Бóльшую часть лета я провожу в ступоре, сидя то в офисе, то в новых ресторанах, то в своей квартире, просматривая видеокассеты, или в такси, или в только что открывшихся ночных клубах, кинотеатрах, в своей квартире в Хеллс-Китчен. Этим летом было четыре крупные авиакатастрофы, почти все они засняты на видео – как будто события планировались, и их бесконечно показывали по телевизору. Самолеты взрывались в замедленной съемке, за ними следовали бесчисленные кадры обломков и редкие кадры обгоревшего кровавого месива, спасатели со слезами на глазах раскапывали куски человеческих тел. Я начал пользоваться мужским дезодорантом Oscar de la Renta, и от него у меня пошла легкая сыпь. Под большие фанфары был выпущен фильм о маленькой говорящей мушке, он собрал более двухсот миллионов долларов. У «Метс» дела шли хреново. В августе бродяги и бездомные как будто размножились, так что на улицах несчастные, убогие и престарелые выстраивались рядами. Я ловил себя на том, что летом за многочисленными ужинами в новых ресторанах, перед тем как пригласить многочисленных знакомых на «Отверженных», я слишком часто спрашивал, видел ли кто-нибудь по каналу «Эйч-би-о» фильм «Орудие убийства», и все за столиком в молчании смотрели на меня, а потом я вежливо покашливал и делал официанту знак принести счет или заказывал шербет, а если это было в начале ужина, то еще одну бутылку «Сан-Пеллегрино», а потом снова спрашивал знакомых: «Нет, не видели?» – и заверял их: «Очень хорошее кино». Моя платиновая карточка American Express распахала через такое количество кокаина, что саморазрушилась, переломилась пополам за одним из ужинов, когда я пригласил двух партнеров по бизнесу в «Молодой и Энергичный» – это новый ресторан Пабло Лестера, но в бумажнике из газелевой кожи хватило наличных, чтобы расплатиться. В «Шоу Патти Винтерс» показывали одни повторы. Жизнь превратилась в блеклую тряпку, в банальность, в мыльную оперу. Я был на грани безумия. Ночная жажда крови захватывала меня и днем, так что я был вынужден покинуть город. Маска здравомыслия угрожала в любой момент соскользнуть. Для меня это был мертвый сезон. Мне нужен был отпуск. Мне надо было съездить в Хэмптоны.
Я предложил Эвелин поехать вместе, и она уцепилась за предложение, как паук.
Дом, в котором мы остановились, на самом деле принадлежал Тиму Прайсу, почему-то у Эвелин были ключи, но в этом одуревшем состоянии я не стал требовать объяснений.
Дом Прайса находился в Ист-Хэмптоне, у самой воды. В нем было четыре этажа и множество двускатных крыш, все это связывала лестница из гальванизированной стали, и поначалу мне показалось, что в оформлении комнат преобладал юго-западный мотив, но это оказалось не так. Кухня в тысячу квадратных футов имела чисто минималистский дизайн; по одной стене располагалось все: две огромные плиты, массивный буфет, морозильная камера в человеческий рост, трехдверный холодильник. Стойка ручной работы из нержавеющей стали разделяла кухню на три отдельные части. В четырех из девяти ванных комнат были картины «trompe l’oeil»[31], а в пяти из них над раковинами висели античные головы баранов, вода лилась из их ртов. Все раковины, ванные и душевые были сделаны из старинного мрамора, полы – из мелкой мраморной мозаики. В основной ванной комнате в стенной альков был встроен телевизор. В каждой комнате была стереосистема. В доме имелось также двенадцать торшеров Фрэнка Ллойда Райта, четырнадцать кресел от Josef Heffermann, две стены от пола до потолка были забиты видеокассетами в стеклянных шкафах, еще одна была заставлена компакт-дисками. В главном холле висела люстра от Eric Schmidt, под ней была стальная вешалка для шляп в форме лося (Atomic Ironworks) работы неизвестного мне молодого скульптора. В комнате, расположенной рядом с кухней, стоял круглый русский обеденный стол девятнадцатого века, но стульев не было. Повсюду на стенах висели жутковатые фотографии Синди Шерман. Имелся там и спортзал. Кроме того, там было восемь гигантских шкафов-гардеробов, пять видеомагнитофонов, обеденный стол Noguci из стекла и орехового дерева, а в холле столик от Marc Shatter и факсовый аппарат. В главной спальне, рядом со скамейкой эпохи Людовика XVI, стояло фигурно выстриженное дерево. Над одним из мраморных каминов висела картина Эрика Фишля. Был там и теннисный корт. Имелось две сауны, а в домике для гостей, расположенном возле бассейна с черным дном, находилась ванна-джакузи. В неожиданных местах стояли каменные колонны.
Я и в самом деле старался, чтобы в те недели, когда мы были там, все получилось как можно лучше. Мы с Эвелин катались на велосипедах, ездили верхом и играли в теннис. Обсуждали поездку на юг Франции или в Шотландию; говорили о том, чтобы проехать по Германии и посетить малоизвестные оперные театры. Мы занимались виндсерфингом. Говорили исключительно о романтических вещах: о свете, озаряющем восточный Лонг-Айленд, о восходе луны над холмами в лесистой части Виргинии. Мы вместе купались в больших мраморных ваннах. Завтракали в постели, свернувшись под кашемировыми одеялами после того, как я разливал импортный кофе из кофейника Melior в чашки Hermès. Я будил ее свежими цветами. Я прятал записки в ее сумочке от Louis Vuitton перед тем, как она уезжала на еженедельный массаж лица в Манхэттен. Я купил ей маленького черного щенка чау-чау, которого она назвала Нутрасвит и кормила диетическими шоколадными трюфелями. Я читал вслух длинные отрывки из «Доктора Живаго» и «Прощай, оружие!» (мое любимое произведение Хемингуэя). В городе я брал напрокат фильмы, которых не было у Прайса, в основном комедии тридцатых годов, и мы смотрели их на одном из видеомагнитофонов. Нашим любимым фильмом стали «Римские каникулы», мы посмотрели его дважды. Мы слушали Фрэнка Синатру (только записи пятидесятых годов) и «После полуночи» Ната Кинга Коула, это было у Тима на компакт-дисках. Я купил ей дорогое белье, которое она иногда надевала.
Поздно вечером, искупавшись голыми в океане, мы, дрожа, заходили в дом, обернувшись огромными полотенцами от Ralph Lauren, делали омлеты и лапшу с трюфелями, грибами порчини и оливковым маслом; суфле с грушами пашот и фруктовые салаты с корицей, жарили поленту с перченым лососем, готовили яблочный и ягодный шербеты, ставили на стол маскарпоне, красную фасоль с рисом, завернутую в салат ромен, вазочки с соусом сальса, ската, тушенного в бальзамическом уксусе, острый томатный суп, ризотто со свеклой, лаймом, спаржей и мятой; мы пили лимонад, шампанское или хорошо выдержанное «Шато Марго». Но вскоре мы перестали вместе заниматься со штангами и плавать в бассейне, а Эвелин ела одни диетические шоколадные трюфели, которые не ел Нутрасвит, и жаловалась на лишний вес, которого у нее не было. Иногда по ночам я бродил по пляжу, выкапывал крохотных крабов и ел песок – это случалось глубоко ночью, когда небо было таким чистым, что можно было видеть всю Солнечную систему, и песок, освещенный ею, казался лунным. Я даже притащил в дом с пляжа медузу и ранним утром, перед рассветом, когда Эвелин спала, приготовил ее в микроволновой печи, а то, что не съел сам, скормил чау-чау.
Потягивая бурбон, а потом шампанское из высоких, с выгравированными на них кактусами стаканов, которые Эвелин расставляла на глиняных подносах, размешивая в них малиновый сироп мешалкой в форме перца халапеньо из папье-маше, я лежал рядом, воображая, что убиваю кого-то лыжной палкой Allsop Racer, или смотрел на старинный флюгер, висящий над камином, размышляя, можно ли им проткнуть человека, или, вне зависимости от того, была Эвелин в комнате или нет, в голос жаловался, что надо было заказать столик в «Стратфордской таверне» Дика Лудона. Вскоре Эвелин стала говорить только о водных процедурах и о пластической хирургии, а потом наняла массажиста, жуткого гомика, который жил по соседству с известным книгоиздателем и открыто заигрывал со мной. За последнюю неделю нашего пребывания в Хэмптонах Эвелин возвращалась в город трижды: один раз – чтобы сделать маникюр, педикюр и массаж лица, второй раз – на персональную тренировку у Стефани Херман и в третий раз – чтобы встретиться со своим астрологом.
– Зачем лететь на вертолете? – шепотом спросил я.
– А что ты предлагаешь? – завопила она, запихивая себе в рот еще один диетический трюфель. – Может, мне «вольво» арендовать?
Пока она отсутствовала, я блевал (ради самого процесса) в грубые терракотовые вазы, выставленные по периметру внутреннего дворика, или с жутким массажистом ездил в город купить бритвенных лезвий. По ночам я ставил Эвелин на голову светильник от Jerry Kott из искусственного бетона и алюминиевой проволоки, но после гальциона она спала мертвым сном и не стряхивала его, и я смеялся, глядя, как светильник вздымается, когда она глубоко вдыхает, но вскоре это стало меня печалить, и я перестал ставить его ей на голову.
Ничто не могло смягчить меня. Вскоре все стало казаться скучным: очередной рассвет, жизни героев, влюбленности, войны, человеческие озарения. Единственное, что мне не наскучило, – это мысль о том, как много денег сделал Тим Прайс, и все же со временем наскучило и это. Во мне не было ясных эмоций, только алчность и, кажется, безграничное отвращение. Я обладал всеми свойствами человеческого существа – плотью, кровью, кожей, волосами, – но разрушение моей личности зашло так далеко, что способность к обычному состраданию исчезла, – я не торопясь, методично уничтожил ее. Я был просто подделкой, грубой копией человеческого существа, функционировал лишь слабый кусочек моего мозга. Происходило что-то ужасное, но я не мог понять, что именно и почему происходит. Утешал меня лишь звук льда, брошенного в стакан с «J&B». В конце концов я утопил чау-чау. Эвелин не скучала по собаке; она и не заметила ее пропажи, даже когда я кинул ту в огромный морозильник завернутой в свитер из Bergdorf Goodman. Пора было уезжать из Хэмптонов, потому что я начал ловить себя на том, что предрассветными часами стоял возле нашей кровати, стиснув в кулаке пешню для колки льда, и ждал, когда Эвелин откроет глаза. Однажды утром за завтраком она поддержала мое предложение, и в последнее воскресенье перед Днем труда мы вернулись вертолетом на Манхэттен.
«Обман зрения» (фр.).