Гарварде и которая потом бросила меня; на ней отороченный кружевами свитер и брюки из вискозы с крепом от Christian Lacroix, в руке открытый белый зонтик.
Такси, которое я пытался поймать, проносится мимо.
– Бетани, – остолбенело произношу я.
– Патрик, – улыбается она.
– Бетани, – повторяю я.
– Как дела, Патрик? – спрашивает она.
– Ну… ну у меня – нормально, – заикаюсь я после неловкого секундного замешательства. – А ты как?
– Все хорошо, спасибо, – отвечает она.
– Так ты что… была там? – спрашиваю я.
– Да, – кивает она. – Рада тебя видеть.
– А ты… живешь здесь? – сглатываю я. – На Манхэттене?
– Да, – улыбается она. – Я работаю в Milbank Tweed.
– А… прекрасно.
Я оглядываюсь на Дейзи, и внезапно меня охватывает злость – я вспоминаю, как мы обедали в «Казармах» в Кембридже, где Бетани (рука на перевязи, небольшой синяк под глазом) порвала со мной, и так же внезапно мне приходит на ум: моя прическа – о господи, моя прическа! – я чувствую, как дождь ее портит.
– Ну, мне надо идти, – говорю.
– А ты в Р&Р, да? – спрашивает она. – Отлично выглядишь.
Заметив, что приближается еще одно такси, я отступаю:
– Ну, ладно…
– Давай как-нибудь пообедаем, – предлагает она.
– Отличная идея, – неуверенно отвечаю я.
Таксист заметил Дейзи и остановился.
– Я позвоню тебе, – говорит Бетани.
– Как хочешь, – отвечаю я.
Какой-то черный парень открывает дверцу перед Дейзи, и она грациозно садится внутрь, парень продолжает держать дверцу для меня, пока я сажусь, машу рукой и киваю Бетани.
– А на чай, – просит черный, – не дадите ли на чай?
– Щас! – рявкаю я, стараясь посмотреть в зеркало заднего вида, как лежат мои волосы. – Устройся на нормальную работу, ебаный негритос, будет тебе на чай.
Я захлопываю дверцу и говорю водителю, чтобы он отвез нас в Верхний Уэст-Сайд.
– А правда, интересно, как это в сегодняшнем кино они, с одной стороны, были шпионами, а с другой – нет? – говорит Дейзи.
– А ее можешь высадить в Гарлеме, – говорю я шоферу.
Я стою у себя в ванной, обнаженный по пояс, смотрюсь в зеркало Orobwener и раздумываю, не стоит ли мне принять душ и помыть голову, так как из-за дождя мои волосы выглядят херово. Пока что я наношу на них мусс и расчесываю гребешком. Дейзи сидит возле футона в кресле Lois Montoni из меди и хрома и ест ложечкой мороженое Häagen-Dazs с макадамией. На ней только кружевной лифчик и пояс для чулок из Bloomingdale’s.
– Знаешь, – говорит она, – сегодня на вечеринке мой бывший парень Фиддлер никак не мог понять, зачем мне сдался яппи.
Я не слушаю ее, но, все еще рассматривая свои волосы, выдавливаю:
– Правда?
– Он сказал, – смеется она, – что от тебя у него дурные вибрации.
Я вздыхаю, потом напрягаю бицепс.
– Это… печально.
Она пожимает плечами и бесцеремонно заявляет:
– Он плотно сидел на кокаине. Бил меня иногда…
Я начинаю слушать, но она говорит:
– …но никогда по лицу не бил.
Я вхожу в спальню и начинаю раздеваться.
– Ты считаешь меня дурочкой, да? – спрашивает она, перекинув через ручку кресла загорелые мускулистые ноги.
– Что?
Я скидываю туфли и нагибаюсь, чтобы поднять их.
– Ты считаешь меня дурочкой, – повторяет она. – Ты думаешь, что все модели – глупые.
– Нет. – Я стараюсь не смеяться. – Честное слово, нет.
– Нет, считаешь, – настаивает она. – Я же вижу.
– Я думаю, что ты… – Мой голос замирает.
– Да? – усмехается она.
– Я думаю, что ты просто великолепна и невероятно… великолепна, – монотонно произношу я.
– Как мило, – безмятежно улыбается она, облизывая ложечку. – Ты весьма нежен.
– Спасибо.
Сняв брюки, я аккуратно складываю их и вместе с рубашкой и галстуком вешаю на черную вешалку Philippe Stark.
– Знаешь, недавно я видел, как моя горничная вытащила из мусорного ведра кусок зернового хлебца.
Дейзи переваривает услышанное, а потом спрашивает:
– Зачем?
Я выдерживаю паузу, разглядывая ее плоский рельефный живот. Ее тело – загорелое и мускулистое. Мое тоже.
– Она сказала, что проголодалась.
Дейзи вздыхает и задумчиво облизывает ложку.
– Как тебе моя прическа?
На мне остались только трусы от Calvin Klein, которые натягивает моя эрекция, и пятидесятидолларовые носки от Armani.
– Нормально, – пожимает она плечами. – Хорошо.
– Сегодня я избил девушку, попрошайничавшую на улице. – Я делаю паузу, а потом продолжаю, стараясь взвешивать каждое слово: – Она была молоденькой и казалась испуганной, у нее была табличка, что она потерялась в Нью-Йорке и у нее ребенок, хотя я его не видел. Ей нужны были деньги, на еду и еще на что-то. На билет на автобус до Айовы. Мне кажется, это была Айова… – Я замолкаю, скручивая носки, а потом снова расправляю их.
Дейзи с минуту смотрит на меня пустыми глазами, затем спрашивает:
– А что потом?
Я рассеянно молчу, поднимаюсь, чтобы пойти в ванную, и бормочу:
– Потом? Избил ее до полусмерти.
Из шкафчика в ванной я вынимаю презерватив и возвращаюсь в комнату.
– Она сделала ошибку в слове «калека». То есть я не поэтому ее избил, но все-таки… знаешь, – пожимаю я плечами. – Изнасиловать ее я не мог – она была слишком уродливая.
Дейзи встает, кладет ложку рядом с коробочкой Häagen-Dazs на столик дизайна Gilbert Rhode. Я делаю ей замечание:
– Нет. Положи ее в коробочку.
– Извини, – говорит она.
Пока я натягиваю презерватив, она восторгается вазой Palazzetti. Я ложусь на Дейзи, мы занимаемся сексом, но подо мной, даже в свете галогеновых ламп, всего лишь тень. После мы лежим на разных сторонах кровати, я дотрагиваюсь до ее плеча.
– Мне кажется, тебе пора домой, – говорю я.
Она открывает глаза, почесывает свою шею.
– Мне кажется, я могу… сделать тебе больно, – говорю я ей. – Боюсь, я не смогу сдержаться.
Посмотрев на меня, она пожимает плечами.
– Ладно, хорошо. – Она начинает одеваться. – Мне все равно не нужны серьезные отношения.
– Мне кажется, может случиться что-то ужасное, – говорю я ей.
Она натягивает трусики, смотрит на свое отражение в зеркале Nabolwev и кивает:
– Я поняла.
После того как она оделась и минуты тягостного молчания истекли, я, не без надежды, спрашиваю:
– Ты же не хочешь, чтобы тебе сделали больно, правда?
Она застегивает верхние пуговицы платья и, не глядя на меня, вздыхает:
– Поэтому я и ухожу.
– По-моему, – говорю я, – эту возможность я упустил.
«Лишь еще одна ночь, лишь еще одна ночь с тобой» (англ.).