Вечер понедельника, восемь тридцать. Я нахожусь в своем офисе, решаю во вчерашней «New York Times» воскресный кроссворд, слушаю рэп, пытаясь понять его популярность, потому что маленькая симпатичная блондинка, с которой я два дня назад познакомился в «Au Bar», сказала, что слушает только рэп. И хотя потом я вышиб из нее мозги в чьей-то квартире в районе «Дакоты» (почти отрезав ей голову; но это едва ли новый опыт для меня), ее музыкальные предпочтения преследовали меня все утро, так что я вынужден был зайти в Tower Records в Верхнем Уэст-Сайде и купить на девяносто долларов компакт-дисков. Как и ожидалось, покупка была неудачной: негритянские голоса произносят отвратительные слова типа «врубись, братан, без мазы». Джин сидит за своим столом, заваленным кипами документов, – я хочу, чтобы она в них разобралась. День прошел не так уж плохо: утром я два часа провел в спортзале; в Челси открылся новый ресторан Робисона Хирча под названием «Фирма»; Эвелин оставила мне два сообщения на автоответчике и еще одно передала через Джин, сообщая, что почти на неделю улетает в Бостон; но самое приятное: утреннее «Шоу Патти Винтерс» было в двух частях. В первой – эксклюзивное интервью с Дональдом Трампом, во второй – рассказ о женщинах, подвергшихся насилию. Ужинать я должен был с Мадисон Грей и Дэвидом Кемпионом в «Кафе Люксембург», но в восемь пятнадцать я узнаю, что к нам собирается присоединиться Луис Каррузерс, поэтому я звоню тупице Кемпиону и говорю, что не смогу, а потом несколько минут размышляю, как же все-таки провести вечер. Глядя в окно, я понимаю, что через считаные мгновения небо над городом будет абсолютно темным.
Джин, осторожно постучавшись в полуоткрытую дверь, заглядывает в мой кабинет. Я делаю вид, что не замечаю ее присутствия, хотя и не понимаю почему, поскольку мне немного одиноко. Она подходит к моему столу. Я в темных очках Wayfarer пялюсь на кроссворд – по-прежнему в оцепенении, хотя причин для этого нет.
– Отгадваешь кроссворд? – спрашивает она, положив папку на стол.
Это отсутствие «ы» в «отгадываешь» – жалкий жест близости, раздражающий укол навязываемой дружественности. Ком встает у меня в горле, и, не глядя на нее, я киваю.
– Помочь? – спрашивает она, осторожно обходит стол и склоняется над моим плечом.
Я уже заполнил все клеточки словами «мясо» и «кости», и, увидев это, она слегка охает от изумления, а потом замечает на столе кучу сломанных пополам карандашей номер два, аккуратно собирает их и выходит из комнаты.
– Джин? – зову я.
– Да, Патрик? – Она вновь входит в кабинет, стараясь скрыть свой энтузиазм.
– Ты бы не хотела составить мне компанию? Поужинаем вместе? – спрашиваю я, все еще глядя в кроссворд и осторожно стирая «м» в одном из многочисленных «мясо», которыми заполнена сетка. – Конечно, если ты… не занята?
– Нет, – отвечает она слишком быстро, потом, видимо осознав, что поспешила, говорит: – У меня нет планов.
– Ну не совпадение ли, – говорю я, поднимаю голову и сдвигаю темные очки на кончик носа.
Она смеется, но в ее смехе ощущается такая фальшь, такая неловкость, что от этого я начинаю чувствовать себя не столь тошнотворно.
– Наверное, – пожимает плечами она.
– У меня еще есть билеты на… «Милла-Ванилла», если ты хочешь, – небрежно замечаю я.
Смутившись, она спрашивает:
– Да? На кого?
– «Милла… Ванилла», – медленно повторяю я.
– «Милла… Ванилла»? – неловко переспрашивает она.
– «Милла… Ванилла», – отвечаю я. – Кажется, так они называются.
– Я не уверена, – говорит она.
– Не уверена, что пойдешь?
– Нет, насчет названия. – Она задумывается, потом говорит: – Мне кажется, они называются… «Милли-Ванилли».
Я надолго замолкаю, перед тем как произнести:
– А.
Она продолжает стоять, один раз кивает.
– Не важно, – говорю я, у меня все равно нет билетов. – Концерт через несколько месяцев.
– А-а, – говорит она, снова кивая. – Ладно.
– Слушай, ну и куда нам пойти? – Я откидываюсь в кресле и вынимаю из ящика стола «Загат».
Она молчит, боясь что-нибудь сказать, принимая мой вопрос за тест, который надо пройти, потом, неуверенная, что выбрала верный ответ, произносит:
– Куда хочешь.
– Нет, нет, нет, – улыбаюсь я, листая буклет. – Куда ты хочешь?
– О Патрик, – вздыхает она, – я не могу решить.
– Ну, смелее, – настаиваю я. – Все, что угодно.
– Я не могу, – беспомощно вздыхает она. – Я не знаю.
– Ну же, – понукаю я ее, – куда ты хочешь пойти? Любое место. Только скажи. Можем пойти куда угодно.
Она долго думает, потом, чувствуя, что ее время уходит, стараясь произвести на меня впечатление, робко спрашивает:
– Может… в «Дорсию»?
Я перестаю листать «Загат» и, не поднимая глаз, натянуто улыбаюсь. В животе что-то сжимается, и я беззвучно спрашиваю себя, действительно ли я хочу ответить «нет»? Действительно ли я хочу сказать, что, скорее всего, не смогу провести нас туда? Готов ли я к этому? Правда ли, что именно этого я желаю?
– Ита-а-а-а-к, – говорю я, откладывая книгу на стол, потом нервно вновь открываю ее и ищу номер. – Значит, Джин хочет пойти в «Дорсию»…
– Ой, я не знаю, – смутившись, говорит она. – Пойдем, куда хочешь.
– «Дорсия» – отлично, – небрежно роняю я, поднимаю трубку и дрожащим пальцем очень быстро набираю семь кошмарных цифр, пытаясь сохранять хладнокровие.
Но вместо ожидаемого мной сигнала «занято» я и вправду дозваниваюсь в «Дорсию», и после двух длинных гудков все тот же напуганный голос, к которому за три месяца я уже привык, выкрикивает: «„Дорсия“, слушаю!» – на фоне оглушающего гама.
– Можно нам столик на двоих, минут через двадцать? – спрашиваю я, гляжу на свой Rolex, подмигиваю Джин. Кажется, это произвело на нее впечатление.
– Столиков больше нет, – самодовольно орет метрдотель.
– Правда? – говорю я, стараясь казаться довольным, меня едва не тошнит. – Ну и отлично.
– Я сказал, столиков уже нет, – орет он.
– Два на девять? – говорю я. – Великолепно.
– На сегодня нет свободных столиков, – гудит непоколебимый метрдотель.
– Тогда до встречи.
Я вешаю трубку и широко улыбаюсь, изо всех сил пытаясь продемонстрировать удовольствие от того, что Джин выбрала «Дорсию», но ловлю себя на том, что мне не хватает воздуха, каждый мускул дико напряжен. На Джин платье от Calvin Klein из джерси с фланелью, крокодиловый ремень с серебряной пряжкой от Barry Kieselstein Cord, серебряные сережки и прозрачные чулки тоже от Calvin Klein. Она стоит перед столом в замешательстве.
– Что такое? – спрашиваю я, идя к вешалке. – Ты… нормально одета.
Она медлит, потом тихо говорит:
– Ты не сказал им фамилию.
Надевая свой пиджак от Armani и заново завязывая галстук, я обдумываю ее слова и, не заикаясь, сообщаю ей:
– Они… меня знают.
Пока метрдотель сажает какую-то пару – мне кажется, что это Кейт Спенсер и Джейсон Лаудер, – мы с Джин подходим к его столу, на котором лежит открытая книга заказов, имена разборчивы до абсурда, и, случайно наклонившись над ней, я обнаруживаю единственную незачеркнутую фамилию – заказ на двоих на девять, и это – о господи! – Шроутц. Я вздыхаю, постукиваю ногой, мысли скачут, я пытаюсь состряпать какой-нибудь осуществимый план. Внезапно я поворачиваюсь к Джин и говорю:
– Почему бы тебе не сходить в туалет?
Она обводит глазами ресторан, обдумывая мои слова. Здесь царит хаос. Люди стоят у бара, у каждого места – очередь человек десять. Метрдотель усаживает пару за столик в середине зала. Сильвестр Сталлоне с какой-то дурой сидит за столиком впереди, – к моему большому изумлению, всего несколько недель назад там сидели мы с Шоном. Телохранители Сталлоне теснятся за соседним столиком, владелец «Петти» Норман Прейджер развалился за третьим. Джин, повернув голову ко мне, пытается перекричать шум:
– Что?
– Почему бы тебе не сходить в туалет? – спрашиваю я.
Метрдотель приближается к нам, без улыбки пробираясь через переполненный ресторан.
– Зачем? То есть… ты считаешь, мне надо?.. – спрашивает она в полном замешательстве.
– Просто… иди, – шиплю я, отчаянно стискивая ей руку.
– Но мне не надо, Патрик, – протестует она.
– О господи, – бормочу я.
Теперь уже все равно поздно. Метрдотель идет к своему столу, просматривает книгу, отвечает на телефонный звонок, через несколько секунд вешает трубку, потом смотрит на нас, без явного неудовольствия. Метрдотелю по меньшей мере пятьдесят, и его длинные волосы собраны в хвостик. Чтобы привлечь его внимание, я дважды кашляю и жалко заглядываю ему в глаза.
– Да? – спрашивает он, словно его потревожили.
Перед тем как внутренне задрожать, я удостаиваю его величественным взглядом.
– Заказ на девять… – сглатываю я. – На двоих.
– Да-а-а? – растягивая слово, подозрительно спрашивает он. – Фамилия?
Потом он поворачивается к проходящей мимо официантке – ей лет восемнадцать, она красивая, как модель. Она спрашивает: «А где лед?» Пронзив ее взглядом, он орет: «Не сейчас. Хорошо? Сколько раз тебе говорить?» Официантка смиренно пожимает плечами, и тогда метрдотель указывает в сторону бара: «Лед там». Он оборачивается к нам, и я искренне напуган.
– Фамилия, – командует он.
А я думаю: «Почему из всех, блядь, ебаных фамилий именно эта?»
– Шроутц.
О боже.
– Мистер и миссис Шроутц.
Лицо у меня, я уверен, пепельное, фамилию я произношу механически, но метрдотель слишком занят, чтобы не купиться, а я даже не удосуживаюсь взглянуть на Джин, которая, я уверен, совершенно озадачена моим поведением. Нас ведут к столику Шроутцев – я уверен, что он хреновый, но я все равно чувствую облегчение.
Меню уже лежит на столе, но я так нервничаю, что слова и даже цены кажутся мне китайской грамотой, и я полностью потерян. Официантка принимает наш заказ на напитки – та самая, что не могла отыскать лед, – а я ловлю себя на том, что говорю, не слушая Джин, что-то вроде «защита озонового слоя – это действительно клевая идея», и рассказываю тупые анекдоты. Я заставляю себя улыбаться, я где-то далеко, и вскоре – буквально через несколько минут, официантка даже не успела рассказать нам о фирменных блюдах – я замечаю у входа высокую, красивую пару, которая разговаривает с метрдотелем, и, глубоко вздохнув, с пустой головой, заикаясь, я говорю Джин:
– Сейчас у нас будут неприятности.
Она поднимает глаза от меню и отставляет свой стакан безо льда.
– Почему? В чем дело?
Метрдотель смотрит на нас, на меня, через весь зал и ведет пару к нашему столику. Если бы эти люди были низкими, толстыми, если бы они были евреями, я бы смог удержать этот столик, даже без помощи полтинника. Но эта пара выглядит так, словно только что сошла с рекламы Ralph Lauren, хотя мы с Джин выглядим точно так же (как и все остальные в этом проклятом ресторане), – на мужчине смокинг, а девушка – весьма ебабельная бабель – увешана бриллиантами. Это реальность, как сказал бы мой отвратительный братец Шон, и я должен с ней столкнуться. Теперь, заложив руки за спину, метрдотель стоит у нашего стола, не улыбаясь, и после долгой паузы спрашивает:
– Мистер и миссис… Шроутц?
– Да? – Я изображаю спокойствие.
Он просто смотрит. Все это сопровождается неестественным молчанием. Его жирный седой хвостик свисает, словно какой-то символ зла.
– Знаете, – в конце концов произношу я вкрадчиво, – я знаком с шеф-поваром.
Он продолжает смотреть. Пара, стоящая позади него, тоже смотрит на нас.
После еще одной долгой паузы я, неизвестно зачем, спрашиваю:
– Он… в Аспене?
Это ни к чему не ведет. Вздохнув, я поворачиваюсь к Джин, у которой абсолютно озадаченный вид.
– Ладно, пойдем.
Она тупо кивает. Униженный, я беру Джин за руку, и мы поднимаемся – она медленнее меня, – прошмыгиваем мимо метрдотеля и пары, пробираемся через переполненный ресторан, а когда мы на улице, я полностью опустошен и, как робот, бормочу себе под нос:
– Я должен был предвидеть, должен был предвидеть, должен был предвидеть.
Но Джин со смехом скачет по улице, волоча меня за собой, и, когда я наконец замечаю ее неожиданное веселье, между смешками она фыркает:
– Это было так смешно. – И, пожимая мой стиснутый кулак, сообщает мне: – У тебя такое спонтанное чувство юмора.
Потрясенный, деревянным шагом идя рядом, не обращая на нее внимания, я задаю себе вопрос: «Куда… теперь?» – и через секунду появляется ответ – «Аркадия», в сторону которой мы и направляемся.
После того как Гамильтон Конвей принимает меня за какого-то Теда Оуэна и спрашивает, не могу ли я провести его сегодня в «Петти», я отвечаю: «Посмотрим, что я смогу сделать», – а затем обращаю внимание (точнее, то, что от него осталось) на Джин, сидящую напротив меня в почти пустом зале «Аркадии»: после того как Конвей ушел, заняты всего пять столиков. Я заказал «J&B» со льдом. Джин потягивает белое вино и говорит о том, что на самом деле ей хочется «заняться банковской коммерцией», а я думаю: «Ну-ну, мечтать не вредно». Кто-то еще, кажется Фредерик Диббл, останавливается у нашего столика и поздравляет меня по поводу счетов Ларсона, а потом имеет смелость произнести: «Ладно, потом поговорим, Сол». Но я где-то далеко, за миллионы миль отсюда, а Джин этого не замечает: она говорит о новом романе, который прочла, какого-то молодого автора – я видел, что обложка сплошь неоновая, а тема – возвышенные страдания. Почему-то мне кажется, что она говорит о чем-то другом, и я слышу, как, не глядя на нее, говорю:
– Надо иметь слоновую кожу, чтобы выжить в этом городе.
Она вспыхивает, кажется смущенной, делает еще один глоток вина – отличного совиньон блан.
– Ты кажешься отстраненным, – замечает она.
– Что? – спрашиваю я, моргая.
– Я сказала, ты кажешься отстраненным, – говорит она.
– Нет, – вздыхаю я. – Я все тот же гадкий мальчишка.
– Это хорошо.
Она облегченно – мне это снится? – улыбается.
– Слушай, – говорю я, стараясь задержать взгляд на ней, – а что тебе на самом деле хочется в этой жизни? – Потом, памятуя о том, как она гундосила о карьере в банковской коммерции, добавляю: – Только коротко, знаешь, сжато. – И затем: – И не говори мне, что тебе нравится работа с детьми.
– Ну, мне хотелось бы путешествовать, – повествует она. – Или вернуться в школу, я не знаю, на самом деле… – Она задумчиво замолкает и простодушно заявляет: – У меня такой период в жизни, когда кажется, что возможностей полно, но я такая… Я не знаю… я очень неуверенная.
– Мне также кажется, что для людей важно сознавать свои пределы. – Потом ни с того ни с сего я спрашиваю: – А у тебя есть парень?
Она застенчиво улыбается, вспыхивает и говорит:
– Нет. Ничего серьезного.
– Интересно, – бормочу я.
Я открываю меню и изучаю цены.
– А ты с кем-нибудь встречаешься? – робко осмеливается она спросить.
Я решаю взять рыбу-лоцмана с тюльпанами и корицей и, вздыхая, ухожу от ответа:
– Просто я хочу серьезных отношений с особенным для меня человеком, – и, не дав ей времени на ответ, спрашиваю, что она будет заказывать.
– Наверное, макрель, – говорит она и прищуривается. – С имбирем.
– А я буду рыбу-лоцмана, – говорю я. – Мне начинает нравиться. Рыба-лоцман, – говорю я, кивая.
Позже, после посредственного ужина и бутылки дорогого калифорнийского каберне совиньон и одной порции крем-брюле на двоих, я заказываю стаканчик пятидесятидолларового портвейна, а Джин пьет эспрессо без кофеина и спрашивает меня, откуда произошло название ресторана. Я рассказываю ей, ничего не придумывая, – хотя меня так и подмывает сказать какую-нибудь чушь, только чтобы посмотреть, поверит ли она. Сидя напротив Джин во мраке «Аркадии», легко поверить, что она проглотит все, что угодно, – ее влюбленность делает ее беззащитной. Я нахожу это на удивление неэротичным. Я даже мог бы рассказать ей про мою приверженность апартеиду и вынудить ее найти причины, по которым ей следует согласиться со мной и вложить крупную сумму денег в расистские организации, которые…
– Аркадия – древняя область в Пелопоннесе, это в Греции. Она была основана в триста семидесятом году до нашей эры и была полностью окружена горами. Ее крупнейшим городом был… Мегаполис, который стал и центром политической активности, и столицей Аркадской Конфедерации… – Я делаю глоток портвейна, густого, крепкого и дорогого. – Он был разрушен во время Греческой войны за независимость. – Я снова замолкаю. – Первоначально Пану поклонялись в Аркадии. Ты знаешь, кто такой был Пан? – (Не сводя с меня глаз, она кивает.) – Его празднества походили на празднества Бахуса, – рассказываю я. – По ночам он резвился с нимфами, а вот днем любил… попугать путников… Отсюда произошло слово «паника».
Ну и так далее. Я поражен, что это сохранилось в моей памяти, и, подняв глаза от портвейна, куда задумчиво смотрел, улыбаюсь ей. Она долго смущенно молчит, не зная, как отреагировать, но в конце концов глубоко заглядывает мне в глаза и, подавшись вперед над столом, запинаясь произносит:
– Это… так… интересно.
Это все, что она говорит, но больше от нее и не требуется.
11.34. Мы стоим на тротуаре перед домом Джин в Верхнем Уэст-Сайде. Швейцар осторожно наблюдает за нами, его взгляд следит за мной из подъезда, наполняя меня несказанным ужасом. Завеса звезд, миллионы рассеянных звезд сверкают на небе, их столько, что это унижает меня, и мне трудно это стерпеть. Я что-то говорю о тревожности, Джин пожимает плечами и кивает. Похоже, ее сознание не в ладах с языком, она словно пытается найти рациональный ответ на вопрос, кто я такой на самом деле, но это, разумеется, невозможно: ключа… нет.
– Ужин был замечательный, – говорит она. – Большое тебе спасибо.
– На самом деле еда была так себе, но – пожалуйста, – пожимаю я плечами.
– Может, зайдешь выпьешь что-нибудь? – спрашивает она чересчур небрежно. Но даже если мне не нравится ее поведение, это не значит, что я не хочу подняться, – вот только что-то останавливает меня, подавляет жажду крови: швейцар? освещение подъезда? ее губная помада? К тому же я начинаю думать, что порнография значительно проще, чем реальный секс, и поэтому гораздо приятнее.
– А у тебя есть пейот?[30] – спрашиваю я.
Она озадаченно молчит.
– Что?
– Шучу, – говорю я, потом: – Слушай, я хочу посмотреть передачу Дэвида Леттермана, поэтому… – Я замолкаю, не понимая, почему я медлю. – Мне надо идти.
– Ты можешь посмотреть его… – Она останавливается, потом предлагает: – У меня.
Выдержав паузу, я спрашиваю:
– А у тебя есть кабельное?
– Да, – кивает она. – У меня есть кабельное.
Поставленный в тупик, я снова замолкаю, делаю вид, что должен обмозговать это.
– Да нет, ладно. Я лучше посмотрю… не по кабельному.
Она кидает на меня печальный, недоумевающий взгляд:
– Что случилось?
– Мне надо вернуть видеокассеты, – торопливо объясняю я.
Помолчав, она говорит:
– Сейчас? Но ведь уже… – она смотрит на свои часы, – почти полночь.
– Ну да, – говорю я гораздо отрешеннее.
– Ну тогда… спокойной ночи, – произносит она.
Какие книги читает Джин? Заголовки проносятся у меня в голове: «Как влюбить в себя мужчину», «Как сохранить его любовь навечно», «Венец – делу конец», «Как выйти замуж за год», «Сикофант». В кармане пальто я тереблю пачку презервативов в футляре из страусиной кожи, купленных на прошлой неделе в Luc Benoit.
Но нет. Нет.
После неловкого рукопожатия она, не отпуская мою руку, спрашивает:
– Это правда? У тебя нет кабельного?
И хотя вечер был совершенно неромантическим, она обнимает меня, и на этот раз от нее исходит тепло, с которым я незнаком. Я привык воображать, что все происходит как в кино, что события как-то укладываются в рамки сюжета, что сейчас я почти слышу, как играет оркестр, почти вижу, как медленно плывет вокруг нас камера, как над головой у нас в замедленной съемке вспыхивает салют, как ее семидесятимиллиметровые губы шепчут мне: «Я хочу тебя», со звуком Dolby Surround. Но я обнимаю ее холодно и понимаю – сначала смутно, а потом все с большей ясностью, – что буря, которая бушевала внутри меня, утихла и что Джин целует меня в губы. Это возвращает меня к реальности, и я легонько ее отталкиваю. Она со страхом смотрит на меня.
– Слушай, мне надо идти, – говорю я, глядя на свой Rolex. – Я не хочу пропустить… «Дурацкие выходки наших питомцев».
– Хорошо, – произносит она, успокаиваясь. – Пока.
– Спокойной ночи, – говорю я.
Мы устремляемся в противоположные стороны, но неожиданно она что-то выкрикивает.
Я оборачиваюсь.
– Не забудь, что у тебя завтрак с Фредериком Бенне и Чарльзом Рустом в «Двадцать один», – говорит она из двери, которую держит для нее открытой швейцар.
– Спасибо, – кричу я, маша рукой. – У меня полностью вылетело из головы.
Помахав в ответ, она исчезает в вестибюле.
Потом я иду к Парк-авеню, чтобы поймать там такси, и прохожу мимо бездомного бродяги – представителя генетического низшего класса. Пока он тихо клянчит мелочь, хоть «что-нибудь», я замечаю рядом с ним, на ступенях церкви, где он сидит, пакет из книжного магазина Barnes & Noble и не могу вслух не рассмеяться: «Ого, так ты читаешь», – а потом, на заднем сиденье такси, по дороге домой через город, представляю, как мы с Джин прохладным весенним утром бежим по Центральному парку, взявшись за руки и смеясь. Мы покупаем воздушные шарики и отпускаем их в небо.
Пейот – кактус, известный своими галлюциногенными свойствами.