Осень. Воскресенье. Около четырех часов дня. Я в Barney’s, покупаю запонки. Я вошел в магазин в 14.30 после холодной напряженной трапезы с трупом Кристи. Подлетев к стойке, я заявил продавцу: «Мне нужна плетка. Честное слово». Кроме запонок, я купил чемодан из страусиной кожи с двойной молнией и виниловой подкладкой, старинную баночку для пилюль из серебра, стекла и крокодиловой кожи, старинный футляр для зубной щетки, зубную щетку из барсучьей щетины и щеточку для ногтей из искусственной черепахи. Где я ужинал вчера? В «Сенсации». Ничего особенного: водянистый коктейль «Беллини», увядшая руккола, угрюмая официантка. После этого я смотрел старую запись «Шоу Патти Винтерс», обнаруженную мной на кассете, где, как я думал, были записаны пытки и смерть двух эскорт-девушек весной (тема шоу: «Как сделать вашего питомца кинозвездой»). Прямо сейчас я покупаю ремень (не для себя), три галстука по девяносто долларов, десять носовых платков, четырехсотдолларовый халат и две пижамы от Ralph Lauren, все это пришлют мне на дом, за исключением платков, которые, после того как вышьют на них мою монограмму, пошлют в Р&Р. Я уже успел устроить нечто вроде сцены в отделе женской обуви, откуда меня, смущенного, изгнали рассерженные продавщицы. Поначалу это всего лишь ощущение скованности, и я не понимаю, в чем дело, но потом мне начинает казаться (хотя я и не могу быть полностью уверен), что за мной следят, словно кто-то ходит за мной по пятам по Barney’s.
Я полагаю, что Луис Каррузерс здесь инкогнито. На нем шелковый вечерний пиджак леопардовой расцветки, перчатки из оленьей кожи, фетровая шляпа, очки-авиаторы. Он прячется позади колонны, делая вид, что рассматривает галстуки, а потом бесстыдно кидает на меня косой взгляд. Наклонившись вперед, я что-то подписываю – счет, вероятно, – и попутно думаю (к этому вынуждает меня присутствие Луиса), что жизнь, связанная с этим городом, с Манхэттеном, с моей работой, не так уж хороша, и внезапно я представляю себе Луиса на каком-то кошмарном вечере, где он пьет хорошее сухое розовое вино, педики сгрудились у рояля, звучат популярные мелодии, у него в руках цветок, теперь вокруг его шеи боа из перьев, пианист наигрывает что-то из «Отверженных», милашка.
– Патрик? Это ты? – слышу я его осторожный голос.
Как в фильме ужасов – резкий наплыв камеры, – неожиданно, без предупреждения, из-за своей колонны появляется Луис Каррузерс, крадучись и подпрыгивая одновременно (если такое возможно). Улыбнувшись продавщице, я неловко отхожу прочь от него, к витрине с подтяжками, мне срочно нужен ксанакс, валиум, гальцион, фруктовое мороженое, что угодно.
Я не смотрю, я не могу смотреть на него, но ощущаю, что он рядом. Его голос подтверждает это:
– Патрик… Привет…
Закрыв глаза, я подношу руку к лицу и бормочу вполголоса:
– Не заставляй меня говорить это.
– Патрик, – говорит он с наигранным простодушием, – что ты имеешь в виду?
И после длинной паузы:
– Патрик… почему ты не смотришь на меня?
– Я игнорирую тебя, Луис. – Сделав вдох, я успокаиваю себя тем, что смотрю на ценник на свитере от Armani. – Разве ты не видишь? Я тебя полностью игнорирую.
– Патрик, разве мы не можем просто поговорить? – спрашивает он, почти скуля. – Патрик… посмотри на меня.
После еще одного короткого вдоха, вздохнув, я признаюсь:
– Нам не о чем, не о чем говорить…
– Так не может больше продолжаться, – нетерпеливо обрывает он меня. – Я так больше не могу.
Я что-то бормочу и потихоньку отхожу от него. Он упорно идет за мной.
– Ладно, – произносит он, когда мы доходим до противоположного конца магазина, где я делаю вид, что рассматриваю ряды шелковых галстуков, хотя все расплывается у меня перед глазами, – наверное, тебе будет приятно узнать, что я переезжаю… в другой штат.
Я чувствую небольшое облегчение, и мне удается спросить (правда, все еще не глядя на него):
– Куда?
– В Аризону, – совершенно спокойно говорит он, видимо благодаря тому, что я заинтересовался его переездом. – Перехожу в другой отдел.
– Зам-меча-а-ательно, – бормочу я.
– Хочешь знать почему? – спрашивает он.
– Нет, не очень.
– Из-за тебя, – сообщает он.
– Не говори этого, – умоляю я.
– Из-за тебя, – повторяет он.
– Ты больной, – говорю я ему.
– Если я и больной, то из-за тебя, – чересчур небрежно произносит он, рассматривая ногти. – Я болен из-за тебя, и мне не станет лучше.
– Ты чудовищно преувеличил свою страсть. Чудовищно, – говорю я и отхожу к другому стенду.
– Но я знаю, что ты чувствуешь то же, что и я, – продолжает Луис, плетясь за мной. – И я знаю, что если ты… – он понижает голос и пожимает плечами, – если ты не признаешься… в своих чувствах, это не значит, что у тебя их нет.
– Что ты хочешь этим сказать? – шиплю я.
– Что я знаю: ты испытываешь те же чувства, что и я. – Он театральным жестом срывает с себя темные очки, словно в доказательство этой мысли.
– Ты пришел… к неверному выводу, – задыхаюсь я. – Ты, очевидно… нездоров.
– Почему? – спрашивает он. – Что плохого в том, чтобы любить тебя, Патрик?
– О… господи.
– Желать тебя? Хотеть быть с тобою? – спрашивает он. – Что в этом плохого?
Я чувствую, что он беспомощно смотрит на меня, что он на грани нервного срыва. Сначала я могу ответить на его слова только долгим молчанием, но потом мне удается прошипеть:
– Ну что за хроническая неспособность разумно оценить ситуацию? – Я замолкаю. – А?
Я поднимаю голову от свитеров, галстуков, или что там у нас, и смотрю на Луиса. На мгновение он улыбается, обрадованный тем, что я наконец-то признал его присутствие, но вскоре улыбка ломается, и в темных закоулках своего пидорского мозга он что-то осознает и принимается плакать. Когда я хладнокровно захожу за колонну, за которой могу спрятаться, он тащится следом и, грубо схватив меня за плечо, разворачивает лицом к нему: Луис не хочет смотреть в лицо действительности.
В то же самое время, когда я прошу Луиса: «Уходи», он всхлипывает:
– О господи, Патрик, отчего я тебе не нравлюсь? – А потом, вот незадача, валится на пол у моих ног.
– Поднимайся, – бормочу я, стоя над ним. – Поднимайся!
– Отчего мы не можем быть вместе? – всхлипывает он, колотя кулаком по полу.
– Потому что я… не… – Я окидываю быстрым взглядом магазин, чтобы убедиться, что никто не слушает; он хватается за мои колени, я стряхиваю его руку. – Я не нахожу тебя… сексуально привлекательным, – глядя на него сверху вниз, громко шепчу я.
«Господи, я не верю, что сказал такое», – бормочу я про себя, ни к кому не обращаясь. Я трясу головой, чтобы она прояснилась. Неразбериха достигла такого уровня, что я больше не способен к восприятию.
– Оставь меня, пожалуйста, в покое, – говорю я Луису и двигаюсь прочь.
Не в состоянии понять эту просьбу, Луис, все еще лежа на полу, хватается за полу моего шелкового плаща от Armani с криком:
– Пожалуйста, Патрик, пожалуйста, не бросай меня!
– Послушай, ты, – говорю я, опускаясь на колено и пытаясь оторвать Луиса от пола.
Но он в ответ издает бессвязный крик, переходящий в вопль, который увенчивается таким крещендо, что привлекает внимание стоящего на входе охранника, и он направляется к нам.
– Смотри, что ты наделал, – в отчаянии шепчу я. – Вставай. Поднимайся.
– Все в порядке? – Охранник, здоровенный чернокожий парень, смотрит на нас сверху вниз.
– Да, благодарю, – отвечаю я, глядя на Луиса. – Все отлично.
– Не-е-е-ет, – воет Луис, захлебываясь плачем.
– Да, – повторяю я, глядя на охранника.
– Вы уверены? – спрашивает он.
– Дайте нам, пожалуйста, одну минутку, – произношу я с профессиональной улыбкой. – Оставьте нас наедине.
Я поворачиваюсь к Луису:
– Ну хватит, Луис. Вставай. Нечего тут нюни распускать. – Снова смотрю на охранника и, подняв руку, изрекаю: – Всего минуту, пожалуйста.
Охранник, неуверенно кивнув, нерешительно возвращается на свой пост.
Все еще стоя на колене, я хватаю Луиса за неподатливые плечи и спокойно, понизив голос, с самой серьезной угрозой, словно разговариваю с ребенком, которого ждет наказание, говорю ему:
– Слушай меня, Луис, если ты не прекратишь рыдать, жалкий ебаный пидор, я перережу тебе твою ебаную глотку. Ты слышишь меня? – Пару раз я легонько шлепаю его по лицу. Яснее выразиться я не могу.
– О, убей меня, – хнычет он с закрытыми глазами, кивая, и все дальше погружается в бессвязность, а потом ревет. – Если у меня нет тебя, я не хочу жить. Я хочу умереть.
Мой рассудок едва не покидает меня прямо здесь, в Barney’s. Я хватаю Луиса за воротник, стискиваю тот в кулаке и, подтащив его голову вплотную к своему лицу, шепчу вполголоса:
– Слушай меня, Луис. Ты слышишь меня? Я обычно не делаю предупреждений, Луис. Так-что-будь-благодарен-за-то-что-я-предупреждаю-тебя.
Его рассудок окончательно помутился, голова стыдливо опущена, он издает какие-то гортанные звуки, так что слов не разберешь. Я хватаю его за волосы – они жесткие от мусса, я узнаю запах новой марки, Cactus. Задрав его голову, путаясь, я рявкаю:
– Слушай, ты хочешь умереть? Я тебе это устрою, Луис. Я делал это и раньше, и я, блядь, выпущу из тебя кишки, я вспорю твой ебаный живот и буду толкать твои ебаные внутренности в твою пидорскую глотку, пока ты не подавишься ими.
Он не слушает. Все еще сидя на корточках, я с недоверием смотрю на него.
– Пожалуйста, Патрик, пожалуйста. Послушай меня. Я все продумал. Я уйду из Р&Р, и ты, может быть, тоже, и мы переедем в Аризону, а потом…
– Заткнись, Луис, – трясу я его. – О господи, только заткнись.
Я быстро встаю, отряхиваюсь, а когда мне кажется, что он успокоился и я могу уйти, Луис хватается за мою правую лодыжку и пытается меня удержать. В конце концов, проволочив его полтора метра, я вынужден ударить его ногой в лицо, беспомощно улыбаясь паре, пасущейся возле отдела носков. Луис смотрит на меня умоляющими глазами, на его левой щеке обозначается небольшая ранка. Пара уходит от нас.
– Я люблю тебя, – жалко ноет он. – Я люблю тебя.
– Я уже понял, Луис, – ору я. – Ты убедил меня. Теперь вставай.
По счастью, вмешивается встревоженный шумом продавец и помогает Луису подняться.
Через несколько минут он уже довольно спокоен, и мы стоим возле главного входа в магазин. Луис держит в руке носовой платок, его глаза крепко зажмурены, под левым глазом набухает синяк. Вид у него собранный.
– Знаешь, имей мужество взглянуть в лицо действительности, – говорю я.
С болью он смотрит сквозь вращающиеся двери на проливной дождь, потом с печальным вздохом поворачивается ко мне. Я смотрю на нескончаемые ряды галстуков, а потом на потолок.