Мы сидим с матерью в ее личной комнате в Сэндстоуне, где она теперь живет. На ней темные очки, она накачана успокоительными и все время трогает свои волосы, а я постоянно смотрю на свои руки, не сомневаясь в том, что они дрожат. Она пытается улыбнуться, спрашивая меня, что я хочу получить на Рождество. Меня не удивляет то, как много усилий требуется, чтобы поднять голову и взглянуть на нее. На мне двухпуговичный костюм с V-образными лацканами (шерсть с габардином) от Gian Marco Venturi, кожаные ботинки на шнурках от Armani, галстук от Polo, носки… я не уверен от кого. Сейчас примерно середина апреля.
– Ничего, – проникновенно улыбаясь, отвечаю я.
Пауза. Я нарушаю молчание вопросом:
– А ты что хочешь?
Она долго молчит, а я снова смотрю на свои руки, под ногтем большого пальца засохшая кровь – вероятно, девушки по имени Суки. Мать устало облизывает губы и говорит:
– Я не знаю. Я просто хочу, чтобы было хорошее Рождество.
Я молчу. Последний час я рассматривал свои волосы в зеркале, которое висит в комнате матери (по моему настоянию).
– У тебя несчастный вид, – внезапно произносит она.
– Это не так, – отвечаю я, коротко вздохнув.
– У тебя несчастный вид, – повторяет она, на этот раз тише. Она вновь касается ослепительно-белых волос.
– Ну, у тебя тоже, – медленно говорю я, надеясь, что она больше ничего не скажет.
Она ничего не говорит. Я сижу в кресле у окна, сквозь решетки темнеет лужайка, перед солнцем проходят облака, скоро лужайка снова зазеленеет. Мать сидит на своей кровати в ночной рубашке из Bergdorf’s и шлепанцах от Norma Karoali, которые я ей подарил на прошлое Рождество.
– Как прошел вечер? – спрашивает она.
– Нормально, – отвечаю я и задумываюсь.
– Сколько человек было?
– Сорок. Или пятьсот, – пожимаю я плечами. – Не знаю.
Она вновь облизывает губы, снова касается своих волос.
– Когда ты ушел?
– Не помню, – отвечаю я после долгого времени.
– В час? В два? – спрашивает она.
– Кажется, в час, – говорю я, едва не перебивая ее.
– А-а. – Она снова замолкает, поправляет темные очки, черные Ray-Ban, которые я купил ей в Bloomingdale’s за двести долларов.
– Там было так себе, – бессмысленно глядя на нее, говорю я.
– Почему? – с любопытством интересуется она.
– Просто было так себе, – говорю я, вновь глядя на свою руку, на пятнышки крови под ногтем большого пальца, на фотографию отца в молодости, стоящую на ночном столике матери рядом с детской фотографией нас с Шоном, мы оба в смокингах, и никто не улыбается.
Отец на снимке в шестипуговичном двубортном черном спортивном пиджаке, белой с широким воротничком хлопчатобумажной рубашке, в галстуке, туфлях, а в кармане – платочек, все от Brooks Brothers. Он стоит в поместье его отца в Коннектикуте, рядом с одним из деревьев, выстриженным под животное, и что-то неладное у него с глазами. Это было давным-давно.