КЛЭР: В лаборатории прохладно и пахнет средством для чистки ковров, хотя, куда ни взглянешь, везде один мрамор. Я заполняю карточку посетителя: «Клэр Эбшир, 11:15, 26/10/1991, отдел редких книг». Я никогда раньше не была в библиотеке Ньюберри и теперь, войдя в темное, мрачное здание, ужасно волнуюсь. Мне кажется, что библиотека – это огромная коробка, полная прекрасных книг, настоящий рождественский подарок. В лифте царит полумрак, шума почти не слышно. Выхожу на третьем этаже, заполняю заявку на пропуск, потом иду наверх в отдел редких книг. Каблуки стучат по деревянному полу. В комнате тихо, хотя довольно людно. Рядами стоят солидные, тяжелые столы, заваленные книгами; вокруг них толпятся читатели. Через высокие окна проникает осеннее чикагское утро. Подхожу к столу, беру несколько заявок. Я пишу работу по истории искусств. Тема моего исследования – «Келмскотт-Пресс»[3], Чосер. Мне нужен сам текст, и я заполняю на него заявку. Но еще мне хочется почитать об изготовлении бумаги в Келмскотте. Ничего в этом каталоге не понимаю. Иду обратно к столу и прошу женщину помочь мне. Начинаю объяснять, что мне нужно, она бросает взгляд мне за спину и обращается к кому-то:
– Возможно, мистер Детамбль сможет помочь вам.
Я оборачиваюсь, готовясь объяснять все сначала, и оказываюсь лицом к лицу с Генри.
У меня нет слов. Это Генри, спокойный, в одежде, моложе, чем я его когда-либо видела. Генри работает в библиотеке Ньюберри, и он стоит напротив меня, сейчас, в настоящем. Здесь и сейчас. Это просто невероятно. Он терпеливо смотрит на меня, вежливо, но неуверенно.
– Я могу вам чем-то помочь? – спрашивает он.
– Генри!
Я едва сдерживаюсь, чтобы не кинуться ему на шею. Ясно вижу, что он понятия не имеет, кто я такая.
– Мы встречались? Извините, но я не…
Генри бросает взгляд по сторонам, он беспокоится, что мы привлекаем внимание читателей, коллег, и роется в памяти, пытаясь осознать, что, наверное, в будущем он встречал эту невероятно счастливую девушку, которая сейчас стоит напротив него. В последнюю нашу встречу мы занимались любовью в долине.
Я пытаюсь объяснить:
– Я Клэр Эбшир. Я знала тебя, когда была маленькой девочкой…
Я растеряна, потому что люблю человека, который стоит сейчас передо мной и ничего обо мне не помнит.
Для него это все в будущем. Мне хочется смеяться, настолько все нелепо. Я переполнена годами общения с Генри, а он смотрит на меня в замешательстве и страхе. Генри, одетый в старые рыбацкие штаны моего отца, терпеливо проверяющий у меня таблицу умножения, французские глаголы и названия столиц штатов; Генри, смеющийся при виде особо причудливого обеда, который я, семилетняя девчонка, принесла ему в долину; Генри, одетый в смокинг, трясущимися руками пытающийся расстегнуть запонки в день моего восемнадцатилетия. Он здесь! Сейчас!
– Давай встретимся, кофе выпьем или пообедаем, пожалуйста…
Конечно, он не может не согласиться, ведь это Генри, который меня любит в прошлом и будущем, и конечно, он должен любить меня сейчас, в этом смутном отголоске какого-то другого времени. Он соглашается, я в восторге. Мы договариваемся встретиться вечером в тайском ресторане, и все это на глазах у изумленной женщины, его коллеги. Я ухожу, забыв про Келмскотт и про Чосера, лечу вниз по мраморным ступеням, через вестибюль, на улицу, под октябрьское чикагское солнце, бегу через парк, распугивая собак и белок. И кричу от радости и восторга.
ГЕНРИ: Обычный октябрьский день, солнечный и морозный. Я на работе: маленькая комнатка с регулятором уровня влажности и без окон на четвертом этаже в Ньюберри. Я разбираю каталог документов на крапчатых страницах, недавно полученных библиотекой в дар. Листки очень красивые, но раскладывать их такая скука, и мне тошно и жалко себя. И вообще, я чувствую себя старым, как только двадцативосьмилетний мужчина может чувствовать себя после бессонной ночи, водки по нечеловечески высокой цене и попыток, впрочем безрезультатных, снова завоевать доброе расположение Ингрид Кармайкл. Мы целый вечер ругались, и теперь я даже не могу вспомнить, по какому поводу. В голове тяжело стучит кровь. Нужно выпить кофе. Оставляю документы в состоянии творческого беспорядка и иду через читальный зал, мимо стола для заявок. Меня останавливает Изабель:
– Возможно, мистер Детамбль сможет помочь вам.
Ей явно хочется сказать: «Генри, проныра ты этакий, куда это ты намылился?» Потрясающе красивая стройная рыжеволосая девушка поворачивается и смотрит на меня, как будто я – Иисус во плоти. У меня все внутри сжимается. Очевидно, она меня знает, но я ее не помню. Один бог знает, что я сказал, сделал или пообещал этому сияющему от счастья созданию. Мне ничего не остается, как только самым библиотекарским тоном осведомиться:
– Я могу вам чем-то помочь?
– Генри! – сдавленно выдыхает девушка, и я немедленно понимаю, что когда-то между нами было что-то потрясающее. Час от часу не легче, ведь я ничего не знаю о ней, даже имени.
– Мы встречались? – спрашиваю я.
Изабель смотрит на меня, в ее взгляде я читаю одно слово: «Придурок».
– Я Клэр Эбшир, – отвечает девушка. – Я знала тебя, когда была маленькой девочкой…
Она приглашает меня на обед. Окончательно обалдев, я принимаю приглашение. Она глаз от меня не отводит, хотя я небрит, с похмелья и вообще не в лучшей форме. Мы собираемся встретиться вечером в «Бью Тай», и Клэр, убедившись, что я никуда от нее не денусь, убегает из читального зала. Я еду в лифте, все еще не придя в себя, и постепенно до меня доходит, что выигрышный лотерейный билет, брошенный мною в будущем, каким-то образом нашел меня в настоящем. Мне становится смешно. Я прохожу через вестибюль и, спускаясь по ступеням на улицу, вижу, как Клэр бежит через парк Вашингтона, подпрыгивая и крича от радости, и я чуть не плачу, сам не знаю почему.
ГЕНРИ: Шесть вечера. Лечу домой с работы и пытаюсь придать себе нормальный вид. Сейчас я живу в крошечной, но безумно дорогой мастерской на Норт-Диаборн, постоянно натыкаясь на неудобные стены, замысловатые выступы и мебель. Шаг первый: отпираю семнадцать замков на входной двери, втискиваюсь в гостиную (она же – спальня) и начинаю стягивать с себя одежду. Шаг второй: душ и бритье. Шаг третий: бессмысленно таращусь в недра гардероба, постепенно понимая, что совсем чистых вещей у меня нет. Нахожу одну белую рубашку в сумке, которую принес из химчистки. Решаю надеть черный костюм, рубашку и бледно-голубой галстук. Шаг четвертый: надеваю все это и понимаю, что похож на агента ФБР. Шаг пятый: оглядываюсь и вижу, что в комнате бардак страшный. Решаю Клэр сегодня в свою берлогу не приводить, даже если дело к этому пойдет. Шаг шестой: смотрю в большое зеркало в ванной и вижу десятилетнего костлявого высокого Эгона Шиле[4] с бешеным взглядом, в чистой рубашке и костюме, как у директора похоронного агентства. Размышляю, в какой, интересно, одежде эта женщина видела меня раньше, поскольку я из своего будущего в ее прошлое приходил явно не в своей одежде. Кажется, она сказала, что была тогда маленькой девочкой? В моей голове проносится целый вихрь вопросов без ответов. Останавливаюсь и на секунду перевожу дыхание. Все в порядке. Хватаю бумажник и ключи и стартую: запираю тридцать семь замков, спускаюсь в капризном маленьком лифте, в холле покупаю розы для Клэр. Теперь в рекордном темпе пробегаю два квартала до ресторана, но все-таки на пять минут опаздываю. Клэр уже сидит за столиком и, увидев меня, облегченно переводит дух. И машет мне рукой, как на параде.
– Привет, – говорю я.
На Клэр бархатное платье цвета бордо и жемчуг. Она словно сошла с полотна Боттичелли, задержавшись по пути у Джона Грэма[5]: большие серые глаза, длинный нос, крошечный нежный ротик, как у гейши. У нее длинные рыжие волосы, спадающие на плечи и достающие до середины спины. Клэр такая бледная, что при свечах похожа на восковую фигуру. Я вытягиваю перед собой руку с букетом:
– Это тебе.
– Спасибо, – отвечает Клэр, выглядя нелепо счастливой. В ответ на мой недоуменный взгляд она поясняет: – Ты мне никогда цветов не дарил.
Проскальзываю за столик напротив нее. Я зачарован. Эта женщина меня знает; это не просто случайная знакомая из моих будущих мытарств. Появляется официантка и дает нам меню.
– Расскажи, – требую я.
– О чем?
– Обо всем. Ну, в смысле, почему я тебя не знаю? Мне ужасно жаль, что…
– Да что ты, не стоит. Ну, я знаю… почему это так. – Клэр понижает голос. – Это потому, что с тобой этого никогда не случалось, а со мной это было, то есть я тебя знаю уже давно.
– Насколько давно?
– Около четырнадцати лет. Я тебя первый раз увидела, когда мне было шесть.
– Господи! Ты меня часто видела? Или всего несколько раз?
– Последний раз, когда я тебя видела, ты велел мне принести это на ужин, когда мы встретимся снова. – Клэр показывает мне бледно-голубой девчачий дневник. – Так что вот… – Она протягивает мне дневник. – Держи.
Открываю его на странице, заложенной газетным обрывком. Страница, в правом верхнем углу которой притаились два кокер-спаниеля, размечена датами. Начинается все 23 сентября 1977 года и заканчивается через шесть маленьких голубых страниц со щенками 24 мая 1989 года. Там сто пятьдесят две даты, которые с величайшим старанием синими чернилами, по всем правилам, вывела детская ручонка.
– Это ты составила список? Тут все правильно?
– Если честно, это продиктовал мне ты. Несколько лет назад ты сказал, что выучил эти даты наизусть. Поэтому не знаю, все ли здесь совпадет с действительностью; ну, это кажется чем-то вроде ленты Мёбиуса. Но все точно. С помощью списка я узнавала, когда приходить в долину, чтобы тебя встретить.
Появляется официантка, и мы делаем заказ: суп из кокосового молока для меня и блюдо с острым чили для Клэр. Официантка приносит чай, я разливаю его по чашкам.
– Что такое «долина»? – Я чуть не подпрыгиваю от возбуждения.
Я никогда никого не встречал из своего будущего, особенно творение Боттичелли, которое виделось со мной сто пятьдесят два раза.
– Долина – это часть участка моих родителей в Мичигане. Там с одной стороны леса, а с другой – дом. Где-то в середине есть поляна примерно десяти футов в диаметре, а на ней – большой камень, и если ты на поляне, то из дома тебя не видно, потому что там пригорок, а поляна внизу. Раньше я там играла, потому что любила бывать одна, и думала, что никто не знает, что я там. Однажды – я была тогда в первом классе – я пришла домой после школы и пошла на поляну, а там был ты.
– Ага, абсолютно голый, чего доброго, меня еще и тошнило.
– Если честно, ты казался вполне спокойным. Я помню, что ты назвал меня по имени, и еще помню, что ты очень эффектно исчез. Теперь я точно знаю, что ты там бывал и раньше. Думаю, впервые это случилось в восемьдесят первом году; мне было десять. Ты таращился на меня и повторял: «Господи!» А еще тебя, казалось, ужасно беспокоило, что ты голый, но я постепенно совсем привыкла, что этот взрослый голый дядька необыкновенным образом появляется из будущего и требует одежду, – тут Клэр улыбается, – и еще еду.
– Что смешного?
– Долгие годы я тебе готовила абсолютно дикие блюда. Сэндвичи с арахисовым маслом и анчоусами. Паштет и свеклу на крекерах «Ритц». Думаю, с одной стороны, я хотела увидеть, изобрету ли что-нибудь, от чего ты откажешься, а с другой – старалась произвести на тебя впечатление своими кулинарными талантами.
– Сколько мне было лет?
– Думаю, самое старшее, что я видела, – сорок с чем-то. Не уверена насчет самого молодого – может, около тридцати? А тебе сейчас сколько?
– Двадцать восемь.
– Ты мне сейчас кажешься таким молодым. Последние несколько лет я видела тебя примерно сорокалетним, и казалось, что жизнь у тебя не сахар… Трудно сказать. Когда ты маленькая, все взрослые кажутся такими большими и старыми.
– И что мы делали? Там, в долине? Я так понимаю, мы там много времени проводили.
– Мы много чего делали, – улыбается Клэр. – Все зависело от моего возраста и от погоды. Ты мне часто помогал с домашними заданиями. Мы играли. А чаще всего просто болтали обо всем. Когда я была совсем маленькая, я думала, что ты ангел; я задавала тебе много вопросов о Боге. Когда я стала подростком, то пыталась тебя соблазнить, а ты не поддавался, и поэтому, конечно, мне тебя хотелось еще сильнее. Думаю, ты опасался, что сексуально к себе привяжешь, что ли. В какой-то степени ты был таким по-отцовски заботливым.
– Ух ты! Может, это было благородно с моей стороны, но сейчас мне не очень хочется быть заботливым папочкой.
Наши взгляды встречаются. Мы оба загадочно улыбаемся: еще бы, у нас общая тайна.
– А как же зимой? Зимы в Мичигане не сахар.
– Я тебя украдкой в дом приводила, в подвал; в доме был большой подвал, там было нескольких комнат и такой чулан с топкой в углу. Мы называли его читальным залом, потому что там складывали все старые журналы и ненужные книги. Как-то раз была пурга, и никто в школу не ходил, и на работу тоже, и я думала, что с ума сойду, пока достану тебе поесть, потому что в доме почти ничего не осталось. Этта как раз собиралась за продуктами ехать, когда разразился буран. И ты целых три дня читал старые «Ридерз дайджест» и жил на сардинах и лапше из пакетиков.
– Острые блюда. Интересно будет попробовать.
Нам приносят заказ.
– Ты когда-нибудь училась готовить?
– Нет, не скажу, что я умею готовить. Нелли и Этта всегда злились, когда я начинала возиться на кухне. Единственное, что мне разрешалось, – это колы себе налить. А с тех пор как я переехала в Чикаго, готовить мне не для кого, так что нет стимула экспериментировать. Обычно я слишком занята в колледже, и вообще, поэтому я ем здесь.
Клэр откусывает кусок чего-то, политого карри:
– Здесь здорово.
– Кто это – Этта и Нелли?
– Нелли – наш повар, – улыбается Клэр. – Нелли – это как cordon bleu из Детройта; она как Арета Франклин, если бы та играла Джулию Чайлд[6]. Этта – наша экономка и главная во всех делах. Она нам почти как мама; ну, в смысле, моя мама… ну, в общем, Этта просто всегда рядом, она немка и очень строгая, но ужасно уютная, а моя мама как бы витает в облаках, понимаешь?
Я киваю, пытаясь проглотить суп.
– Да, и еще Питер, – добавляет Клэр. – Питер – наш садовник.
– Ух ты! У вас слуги есть. Ты, видимо, другого поля ягода, нежели я. А… я когда-нибудь с твоими домашними знакомился?
– Ты виделся с бабушкой Миагрэм прямо перед ее смертью. Я только ей про тебя и рассказывала. К тому времени она почти совсем ослепла. Она знала, что мы собираемся пожениться, и хотела, чтобы я вас познакомила.
Я перестаю жевать и смотрю на Клэр. Она смотрит в ответ безмятежно, ангельски спокойно, как будто все так и должно быть.
– Мы собираемся пожениться?
– Думаю, да, – отвечает она. – Ты мне об этом годы напролет твердил: мол, там, откуда ты приходишь, мы с тобой женаты.
Это перебор. Это слишком. Я закрываю глаза и понимаю, что в голове у меня абсолютно пусто; единственное желание – не разнервничаться и не потерять связи с настоящим.
– Генри? Генри, ты в порядке?
Я чувствую, как Клэр скользнула на диванчик рядом со мной. Открываю глаза, она твердой ладошкой сжимает мою руку. Я беру ее ладонь и вижу, что это рука труженицы, грубая и загорелая.
– Генри, извини, я просто не могу привыкнуть к этому. Все совсем наоборот. Ну, всю жизнь именно ты знал обо всем, и я сегодня немного забылась… забыла, что не нужно торопиться. – Она улыбается. – Вообще-то, чуть ли не последние слова, которые ты сказал мне уходя, были: «Клэр, пощади». Ты сказал это как бы в кавычках, и, думаю, ты цитировал меня.
Она не отпускает мои руки, страстно глядя на меня; в ее глазах такая любовь. Я ужасно стесняюсь.
– Клэр?
– Да?
– Давай притормозим, а? Давай притворимся, что у нас нормальное первое свидание нормальных людей?
– Хорошо. – Клэр поднимается и идет на свое место напротив меня. Она садится, выпрямив спину, и старается не улыбаться.
– Хм, хорошо. Э-э… Да, Клэр, расскажи мне о себе. Хобби? Домашние животные? Необычные сексуальные склонности?
– Сам выясняй.
– Хорошо. Посмотрим… Твой колледж отсюда далеко? Где ты учишься?
– В колледже при Институте искусств. Занимаюсь скульптурой и только что начала изучать изготовление бумаги.
– Здорово. А над чем ты работаешь?
Кажется, Клэр впервые за вечер смутилась:
– Ну, она такая… большая и про… про птиц.
Она смотрит в стол, делает глоток чая.
– Птиц?
– Ну, на самом деле это… про желание.
Она по-прежнему на меня не смотрит, и я меняю тему:
– Расскажи мне про свою семью.
– Хорошо. – Она улыбается, расслабившись. – Ну… моя семья живет в Мичигане, недалеко от небольшого городка, на озере Саут-Хейвен. Это за городом. Изначально дом принадлежал родителям моей матери, моим дедушке и бабушке Миагрэм. Дед умер до моего рождения, а бабушка жила с нами до самой смерти. Мне было семнадцать, когда она умерла. Мой дедушка был юристом, и папа мой тоже юрист; папа встретил маму, когда пришел на работу в фирму ее отца.
– В общем, он женился на дочке босса.
– Ага. На самом деле иногда мне кажется, что он женился на доме босса. Мама была единственным ребенком в семье, ну а дом… дом просто потрясающий; его фотографии есть во многих книгах по искусству и архитектуре.
– А как он называется? Кто его построил?
– Называется он Медоуларк-хаус[7], а построил его Питер Уинс в тысяча восемьсот девяносто шестом году.
– Ух ты! Я видел его на фотографиях. Его построили для кого-то из Хендерсонов, да?
– Да. Это был свадебный подарок для Мэри Хендерсон и Дитера Баскомба. Они развелись через два года после того, как въехали в дом, ну и продали его.
– Шикарный дом.
– Моя семья сама шикарная. А еще они ужасно по этому поводу загоняются.
– А братья и сестры у тебя есть?
– Марку двадцать два, он заканчивает Гарвардскую юридическую школу. Алисии семнадцать, она старшеклассница в средней школе. Она виолончелистка.
(Я отмечаю привязанность к сестре и определенное равнодушие к брату.)
– Ты со своим братом не очень ладишь?
– Марк такой же, как отец. Они оба любят побеждать, говорить свысока, давить, пока не подчинишься.
– Знаешь, я всегда завидовал людям, у которых есть братья и сестры, даже если у них не самые теплые отношения.
– Ты один в семье?
– Да. Я думал, что ты все обо мне знаешь.
– Если честно, я знаю все и – ничего. Я знаю, как ты выглядишь без одежды, но до сегодняшнего дня не знала твоей фамилии. Я знала, что ты живешь в Чикаго, но ничего не знала о твоей семье, за исключением того, что твоя мама погибла в автомобильной катастрофе, когда тебе было шесть. Я знаю, что ты хорошо разбираешься в искусстве и бегло говоришь по-французски и по-немецки; но понятия не имела, что ты библиотекарь. Ты делал все возможное, чтобы в настоящем я тебя не нашла; ты говорил, что это случится, когда придет время, и вот оно пришло.
– Да, вот оно пришло, – соглашаюсь я. – Ну, моя семья не такая шикарная. Они музыканты. Мой отец – Ричард Детамбль, а маму звали Аннет Линн Робинсон.
– Боже, та самая певица!
– Да. А отец – скрипач. Он играет в Чикагском симфоническом оркестре. Но на такую высоту, как мама, никогда не поднимался. Это просто позор, потому что отец – замечательный скрипач. После того как мама умерла, он не живет, а существует.
Приносят счет. Мы почти ничего не съели, но уж меня сейчас интересует точно не еда. Клэр берет в руки сумочку, но я качаю головой. Я расплачиваюсь, мы выходим из ресторана и оказываемся на Кларк-стрит, вокруг нас прекрасный осенний вечер. На Клэр изысканная голубая вязаная накидка и меховой шарф; я забыл дома пальто и потихоньку трясусь от холода.
– Где ты живешь? – спрашивает Клэр.
«О нет!»
– Я живу за два квартала отсюда, но квартирка крошечная и жутко захламленная. А ты?
– Роской-Виллидж, на Хойне. Но у меня там соседка по комнате.
– Если мы пойдем ко мне, тебе придется закрыть глаза и сосчитать до тысячи. А может, твоя соседка нелюбопытная и глухая в придачу?
– Размечтался. Я никогда никого туда не привожу; Кларисса набросится на тебя и начнет засовывать бамбуковые щепки под ногти, пока ты во всем не сознаешься.
– Я просто мечтаю, чтобы меня помучила девушка по имени Кларисса, но вижу, ты моих пристрастий не разделяешь. Пойдем тогда ко мне.
Мы идет на север по Кларк-стрит. Я сворачиваю в магазинчик «Спиртные напитки на Кларк-стрит» за бутылкой вина. Возвращаюсь, Клэр смотрит удивленно:
– Я думала, тебе пить нельзя.
– Почему это?
– Доктор Кендрик очень строг насчет выпивки.
– А кто это?
Мы идем медленно, потому что на Клэр неудобные туфли.
– Он твой врач, большой эксперт по хронодислокации.
– Объясни.
– Я сама толком не знаю. Доктор Дэвид Кендрик – молекулярный генетик, который обнаружил… то есть обнаружит причину, почему люди перемещаются во времени. Это генетика, он это в две тысячи шестом году обнаружит. – Она вздыхает. – Думаю, сейчас еще просто слишком рано об этом говорить. Однажды ты мне сказал, что где-то лет через десять перемещающихся во времени людей будет гораздо больше.
– Я никогда не слышал, чтобы кто-то еще… перемещался.
– Думаю, пойди ты сейчас искать доктора Кендрика, он бы тебе не помог. А если бы помог, мы бы вообще никогда не встретились.
– Давай сейчас об этом не думать.
Мы в моем подъезде. Клэр заходит за мной в лифт. Закрываю дверь и нажимаю одиннадцатый этаж. От Клэр пахнет старой тканью, мылом, пóтом и мехом. Делаю глубокий вдох. Лифт звякает, подпрыгнув на моем этаже; мы высвобождаемся из его недр и идем по узкому коридору. Я быстро расправляюсь со всеми ста семью замками, и дверь открывается с легким скрипом.
– Пока мы ужинали, тут все стало еще хуже. Мне придется завязать тебе глаза.
Клэр хихикает, когда я ставлю на пол бутылку вина и стягиваю галстук. Закрываю ей глаза галстуком и крепко затягиваю узел на затылке. Открываю дверь, провожу ее в комнату и усаживаю в кресло.
– Ну вот, теперь начинай считать.
Клэр послушно считает. Я мечусь как угорелый: хватаю белье и носки с пола, собираю ложки и кофейные чашки с различных горизонтальных поверхностей и сваливаю их в раковину. Когда она произносит: «Девятьсот шестьдесят семь», я снимаю галстук с ее глаз. Кровать я свернул, сделав ее диваном, и теперь сижу на нем.
– Вино? Музыку? Свечи? – спрашиваю я.
– Да, пожалуйста.
Встаю и зажигаю свечи. После этого выключаю верхний свет, и по комнате начинают прыгать маленькие огоньки. Так гораздо лучше. Ставлю розы в воду, достаю штопор, вытаскиваю из бутылки пробку и наливаю нам по бокалу вина. Подумав секунду, ставлю диск моей мамы – она исполняет lieder[8] Шуберта – и делаю звук потише.
Моя комната – это диван, кресло и тысяч пять книг.
– Как мило, – говорит Клэр.
Она встает и пересаживается на диван. Я сажусь рядом. Наступает волшебный момент, когда мы просто сидим и смотрим друг на друга. В волосах Клэр играют лучики света. Она протягивает руку и касается моей щеки.
– Я так рада тебя видеть. Я так скучала.
Я притягиваю ее к себе. Мы целуемся. Это очень… привычный поцелуй, так целуются хорошо знакомые люди, и меня разбирает любопытство, чем же это таким мы в долине занимались, но я отбрасываю возникшую мысль. Наши губы раскрываются. Обычно в этот момент я думаю, как проникнуть под бесчисленные одежки, но вместо этого откидываюсь и вытягиваюсь на диване, за бока притягивая за собой Клэр; она очень скользкая в своем бархатном платье и проскальзывает, как бархатный уж, между спинкой дивана и мною. Она лежит лицом ко мне, я смотрю на нее, опираясь на руку. Через тонкую ткань я чувствую, как она прижимается всем телом ко мне. Часть меня изнывает от желания запрыгнуть на нее, облизать с ног до головы, оказаться внутри ее, но я слишком ошеломлен и обессилен.
– Бедный Генри.
– Почему это бедный? Я с ума схожу от радости.
Кстати, это правда.
– Ну, я обрушила на тебя все эти сюрпризы, как камни на голову.
Клэр перекидывает через меня ногу и оказывается точно на моем члене. Это абсолютно сбивает меня с мысли.
– Не шевелись, – говорю я.
– Хорошо. Но вечер просто чудесный. В смысле, знание – сила, и тому подобное. Мне всегда было жутко любопытно, где ты живешь, на что, какую одежду носишь.
– Voilà[9].
Мои руки проскальзывают под ее платье, к бедрам. На ней чулки и подвязки. Все как я люблю.
– Клэр?
– Oui[10].
– Мне кажется, это просто позор – вот так проглотить это все зараз. В смысле, немного предвкушения не помешает.
Клэр ужасно смущается:
– Прости! Но знаешь, с другой стороны, я ждала долгие годы. И это ж не торт… съешь, и все.
– Съешь один торт два раза.
– Это мой девиз.
Она улыбается тонкой хитрой улыбкой и несколько раз скользит по мне вверх-вниз. У меня такая эрекция, что, кажется, меня бы даже пустили кататься на самых крутых американских горках без родителей.
– Ты всегда добиваешься своего, да?
– Всегда. Я – просто кошмар. Вот только ты никогда не поддавался на мои хитрости. Я ужасно страдала на сухом пайке из французских глаголов и игры в шашки.
– Рад слышать, что у моего будущего «я» есть, по крайней мере, какое-то оружие, заставляющее тебя подчиняться. Ты это со всеми парнями проделываешь?
Клэр обижается; но не могу сказать, насколько искренне.
– Мне и в голову не приходило делать это с другими парнями. Что за грязные подозрения! – Она расстегивает мою рубашку. – Боже, ты такой… молодой.
Она сильнее сжимает мои соски. Черт с ней, с добродетелью. Я понял, как у нее платье расстегивается.
КЛЭР: Просыпаюсь и не понимаю, где я. Незнакомый потолок. В отдалении слышится шум дороги. Полки с книгами. Голубое кресло, и на нем висит мое бархатное платье, а сверху – галстук. Потом я вспоминаю. Поворачиваю голову и вижу Генри. Так просто, как будто я всю жизнь это видела. Он спит агрессивно, вывернулся весь так, как будто его водой вынесло на берег, одной рукой прикрывает от света глаза, длинные черные волосы разбросаны по подушке. Так просто. Здесь и сейчас, наконец-то сейчас.
Осторожно встаю с постели. Кровать Генри служит ему еще и диваном. Я встаю, скрипят пружины. Между кроватью и книжными полками не очень много места, поэтому я прохожу бочком, пока не добираюсь до коридора. Ванная комната просто крошечная. Я чувствую себя Алисой в Стране чудес, будто я вымахала слишком большая и, чтобы повернуться, нужно руку в окно высунуть. От украшенной орнаментом маленькой батареи исходит тепло. Я писаю, мою руки и умываюсь. А потом замечаю, что в пластиковом стаканчике на раковине стоят две зубные щетки.
Открываю аптечку. На верхней полке лезвия, крем для бритья, листерин, тиленол, крем после бритья, голубой мрамор, зубочистки, дезодорант. А на нижней – крем для рук, тампоны, диафрагма, дезодорант, губная помада, пузырек с мультивитаминами, тюбик спермицида. Помада темно-красного цвета.
Беру цилиндрик в руки. Мне немного не по себе. Интересно, как она выглядит, как ее зовут. Интересно, сколько они встречаются. Думаю, довольно долго. Ставлю помаду обратно и закрываю аптечку. Смотрю на свое бледное, растрепанное отражение в зеркале.
«Ладно, кто бы ты ни была, сейчас здесь я. Может быть, ты – прошлое Генри, но я – его будущее».
Улыбаюсь своему отражению. Оно улыбается в ответ. Надеваю махровый халат Генри, висящий на крючке на двери. Под ним вижу бледно-голубой шелковый халат. Надев его халат, почему-то чувствую себя лучше.
Возвращаюсь в комнату; Генри по-прежнему спит. Беру свои часы с подоконника: всего полседьмого. Но я слишком раздергана, чтобы уснуть. Иду в кухню за перегородкой поискать кофе. Все полки и плита завалены грудами тарелок, журналов и других печатных изданий. В раковине даже носок есть. Понимаю, что вчера вечером Генри просто все без разбора свалил сюда. Я всегда считала, что Генри ужасно аккуратный. Теперь-то ясно, что он один из тех, кто ужасно придирчив насчет внешности, но втайне неряшлив в остальных вещах. Кофе я нахожу в холодильнике, беру кофеварку и начинаю варить кофе. Ожидая, когда он закипит, просматриваю книги у Генри на полках.
Вот это тот Генри, которого я знаю. «Элегии, песни и сонеты» Донна, «Доктор Фауст» Кристофера Марло. «Голый завтрак», Энн Брэдстрит[11], Иммануил Кант. Барт, Фуко, Деррида. «Песни невинности и опыта» Блейка, «Винни Пух», «Аннотированная Алиса» Гарднера. Хайдеггер. Рильке. «Тристрам Шенди»[12], «Смерть и безумие в Висконсине»[13]. Аристотель. Епископ Беркли. Эндрю Марвелл. «Гипотермия, обморожение и другие холодные травмы».
Скрипит кровать, я подпрыгиваю. Генри сидит и смотрит на меня, прищурившись в утреннем свете. Он такой молодой, такой незнакомый… И он еще меня не знает. Мне вдруг становится страшно, что он меня забыл.
– Замерзла? – спрашивает он. – Ложись в постель, Клэр.
– Я кофе сделала, – предлагаю я.
– Ммм, чую запах. Но сначала подойди и поздоровайся.
Залезаю в его халате в постель. Его рука ныряет под халат и вдруг на секунду останавливается, и я вижу: он сообразил, что я была в ванной и видела следы присутствия его визави.
– Ты расстроилась? – спрашивает он.
На секунду я не знаю, что сказать.
– Да. Я расстроилась. Я расстроилась.
Генри садится, и я сажусь тоже. Он поворачивает голову ко мне и смотрит в глаза.
– В любом случае, это уже почти в прошлом.
– Почти?
– Я как раз собирался порвать с ней. Просто сейчас не лучший момент. Или наоборот – удачный. Не знаю.
Он шарит по мне глазами, пытаясь найти там… что? Прощение? Он не виноват. Откуда ему было знать?
– Мы уже просто мучаем друг друга в последнее время… – Он начинает говорить все быстрее и быстрее, потом вдруг останавливается. – Тебе это интересно?
– Нет.
– Спасибо. – Генри трет руками лицо. – Прости. Я не знал, что ты придешь, а то бы убрался получше. Просто моя жизнь, ну… проходит не только тут.
Над ухом у Генри – след губной помады. Протягиваю руку и стираю. Он дотрагивается до моей руки и держит ее.
– Я не такой, да? Не такой, как ты ожидала? – настороженно спрашивает он.
– Да… ты более…
«Эгоистичный», – думаю я, но вместо этого говорю:
– Ты моложе.
– Это хорошо или плохо? – спрашивает он, подумав.
– Это просто по-другому. – Я провожу руками по плечам Генри, по спине, разминаю мышцы, изучаю отметины. – А ты себя видел, когда тебе за сорок было?
– Да. Видок, словно из камеры пыток.
– Да. Но ты менее… то есть ты более… Ну, то есть ты меня знаешь, поэтому…
– Поэтому прямо сейчас я кажусь тебе неуклюжим.
Точнее не скажешь, но я в ответ качаю головой:
– Нет, просто я-то через все прошла, а ты… Я не привыкла видеть тебя, когда ты ничего не знаешь.
Генри очень серьезен:
– Извини. Но человека, которого ты знаешь, еще не существует. Оставайся со мной, и рано или поздно он обязательно появится. Это все, что я могу предложить.
– Это справедливо, – признаю я. – Но пока что…
Он поворачивается и пристально смотрит на меня:
– Пока – что?
– Я хочу…
– Ты хочешь?
Я краснею. Генри улыбается и аккуратно опускает меня на подушки.
– Ты знал.
– Я не знал, но кое-что умею угадывать.
Позднее мы дремлем, укутанные теплом бледного октябрьского утра, лежим рядом, и Генри говорит что-то мне в затылок, но я не слышу его.
– Что?
– Я просто подумал: здесь, с тобой, очень спокойно. Мне просто очень хорошо лежать здесь и знать, что о будущем уже кто-то позаботился.
– Генри?
– Ммм?
– Почему ты никогда о себе не рассказывал?
– Потому что так надо.
– В смысле?
– Обычно я не рассказываю о будущем, если только там не что-то страшное, угрожающее жизни, понимаешь? Я стараюсь жить обычной жизнью. Не люблю, когда в одном времени живет мое другое «я», поэтому стараюсь не натыкаться на самого себя без необходимости.
Какое-то время я обдумываю это.
– А я бы себе все рассказывала.
– Нет, это не так. От этого слишком много проблем.
– Я всегда старалась заставить тебя рассказывать мне что-нибудь.
Я переворачиваюсь на спину, а Генри подпирает голову рукой и смотрит на меня сверху вниз. Наши лица разделяют какие-то шесть дюймов. Это так странно: разговаривать с ним, как мы делали сотни раз, но его физическая близость сбивает меня с толку.
– И я тебе рассказывал? – спрашивает он.
– Иногда. Когда у тебя настроение было или когда приходилось.
– Например?
– Вот видишь, ты хочешь знать. А я не скажу.
– Так мне и надо, – смеется Генри. – Эй, я есть хочу. Пойдем завтракать.
На улице морозно. По Диарбон едут машины и велосипедисты, парочки прогуливаются по тротуару, и мы среди них, в свете утреннего солнца, идем, держась за руки, наконец-то вместе, и пусть все видят! Я чувствую легкий укол сожаления, как будто у меня отняли тайну, но потом приходит ощущение восторга: вот теперь все и начнется.
ГЕНРИ: Первый раз было как в сказке. Разве я мог знать, что это означает? Был мой пятый день рождения, и мы пошли в Филдовский музей естествознания. Кажется, раньше я в нем не бывал. Родители за несколько недель начали рассказывать мне о чудесах, которые там есть, о чучелах слонов в огромных комнатах, скелетах динозавров и диорамах с пещерными людьми. Мама только что вернулась из Сиднея и привезла мне огромную, потрясающего синего цвета, бабочку Papilio ulusses, висевшую в рамке, набитой хлопком. Я подносил ее близко к глазам, так близко, что ничего, кроме этого синего цвета, не видел. Она наполняла меня чувством, которое позже я пытался заменить спиртным и наконец вновь обрел с Клэр, – чувством единения, забвения, отсутствия мысли в лучшем смысле этого слова. Родители описывали, какое в музее множество коробок с бабочками, колибри, жуками. Я был так взволнован, что проснулся до рассвета. Надел спортивные тапочки, взял свою Papilio ulusses и в одной пижаме пошел через задний двор, вниз по ступеням, к реке. Сел на причал и смотрел на восход. Мимо проплыло семейство уток, на другом берегу появился енот и некоторое время с любопытством меня разглядывал, прежде чем начал мыться и завтракать. Наверное, я заснул. Услышал, как меня зовет мама, и, осторожно, чтобы не уронить бабочку, побежал по скользким от росы ступенькам. Мама сердилась, что я один пошел на причал, но недолго, ведь это был мой день рождения, и вообще.
В тот вечер ни мама, ни отец не работали, поэтому одевались и собирались не спеша. Я был готов ехать гораздо раньше. Сидел на их кровати и делал вид, что читаю партитуру. Где-то в это время мои музыкальные родители обнаружили, что их единственный отпрыск лишен музыкального таланта. Я пытался, правда; но просто не мог услышать ничего из того, что слышали в музыкальном отрывке они. Мне нравилась музыка, но я не мог спеть и двух нот. И хотя я с четырех лет читал газеты, партитуры оставались для меня всего лишь забавными черными закорючками. Но родители продолжали надеяться, что у меня, возможно, есть скрытые музыкальные задатки, поэтому, когда я взял в руки партитуру, мама села рядом и решила помочь мне разобраться в ней. Потом мама начала петь, а я то и дело встревал, издавая ужасные завывания и щелкая пальцами; мы хихикали, она меня щекотала. Из ванной в одном полотенце вышел отец и присоединился к нам. Несколько восхитительных минут мы пели все вместе, отец взял меня на руки, и они танцевали, зажав меня между собой. Потом зазвонил телефон, и волшебство исчезло. Мама пошла взять трубку, а отец посадил меня на кровать и начал одеваться.
Наконец все были готовы. На маме было красное платье без рукавов и сандалии; она выкрасила ногти на руках и ногах в тон платью. Отец был великолепен – в синих брюках и белой рубашке с коротким рукавом, он создавал спокойный фон для цветового буйства в мамином наряде. Мы сели в машину. Как всегда, заднее сиденье было в моем полном распоряжении, поэтому я лег и смотрел на пролетающие за стеклом высокие здания, стоящие по Лейк-Шор-драйв.
– Поднимайся, Генри, – сказала мама. – Мы приехали.
Я сел и посмотрел на музей. До того момента мое детство прошло в поездках по европейским столицам, поэтому Филдовский музей удовлетворил мое представление о «музее», но ничего особенного в этом каменном фасаде с куполом я не нашел. Было воскресенье, и припарковаться было трудно, но наконец мы нашли место и пошли вдоль озера, мимо лодок, статуй и других взволнованных детей. Прошли между тяжелых колонн и оказались в музее.
Музей меня очаровал.
Здесь вся природа была поймана, снабжена ярлыками, выстроена в логическом порядке, таком же бесконечном, как и сам порядок, устроенный Богом. Возможно, сам Господь, случайно перепутав листки с описанием собственных же творений, попросил бы персонал музея помочь Ему разобраться во всем этом. Для меня, пятилетнего, которого одна лишь бабочка привела в полный восторг, брести по залам музея Филда было все равно что идти через Эдем и видеть все происходившее там.
В тот день мы увидели так много бабочек, и правда – сотни и сотни коробок с бабочками, из Бразилии, с Мадагаскара, даже сестру моей синей бабочки из Южного полушария. Музей был темный, холодный и старый, и это обостряло ощущение застывшего времени; в этих стенах притаилось само время, сама смерть. Мы видели кристаллы и пум, выхухолей и мумии, ископаемых и вновь ископаемых. Пообедали на лужайке около музея и опять нырнули в царство птиц, аллигаторов и неандертальцев. Ближе к концу я так устал, что едва стоял на ногах, но и подумать не мог о том, чтобы уйти. Появилась охрана и вежливо проводила нас к выходу; я пытался не расплакаться, но потом, конечно, заплакал, от огорчения и усталости. Отец взял меня на руки, и мы пошли к машине. Я заснул на заднем сиденье, и, когда проснулся, мы были уже дома и было время ужинать.
Ужинали мы внизу, у мистера и миссис Ким. Они сдавали нам квартиру. Мистер Ким был сердитый, немногословный мужчина, которому я нравился, но говорил он мало, а миссис Ким (я называл ее Кимми) была моей подружкой, моей ненормальной корейской нянькой, обожавшей играть в карты. Большую часть времени, когда не спал, я проводил с Кимми. Мама готовила неважно, а Кимми могла с непередаваемым изяществом приготовить все, начиная с суфле и заканчивая би-бим-боп[14]. В тот вечер, в честь моего дня рождения, она приготовила пиццу и шоколадный торт.
Мы ужинали. Все спели «С днем рождения», я задул свечи. Не помню, что я загадал тогда. Мне разрешили не ложиться спать дольше, чем обычно, потому что я был все еще так взволнован всем, что мы увидели, и потому что я поспал днем. Я сидел в пижаме на заднем крыльце с мамой, отцом, миссис и мистером Ким, пил лимонад и смотрел на голубизну вечернего неба, слушал цикад и звуки телевизионной передачи из другой квартиры. Наконец папа сказал: «Генри, в постель». Я почистил зубы, помолился и пошел спать. Несмотря на жуткую усталость, сна не было ни в одном глазу. Отец мне почитал книгу, а потом, видя, что я по-прежнему не могу уснуть, мама выключила свет, оставила мою дверь открытой и пошла в гостиную. Мы договорились, что она будет играть мне, сколько я захочу, но слушать я должен не вставая с постели. Мама села за пианино, отец взял скрипку, и они пели и играли долго-долго. Колыбельные, lieder, ноктюрны, все то, что помогает угомонить ребенка, который не хочет заснуть. Потом мама зашла ко мне в комнату посмотреть, уснул ли я. Наверное, я казался маленьким и настороженным в своей кроватке, в пижаме с изображениями животных.
– Ну, малыш? Не уснул?
Я покачал головой.
– Мы с папой идем спать. Ты в порядке?
Я кивнул, и она обняла меня.
– Ты сегодня очень устал в музее, да?
– А завтра мы туда поедем?
– Не завтра, но скоро поедем, договорились?
– Да.
– Спокойной ночи. – Она оставила дверь открытой и выключила свет в зале. – Баю-бай, поскорее засыпай.
Я слышал тихие звуки, плеск, звук смываемой в туалете воды. Затем все стихло. Я выбрался из постели и встал на колени у окна. Видел свет в окнах соседнего дома, мимо проехала машина с включенным радио. Постоял так какое-то время, пытаясь уснуть, потом поднялся, и все изменилось.
ГЕНРИ: Сейчас 4:03 утра, на редкость холодное январское утро, и я только возвращаюсь домой. Был на танцах, хмель еще не выветрился, я жутко устал. Ковыряюсь с ключами в ярко освещенном холле и вдруг падаю на колени, голова кружится, меня тошнит, я оказываюсь в темноте, и меня рвет на кафельный пол. Поднимаю голову и вижу красную горящую надпись «ВЫХОД» и, когда глаза привыкают к темноте, вижу вокруг тигров, пещерных мужчин с длинными копьями, женщин в нарочито скромных шкурах и зверских собак. Сердце чуть не выскакивает из груди, и на секунду, которая длится вечность, в одурманенной алкоголем голове формируется мысль: «Черт, я попал в каменный век», но наконец понимаю, что надпись «ВЫХОД» с большей вероятностью относится к веку двадцатому. Встаю, меня трясет, иду к двери, под босыми ногами ледяные плитки, по всему телу бегают мурашки, и волосы становятся дыбом. Вокруг полная тишина. Кондиционеры работают вовсю, и очень холодно. Дохожу до двери и заглядываю в соседнюю комнату. Она полна стеклянных коробок; белые фонари светят через высокие стекла, и я вижу тысячи жуков. Я в музее Филда, слава богу. Стою неподвижно, глубоко дышу, пытаясь привести мысли в порядок. Какая-то мысль пробивается через задурманенное сознание, и я пытаюсь выцарапать ее. Я должен что-то сделать. Да. Мой пятый день рождения… кто-то там был, и этот кто-то – я, и мне надо что-то сделать… Мне нужна одежда. Да. Ну конечно же.
Пробегаю через царство насекомых, по длинному коридору, в конце которого лестница на второй этаж, вниз по западной лестнице на первый этаж, слава богу, еще нет датчиков движения. В лунном свете надо мной угрожающе нависают огромные слоны, и я машу им рукой, пробегая к магазинчику с сувенирами, находящемуся справа от главного входа. Я хочу найти что-нибудь подходящее. Вот оно: резной нож для бумаги, металлическая закладка для книг с эмблемой музея Филда и две футболки с динозаврами. Замки на витринах просто смех, я открываю их найденной у кассы булавкой для волос и беру то, что мне нужно. Отлично. Теперь обратно на лестницу, на третий этаж. Здесь располагается «чердак» музея Филда: лаборатории и комнаты персонала. Прочитываю таблички с именами на дверях, но ни одно из них ничего мне не обещает; наконец останавливаюсь напротив первой попавшейся двери и просовываю закладку для книг, пытаюсь поддеть замок, и вот я внутри.
Этот офис принадлежит У. М. Уильямсону, и я понимаю, что этот парень ужасный неряха. Повсюду бумаги, кофейные чашки и окурки, не помещающиеся в пепельнице; на рабочем столе лежит частично собранный скелет змеи. Быстро исследую кладовку с одеждой и ничего не нахожу. Следующая комната принадлежит женщине, Дж. Ф. Беттли. В третьей комнате мне везет. Д. У. Фитч держит в кабинете костюм, аккуратно висящий на плечиках, и он, в общем, мне подходит, хотя рукава и штанины немного коротковаты, а лацканы широковаты. Под пиджаком на мне футболка с динозаврами. Ботинок нет, но выгляжу я прилично. У Фитча в ящике стола лежит запечатанная упаковка с печеньем «Орео», благослови его Господь. Забираю ее и ухожу, аккуратно закрыв за собой дверь.
Где я был, когда увидел себя? Зажмуриваю глаза, и на меня наваливается физическая усталость, я чувствую на себе ее сонные пальцы. Ноги подкашиваются, но тут я вспоминаю: силуэт человека, освещенный со спины, идет ко мне от главных дверей музея. Мне нужно вернуться в главный холл.
Дохожу туда, все тихо и неподвижно. Прохожу через середину холла, пытаясь точно припомнить, где я стоял, и сажусь около гардероба, слева от входа. В голове шумит, гудят кондиционеры, свистят проносящиеся по Лейк-Шор-драйв автомобили. Съедаю десять печений одно за другим, медленно пережевывая, аккуратно отделяя каждый слой, языком стаскивая с передних зубов начинку, заставляю шоколадные половинки таять во рту, чтобы растянуть вкус. Я понятия не имею, сколько сейчас времени и сколько мне нужно ждать. Я уже почти протрезвел и сижу настороженный. Время проходит, ничего не меняется. И наконец я слышу тихий удар и вскрик. Тишина. Жду. Тихо встаю и крадусь в холл, медленно прохожу по освещенным кусочкам мраморного пола. Останавливаюсь в середине дверного проема и тихо зову:
– Генри.
Ничего. Хороший мальчик, осторожный и тихий. Я снова пытаюсь:
– Все в порядке, Генри. Я твой экскурсовод, я здесь затем, чтобы все тебе показать. Это специальная экскурсия. Не бойся, Генри.
Я слышу настороженный, очень-очень тихий звук.
– Я принес тебе футболку, Генри. Чтобы ты не замерз, пока мы будем смотреть экспонаты.
Я вижу его, он стоит на границе света и темноты.
– Вот, держи.
Бросаю ему футболку, и она исчезает, а потом он выходит на свет. Футболка достает до колен. Мне пять лет, черные взлохмаченные волосы, бледное лицо в свете луны, карие, почти славянского типа глаза, взгляд колючий, но по-мальчишески веселый. В пять лет я счастливый, нормальный ребенок в руках заботливых родителей. Как все изменилось с тех пор.
Медленно иду к нему, наклоняюсь и тихо говорю:
– Привет. Я рад видеть тебя, Генри. Спасибо за то, что пришел сегодня.
– Где я? И кто вы такой? – У него тихий и высокий голосок, который тихим эхом отражается от холодных каменных стен.
– Ты в музее Филда. Меня послали сюда, чтобы я показал тебе те вещи, которые днем не видно. Меня тоже зовут Генри. Разве не смешно?
Он кивает.
– Хочешь печенье? Я всегда ем печенье, когда хожу по музеям. Так лучше все чувствуется.
Протягиваю ему пакетик. Он колеблется, неуверенный, а можно ли это делать; он голоден, но не уверен, сколько он может взять, чтобы не показаться плохо воспитанным.
– Возьми сколько хочешь. Я уже десять штук съел, так что догоняй. – (Он берет три штуки.) – Ты хотел бы посмотреть что-нибудь в самую первую очередь? – (Он качает головой.) – Давай сделаем так: пойдем на третий этаж, где они держат вещи, которые никому не показывают. Хорошо?
– Хорошо.
Мы идем вверх по темной лестнице. Он не может идти быстро, и я притормаживаю, чтобы он не отставал.
– А где мама?
– Она дома, спит. Это особая экскурсия, специально для тебя, ведь у тебя сегодня день рождения. К тому же взрослые такого не делают.
– А вы разве не взрослый?
– А я неправильный взрослый. У меня работа такая – приключения. Поэтому, само собой, когда я узнал, что ты хочешь обязательно вернуться в музей Филда, я не мог упустить возможность провести тебя по нему.
– Но как я сюда попал? – Он останавливается на верху пролета и с полным недоумением в глазах смотрит на меня.
– Ну, это секрет. Если я тебе расскажу, тебе придется поклясться, что никому не расскажешь.
– Почему?
– Потому что тебе никто не поверит. Ты можешь рассказать маме или Кимми, если хочешь, но больше никому. Договорились?
– Договорились…
Я опускаюсь перед ним на колени, перед своим невинным «я», и смотрю ему в глаза:
– Клянешься никому не говорить?
– Угу.
– Ну хорошо. В общем, ты переместился во времени. Ты был в своей спальне, и вдруг – бах! – ты здесь, и у нас полно времени, чтобы все посмотреть, прежде чем тебе придется идти домой.
Он молчит, озадаченный.
– Понимаешь?
– Но… почему?
– Ну, я еще и сам не знаю. Но когда узнаю, сразу расскажу тебе. А пока пойдем. Печенье хочешь?
Он берет одну штуку, и мы медленно идем по коридору.
Я решаю попробовать:
– Давай сюда зайдем.
Просовываю закладку в щель двери с цифрами «306» на табличке и открываю ее. Включаю свет, и мы видим наваленные на полу камни размером с тыкву, целые и половинки, неровные снаружи и с железными бороздками на сколах.
– Ух ты, Генри, посмотри: метеориты.
– Что такое метеориты?
– Камни, которые падают из космоса.
Он смотрит на меня так, как будто я сам из космоса.
– В другую комнату пойдем?
Он кивает.
Закрываю комнату с метеоритами и открываю другую. В ней – птицы. Птицы, замершие в полете, и птицы, намертво прикрепленные к веткам, птичьи головы, птичьи скелеты. Открываю один из сотни ящиков – в нем около десятка стеклянных колб, и в каждой сидит крошечная золотистая или черная птица с названием, прикрепленным к лапке. У Генри глаза становятся размером с блюдце.
– Хочешь потрогать?
– Угу.
Вынимаю хлопчатобумажный комок из горлышка колбы и вытряхиваю золотистого зяблика себе на ладонь. Он сохраняет форму колбы.
Генри с любовью гладит его маленькую головку:
– Он спит?
– Вроде того.
Генри проницательно смотрит на меня, справедливо подозревая в обмане. Я аккуратно проталкиваю зяблика обратно в колбу, затыкаю тканью, ставлю колбу на место и закрываю ящик. Я ужасно устал. Само слово «сон» кажется колыбельной. Веду его в холл и внезапно вспоминаю, чтó мне больше всего понравилось в ту ночь, когда я был на его месте.
– Эй, Генри. Пойдем в библиотеку.
Он пожимает плечами.
Я иду быстрым шагом, и ему приходится бежать, чтобы не отстать. Библиотека находится на третьем этаже, в восточном крыле здания. Когда мы доходим до нее, я на минутку останавливаюсь, рассматривая замки. Генри смотрит на меня, как бы говоря: «Ну, вот и все». Я шарю по карманам и нахожу нож для бумаги. Откручиваю деревянную ручку и – есть! – вижу внутри замечательный длинный тонкий железный шип. Я просовываю его наполовину в замок и поворачиваю. Замок скрипит, я аккуратно просовываю шип до упора, открываю другой замок закладкой, и – presto[15], сезам, откройся!
Наконец мне удается удивить моего юного друга.
– Как ты это сделал?
– Это не так уж и трудно. Как-нибудь я тебя научу. Entrez![16]
Я открываю перед ним дверь, и он заходит.
Включаю свет, и читальный зал выскакивает из темноты: тяжелые деревянные столы и стулья, бордовый ковер, огромный пугающий стол администратора. В библиотеке музея Филда нет ничего, что привлекло бы пятилетнего мальчишку. Это закрытое книгохранилище для ученых и аспирантов. Вдоль стен стоят книжные шкафы, но в основном это периодические издания Викторианской эпохи в кожаных переплетах. Книга, которая нужна мне, лежит одиноко в огромном ящике из стекла и дуба посреди комнаты. Открываю замок булавкой для волос и распахиваю стеклянную дверцу. Честное слово, музею нужно лучше заботиться об охране. Я не думаю, что делаю что-то ужасное; в конце концов, я истинный библиотекарь, постоянно провожу лекции в Ньюберри. Прохожу за стол администратора, беру кусок войлока, несколько подставок и кладу их на ближайший стол. Затем закрываю и аккуратно вынимаю книгу из ящика, кладу ее на войлок. Придвигаю стул.
– Эй, встань на него, чтобы было лучше видно.
Генри залезает на стул, и я открываю книгу.
Это «Птицы Америки» Одюбона, огромная, роскошная, потрясающая книга чуть не с меня ростом. Эта копия – лучшая из существующих, и я провел много дождливых вечеров, наслаждаясь ею.
Открываю ее на первом листе, Генри смотрит и улыбается.
– «Полярная гагара обыкновенная», – читает он. – Она совсем как утка.
– Да, действительно. Спорим, я угадаю, какая твоя любимая птица.
Он трясет головой и смеется.
– На что поспорим?
Он смотрит на свою футболку с динозавром и пожимает плечами. Мне знакомо это ощущение.
– Как насчет такого: если я угадаю, тебе придется съесть печенье, а если не угадаю, тебе тоже придется съесть печенье?
Он обдумывает предложение и решает, что он в этом споре не прогадает. Я открываю книгу на странице «Фламинго». Генри смеется.
– Угадал?
– Да!
Легко быть всеведущим, когда это все уже было раньше.
– Ну, держи свое печенье. А я себе возьму одну штучку за правильный ответ. Но давай съедим их после того, как посмотрим книгу; мы же не хотим, чтобы вся страница с синешейками была засыпана крошками, так?
– Да!
Он кладет печенье на спинку кресла, и мы начинаем рассматривать книгу сначала, медленно переворачивая страницы с птицами, которые выглядят такими же живыми, как и те, которых мы видели в стеклянных колбах внизу.
– Это большая голубая цапля. Она ужасно большая, больше, чем фламинго. Ты когда-нибудь видел колибри?
– Сегодня видел!
– Здесь, в музее?
– Угу.
– Подожди, вот увидишь их на улице – они как крошечные вертолетики, у них крылышки так быстро порхают, что видишь только размытые следы…
Каждый переворот страницы – как расстилание простыни: огромное бумажное полотно медленно поднимается и переворачивается. Генри смотрит внимательно, не уставая удивляться, и тихо, довольно повизгивает, увидев очередного североамериканского журавля, американскую лысуху, большую гагару, хохлатого дятла. Когда мы доходим до последней страницы, «Белоснежная овсянка», он наклоняется и трогает лист, аккуратно поглаживая выбитую надпись. Я смотрю на него, смотрю на книгу – и вспоминаю ее, вспоминаю этот момент, эту первую книгу, в которую я влюбился, вспоминаю, как мне хотелось забраться внутрь нее и заснуть.
– Устал?
– Угу.
– Пойдем?
– Да.
Я закрываю «Птиц Америки», возвращаю ее в стеклянный домик, открываю ее на странице «Фламинго», закрываю дверцу, запираю. Генри спрыгивает со стула, съедает печенье. Возвращаю на место войлок и задвигаю стул. Генри выключает свет, и мы выходим из библиотеки.
Мы бродим, болтаем обо всем, что летает и ползает, едим печенье. Генри рассказывает мне о маме, папе и миссис Ким, которая учит его делать лазанью, и о Бренде (я и забыл, а это моя лучшая подруга детства; мы с ней дружили, пока ее семья не переехала во Флориду, в Тампу). Это будет примерно через три месяца. Мы стоим напротив бушмена, легендарной восточной равнинной гориллы, великолепно выполненное чучело которой таращится на нас со своего мраморного постамента в коридоре первого этажа. И вдруг Генри вскрикивает, делает шаг вперед, пытаясь найти у меня защиту, я подхватываю его, и он исчезает. У меня в руках остается мягкая пустая футболка. Вздыхаю и иду наверх, чтобы полюбоваться на мумии. Мое маленькое «я» уже дома, залезает в постель. Я помню, помню. Я проснулся утром, и это было как прекрасный сон. Мама посмеялась и сказала, что сказка про путешествие во времени ей понравилась и она тоже хочет попробовать.
Это был первый раз.
ГЕНРИ: Я в долине. Сижу немного в стороне от поляны, голый, потому что не нашел одежды в коробке, обычно приготовленной Клэр. Нет и самой коробки, поэтому я ужасно счастлив, что день теплый, возможно начало сентября, год определить не могу. Сижу на корточках в высокой траве. И думаю. Отсутствие коробки с одеждой означает, что я появился раньше, чем познакомился с Клэр. Может быть, Клэр еще и не родилась. Такое бывало раньше, и это ужасно больно, я скучаю по Клэр и провожу время, прячась в долине, не осмеливаясь показаться по соседству с ее семьей. С тоской вспоминаю яблони на западном конце долины. В это время года уже должны быть яблоки, маленькие, кислые и обкусанные оленями, но съедобные. Слышу, как хлопает дверь-ширма, и вглядываюсь через траву. Вижу девочку, которая сломя голову несется к поляне, и, когда она пробегает по тропинке через качающиеся стебли травы, мое сердце подпрыгивает – Клэр врывается на поляну.
Она очень маленькая. Она ничего не знает, она одна. На ней все еще школьное платье, зеленый джемпер и белая блузка, гольфы до колен и кожаные ботинки; в руке пакет из «Маршалла Филда» и пляжное полотенце. Клэр расстилает полотенце на земле и вываливает содержимое пакета. В нем всевозможные письменные принадлежности: старые шариковые ручки, маленькие простые карандаши из библиотеки, цветные карандаши, пахнущие спиртом маркеры, авторучки. И еще у нее кипа листов из отцовского кабинета. Она все раскладывает, подравнивает листки, потом берет по очереди каждую ручку и карандаш, делая аккуратные линии и завитушки, тихо напевая что-то. Какое-то время я прислушиваюсь и понимаю, что это песня Дика Ван Дайка[17].
Я не знаю, что делать. Клэр спокойна, полностью погружена в свое занятие. Наверное, ей около шести. Если сейчас сентябрь, то она, наверное, только что пошла в первый класс. Очевидно, меня она не ждет, то есть я ей незнаком. Я уверен, что первое, чему учат в первом классе, – это не вступать в разговоры с голыми незнакомцами, которые вдруг появляются в твоем любимом месте для игр, знают твое имя и просят ничего не рассказывать маме с папой. Интересно, это точно день нашей первой встречи или нет? Может быть, мне нужно затаиться и подождать, пока Клэр не уйдет, а мне не удастся раздобыть несколько яблок и украсть что-нибудь из прачечной или вернуться обратно.
Я резко возвращаюсь к реальности и вижу, что Клэр смотрит прямо на меня. Слишком поздно до меня доходит, что я потихоньку напевал вместе с ней.
– Кто здесь? – шепчет Клэр.
Она выглядит как злая гусыня, состоящая из одной шеи и ног. Я быстро соображаю.
– Приветствую тебя, землянин, – растягиваю я слова.
– Марк! Ты Нимрод!
Клэр осматривается, думая, что бы кинуть, и решает кинуть ботинки с тяжелыми, острыми каблуками. Она сбрасывает их и кидает. Не думаю, что она четко видит меня, но ей везет, и один ботинок попадает мне по губе и рассекает ее до крови.
– Пожалуйста, не надо.
Мне нечем остановить кровь, поэтому я прижимаю ко рту руку и говорю приглушенно. Сильно болит челюсть.
– Кто здесь? – Теперь Клэр испугана, и я тоже.
– Генри. Это Генри, Клэр. Я тебя не обижу и надеюсь, ты в меня ничего больше кидать не будешь.
– Отдай мне мои ботинки. Я тебя не знаю. Почему ты прячешься? – Клэр изо всех сил таращится на меня.
Я выбрасываю ее ботинки обратно на поляну. Она их подбирает и держит в руках, как револьверы.
– Я прячусь, потому что потерял свою одежду и стесняюсь. Я пришел издалека, я есть хочу, я никого тут не знаю, и у меня губа разбита.
– Откуда ты пришел? Откуда ты знаешь, как меня зовут?
Только правда и ничего, кроме правды.
– Я пришел из будущего. Я путешественник во времени. В будущем мы с тобой друзья.
– Люди путешествуют во времени только в кино.
– Мы просто хотим верить, что это так.
– Почему?
– Если бы все путешествовали во времени, то настало бы столпотворение. Ну, когда ты на прошлое Рождество ездила к своей бабушке Эбшир, ты ведь была в аэропорту О’Хара, и там было очень, очень много народу, верно? Мы, путешественники во времени, не хотим все запутывать, поэтому ведем себя тихо.
Какое-то время Клэр переваривает информацию.
– Выходи.
– Одолжи мне свое полотенце.
Она поднимает его, разбрасывая все карандаши, ручки, листки бумаги. Через голову бросает мне полотенце, я его хватаю, поворачиваюсь спиной, встаю и закручиваю полотенце вокруг себя. На полотенце крупные ярко-розовые и оранжевые геометрические фигуры. Именно о такой штуке мечтаешь, когда собираешься встретить впервые свою будущую жену. Я поворачиваюсь и вхожу на поляну, сажусь на камень, стараясь выглядеть насколько можно презентабельно. Клэр стоит от меня как можно дальше, чуть не на другой стороне поляны. В руках у нее по-прежнему зажаты ботинки.
– У тебя кровь.
– А, да. Ты же в меня ботинком кинула.
– Ой!
Тишина. Я пытаюсь выглядеть безобидным и милым. Это очень важно для маленькой Клэр, потому что далеко не все из ее нынешних знакомцев милы и безобидны.
– Ты надо мной смеешься.
– Даже в мыслях не было. Почему ты так решила?
Клэр не была бы собой, если бы не упрямилась.
– Никто не путешествует во времени. Ты врешь.
– Санта путешествует.
– Что?
– Ну конечно. А как, ты думаешь, он умудряется доставить все подарки за одну ночь? Он просто постоянно подкручивает стрелки часов на несколько оборотов назад, пока не прогуляется по всем до единой печным трубам.
– Санта волшебный. Ты не Санта.
– В смысле, я не волшебный? Нора-умора, да ты просто маленькая упрямица.
– Я не Нора.
– Знаю. Ты Клэр. Клэр Анна Эбшир, двадцать четвертого мая тысяча девятьсот семьдесят первого года рождения. Твои родители – Филип и Люсиль Эбшир, и ты живешь с ними, с твоей бабушкой, братом Марком и сестрой Алисией в том большом доме на холме.
– Даже если ты это все знаешь, это не значит, что ты из будущего.
– Если немного тут задержишься, то увидишь, как я исчезну.
Думаю, я могу рассчитывать на это, потому что помню, как однажды Клэр рассказывала, что в нашей с ней первой встрече ее больше всего поразило мое исчезновение.
Тишина. Клэр переносит вес тела с одной ноги на другую и отмахивается от комара.
– Ты знаешь Санту?
– Лично? Нет. – Кровь идти перестала, но я, должно быть, выгляжу жутко. – Эй, Клэр, у тебя, случайно, пластыря нет? Или еды? Когда я путешествую во времени, я всегда очень голодный.
Она задумывается на минутку. Лезет в карман джемпера и достает шоколадный батончик «Херши», надкусанный с одной стороны. Бросает его мне.
– Спасибо. Как раз то, что я люблю.
Я ем аккуратно, но очень быстро. Уровень сахара в крови почти никакой. Засовываю обертку в ее пакет.
– Ты ешь, как собака, – приходит в восторг Клэр.
– Неправда! – Я ужасно обижаюсь. – У меня большие пальцы, как у человека, видишь?
– Как это?
– Сделай так. – Я показываю знак «хорошо». Клэр повторяет за мной. – Видишь, если большие пальцы расположены так, то ты человек. Это значит, что ты можешь откручивать крышки у банок, завязывать шнурки на ботинках и делать много чего такого, чего животные не умеют.
Клэр это не понравилось.
– Сестра Кармелита говорит, что у животных нет души.
– Ну конечно, у животных есть душа. Откуда она это взяла?
– Она сказала, что так говорит папа римский.
– Папа – старый дурак. У животных души гораздо тоньше, чем у нас. Они никогда не врут и не надувают друг друга.
– Они едят друг друга.
– Ну да, им приходится друг друга есть. Они не могут пойти в «Дейри-Квин» и купить ванильный рожок с ванильной крошкой, так ведь?
(Это самое любимое лакомство Клэр, но это в детстве. Взрослая Клэр предпочитает суси, особенно суси из «Катсу» на Петерсон-авеню.)
– Они могут есть траву.
– И мы можем, но не едим. Мы едим гамбургеры.
Клэр садится на самый краешек поляны.
– Этта говорит, что нельзя разговаривать с незнакомцами.
– Хороший совет.
Тишина.
– Когда ты исчезнешь?
– Когда соберусь и буду готов. Я тебе надоел? – (Клэр закатывает глаза.) – Над чем ты работаешь?
– Над каллиграфией.
– Можно посмотреть?
Клэр аккуратно поднимается и собирает рассыпанные листки, не сводя с меня злобного взгляда. Осторожно нагибаюсь вперед и протягиваю руку, как будто она ротвейлер. Клэр быстро всовывает мне в руку листки и отскакивает назад. Внимательно рассматриваю их, как будто она вручила мне кипу оригинальных эскизов Брюса Роджерса для «Кентавра», «Келлскую книгу»[18] или что-то в этом роде. На листах печатными буквами, все крупнее и крупнее, написано: «Клэр Анна Эбшир». Все верхние и нижние завитки букв причудливо извиваются, и в каждом завитке виднеется улыбающаяся рожица. В общем, довольно мило.
– Здорово.
Клэр довольна, как и всегда, получив похвалу за свою работу.
– Я могу и для тебя такое сделать.
– Спасибо. Но мне ничего не разрешается брать с собой, когда я путешествую во времени, поэтому, может, ты сохранишь это для меня, чтобы я смог смотреть, когда буду здесь?
– Почему ты ничего не можешь забрать?
– Ну подумай сама. Если бы путешественники во времени начали таскать туда-сюда вещи, то очень скоро в мире творился бы жуткий кавардак. Например, я бы мог принести из будущего деньги. Я бы подсмотрел все выигравшие лотерейные билеты и футбольные команды и получил бы мешок денег. Это же нечестно, да? Или, если бы я был вообще нечестным, я мог бы украсть что-нибудь и унести в будущее, чтобы никто меня не поймал.
– Ты мог бы быть пиратом! – При мысли, что я пират, Клэр расцветает, совсем забыв, что я – самый настоящий страшный-ужасный незнакомец. – Ты мог бы закопать деньги, нарисовать карту сокровищ и выкопать их в будущем.
На самом деле отчасти именно таким образом мы с Клэр спонсируем наше рок-н‑ролльное житье-бытье в будущем. Взрослая Клэр находит это довольно аморальным, хотя некоторое преимущество на бирже мы таким образом получаем.
– Классная идея. Но знаешь, мне нужны не деньги, а одежда.
Клэр недоуменно смотрит на меня.
– У твоего папы есть одежда, которая ему не нужна? Даже старые штаны подойдут. То есть полотенце мне нравится, не пойми меня неправильно, просто там, откуда я, обычно я хожу в штанах.
Филип Эбшир немного ниже меня и фунтов на тридцать тяжелее. Его штаны смотрятся на мне смешно, но неплохо.
– Я не знаю…
– Ничего, это не сейчас, так что не беспокойся. Но если ты принесешь что-нибудь к моему следующему появлению, это будет очень мило с твоей стороны.
– Следующему появлению?
Я беру чистый листок бумаги и карандаш. Пишу печатными буквами: «29 СЕНТЯБРЯ 1977 ГОДА, четверг. ПОСЛЕ ОБЕДА». Вручаю листок Клэр, она осторожно принимает его. У меня в глазах мутнеет. Я слышу, как Этта зовет Клэр домой.
– Это секрет, Клэр, хорошо?
– Почему?
– Не могу сказать. А сейчас мне пора. Было приятно познакомиться. Будь хорошей девочкой.
Я протягиваю ей руку, и она отважно пожимает ее. Когда наши руки соприкасаются, я исчезаю.
КЛЭР: Еще очень рано, около шести утра, и я сплю легким утренним сном, когда с грохотом появляется Генри и будит меня. Я понимаю, что он исчезал ночью. Он материализуется практически верхом на мне, я начинаю орать, и мы до смерти пугаем друг друга, а потом он начинает хохотать и скатывается с меня. Переворачиваюсь к нему лицом и вижу, что у него сильно рассечена губа. Бегу за полотенцем, прикладываю к губе, а Генри все продолжает смеяться.
– Как это случилось?
– Ты кинула в меня ботинок.
– Неправда. – Я не помню, чтобы когда-нибудь кидала чем-то в Генри.
– Правда. Мы встретились в первый раз, и как только ты меня увидела, сказала: «Вот мужчина, который станет моим мужем», и врезала мне ботинком. Я всегда говорил, что ты отлично разбираешься в людях.
КЛЭР: На календаре на папином столе этим утром то же число, что и на записке, которую дал мне тот мужчина. Нелли готовила яйца всмятку для Алисии, а Этта кричала на Марка, потому что он не делал домашнюю работу, а кидал летающую тарелку со Стивом. Я сказала: «Этта, можно, я возьму старую одежду из мешков?» – имея в виду мешки на чердаке, с которыми мы играли в переодевания, и Этта спросила: «А зачем?» – а я ответила: «Я хочу поиграть в переодевания с Меган», и Этта разозлилась и сказала: «Уже пора в школу, а об играх будешь думать, когда вернешься обратно». Поэтому я пошла в школу, и мы занимались мучными жучками, рисованием, а после обеда – французским, музыкой и религией. Я весь день беспокоилась насчет штанов для того человека, потому что мне казалось, что они ему ну просто очень нужны. Поэтому когда я вернулась домой, то пошла спросить Этту, но она была в городе, зато Нелли разрешила мне слизать крем с миксера, а Этта бы не разрешила, потому что можно заразиться шмонелезом. А мама писала что-то, и я хотела уйти потихоньку, но она спросила: «Что тебе, детка?» – и я попросила разрешения, и мама сказала, что я могу делать все, что угодно. Поэтому я пошла в прачечную, пошарила в мешках и нашла три пары старых папиных штанов, правда, на одних была дырка от сигареты. Поэтому я взяла две пары штанов, под которыми оказалась белая рубашка, которую папа носит на работу, галстук с рыбками и красный свитер. И еще желтый махровый халат, который папа носил, когда я была маленькой, и он до сих пор пахнет папой. Я сложила все вещи в пакет и отнесла его в кладовку. Когда я оттуда вышла, меня увидел Марк и спросил: «Что ты там делала, дура?» – и я ответила: «Ничего, дурак», тогда он вцепился мне в волосы, а я очень сильно наступила ему на ногу, и он начал плакать и побежал жаловаться. Поэтому я поднялась к себе в комнату и начала играть в телевизор с мистером Медведем и Джейн, она была кинозвездой, а мистер Медведь спрашивал ее, как это – быть звездой, и Джейн отвечала, что на самом деле хотела быть ветеринаром, но она была настолько невероятно красивой, что должна была стать кинозвездой, а мистер Медведь ответил, что она сможет стать ветеринаром, когда постареет. В дверь постучала Этта и спросила: «Почему ты наступила Марку на ногу?» – и я ответила: «Потому что Марк просто так начал меня за волосы дергать». Этта ответила: «Вы мне оба уже надоели» – и ушла. В общем, все было в порядке. Мы пообедали только с Эттой, потому что папа и мама ушли в гости. У нас была жареная курица, немного гороха и шоколадный торт, и Марк взял себе самый большой кусок, но я ничего не сказала, потому что слизала крем с миксера. Вот, а после обеда я попросила у Этты разрешения поиграть на улице, и она спросила, сделала ли я домашнее задание, и я ответила: «Правописание и принести листья на урок рисования», и она сказала: «Хорошо, но только не до темноты». Поэтому я пошла в комнату, взяла свой голубой свитер с зебрами, пакет с одеждой, вышла из дома и пошла на поляну. Но там человека не было, и я немного посидела на камне, а потом решила пособирать листья. Поэтому я вернулась в сад и нашла несколько листьев с маленького дерева мамы, она потом сказала мне, что оно называется гинкго, и еще кленовых и дубовых листьев. А потом я вернулась на поляну, но там опять никого не было, и я решила: «Наверное, он все придумал, что приходит из будущего, и вообще, штаны ему не так уж и нужны». И еще я подумала, что Рут, наверное, была права, потому что, когда я рассказала ей про него, она сказала, что я все выдумала, потому что в настоящей жизни люди не исчезают, а только по телевизору. Или, может, мне это приснилось, потому что, когда Бастер умер, мне вдруг приснилось, что он живой, сидит в клетке, а потом я проснулась, а Бастера нет, и мама сказала: «Сны и жизнь – это разные вещи, но они тоже важны». Становилось холодно, и я подумала, что, может, мне просто надо пакет оставить, а тот человек сам возьмет себе штаны. Поэтому я встала и пошла к дому по дорожке, когда за спиной у меня раздался шум и кто-то сказал: «О черт, больно-то как». И я так испугалась.
ГЕНРИ: Появившись, я врезаюсь в камень и раздираю колени. Я на поляне, смотрю, как дивно садится за деревья солнце в восхитительном тернеровском[19] спектре оранжевого и красного. На поляне никого нет, я вижу только пакет с одеждой и быстро соображаю, что Клэр оставила его здесь, и, возможно, я появился довольно скоро после нашей с ней первой встречи. Клэр нигде не видно, и я тихо зову ее по имени. Ответа нет. Роюсь в пакете и выуживаю пару брюк из хлопчатобумажного твила, великолепные коричневые шерстяные штаны, жуткий галстук с какими-то селедками, гарвардский свитер, белую рубашку с темным кругом под воротником и пятнами от пота под мышками и изысканный шелковый халат с монограммой «Филип» и большой дырой над карманом. Все эти одежки очень хорошо мне знакомы, за исключением галстука, и я счастлив увидеть их. Надеваю брюки из твила и свитер и благословляю Клэр за хороший вкус – по-видимому, наследственный – и чувство цвета. Мне очень хорошо; обуви, правда, нет, а так я вполне готов к существованию в этом отрезке времени.
– Спасибо, Клэр, ты здорово мне помогла, – тихо говорю я.
И с удивлением вижу ее у края поляны. Быстро спускаются сумерки, и Клэр выглядит маленькой и испуганной в темноте.
– Привет.
– Привет, Клэр. Спасибо за одежду. Все просто здорово, очень мило, и сегодня я не замерзну.
– Мне скоро домой пора.
– Конечно, ведь уже почти темно. Сейчас середина недели, да?
– Угу.
– А какое число?
– Двадцать девятое сентября тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, четверг.
– Большое спасибо. Ты мне очень помогла.
– А почему ты этого не знаешь?
– Ну, я же только что здесь появился. Несколько минут назад у меня было двадцать седьмое марта двухтысячного года, понедельник. Было утро, шел дождь, и я готовил себе бутерброд.
– Но ты мне написал на бумажке. – Она достает бланк офиса Филипа и протягивает мне.
Подхожу к ней, беру листок и с интересом вижу дату, выведенную своей рукой старательными печатными буквами. Задумываюсь, как бы получше объяснить причуды путешествий во времени маленькому ребенку, которым на данный момент является Клэр.
– Ну смотри… Ты знаешь, как пользоваться магнитофоном?
– Угу.
– Хорошо. Ты вставляешь кассету, и она играет с начала и до конца, так?
– Да…
– Твоя жизнь – то же самое. Ты утром встаешь, идешь завтракать, чистишь зубы и идешь в школу, так? Ведь не бывает такого, чтобы ты вдруг проснулась и увидела, что ты в школе на обеде с Хелен и Рут, а потом вдруг оказываешься дома и начинаешь одеваться?
– Правильно, – хихикает Клэр.
– Ну а у меня все не так. Потому что я путешественник во времени, и я постоянно прыгаю то в одно время, то в другое. Вот если ты поставила кассету с начала, и она начинает играть, а потом ты говоришь: «Ой, я хочу эту песню еще раз послушать», то ставишь ее опять, а потом ты хочешь перемотать на следующую песню, но случайно проматываешь слишком много, так что потом перематываешь назад, но вдруг опять попадаешь не туда. Понятно?
– Вроде да.
– Это, конечно, не самая лучшая аналогия. В общем, иногда я теряюсь во времени и не знаю, где и когда я появился.
– А что такое аналогия?
– Это когда пытаешься что-то объяснить, но вместо этого говоришь что-то другое. Например, мне сейчас в этой одежде тепло и уютно, как мышке в норке, а ты красивая как картинка, а Этта будет злая как волк, если ты быстренько не окажешься дома.
– А ты будешь тут спать? Пойдем в дом, у нас есть комната для гостей.
– Боже, это очень мило с твоей стороны. К сожалению, мне нельзя с твоей семьей встречаться до девяносто первого года.
Кажется, Клэр запуталась. Думаю, отчасти проблема в том, что она не представляет себе дат позднее семидесятых годов. Помнится, в ее возрасте со мной было то же самое, только насчет шестидесятых.
– А почему нет?
– Это одно из правил. Люди, которые путешествуют во времени, не должны общаться с обычными людьми во время своих путешествий, потому что иначе все жутко запутается.
На самом деле я так не думаю; все случается так, как должно случиться, раз и навсегда. В развилки и параллельные вселенные я не верю.
– Но со мной ты разговариваешь.
– Ты особенная. Ты храбрая, умная и умеешь хранить секреты.
– Я сказала Рут, а она мне не поверила, – смущается Клэр.
– О, ну не беспокойся. Мне тоже очень мало кто верил. Особенно врачи. Врачи ни во что не верят, пока им не докажешь.
– Я тебе верю.
Клэр стоит в пяти футах от меня. На ее маленьком бледном личике отражается последний оранжевый всплеск заката. Волосы туго завязаны в хвост, на ней голубые джинсы и темный свитер, по которому скачут зебры. Кулачки сжаты, она выглядит решительной и свирепой. Я грустно думаю, что наша дочь выглядела бы точно так же.
– Спасибо, Клэр.
– Мне пора идти.
– Это точно.
– Ты вернешься?
Я мысленно прокручиваю список.
– Я вернусь шестнадцатого октября. Это пятница[20]. Приходи сюда после школы. И принеси голубой дневник, который тебе Меган подарила на день рождения, и синюю шариковую ручку.
Я повторяю дату, глядя на Клэр и убеждаясь, что она запомнила.
– Au revoir[21], Клэр.
– Au revoir…
– Генри.
– Au revoir, Генри. – У нее уже сейчас произношение лучше, чем у меня.
Клэр поворачивается и убегает в объятия освещенного и зовущего дома, а я возвращаюсь в темноту и отправляюсь бродить по окрестностям. Позднее этим вечером я выбрасываю галстук в мусорный бак за рыбной закусочной «У Дины».
ГЕНРИ: Я стою через дорогу от Чикагского института искусств солнечным июньским днем 1973 года в компании девятилетнего себя. Он пришел сюда из будущей среды; я пришел из 1990 года. Мы целый день и вечер развлекались как хотели и вот пришли к одному из лучших музеев мира, чтобы научиться карманным кражам.
– А может, просто посмотрим картину? – умоляет Генри.
Он нервничает. Он раньше никогда такого не делал.
– Нет. Тебе нужно этому научиться. Как ты собираешься выжить, если ничего не сможешь украсть?
– Буду милостыню просить.
– Прямой путь в тюрьму. Итак, слушай: когда мы туда попадем, я хочу, чтобы ты держался в стороне, мы притворимся, что друг друга не знаем. Но не отходи далеко, смотри, что я буду делать. Если я тебе что-нибудь отдам, смотри не урони, положи в карман как можно быстрее. Понял?
– Понял. Мы на святого Георгия посмотрим?
– Конечно.
Мы переходим Мичиган-авеню, идем мимо студентов и домохозяек, греющихся на ступенях музея. Проходя мимо бронзового льва, Генри дотрагивается до его морды.
Мне довольно-таки плохо от всего этого. С одной стороны, я учу самого себя необходимым для выживания вещам. Другие уроки из этого курса включают кражу в магазинах, избиение людей, взлом замков, лазанье по деревьям, вождение машины, проникновение в дома и умение использовать странные вещи типа жалюзи и крышек от мусорных ведер в виде оружия. С другой стороны, я совращаю самого себя в детстве. Со вздохом понимаю, что кто-то должен это сделать.
Сегодня праздник, поэтому людей полным-полно Мы стоим в очереди, движемся ко входу и медленно поднимаемся по центральной лестнице. Входим в Европейскую галерею и проходим от Нидерландов семнадцатого века к Испании пятнадцатого. Святой Георгий, как и всегда, вскинул свое тонкое копье, готовый пронзить дракона, а розовая с зеленым принцесса скромно ждет на среднем плане. Мы с моим вторым «я» всем сердцем любим желтопузого дракона и всегда рады видеть, что момент его ужасной смерти еще не настал.
Пять минут стоим перед картиной Бернардо Марторелла[22], и потом Генри поворачивается ко мне. Мы сейчас одни в галерее.
– Это не так уж трудно, – говорю я. – Будь внимателен. Найди какого-нибудь растяпу. Выясни, где у него бумажник. У большинства мужчин он или в заднем кармане, или во внутреннем кармане пиджака. У женщин – в сумочке за спиной. Если ты на улице, можешь схватить сумочку целиком, но тогда тебе сначала нужно убедиться, что вокруг нет никого, от кого ты не смог бы сбежать. Гораздо лучше, если ты возьмешь то, что нужно, не привлекая внимания.
– Я видел в кино, что мальчишки тренировались на костюме с маленькими колокольчиками, и, если они дотрагивались до костюма, колокольчики начинали звенеть.
– Да, я помню этот фильм[23]. Можешь дома попробовать. А теперь пойдем.
Я веду Генри из пятнадцатого в девятнадцатый век; и вдруг мы оказываемся посреди французских импрессионистов. Институт искусств знаменит своей коллекцией импрессионистов. Я к ним довольно равнодушен, но эти залы, как всегда, набиты под завязку людьми, страждущими приобщиться к «Воскресной прогулке на острове Гранд-Жатт»[24] или «Стогу сена» Моне. Генри слишком маленький, чтобы видеть картины за спинами взрослых, но сейчас он в любом случае слишком нервничает, чтобы смотреть на них. Я осматриваю зал. Женщина наклонилась над коляской, в которой пищит и вертится ребенок. Наверно, ему пора спать. Киваю Генри и иду к ней. У нее сумочка на одной застежке, болтается за спиной. Она полностью сосредоточена на том, чтобы заставить ребенка утихнуть. Стоит напротив «Мулен-Руж» Тулуз-Лотрека. Я делаю вид, что смотрю на картину, вроде бы случайно толкаю ее, заставляя качнуться вперед, хватаю за руку: «Простите, мне так жаль, я не смотрел, куда шел. Вы в порядке? Здесь так много народу…» Моя рука в ее сумочке, она взволнована, у нее темные глаза, длинные волосы, большая грудь, она пытается сбросить вес, набранный в период беременности. Я ловлю ее взгляд, вытаскиваю кошелек, продолжаю извиняться, когда кошелек проскальзывает в карман рукава, смотрю на нее сверху вниз, улыбаюсь, отхожу от нее, поворачиваюсь и ухожу, оглядываясь через плечо. Она взяла на руки ребенка и потерянно смотрит мне вслед. Я улыбаюсь и ухожу. Генри идет за мной, когда я спускаюсь по лестнице к молодежному музею. Мы встречаемся у мужского туалета.
– Странно, – говорит Генри. – Почему она так на тебя смотрела?
– Она… одинокая, – дипломатично отвечаю я. – Может быть, ее муж нечасто бывает дома.
Мы заходим в кабинку, и я вынимаю бумажник. Ее зовут Дениз Рэдк. Она живет в Вилла-Парке, Иллинойс. Сотрудник музея и выпускница Университета Рузвельта. В кошельке двадцать два доллара и мелочь. Я показываю это Генри, ничего не говоря, кладу все обратно в кошелек и отдаю ему. Мы выходим из кабинки, из туалета, назад ко входу в музей.
– Отдай охраннику. Скажи, что нашел на полу.
– Почему?
– Нам это не нужно, я просто показывал, как это делается.
Генри бежит к охраннице, пожилой чернокожей женщине, которая улыбается и вроде приобнимает Генри. Он медленно возвращается, мы идем на некотором расстоянии друг от друга, я впереди, по длинному темному коридору, который когда-то в будущем разместит выставку декоративного искусства и приведет к новому крылу музея, не существующему пока даже в проекте, а сейчас тут висят постеры. Я ищу легкую добычу, и прямо передо мной стоит просто мечта карманного вора. Невысокий, коренастый, загорелый; ощущение такое, что он в своей бейсболке, штанах из полиэфира и голубой рубашке с короткими рукавами просто завернул не туда со стадиона «Ригли-филд». Он стоит и просвещает невзрачную девчонку насчет Винсента Ван Гога.
– И он отрезает свое ухо и отдает своей подруге – эй, а тебе бы такой подарок понравился? Ухо! Да уж. И они заперли его в психушке…
Насчет этого типа у меня никаких колебаний нет. Он важно вышагивает, изрекая глупости, блаженно не ведая о моем присутствии, бумажник у него лежит в заднем кармане. У него большое брюшко, но зада почти нет, и бумажник просто кричит мне: «Возьми меня!» Я зависаю у них за спиной. Генри ясно видит, как я ловко засовываю большой и указательный пальцы в оттопыренный карман и высвобождаю бумажник. Отхожу назад, они идут дальше, я передаю бумажник Генри, и он засовывает его в карман брюк.
Я показываю Генри и другие штуки: как достать бумажник из внутреннего кармана пиджака, как заслонить свою руку, когда она внутри женской сумочки, шесть разных приемов отвлечь человека, пока вытаскиваешь у него кошелек, как забрать кошелек из заднего кармана, как непринужденно заставить человека показать, где у него лежат деньги. Теперь он выглядит спокойнее и даже начинает получать удовольствие.
Наконец я говорю:
– Ну, теперь твоя очередь.
– Я не могу, – жутко пугается он.
– Конечно можешь. Оглядись. Выбери кого-нибудь.
Мы стоим в комнате с японскими гравюрами. Здесь полно пожилых дам.
– Не здесь.
– Хорошо. А где?
– В ресторане? – подумав, решает он.
Не спеша идем в ресторан. Я очень живо помню этот момент, свой ужас. Смотрю на самого себя – и точно, он белый от ужаса. Улыбаюсь, поскольку знаю, что будет дальше. Мы пристраиваемся в очередь в ресторан. Генри оглядывается, выискивая.
Перед нами в очереди стоит очень высокий мужчина среднего возраста в превосходно скроенном коричневом легком костюме; по нему невозможно угадать, где у него бумажник. Генри подходит к этому человеку, держа на вытянутой руке один из вытащенных мною ранее кошельков.
– Сэр? Это ваш? – тихо спрашивает Генри. – Он лежал на полу.
– Что? А, нет, это не мой. – Он проверяет правый задний карман брюк, нащупывает свой бумажник, наклоняется к Генри, берет у него кошелек и открывает. – О, ну, думаю, тебе нужно отдать его охраннику, да… тут довольно много денег.
Он в очках с толстыми линзами, смотрит на Генри через них, пока тот залезает в его задний карман и вытаскивает бумажник. Поскольку на Генри футболка с коротким рукавом, я подхожу к нему, он передает мне свою добычу. Высокий худой мужчина в коричневом костюме указывает на лестницу, объясняя Генри, как вернуть находку. Генри неспешно идет туда, я иду следом, обгоняю Генри и веду его прямо через музей к выходу, мимо охраны, выходим на Мичиган-авеню и отправляемся в южном направлении. И вот мы, ухмыляясь, как дьяволята, оказываемся в кафе «У художника», где на нетрудовые доходы угощаемся молочными коктейлями и жареной картошкой. После этого выкидываем в почтовый ящик бумажники, подсчитываем деньги, и я снимаю нам комнату в «Палмер-Хаус».
– Ну? – спрашиваю я, садясь на краешек ванны и глядя, как Генри чистит зубы.
– Шо у? – отвечает Генри с полным ртом пасты.
– Что ты думаешь?
– Насчет чего?
– Карманных краж.
– Нормально, – говорит он, глядя на меня в зеркало. Поворачивается и смотрит прямо на меня, широко улыбается, заявляя: – Я это сделал!
– Ты просто молодчина!
– Да! – Улыбка гаснет. – Генри, мне не нравится путешествовать во времени одному. С тобой лучше. Ты не можешь всегда быть со мной?
Он стоит ко мне спиной, и мы смотрим друг на друга через зеркало. Бедный маленький я: в этом возрасте у меня спина худая, лопатки торчат, как прорезающиеся крылья. Он поворачивается, ожидая ответа, и я знаю, чтó должен сказать ему, сказать себе. Протягиваю руку, осторожно поворачиваю его, ставлю рядом с собой: бок к боку, одного роста, мы смотрим в зеркало.
– Посмотри.
Мы изучаем свои отражения, мы как близнецы, отразившиеся в украшенном позолотой гостиничном зеркале. У обоих темные волосы, одинаковый разрез темных глаз и одинаковые круги под глазами, мы одинаково говорим и слышим одинаковыми ушами. Я выше, мускулистее и побрит. Он тоньше, нескладный, одни колени и локти. Я поднимаю руку и убираю со лба волосы, обнажая шрам, полученный в аварии. Бессознательно он повторяет мой жест, дотрагиваясь до своего шрама на собственном лбу.
– Такой же, как у меня, – пораженный, говорит мой другой «я». – Откуда он у тебя?
– Оттуда же, откуда и у тебя. Они одинаковые. Мы одинаковые.
Момент истины. Сначала я не понимал, и вдруг – вот оно, я просто взял и понял. Смотрю, как это происходит. Я смотрю на нас обоих одновременно, снова испытывая это ощущение потери самого себя, впервые понимаю совмещение будущего и настоящего. Но я слишком привык к этому, для меня это более чем нормально, и я остаюсь в стороне, вспоминая удивление девятилетнего себя, когда я внезапно увидел, узнал, что мой друг, учитель, брат – это я. Я и только я. Одиночество.
– Ты – это я.
– Только старше.
– Но… как же другие?
– Путешественники во времени?
Он кивает.
– Не знаю, есть ли другие. В смысле, я их никогда не встречал.
В уголке моего левого глаза набухает слеза. Когда я был маленьким, то воображал, что есть целое сообщество путешественников во времени и Генри, мой учитель, – посланец, отправленный учить меня, чтобы потом я мог быть принят в это сообщество. Я по-прежнему чувствую себя отверженным, последней особью когда-то многочисленного вида. Как будто Робинзон Крузо нашел обманчивый след на песке, а потом понял, что след его собственный. Другой я, маленький, как листок на ветру, прозрачный, как вода, начинает плакать. Я обнимаю его, обнимаю себя, и мы сидим долго-долго.
Позднее мы заказываем в номер горячий шоколад и смотрим Джонни Карсона[25]. Генри засыпает при включенном свете. После того как программа заканчивается, я смотрю на него, а его нет, он вернулся в мою детскую комнату в квартире отца, сонный стоит у моей детской кровати, падает в нее. Выключаю телевизор и свет. Шум улиц 1973 года влетает через окно. Хочу домой. Лежу на жесткой гостиничной кровати, один. И по-прежнему не понимаю.
ГЕНРИ: Я в своей спальне со своим другим «я». Он пришел из будущего марта. Мы занимаемся тем, чем обычно занимаемся, когда остаемся одни. На улице холодно, мы оба достигли половой зрелости, но с девчонками пока еще ничего не пробовали. Думаю, этим занималось бы большинство людей, если бы у них были такие же возможности, как у меня. Но не подумайте, я не гей, ничего подобного.
Позднее воскресное утро. Слышу, как в церкви Святого Иосифа звонят колокола. Вчера отец пришел домой поздно; думаю, после концерта он завис в баре; он был так пьян, когда вернулся, что упал на лестнице, и мне пришлось втаскивать его в комнату и на кровать. Я слышу, как он, кашляя, возится в кухне.
Мой другой «я», кажется, нервничает, он постоянно посматривает на дверь.
– Что? – спрашиваю я его.
– Ничего, – отвечает он.
Я встаю и запираю дверь.
– Нет, – шепчет он. Кажется, ему трудно говорить.
– Да ладно тебе, – отвечаю я.
Я слышу тяжелые шаги отца прямо под дверью.
– Генри? – спрашивает он, и дверная ручка медленно поворачивается.
Внезапно понимаю, что случайно отпер замок, Генри кидается к нему, но поздно: отец просовывает голову в дверь – и застает нас, так сказать, с поличным.
– Господи, – выдыхает он. Глаза у него расширяются, на лице неописуемое отвращение. – Господи, Генри.
Он захлопывает дверь, я слышу, как он возвращается в свою комнату. Бросаю на себя укоризненный взгляд, натягивая джинсы и футболку. Иду через коридор в спальню отца. Дверь закрыта. Стучу. Ответа нет. Жду.
– Папа?
Тишина. Открываю дверь и встаю на пороге.
– Папа?
Он сидит спиной ко мне на кровати. Он не шевелится; я какое-то время стою на пороге, но не могу заставить себя войти в комнату. Наконец захлопываю дверь и иду к себе.
– Это была только твоя ошибка, только твоя, – сурово выговариваю я своему другому «я».
На нем джинсы, он сидит на стуле, сжав голову руками.
– Ты знал, ты знал, что это случится, и не сказал ни слова. Где твое чувство самосохранения? Что, черт тебя возьми, с тобой случилось? Какой смысл знать будущее, если не можешь защитить себя хотя бы от таких мелких унизительных вещей…
– Заткнись, – бурчит Генри. – Просто заткнись.
– Я не заткнусь! – срываюсь я на крик. – Ты понимаешь, тебе нужно было просто сказать…
– Послушай, – покаянно смотрит он на меня. – Это было как… как тогда, на катке.
– О черт!
Пару лет назад я увидел, как в Индиан-Хед-парке маленькой девочке попало в голову хоккейной шайбой. Это было ужасно. Позднее я узнал, что девочка умерла в больнице. И потом начал возвращаться в тот день, снова и снова, хотел предупредить ее маму – и не мог. Я как будто был зрителем в кино или привидением. Я кричал: «Нет, заберите ее домой, не позволяйте ей кататься, заберите ее, она ушибется, она умрет!» – и понимал, что эти слова были только в моей голове, и все шло, как и раньше.
– Ты говоришь об изменении будущего, – говорит Генри, – но для меня это прошлое, и, насколько я знаю, с этим ничего нельзя сделать. В смысле, я устал, и вообще, я пытался, и поэтому все так и вышло. Если бы я что-то не сказал, ты бы не встал…
– А зачем ты что-то сказал?
– Потому что так надо. И ты тоже так сделаешь, вот увидишь. – Он пожимает плечами. – Это как с мамой. Несчастный случай. Immer wieder[26]. Снова и снова, постоянно одно и то же.
– А свобода выбора?
Он встает, подходит к окну и стоит, глядя на задний двор Татингеров.
– Я разговаривал об этом только что с собой из девяносто второго года. Он рассказал кое-что интересное: мол, как он думает, когда ты в настоящем, во времени, есть только свобода выбора. Он говорит, что в прошлом мы можем только то, что уже сделали, и если мы оказываемся там, по-другому быть не может.
– Но где бы я ни был, это мое настоящее. Разве я не могу решать…
– Нет. Видно, нет.
– А что он сказал о будущем?
– Ну, давай подумаем. Ты идешь в будущее, что-то делаешь и возвращаешься в настоящее. Тогда то, что ты сделал, – это часть твоего прошлого. Возможно, это тоже неизбежно.
Я чувствую дикое сочетание свободы и отчаяния. Я вспотел; он открывает окно, и в комнату влетает холодный воздух.
– Но тогда я не отвечаю ни за что, что сделал не в своем настоящем.
– Ну наконец-то, – улыбается он.
– И все это уже случилось.
– Да, что-то в этом роде.
Он проводит руками по лицу, и я вижу, что ему пора начинать бриться.
– Но он сказал, что ты должен вести себя так, как будто у тебя есть эта свобода выбора, как будто ты ответствен за происходящее.
– Почему? Разве это имеет значение?
– Очевидно, если ты делаешь по-другому, все будет плохо. И неправильно.
– Он это на своем опыте знал?
– Да.
– И что произойдет дальше?
– Отец не будет разговаривать с тобой три недели. И это, – он указывает рукой на кровать, – это придется прекратить.
– Хорошо, – вздыхаю я. – Что-нибудь еще?
– Вивиан Теска.
Вивиан – это девушка из математического класса, о которой я постоянно думаю. Я ни разу с ней и словом не обмолвился.
– Завтра после урока подойди к ней и пригласи на свидание.
– Я ее даже не знаю.
– Поверь мне.
Он улыбается так, что я задумываюсь, почему, черт возьми, я должен ему верить, но верить хочется, и я соглашаюсь.
– Мне пора. Денег дай.
Я протягиваю ему двадцать долларов.
– Еще.
Я даю еще двадцатку.
– Больше нет.
– Ладно.
Он одевается, выбирая вещи, против исчезновения которых я бы не возражал.
– Пальто возьмешь?
Я протягиваю ему перуанский лыжный свитер, который всегда ненавидел. Он корчит гримасу и надевает его.
Мы идем к задней двери квартиры. Церковные колокола звонят полдень.
– Пока, – говорит другой «я».
– Удачи, – говорю я в ответ, странно тронутый видом себя, уходящего в неизвестное, в холодное воскресное чикагское утро, чужое и незнакомое.
Он топает по деревянным ступеням, а я возвращаюсь в тихую квартиру.
ГЕНРИ: Я на заднем сиденье в полицейской машине в Зионе, Иллинойс. На мне наручники и ничего больше. Внутри машина вся провоняла табаком, кожей, пóтом и еще каким-то запахом, который разобрать не могу, но он присущ именно полицейским машинам. Запах дикого страха, я думаю. Левый глаз у меня заплыл и не видит, грудь в синяках, порезах и грязи из-за того, что один из двух полицейских, тот, который поздоровее, в броске сшиб меня с ног на асфальте, усеянном битым стеклом. Полицейские стоят рядом с машиной и разговаривают с соседями, по крайней мере один из которых точно видел, как я пытался вломиться в белый с желтым викторианский дом, рядом с которым мы припаркованы. Я не знаю, в каком времени очутился. Я здесь около часа и напортачил по полной. Я очень голоден. Очень. Я сейчас должен быть на семинаре доктора Куэри по Шекспиру, но уверен, что я его уже пропустил. Плохо. Мы разбираем «Сон в летнюю ночь».
К плюсам ситуации можно отнести то, что в машине тепло и я не в Чикаго. Чикагские копы ненавидят меня, потому что я постоянно исчезаю, находясь в заключении, и они не могут понять как. А еще я отказываюсь с ними разговаривать, поэтому они так и не выяснили ни кто я, ни где живу. В тот день, когда они это выяснят, мне крышка, потому что на меня есть несколько просроченных ордеров на арест: проникновение в частную собственность, магазинная кража, сопротивление при аресте, побег из-под ареста, нарушение чужого права владения, непристойное обнажение в общественном месте, ограбление und so weiter[27]. Из этого списка становится понятно, что я ужасно нелепый преступник, но самая главная проблема в том, что без одежды трудно оставаться неприметным. Рассчитывать можно лишь на скрытность и скорость, но когда я, абсолютно голый, пытаюсь вломиться в дом посреди бела дня, это не всегда срабатывает. Семь раз меня арестовывали, и пока мне удавалось исчезнуть до того, как они успевали взять у меня отпечатки пальцев или сфотографировать.
Соседи продолжают таращиться на меня через стекла полицейской машины. Мне все равно. Мне все равно. Это слишком затянулось. Черт, как я это ненавижу. Откидываюсь на сиденье и закрываю глаза.
Дверца машины распахивается. Холодный воздух обжигает, глаза у меня резко открываются, на секунду я вижу металлическую решетку, отделяющую переднее сиденье машины от заднего, потрескавшиеся виниловые чехлы, свои руки в наручниках, голые ноги в мурашках, в лобовом стекле плоское небо, черную фуражку с козырьком на приборной доске, папку в руках у офицера, его красное лицо, спутанные седеющие брови и обвисшие брыли – все скользит, переливается, окрашивается в радужные цвета. Полицейский говорит: «Эй, у него приступ, что ли?» У меня сильно стучат зубы, и вдруг полицейская машина исчезает перед моими глазами, и я лежу на спине в собственном заднем дворике. Да. Да! Полной грудью вдыхаю сладкий сентябрьский ночной воздух. Сажусь, растираю запястья, все еще хранящие отметины от наручников.
Я смеюсь и не могу остановиться. Я снова сделал это! Гудини, Просперо[28], признайте меня! Потому что я тоже волшебник.
Накатывает приступ тошноты, и я выплевываю желчь на хризантемы Кимми.
КЛЭР: Сегодня день рождения Мэри Кристины Хепворт, и все девочки-пятиклассницы из школы Сент-Бэзил ночуют в ее доме. У нас пицца, кола и фруктовый салат на ужин, и миссис Хепворт приготовила большой торт в форме головы единорога со словами «С днем рождения, Мэри Кристина!» из красной глазури, и мы поем, Мэри Кристина задувает все двенадцать свечек за один раз. Я, кажется, знаю, что за желание она загадала; думаю, она загадала больше не расти. По крайней мере, будь я на ее месте, именно этого бы и пожелала. Мэри Кристина самая высокая в нашем классе. В ней пять футов девять дюймов. Мама чуть ее пониже, а папа у нее очень, очень высокий. Однажды Хелен спросила Мэри Кристину, сколько в нем, и та ответила, что шесть футов семь дюймов. Она единственная девочка в семье, и все ее братья старше и уже бреются, и они тоже очень высокие. Они нарочно нас не замечают и едят много торта, а Пэтти и Рут нарочно громко хихикают, когда кто-нибудь из них проходит мимо. Так стыдно. Мэри Кристина открывает подарки. Я подарила ей зеленый свитер, такой же, как мой голубой, который ей нравится, с хитро вывязанным воротником, от Лауры Эшли. После ужина мы смотрим «Ловушку для родителей» по видику, а Мэри-Кристинины ходят вокруг нас, потом мы все по очереди надеваем пижамы в ванной комнате на втором этаже и заходим в спальню Мэри Кристины, от пола до потолка розового цвета, даже ковер во всю стену розовый. Сразу понятно, что родители Мэри Кристины были жутко рады наконец-то получить девочку после всех ее братьев. Мы все принесли с собой спальные мешки, но побросали их в углу и рассаживаемся на кровати и на полу в комнате. Нэнси принесла бутылку мятного шнапса, и мы пьем по глоточку. Вкус ужасный, как будто еж в горле застрял. Мы играем в «Правда-неправда». Рут заставляет Венди пробежаться по коридору без курточки от пижамы. Венди заставляет Фрэнси сказать, какой размер лифчика у Лекси, ее семнадцатилетней сестры (ответ: 38D). Фрэнси просит Гейл сказать, что она с Майклом Платтнером делала в прошлую субботу в «Дейри-Квин» (ответ: ели мороженое. Ну да, как же). Через какое-то время всем «Правда-неправда» надоедает, в основном потому, что становится трудно придумать хорошие задания, которые можно выполнить, и потому, что мы знаем друг про друга все, что только можно, ведь мы ходим вместе в школу с самого детского сада. Мэри Кристина говорит: «Давайте достанем гадальную планшетку», и все соглашаются, потому что это ее вечеринка и потому что это просто классное занятие. Она достает планшетку из шкафа. Планшетка вся помятая, и на маленькой пластиковой штуке, которая показывает на буквы, нет пластикового окна. Однажды Генри сказал мне, что ходил на спиритический сеанс, и посреди него у медиума случился приступ аппендицита, и пришлось вызывать ей «скорую помощь». Планшетка довольно маленькая, и играть могут только двое. Поэтому Мэри Кристина и Хелен начинают. Правило такое, что вопрос нужно говорить вслух, а то не получится. Они обе кладут пальцы на планшетку. Хелен смотрит на Мэри Кристину, которая колеблется, и Нэнси говорит: «Спроси про Бобби», поэтому Мэри Кристина спрашивает: «Я нравлюсь Бобби Дикслеру?» Все хихикают. Правильный ответ – нет, но планшетка говорит да, потому что Хелен ее немного подталкивает. Мэри Кристина так широко улыбается, что я вижу пластинки на ее зубах, и верхних и нижних. Хелен спрашивает, нравится ли она какому-нибудь мальчику. Планшетка какое-то время крутится и потом останавливается на буквах Д, Э, В. «Дэвид Ханей?» – спрашивает Пэтти, и все смеются. Дейв – единственный темнокожий в нашем классе. Он ужасно застенчивый, маленький и хорошо знает математику. «Может, он поможет тебе с делением столбиком?» – говорит Лаура, тоже очень стеснительная. Хелен смеется. Она в математике ничего не понимает. «Эй, Клэр, попробуй ты с Рут». Мы занимаем места Хелен и Мэри Кристины. Рут смотрит на меня, я пожимаю в ответ плечами. «Я не знаю, что спрашивать», – говорю я. Все хихикают: разве есть много вариантов? Но я хочу знать так много: с мамой все будет в порядке? Почему сегодня утром папа кричал на Этту? Генри – он настоящий? Куда Марк спрятал мою домашнюю работу по французскому? Рут спрашивает: «Какому мальчику нравится Клэр?» Я кидаю на нее злобный взгляд, но она только улыбается: «Не хочешь знать?» – «Нет», – отвечаю я, но все равно кладу пальцы на планшетку. Рут тоже кладет пальцы, но планшетка не движется. Мы обе слегка дотрагиваемся до нее, стараясь не нарушать правила и не подталкивать. Потом планшетка медленно начинает двигаться. Описывает круги и потом останавливается на Г. Набирает скорость, появляются буквы Е, Н, Р, И. «Генри, – говорит Мэри Кристина. – Кто такой Генри?» Хелен говорит: «Не знаю, конечно, но ты покраснела. Клэр, кто такой Генри?» Я мотаю головой, как будто для меня это тоже загадка. «Спроси ты, Рут». Она (вот удивительно) спрашивает, кому нравится; появляются буквы Р, И, К. Я чувствую, что она подталкивает доску. Рик – это мистер Малоун, наш учитель точных наук, которому нравится мисс Энгл, учительница английского. Мы с Рут встаем, и Лаура с Нэнси занимают наши места. Нэнси сидит ко мне спиной, и я не вижу ее лица, когда она произносит: «Кто такой Генри?» Все смотрят на меня, становится очень тихо. Я смотрю на планшетку. Ничего. Только я решаю, что спасена, как планшетка начинает вращаться. Может, опять скажет «Генри»? Ничего страшного, Лаура и Нэнси вообще ничего про него не знают. Даже я почти ничего про него не знаю. Появляются буквы М, У, Ж. Все смотрят на меня. «Я не замужем. Мне ведь всего одиннадцать». – «Но кто такой Генри?» – удивляется Лаура. «Не знаю. Может быть, кто-то, кого я еще не встретила». Она кивает. Все в шоке. Я сама в шоке. Муж? Муж?
ГЕНРИ: Мы с Клэр играем в шахматы на лужайке в лесу. Прекрасный весенний день, в лесу поют птицы, ухаживают друг за дружкой, вьют гнезда. Мы уходим подальше от семьи Клэр, которая в этот день дома, неподалеку. Клэр какое-то время раздумывает над своим ходом; я взял ее ферзя три хода назад, и она понимает, что проиграла, но намерена продолжать битву.
– Генри, кто твой любимый «битл»? – поднимает она глаза.
– Джон, конечно.
– Почему «конечно»?
– Ну, Ринго тоже ничего, но он какой-то вялый, да? А Джордж немного слишком «нью-эйджевый», на мой вкус.
– Что такое «нью-эйдж»?
– Странные религии. Слащавая, скучная музыка. Жалкие попытки убедить себя в превосходстве всего индийского. Не западная медицина.
– Но тебе не нравится традиционная медицина.
– Это потому, что врачи все время пытаются убедить меня, что я ненормальный. Если бы я сломал руку, то стал бы большим поклонником западной медицины.
– А как насчет Пола?
– Пол – для девчонок.
– Мне Пол больше всего нравится, – застенчиво улыбается Клэр.
– Ну, ты же девочка.
– А почему Пол для девочек?
«Будь осторожен», – говорю я себе.
– Ну, знаешь… Пол – он, ну, милый «битл», да?
– Это плохо?
– Нет, вовсе нет. Но парням больше интересны те, кто крутые, и Джон – это крутой «битл».
– Да. Но он умер.
– Можно оставаться крутым даже после смерти, – смеюсь я. – На самом деле это гораздо легче, потому что не состаришься, не растолстеешь и не облысеешь.
Клэр напевает начало песни «Когда мне будет шестьдесят четыре». Двигает на пять клеток вперед свою ладью. Я могу сделать мат, говорю ей об этом, и она торопливо убирает ее на место.
– Ну и почему тебе Пол нравится? – спрашиваю я, поднимая голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как ужасно она покраснела.
– Он такой… красивый, – отвечает Клэр.
То, как она это говорит, заставляет меня задуматься. Я смотрю на доску, и до меня доходит, что, если Клэр сейчас возьмет моего слона своим конем, она выиграет. Задумываюсь, говорить ей или нет. Если бы она была немного помладше, сказал бы. Двенадцать лет – это возраст, когда уже нужно решать самой. Клэр задумчиво смотрит на доску. До меня доходит, что я ревную. Господи! Я не верю, что ревную к чудаку-мультимиллионеру, рок-звезде, который Клэр в отцы годится.
– Да уж, – говорю я.
– Кто тебе нравится? – озорно улыбается Клэр, глядя на меня.
«Ты», – думаю я, но вслух не говорю.
– В смысле, когда я был в твоем возрасте?
– Ну да. А когда ты был в моем возрасте?
Я прикидываю ценность этой информации и возможные последствия, прежде чем все-таки расколоться:
– Мне было двенадцать в семьдесят пятом году. Я тебя на восемь лет старше.
– Значит, тебе двадцать?
– Нет, вообще-то, мне тридцать шесть, я тебе в отцы гожусь.
Клэр хмурит брови. В математике она не сильна:
– Но если тебе было двенадцать в семьдесят пятом…
– А, извини. Ты права. В смысле, самому мне тридцать шесть, но где-то там, – я машу рукой в южном направлении, – мне двадцать. В настоящем времени.
Клэр пытается переварить эту новость:
– Значит, тебя два?
– Не совсем. Есть только один я, но когда я путешествую во времени, то иногда попадаю туда, где я уже есть, и – да, тогда получается, что нас двое. Или больше.
– А почему я больше чем одного тебя не видела?
– Увидишь. Когда мы с тобой встретимся в моем настоящем, это будет случаться довольно часто – даже чаще, чем я бы хотел, Клэр.
– Кто тебе нравится в семьдесят пятом?
– Если честно, никто. В двенадцать у меня были другие развлечения. Но когда мне было тринадцать, я жутко влюбился в Патти Херст.
– Это девочка из твоей школы? – Клэр, кажется, разозлилась.
– Нет, – улыбаюсь я. – Она была богатой калифорнийской студенткой, которую похитили ужасные левые террористы и заставили ее грабить банки. Ее каждый вечер в новостях показывали месяцы напролет.
– И что с ней случилось? Почему она тебе понравилась?
– В конце концов они ее отпустили, она вышла замуж, появились дети, и теперь она богатая калифорнийская дама. Почему она мне понравилась? Ну, не знаю. Это иррационально, понимаешь? Думаю, я просто немного знал, что это такое, когда тебя забирают и заставляют делать вещи, которые делать не хочется, а потом выходит, что тебе это как бы и нравится.
– Ты делаешь что-то, чего не хочешь?
– Да. Постоянно. – У меня затекла нога, и я встаю и трясу ею, пока нога не начинает оттаивать. – Я же не всегда оказываюсь здесь, с тобой, на всем готовеньком. Я очень часто попадаю туда, где мне приходится воровать, чтобы поесть и одеться.
– Да-а! – Личико у нее затуманивается, и потом она видит свой ход, делает его и победно смотрит на меня: – Мат!
– Эй! Браво! – поздравляю я. – Ты просто королева по шахматам du jour[29].
– Да, – отвечает Клэр, розовая от гордости. Она начинает опять расставлять фигурки на исходные позиции: – Еще?
Я делаю вид, что смотрю на несуществующие часы.
– Конечно, – сажусь обратно. – Ты есть хочешь?
Мы здесь уже несколько часов, и запасы истощились; единственное, что у нас осталось, – это крошки в пакетике из-под печенья.
– Угу.
Клэр держит две пешки за спиной, я касаюсь ее правого локтя, и она показывает мне белую пешку. Делаю стандартный первый ход, двигаю королевскую пешку на e4. Она делает стандартный ответ на мой стандартный ход, двигая свою королевскую пешку на e4. Мы довольно быстро делаем еще десяток ходов, с умеренными потерями, а потом Клэр на какое-то время замирает, исследуя поле. Она всегда экспериментирует, всегда пытается coup d’éclat[30].
– А кто тебе нравится сейчас? – спрашивает она, не глядя на меня.
– В смысле, в двадцать? Или в тридцать шесть?
– И тогда, и тогда.
Я пытаюсь вспомнить себя в двадцать лет. Вихрь женщин, грудей, ног, кожи, волос. Все похождения слились в одно, и лица с именами я уже не могу соотнести. В двадцать мне скучать не приходилось, а вот страдать – сколько угодно.
– В двадцать ничего особенного не было. Никто на ум не приходит.
– А в тридцать шесть?
Я внимательно смотрю на Клэр. Двенадцать – это еще слишком мало? Да, слишком. Лучше фантазировать о красивом, недостижимом, безопасном Поле Маккартни, чем мириться с Генри-чудаком, путешественником во времени. Но почему она спрашивает?
– Генри?
– А?
– Ты женат?
– Да, – неохотно признаю я.
– На ком?
– На очень красивой, терпеливой, талантливой, умной женщине.
– О! – Лицо у нее вытягивается.
Она берет в руки белого слона, которого взяла пару ходов назад, и крутит его на земле, как юлу.
– Здорово.
Кажется, эта новость ее расстроила.
– В чем дело?
– Ни в чем. – Клэр двигает королеву с e2 на b5. – Шах.
Я перемещаю коня, чтобы закрыть короля.
– А я замужем? – спрашивает Клэр.
Я смотрю ей в глаза:
– Ты искушаешь судьбу.
– Почему бы и нет? Ты никогда мне ничего не рассказываешь. Ну же, Генри, скажи, я навсегда останусь старой девой?
– Ты монахиня, – дразню я ее.
– Господи, надеюсь, ты врешь, – пожимает она плечами и берет мою пешку своей ладьей. – А как ты познакомился со своей женой?
– Извини. Совершенно секретная информация. – Я беру ее ладью ферзем.
– Упс, – кривится Клэр. – Ты путешествовал во времени? Ну, когда ее встретил?
– Я занимался своими делами.
Клэр вздыхает. Она берет еще одну пешку своей ладьей. У меня начинают заканчиваться пешки. Передвигаю на a4 ферзя.
– Это нечестно, что ты все обо мне знаешь, а мне о себе никогда не рассказываешь.
– Правда. Нечестно. – Я пытаюсь выглядеть сокрушенным и любезным.
– В смысле, Рут, и Хелен, и Меган, и Лаура мне все рассказывают, и я рассказываю им все.
– Все?
– Ну, не все. Про тебя не рассказываю.
– Да ну? А почему?
– Ты секрет, – принимается обороняться Клэр. – И вообще, они мне все равно не поверят.
Коварно улыбаясь, она своим конем загоняет в ловушку моего слона. Я рассматриваю доску, пытаясь понять, как бы взять ее коня или передвинуть своего слона. Кажется, у белых дела плохи.
– Генри, а ты настоящий?
– Да, – немного обалдеваю я. – А каким я еще могу быть?
– Не знаю. Привидение?
– Я живой человек, Клэр.
– Докажи.
– Как?
– Не знаю.
– Но послушай, ты же не сможешь доказать, что ты настоящий человек, а?
– Я настоящая, я уверена.
– Почему?
– Я просто человек, и все.
– Ну, я тоже просто человек, и все.
Странно, что Клэр завела этот разговор; в 1999 году мы с доктором Кендриком затеяли философский диспут на эту же самую тему. Кендрик убежден, что я предвестник нового человеческого вида, так же отличающийся от нынешних людей, как кроманьонец от своих неандертальских соседей. Я убежден, что я – просто ошибка в генокоде, и наша неспособность иметь детей доказывает, что я не стану переходным звеном. Мы цитируем Кьеркегора, Хайдеггера и петушимся. И вот, Клэр сомневается во мне.
– Люди не появляются и не исчезают так, как ты. Ты как Чеширский кот.
– Ты хочешь сказать, что я – выдуманный персонаж?
Я наконец вижу свой ход: ладья на g3. Теперь Клэр может взять моего слона, но через несколько ходов потеряет ферзя. Она немного думает, понимает это и показывает мне язык. Язык у нее неприятного оранжевого оттенка от съеденных карамелек.
– Это заставляет меня задуматься насчет сказок. В смысле, если ты настоящий, то почему сказки не могут быть настоящими, а? – Клэр поднимается, продолжая смотреть на доску, и приплясывает на месте, как будто на ней штаны загорелись. – Кажется, земля становится жестче. У меня попу свело.
– Может, они и правда настоящие. Или какие-то небольшие вещи в них настоящие, а потом люди на них просто накручивают, а?
– То есть Белоснежка просто была в коме?
– И Спящая Красавица тоже.
– А Джек со своим Бобовым Стеблем просто был потрясающим садовником.
– А Ной – старый чудак, у которого был плавучий дом и полно кошек.
– Ной из Библии, – вытаращив на меня глаза, говорит Клэр. – Он не из сказки.
– А! Да. Извини.
Я очень хочу есть. В любую минуту Нелли может подать сигнал к обеду, и Клэр придется идти домой. Она садится обратно за свою половину доски. Я вижу, ее интерес к игре потерян, потому что она начинает строить пирамиду из съеденных у меня фигурок.
– Ты так и не доказал, что настоящий, – говорит Клэр.
– И ты тоже.
– Ты сомневаешься в том, что я настоящая? – с удивлением спрашивает она.
– Может, ты мне снишься. Может, я тебе снюсь; может, мы существуем только во снах друг друга и каждое утро, просыпаясь, все забываем.
Клэр хмурится и делает такое движение рукой, как будто хочет отмахнуться от странной идеи.
– Ущипни меня, – требует она.
Я наклоняюсь вперед и слегка щиплю ее за руку.
– Сильнее!
Я щиплю опять, достаточно сильно, так что появляется красное пятно, а потом сразу белеет и исчезает.
– Разве я не проснулась бы, если бы спала? В любом случае, не похоже, что я сплю.
– На привидение я тоже не похож. Или на выдуманный персонаж.
– Откуда ты знаешь? То есть если бы я тебя придумала и не хотела бы, чтобы ты знал, что я тебя придумала, просто бы тебе не сказала, а?
– Может, Господь просто сделал нас, и Он не говорит нам, – удивленно произношу я.
– Нельзя так говорить! – восклицает Клэр. – И вообще, ты даже не веришь в Господа. Так?
Пожимаю плечами и меняю тему разговора:
– Я более реальный, чем Пол Маккартни.
Клэр выглядит взволнованной. Она начинает складывать фигурки в коробку, аккуратно отделяя белые от черных.
– Много людей знают Пола Маккартни, а про тебя знаю только я.
– Но ты встречала меня лично, а его – нет.
– Мама была на концерте «Битлз». – Она закрывает крышку шахматной доски и вытягивается на земле, уставившись на шатер из зеленых листьев. – Это было восьмого августа шестьдесят пятого года в «Комиски-парке».
Я тычу пальцем ей в живот, она сворачивается, как еж, и хихикает. Немного пощекотав друг друга и покатавшись по земле, мы ложимся на спину, прижав руки к животу, и Клэр говорит:
– А твоя жена тоже путешествует во времени?
– Нет. Слава богу.
– Почему «слава богу»? Я думаю, это было бы здорово. Вы могли бы путешествовать вместе.
– Одного путешественника во времени в семье более чем достаточно. Это опасно, Клэр.
– Она беспокоится о тебе?
– Да, – тихо отвечаю я, – беспокоится.
Интересно, что сейчас делает Клэр, в 1999 году. Может, еще спит. Может, не знает, что я исчез.
– Ты ее любишь?
– Очень, – шепотом отвечаю я.
Мы тихо лежим рядом, глядя на раскачивающиеся деревья, на птиц, на небо. Я слышу сдавленный звук и, взглянув на Клэр, с изумлением вижу слезы, которые катятся из ее глаз к ушам. Сажусь и наклоняюсь над ней:
– Что случилось, Клэр?
Она просто качает головой и крепче сжимает губы. Разглаживаю ее волосы, сажаю и обнимаю. Она просто ребенок, но на секунду я вижу ее взрослой.
– Что случилось?
Она отвечает так тихо, что мне приходится попросить ее повторить.
– Я просто подумала, что, может быть, ты женат на мне.
КЛЭР: Я стою в долине. Конец июня, дело к вечеру; через несколько минут нужно будет идти мыть руки к ужину. Температура падает. Десять минут назад небо было медно-голубое, над долиной висел тяжелый жар, все казалось изогнутым, как под кривым стеклянным куполом, все звуки поглощались жаром под оглушающий аккомпанемент жужжания насекомых. Я сидела на крошечных мостках, глядя, как водомерки скользят по тихому маленькому пруду, и думала о Генри. Сегодня он не придет; в следующий раз мы увидимся через двадцать два дня. Стало намного прохладнее. Генри меня озадачивает. Всю свою жизнь я принимала его как должное; то есть, хотя Генри – секрет и поэтому автоматически вызывает восхищение, он еще и загадка, и как раз недавно до меня начало доходить, что у большинства девочек нет Генри, или если и есть, они о нем молчат. Поднимается ветер; высокая трава шелестит, я закрываю глаза, чтобы представить, что я у моря (которое видела только по телевизору). Я открываю глаза; небо желтое, потом зеленое. Генри говорит, что приходит из будущего. Когда я была маленькой, то не видела в этом особой проблемы; я понятия не имела, что это может означать. Теперь я думаю, правда ли, что это какое-то место или время, в которое я приду; и что идти туда – не значит просто становиться старше. Интересно, может ли Генри взять меня в будущее. Лес становится черным, деревья гнутся, качаются из стороны в сторону и пригибаются к земле. Гул насекомых пропал, ветер все сглаживает, трава прижата, деревья трещат и стонут. Я боюсь будущего, оно представляется мне большой коробкой с тайнами. Генри говорит, что знает меня в будущем. Огромные черные тучи надвигаются из-за деревьев, они появляются так внезапно, что я начинаю смеяться, они как марионетки, и все кружится, приближаясь ко мне, потом раздается длинный низкий раскат грома. Внезапно я понимаю, что стою, худенькая, вытянувшаяся, посреди долины, где все прижалось к земле, и ложусь на землю в надежде, что бушующая вокруг стихия не заметит меня. Я лежу на спине и смотрю наверх, в небо, откуда начинает литься вода. Одежда промокла, и внезапно я чувствую, что Генри где-то здесь, он обнимает меня, и мне кажется, что Генри – это дождь, и я одна и хочу его.
ГЕНРИ: Я на поляне, в долине. Раннее-раннее утро, как раз перед восходом. Конец лета, все цветы и трава вымахали мне до груди. Прохладно. Я один. Брожу среди растений и нахожу коробку с одеждой, открываю ее и вижу голубые джинсы, белую рубашку и сандалии. Раньше я никогда этих вещей не видел и задумываюсь, в какое время я попал. Клэр оставила мне перекусить: сэндвич с арахисовым маслом, аккуратно завернутый в фольгу, яблоко и пакет картофельных чипсов «Джей». Может быть, это школьный обед Клэр. Думаю, сейчас конец семидесятых – начало восьмидесятых. Сажусь на камень, начинаю есть и тут же чувствую себя намного лучше. Поднимается солнце. Вся долина голубая, потом оранжевая с розовым, тени удлиняются, и наступает день. Клэр нигде не видно. Я отползаю на несколько футов в заросли, сворачиваюсь на земле, хотя она мокрая от росы, и засыпаю.
Когда я просыпаюсь, солнце высоко в небе, рядом со мной сидит Клэр и читает книгу. Она улыбается мне и говорит:
– Солнце светит. Птицы поют, лягушки квакают, пора просыпаться!
Я вздыхаю и тру глаза:
– Привет, Клэр. Какое сегодня число?
– Двадцать третье сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, воскресенье.
Клэр тринадцать. Странный и трудный возраст, но все же тут не так трудно, как в моем настоящем. Я сажусь и зеваю.
– Клэр, если я очень хорошо попрошу, ты сходишь в дом и принесешь мне чашку кофе?
– Кофе? – Клэр говорит это так, как будто она никогда не слышала о таком напитке. Взрослая Клэр такая же кофеманка, как и я. Она раздумывает.
– Ну пожалуйста!
– Хорошо. Попробую. – Она медленно поднимается.
В этот год Клэр быстро выросла. Она стала выше на пять дюймов и еще не привыкла к своему новому телу. Груди, ноги, бедра – все стало другим. Я пытаюсь не думать об этом, глядя, как она идет по тропинке к дому. Бросаю взгляд на книгу, которую она оставила. Это Дороти Сейерс[31], я такую не читал. К тому времени, как она возвращается, я уже на тридцать третьей странице. Она принесла термос, чашки, одеяло и несколько пончиков. От летнего солнца у Клэр на носу веснушки, я подавляю в себе желание пробежать пальцами по ее выцветшим волосам, которые падают ей на руки, когда она расстилает одеяло.
– Огромное спасибо. – Я беру термос, как будто в нем святая вода.
Мы усаживаемся на одеяло. Откручиваю крышку, наливаю чашку кофе, делаю глоток. Он невероятно крепкий и горький.
– Господи! Клэр, это настоящее ракетное топливо.
– Слишком крепкий?
Она выглядит немного расстроенной, и я спешу похвалить ее:
– Ну, возможно, не то чтобы уж очень крепкий, но крепковатый. Хотя мне нравится. Ты его сама приготовила?
– Угу. Я раньше никогда кофе не варила, и Марк зашел и начал меня доставать, поэтому, может, я что-то не то сделала.
– Нет, все отлично.
Я дую на кофе и допиваю. Сразу становится лучше. Наливаю еще одну чашку.
Клэр берет у меня термос. Наливает себе полнаперстка кофе и осторожно делает глоток.
– Фу, – говорит она. – Ну и гадость. Он и правда такой на вкус должен быть?
– Ну, обычно он не такой злобный. Ты любишь кофе с большим количеством сливок и сахара.
Клэр выливает остатки своего кофе на землю и берет пончик. Потом говорит:
– Ты превращаешь меня в ненормальную.
У меня нет готового ответа, потому что такая мысль никогда не приходила мне в голову.
– Нет, неправда.
– Нет, правда.
– Нет. – Секунду-другую я молчу. – Что ты хочешь этим сказать: «я превращаю тебя в ненормальную»? Я тебя ни в кого не превращаю.
– Знаешь, ты говоришь мне, что я люблю кофе со сливками и сахаром, еще до того, как я его попробовала. Ну, то есть как я смогу разобраться, нравится ли мне это по-настоящему или просто потому, что ты мне сказал, что мне это нравится?
– Но, Клэр, это же индивидуальный вкус. Ты сама сможешь понять, какой кофе тебе нравится, независимо от того, сказал я тебе это или нет. К тому же не ты ли всегда просишь меня рассказать что-нибудь о будущем?
– Знать будущее и знать, что я люблю, – это разные вещи, – отвечает Клэр.
– Почему? И то и другое связано со свободой выбора.
Клэр снимает туфли и носки. Заталкивает носки в туфли и аккуратно ставит их на краешек одеяла. Затем берет отброшенную мною крышку от термоса и ставит рядом с туфлями, как будто одеяло – это татами.
– Я думала, что свобода выбора связана с первородным грехом.
– Нет, – подумав, отвечаю я. – Почему это свобода должна быть ограничена понятиями правильного или неправильного? В смысле, ты только что решила, по своему собственному выбору, снять туфли. Не имеет значения, заботит ли это кого-то, в туфлях ты или нет, и это не грешно и не добродетельно, это не влияет на будущее, но ты сделала свой собственный выбор.
– Но иногда, – пожимает плечами Клэр, – ты мне говоришь что-то, и я чувствую, что будущее уже здесь, понимаешь? Как будто мое будущее случилось в прошлом, и я ничего не могу с ним поделать.
– Это называется детерминизм, – говорю я ей. – Он преследует меня в кошмарах.
– Почему? – заинтригованно спрашивает Клэр.
– Ну, если ты чувствуешь себя загнанной в угол, потому что считаешь свое будущее неизменным, представь себе, что чувствую я. Я постоянно сталкиваюсь с ситуациями, которые не могу изменить, хотя нахожусь прямо в них, и просто смотрю.
– Но, Генри, ты ведь изменяешь вещи! В смысле, ты же написал на листке, который я тебе отдам в девяносто первом году, о том ребенке с синдромом Дауна. И список встреч. Если бы у меня не было этого списка, я бы никогда не знала, когда приходить к тебе. Ты все время что-то меняешь.
– Я могу заставить работать только те вещи, которые уже случились. Например, я не могу изменить того факта, что ты сейчас сняла туфли, – улыбаюсь я.
– Но почему, – смеется Клэр, – тебя так волнует, сняла я их или нет?
– Не волнует. Но если бы и волновало, это неизменный факт истории Вселенной, и я ничего не могу с этим поделать.
Я беру еще один пончик – «Бисмарк», мои любимые; глазурь немного подтаяла на солнце и липнет к пальцам. Клэр доедает пончик, закатывает штанины джинсов и садится по-турецки. Она чешет шею и раздраженно смотрит на меня.
– Теперь ты заставляешь меня думать обо всем. Я чувствую, что каждый раз, когда высмаркиваюсь, совершаю историческое деяние.
– Ну, это так и есть.
– А какая противоположность у детерминизма? – спрашивает она.
– Хаос.
– О. Не думаю, что мне это понравится. А тебе он нравится?
Я откусываю большой кусок пончика и размышляю о хаосе.
– Ну, и да и нет. Хаос дает полную свободу. Но смысла в нем нет. Я хочу иметь свободу действий, но я также хочу, чтобы мои действия имели смысл.
– Но, Генри, ты забываешь о Боге – почему не может быть Бога, который придает вещам смысл? – Клэр убедительно хмурится и смотрит в долину.
Я кидаю последний кусок пончика в рот и медленно жую, чтобы выиграть время. Каждый раз, когда Клэр упоминает Бога, у меня начинают потеть ладони и появляется настойчивое желание спрятаться, убежать или исчезнуть.
– Не знаю, Клэр. Для меня вещи выглядят слишком хаотичными и бессмысленными, чтобы ими управлял Бог.
Клэр обхватывает колени руками.
– Но ты только что сказал, что все кажется спланированным и продуманным.
– Да уж, – говорю я, хватаю Клэр за лодыжки, притягиваю ее ступни себе на колени и держу.
Она смеется и откидывается на локтях. Я чувствую холод ступней Клэр в своих руках; они розовые и очень чистые.
– Хорошо, – говорю я. – Давай посмотрим, какие у нас варианты. Во-первых, Вселенная, где прошлое, настоящее и будущее одновременно сосуществуют и все уже случилось; во-вторых, хаос – где все может случиться и ничего нельзя предсказать, потому что мы не можем продумать все варианты; и в-третьих, христианская Вселенная, в которой Бог все сделал и все имеет смысл, но у нас все же есть свобода воли. Так?
– Думаю, да. – Клэр шевелит пальцами ног в моих руках.
– И за что голосуешь?
Клэр молчит. Ее прагматизм и романтические чувства по отношению к Христу и Марии в тринадцать лет почти идеально сбалансированы. Год назад она бы без колебаний выбрала Бога. Через десять лет она будет за детерминизм, а еще через десять лет будет считать, что во Вселенной царит случайность, что, если Бог существует, Он не слышит наших молитв, что причина и следствие неизбежны и грубы, но бессмысленны. А что потом? Я не знаю. Но прямо сейчас Клэр сидит передо мной на пороге юности с верой в одной руке и растущим скептицизмом в другой, и единственное, что она может попытаться сделать, – это жонглировать ими или стискивать их, пока они не сольются воедино.
Она трясет головой:
– Я не знаю. Я хочу выбрать Бога. Это нормально?
– Конечно нормально. – Я чувствую себя ослом. – Это то, во что ты веришь.
– Но я не хочу просто верить, я хочу, чтобы это было правдой.
Я провожу большими пальцами по сводам стоп Клэр, и она закрывает глаза.
– Прямо как Фома Аквинский, – говорю я.
– Я слышала про него, – отвечает Клэр, как будто говорит о своем давно потерянном любимом дядюшке или о ведущем телепрограммы, которую она смотрела, будучи ребенком.
– Он хотел порядка и смысла, и Бога тоже. Он жил в тринадцатом веке и преподавал в Парижском ниверситете. Аквинский верил и в Аристотеля, и в ангелов.
– Я люблю ангелов, – отвечает Клэр. – Они такие красивые. Я бы хотела иметь крылья, и летать повсюду, и сидеть на облаках.
– Ein jeder Engel ist schrecklich.
Клэр вздыхает, и этот тихий вздох как бы говорит: «Я не говорю по-немецки, ты что, забыл?»
– «Каждый ангел ужасен»[32]. Это начало одной из «Дуинских элегий» Рильке. Мы с тобой очень его любим.
– Ты опять за свое! – вздыхает Клэр.
– В смысле?
– Говоришь, какая я буду.
Клэр зарывается мне в колени своими ступнями. Не думая, я кладу ее ступни себе на плечи, но мне это кажется каким-то излишне откровенным, и я быстро опять беру ступни в руки и держу их одной рукой в воздухе, а она лежит на спине, невинная, как ангел, волосы нимбом рассыпаны на одеяле вокруг головы. Я щекочу ее пятки. Клэр хихикает и выдирается из моих рук, подпрыгивает и делает колесо на поляне, улыбаясь, как будто хочет, чтобы я встал и поймал ее. Я только ухмыляюсь в ответ, и она возвращается на одеяло и садится рядом со мной.
– Генри?
– Да?
– Ты меняешь меня.
– Я знаю.
Я поворачиваюсь к ней и на секунду забываю, что она маленькая девочка и что все происходит в далеком прошлом. Я вижу свою жену с лицом маленькой девочки и не знаю, что сказать этой Клэр, взрослой и молодой, не такой, как другие, этой Клэр, которая знает, что изменяться бывает трудно. Но, кажется, она не ждет ответа. Она прислоняется к моей руке, и я обнимаю ее за плечи.
«Клэр!» – крик отца Клэр разносится над тишиной долины. Клэр подскакивает и хватает туфли с носками.
– Пора обедать, – говорит она, внезапно начав нервничать.
– Хорошо, – говорю я. – Ну, пока.
Машу ей рукой, она улыбается и, пробормотав: «Пока», бежит по дорожке, пропадая из виду. Я какое-то время лежу на солнце, размышляя о Боге и читая Дороти Сейерс. Через час или около того я тоже исчезаю, и в память о нас остаются только одеяло, книга, кофейные чашки и одежда.
КЛЭР: Я внезапно просыпаюсь. Был какой-то шум: кто-то звал меня по имени. Голос как у Генри. Сажусь в постели и прислушиваюсь. Слышу шум ветра и крики ворон. А что, если это был Генри? Выскакиваю из постели и бегу босиком вниз по ступеням, за дверь, в долину. Холодно, ветер проникает сквозь мою пижаму. Где он? Я останавливаюсь и вижу у фруктового сада папу и Марка, в оранжевых охотничьих костюмах, и с ними человек, и они все стоят и смотрят на что-то, но потом слышат мои крики, поворачиваются, и я вижу, что этот человек – Генри. Что Генри делает с папой и Марком? Я бегу к ним, сухая трава режет ступни, папа идет ко мне навстречу. «Дорогая, – спрашивает он, – что ты делаешь здесь так рано?» – «Я слышала, что меня кто-то звал», – объясняю я. Папа улыбается, как бы говоря: «Глупенькая», а я смотрю на Генри, может, он объяснит. «Зачем ты меня звал, Генри?» – хочется спросить мне, но он качает головой и прикладывает палец к губам: «Шш, не говори ничего, Клэр». Он уходит в сад, и я хочу посмотреть, на кого они смотрели, но там никого нет, и папа говорит: «Клэр, возвращайся в кровать, это просто сон». Он обнимает меня, мы идем обратно к дому, я оглядываюсь на Генри, он улыбается и машет мне рукой: «Все в порядке, Клэр, потом объясню». (Хотя, зная Генри, я понимаю: вряд ли он расскажет мне, скорее заставит догадаться или объяснение придет само в один прекрасный день.) Я тоже машу ему рукой и оглядываюсь, не видел ли Марк, но он стоит к нам спиной, злится и ждет, когда я уйду в дом, чтобы они с папой продолжили охоту; но что здесь делает Генри, что они сказали друг другу? Я снова оглядываюсь, но Генри не вижу, и папа говорит: «Пойдем, Клэр, ложись спать» – и целует меня в лоб. Он выглядит расстроенным, и я бегу обратно в дом, потом тихо поднимаюсь по ступенькам и сижу на своей постели, меня трясет. Я не знаю, что только что произошло, но уверена: это что-то очень плохое. Очень. Очень.
КЛЭР: Когда я возвращаюсь домой из школы, Генри ждет меня в читальном зале. Я отвела ему маленькую комнатку рядом с печкой; она напротив чулана, где хранятся велосипеды. Я объявила своим домашним, что мне нравится сидеть в подвале и читать, и на самом деле я много времени там проводила, так что никто не удивился. Генри подпер дверную ручку стулом. Я стучу четыре раза, и он впускает меня. Он устроил себе лежанку из подушек, диванных валиков и одеял и читает старые журналы при свете моей настольной лампы. На нем старые джинсы и фланелевая рубашка в клетку, он выглядит усталым, небрит. Сегодня утром я оставила дверь открытой, и вот он тут.
Я ставлю поднос с едой на пол.
– Я могла бы принести книг.
– Спасибо, тут книги что надо. – Он показывает на журналы «Мэд»[33] шестидесятых годов. – Это необходимо путешественникам во времени, которым нужно знать факты о настоящем, – говорит он, поднимая «Мировой альманах» за 1968 год.
Я сажусь рядом с ним на одеяла и смотрю на него – не скажет ли пересесть. Вижу, что он подумывает об этом, поэтому поднимаю руки и затем сажусь на них.
– Располагайся, – улыбается он.
– Откуда ты пришел?
– Октябрь две тысячи первого.
– Ты выглядишь усталым. – Я вижу, что он сомневается, говорить ли мне, почему он устал, и решает не говорить. – Что мы делаем в две тысячи первом году?
– Много чего. Большие события. И изматывающие. – Генри принимается за сэндвич с ростбифом, который я ему принесла. – Слушай, как вкусно!
– Это Нелли сделала.
– Я никогда не пойму, – смеется он, – почему ты можешь строить огромные скульптуры, прочные как камень, разбираешься в методах окраски, готовишь козо[34] и все такое, но в принципе не можешь ничего, что связано с кухней. Просто поразительно.
– Умственный блок. Это фобия.
– Невероятно.
– Я захожу на кухню и слышу, как какой-то голос мне говорит: «Уходи». И я ухожу.
– Ты хорошо ешь? Ты такая худенькая.
Мне кажется, что я толстая.
– Я ем, – отвечаю я, впадая в уныние. – А в две тысячи первом году я толстая? Может, тебе поэтому кажется, что я худая?
Генри улыбается, и я не понимаю чему.
– Ну, на данный момент ты такая пухленькая, в моем настоящем, но это пройдет.
– Фу.
– Пухлость – это хорошо. Тебе очень идет.
– Нет уж, спасибо. – (Генри смотрит на меня с беспокойством.) – Знаешь, у меня нет анорексии, ничего подобного. В смысле, тебе не надо об этом беспокоиться.
– Ну, тебя мама вечно с этим допекала.
– Допекала?
– Допекает.
– Почему ты сказал в прошедшем времени?
– Просто так. С Люсиль все в порядке. Не беспокойся.
Он врет. У меня внутри все сжимается, я обхватываю колени руками и опускаю голову.
ГЕНРИ: Поверить не могу, что ляпнул такое. Я глажу Клэр по волосам и страстно мечтаю немедленно оказаться в своем настоящем, поговорить с Клэр, выяснить, что я рассказал ей, пятнадцатилетней, о смерти матери. Это все от недосыпа. Если бы я нормально спал, то и соображал бы живее или, по крайней мере, мог бы убедительно отбрехаться. Но Клэр, самый правдивый человек на свете, ужасно чувствительна даже к маленьким обманам, и теперь мне придется или отказаться говорить что-либо, а тогда она с ума сойдет от волнения, или врать, чего она не потерпит, или сказать правду, которая огорчит ее и заставит по-другому относиться к матери. Клэр смотрит на меня.
– Расскажи.
КЛЭР: Генри выглядит несчастным.
– Клэр, я не могу.
– Почему?
– Незачем говорить вещи заранее. Это перевернет твою жизнь.
– Да. Но нельзя же останавливаться на полдороге.
– Нечего рассказывать.
Мне становится страшно. Вдруг захлестывает уверенность.
– Она покончила с собой! – Этого я всегда больше всего боялась.
– Нет. Неправда. Ничего подобного.
Я смотрю на него. Генри выглядит ужасно несчастным. Не знаю, правду ли он сказал. Если бы я могла читать его мысли, как все было бы легче. Мама. Мамочка.
ГЕНРИ: Это ужасно. Я не могу оставить ее в таком состоянии.
– Рак яичников, – очень тихо говорю я.
– Слава богу, – шепчет она и начинает плакать.
КЛЭР: Я весь день жду Генри. Я так взволнована. Вчера я получила водительские права, и папа сказал, что сегодня вечером я смогу взять «фиат» на вечеринку у Рут. Маме эта идея совсем не нравится, но, поскольку папа разрешил, она ничего сделать не может. Я слышу, как после обеда они ругаются в библиотеке: «Мог бы меня спросить…» – «Люси, все будет в порядке…»
Я беру книгу и иду в долину. Ложусь на траву. Солнце начинает садиться. На улице прохладно, в траве полно маленьких белых мошек. Небо на западе окрашено в розовый с оранжевым, надо мной – темно-голубая арка. Я подумываю вернуться в дом за свитером, когда слышу, что кто-то идет по траве. Конечно, это Генри. Он входит на поляну и садится на камень. Я наблюдаю за ним из травы. Он выглядит довольно молодо, ему, наверное, едва за тридцать. На нем однотонная черная футболка, джинсы и сапоги. Он сидит неподвижно и ждет. Я не выдерживаю, выпрыгиваю из травы и пугаю его.
– Господи, Клэр, ты напугала чудака до сердечного приступа.
– Ты не чудак.
Генри улыбается. Он такой странный, такой взрослый.
– Целуй, – приказываю я, и он меня целует.
– В честь чего?
– Я получила водительские права!
Генри выглядит встревоженным.
– О нет! В смысле, поздравляю.
Я улыбаюсь: ничего, что бы он ни сказал, настроения мне не испортит.
– Ты просто завидуешь.
– Если честно, то да. Я люблю водить, но никогда не делаю этого.
– Почему?
– Слишком опасно.
– Трусишка.
– В смысле, для других. Представь, что случится, если я сижу за рулем и вдруг исчезаю? Машина будет продолжать ехать, и – ба-бах! – куча трупов и реки крови. Ничего хорошего.
Я сажусь рядом с Генри на камень. Он отодвигается. Я не обращаю внимания.
– Я сегодня собираюсь на вечеринку к Рут. Хочешь со мной?
Он поднимает брови. Обычно это означает, что он собирается процитировать книгу, которую я не читала, или прочитать мне нравоучение. Вместо этого он просто говорит:
– Но, Клэр, там же будет полно твоих друзей.
– Ну и что? Я устала прятать тебя.
– Ну, посмотри: тебе шестнадцать. Мне сейчас тридцать два, ровно в два раза больше. Ты правда думаешь, что никто не обратит внимания и твои родители ничего не узнают?
– Хорошо, – вздыхаю я, – но мне ехать придется. Давай со мной, посидишь в машине, я ненадолго, а потом куда-нибудь прокатимся.
ГЕНРИ: Мы останавливаемся в квартале от дома Рут. Я слышу громкую музыку; это Talking Heads, «Once in a Lifetime»[35]. Мне почти хочется пойти с Клэр, но это будет неразумно. Она выскакивает из машины, говорит: «Сиди», как будто я большая непослушная собака, и уходит, стуча каблучками и покачивая бедрами в короткой юбке. Я откидываю сиденье и жду.
КЛЭР: Едва попав в дом, я понимаю, что эта вечеринка – большая ошибка. Родители Рут уехали в Сан-Франциско на неделю, поэтому у нее, по крайней мере, будет время, чтобы починить, отчистить все и придумать объяснения, но все равно я рада, что это не мой дом. Старший брат Рут, Джейк, тоже пригласил своих друзей, так что всего получилось около сотни человек, и все пьяные. Здесь больше мальчишек, чем девчонок, и я жалею, что не надела брюки и туфли без каблуков, но с этим уже ничего не поделаешь. Когда я прохожу на кухню за выпивкой, кто-то говорит за моей спиной:
– Глядите-ка: мисс Смотри-но-не-трогай! – И раздается противный причмокивающий звук. Поворачиваюсь и вижу, что на меня таращится Ящер (мы так называем его из-за прыщей). – Хорошее платье, Клэр.
– Спасибо, но это не про твою честь, Ящер.
Он идет за мной на кухню.
– Деточка, это не очень вежливо. В конце концов, я просто пытаюсь выразить восхищение твоим шикарным нарядом, а ты в ответ просто оскорбляешь меня…
Кажется, он не заткнется никогда. Наконец я вырываюсь, используя Хелен как живой щит, чтобы выбраться из кухни.
– Ну и гадость, – говорит Хелен. – Где Рут?
Рут прячется наверху в спальне с Лаурой. Они курят косяк в темноте и смотрят из окна, как несколько дружков Джейка голые купаются в бассейне. Вскоре мы все оказываемся у окна и таращим глаза.
– Хм, – говорит Хелен. – Мне бы вот такого.
– Которого? – спрашивает Рут.
– Того, у вышки.
– О-о.
– Посмотри на Рона, – говорит Лаура.
– Это Рон? – хихикает Рут.
– Ух ты! Ну, думаю, любой бы выглядел лучше без футболки с «Металликой» и жуткой кожаной жилетки, – отвечает Хелен. – Эй, Клэр, ты что-то молчишь.
– Что? Да, наверное, – отстраненно отвечаю я.
– Посмотри на себя, – говорит Хелен. – Ты просто… тебя просто перекосило от желания. Мне за тебя стыдно. Как можно было себя до такого состояния довести? – Она смеется. – Правда, Клэр, почему бы тебе с кем-нибудь из них не закрутить?
– Я не могу, – жалобно отвечаю я.
– Конечно можешь. Просто иди вниз и крикни: «Хочу трахнуться!» – и полсотни парней завопят: «Выбери меня!»
– Ты не понимаешь. Я не хочу… это не…
– Она хочет кого-то определенного, – говорит Рут, не отрывая глаз от бассейна.
– Кого? – спрашивает Хелен.
Я пожимаю плечами.
– Да ладно, Клэр, признавайся.
– Оставьте ее в покое, – говорит Лаура. – Если Клэр не хочет говорить, нечего заставлять.
Я сажусь рядом с Лаурой и кладу голову ей на плечо.
– Я сейчас, – подскакивает Хелен.
– Ты куда?
– Я привезла шампанского и персикового сока, чтобы сделать «Беллини», но оставила в машине.
Она вылетает за дверь. Высокий парень с волосами до плеч делает прыжок-кувырок назад с вышки.
– Ничего себе, – одновременно говорят Рут и Лаура.
ГЕНРИ: Проходит много времени, может быть час или около того. Я съел полпакета картофельных чипсов и выпил теплую колу, которую мы привезли с собой. Немного подремал. Она ушла уже давно, и я думаю, не пройтись ли мне. И еще мне надо отлить.
Я слышу, как к машине кто-то бежит на каблучках. Выглядываю из окна и вижу, что это не Клэр, а сногсшибательная блондинка в узком красном платье. Я моргаю и тут понимаю, что это подруга Клэр Хелен Пауэлл. О нет!
Она подскакивает к моему окну, нагибается и таращится на меня. Я вижу в ее вырезе все, вплоть до асфальта. Мне слегка нехорошо.
– Привет, парень Клэр. Я Хелен.
– Ошибочка, Хелен. Но рад познакомиться. – От нее алкоголем несет за версту.
– Ты не хочешь выйти из машины, чтобы представиться по всем правилам?
– Не думаю. Мне и тут вполне неплохо.
– Хорошо, тогда я к тебе сяду.
Она неуверенно обходит машину, открывает дверь и плюхается на водительское сиденье.
– Я давно мечтаю с тобой познакомиться, – признается Хелен.
– Правда? Почему?
Я отчаянно мечтаю, чтобы пришла Клэр и спасла меня, но ведь тогда конец конспирации, так?
– Я вычислила, что ты существуешь, – говорит Хелен sotto voce[36], наклонившись ко мне. – Мои могучие аналитические способности привели меня к выводу, что, если убрать все невозможное, остается правда, как бы она ни была невероятна. Поэтому… – Хелен делает паузу, рыгает. – Фу, ужасно. Извини. Поэтому я пришла к выводу, что у Клэр есть парень, иначе она не отказывалась бы трахаться с нашими милыми ребятами, которые ужасно от этого страдают. И вот ты здесь. Я права!
Мне всегда нравилась Хелен, и мне жаль обманывать ее. Хотя это объясняет то, что она сказала мне на нашей свадьбе. Я люблю, когда запутанные кусочки головоломки сходятся воедино.
– Логика неоспоримая, Хелен, но я не парень Клэр.
– А почему ты тогда сидишь в ее машине?
Вспышка озарения. Клэр меня за это убьет.
– Я друг родителей Клэр. Они беспокоились, что она едет на вечеринку, где, наверное, будет выпивка, и попросили меня поехать с ней и поиграть в шофера, если она выпьет лишнего.
– Это абсолютно необязательно, – надувает губки Хелен. – Наша маленькая Клэр пьет не больше самого крошечного, маленького такого наперстка…
– А я и не говорю, что обязательно. Просто у нее родители ужасно волновались.
По тротуару стучат каблучки. На этот раз это Клэр. Она замирает, увидев, в какой я компании.
Хелен выпрыгивает из машины и говорит:
– Клэр! Этот противный тип говорит, что он не твой парень.
Мы с Клэр обмениваемся взглядами.
– Это так, – коротко говорит Клэр.
– О, – произносит Хелен, – ты уезжаешь?
– Почти полночь. Я уже скоро превращусь в тыкву. – Клэр обходит машину и открывает дверцу. – Поехали, Генри. – Она заводит двигатель и включает фары.
Хелен замирает в свете фар. Затем подходит к моему окну.
– Не парень, да, Генри? На минуту ты меня обманул, ничего не скажешь. Пока, Клэр.
Она смеется, и Клэр, неловко вырулив с парковки, уезжает. Рут живет на Конгер. Когда мы сворачиваем на Бродвей, я вижу, что здесь не горят фонари. Дорога двусторонняя. Она прямая, но без фонарей кажется бездонным черным колодцем.
– Лучше включи дальний свет, Клэр, – говорю я.
Она протягивает руку и вообще гасит фары.
– Клэр!..
– Не говори мне, что делать!
Я затыкаюсь. Единственное, что я вижу, – это горящий циферблат на приборной доске. Время 23:36. Я слышу, как машина со свистом рассекает воздух, слышу шум двигателя, чувствую, как колеса крутятся по асфальту, но мы почему-то не движемся, это мир несется вокруг нас на скорости сорок пять миль в час. Я закрываю глаза. Не помогает. Открываю глаза. Сердце выскакивает из груди.
Вдалеке появляется свет. Клэр включает фары, и мы снова мчимся по дороге, идеально прямой, с желтыми полосами посередине и у тротуара. Время 23:38.
Лицо Клэр ничего не выражает в свете, отражающемся от приборной доски.
– Зачем ты это сделала? – спрашиваю я дрожащим голосом.
– А почему бы и нет? – Голос Клэр спокоен, как летний пруд.
– Например, потому, что мы оба разбились бы насмерть?
Клэр сбрасывает скорость и поворачивает на Блу-Стар.
– Но этого же не случится, – говорит она. – Я вырасту, встречу тебя, мы поженимся, так ведь?
– Но ты же не знаешь, а вдруг ты разбилась на машине и мы год пролежали на вытяжке?
– Но тогда бы ты меня предупредил, чтобы я так не делала, – говорит Клэр.
– Я пытался, но ты заорала на меня…
– Ну, более старший, ты давно приказал бы мне, младшей, не врезаться никуда.
– Нет, к тому времени это бы уже произошло.
Мы доехали до Миагрэм-лейн, и Клэр свернула с трассы. Это частная дорога, которая ведет к ее дому.
– Притормози, Клэр, пожалуйста!
Она заезжает на траву, останавливается, выключает двигатель и свет. Снова наступает полная темнота, и я слышу миллион поющих цикад. Притягиваю Клэр к себе, обнимаю ее. Она напряжена, скованна.
– Пообещай мне кое-что.
– Что? – спрашивает Клэр.
– Пообещай, что подобного больше не повторится. Я имею в виду не только машину, но и вообще все опасное. Потому что никогда не знаешь. Будущее – странная штука, и нельзя вести себя так, как будто ты неуязвима…
– Но если ты видел будущее…
– Поверь мне. Просто поверь мне.
– Почему я должна верить? – вздыхает Клэр.
– Не знаю. Потому что я тебя люблю?
Клэр поворачивает голову так быстро, что макушкой ударяет меня в челюсть.
– Ой!
– Извини.
Я едва различаю ее профиль в темноте.
– Ты меня любишь? – спрашивает она.
– Да.
– Прямо сейчас?
– Да.
– Но ты не мой парень.
Боже. Вот что ее беспокоит.
– Ну, чисто технически, я твой муж. Поскольку мы еще не поженились, думаю, можно сказать, что ты моя девушка.
Клэр кладет свою руку туда, где она не должна быть.
– Я лучше буду твоей любовницей.
– Тебе шестнадцать, Клэр. – Я осторожно убираю ее руку и глажу ее лицо.
– Я уже взрослая. Фу, у тебя все руки мокрые. – Клэр включает лампочку в салоне, и я с ужасом вижу, что у нее лицо и платье все в крови. Я смотрю на свои ладони, они липкие и красные. – Генри! Что это?
– Не знаю. – Я облизываю правую ладонь и вижу, как рядком проступают порезы в форме полумесяца. Я начинаю смеяться. – Это от моих ногтей. Когда мы ехали в темноте.
Клэр выключает свет, и мы снова оказываемся в темноте. Цикады поют во всю силу.
– Я не хотела напугать тебя.
– Ну, у тебя это получилось. Но обычно я чувствую себя спокойно, когда ты за рулем. Просто…
– Что?
– Я попал в аварию, когда был маленький, и не люблю ездить в машине.
– О… извини.
– Нормально. Эй, сколько времени?
Клэр включает свет. На часах 00:12.
– Боже! Я опоздала. Как я покажусь, вся в крови?
Она выглядит такой растерянной, что я начинаю смеяться.
– Давай так. – Я провожу левой ладонью у нее над верхней губой и под носом. – У тебя кровь пошла носом.
– Хорошо. – Она заводит машину, включает фары, возвращается на дорогу. – Этта до смерти перепугается, когда увидит меня.
– Этта? А как же родители?
– Мама уже, наверное, спит, а папа сегодня ушел на покер. – Клэр открывает ворота, и мы проезжаем.
– Если бы мой ребенок уехал на машине в день получения водительских прав, я бы сидел на крыльце с секундомером.
Клэр останавливает машину так, чтобы из дома не было видно.
– А у нас дети есть?
– Извини, секретные данные.
– Я затребую их по закону «О свободе информации».
– Как пожелаешь. – Я осторожно целую ее, чтобы не размазать фальшивое кровотечение. – Сообщи, когда выяснишь. – Я открываю дверцу машины. – Удачи с Эттой.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Я выхожу из машины как можно тише. Машина скользит по дороге, за угол, и растворяется в ночи. Я иду следом в свою постель в долине под звездами.
ГЕНРИ: Я материализуюсь в долине, около пятнадцати футов к западу от поляны. Чувствую себя ужасно, кружится голова, тошнит, поэтому несколько минут просто сижу и пытаюсь прийти в себя. Холодно и пасмурно, я опускаюсь в высокую бурую траву, которая врезается мне в кожу. Через некоторое время мне становится получше; все тихо, я встаю и иду на поляну.
Клэр сидит на земле, у камня, опершись на него. Она ничего не говорит, просто смотрит на меня, и мне кажется, что со злостью. «Черт! – думаю я. – Что я натворил?» У нее сейчас период Грейс Келли[37]; на ней голубое шерстяное пальто и красная юбка. Я дрожу и ищу коробку с одеждой. Нахожу ее, облачаюсь в черные джинсы, черный свитер, черные шерстяные носки, черную куртку, черные ботинки и черные кожаные перчатки. Я выгляжу так, как будто собрался сниматься в фильме Вендерса[38]. Сажусь рядом с Клэр.
– Привет, Клэр. Ты в порядке?
– Привет, Генри. Держи. – Она протягивает мне термос и пару сэндвичей.
– Спасибо. Мне что-то нехорошо, я попозже съем. – Кладу сэндвичи на камень. В термосе кофе, я делаю глубокий вдох. Мне становится лучше уже от одного запаха. – Ты в порядке?
Она не смотрит на меня. Внимательно приглядевшись, я понимаю, что она плакала.
– Генри, ты можешь мне помочь?
– Чем?
– Я хочу сделать одному человеку очень больно, но я еще маленькая и драться не умею. Ты мне поможешь?
– Ух ты! О чем ты? Кого наказать? За что?
– Я не хочу об этом говорить, – отвечает она, уткнувшись взглядом в колени. – Тебе моего слова будет достаточно, что он полностью это заслуживает?
Думаю, я знаю, о чем речь; кажется, эту историю я уже слышал раньше. Я вздыхаю и пододвигаюсь поближе к Клэр, обнимаю ее. Она облокачивается на мое плечо.
– Это ты о парне, с которым ходила на свидание, так?
– Да.
– И он повел себя как мудак, и ты хочешь, чтобы я его в порошок стер?
– Да.
– Клэр, многие парни ведут себя как мудаки, я и сам бывал таким мудаком…
– Спорю, – со смешком говорит Клэр, – что ты не был таким ужасным мудаком, как Джейсон Эверлей.
– Он футболист или что-то в этом роде, да?
– Да.
– Клэр, почему ты думаешь, что я справлюсь со здоровым лосем, который вдвое меня моложе? Зачем ты вообще пошла с таким на свидание?
– Ну, – пожимает она плечами, – в школе все меня доставали, потому что я никогда не хожу на свидания. Рут, Мэг, Нэнси – то есть вокруг ходят дурацкие слухи, что я лесбиянка. Даже мама спрашивает, почему я не встречаюсь с мальчиками. Ребята меня приглашают, а я отказываюсь. И еще Беатрис Дилфорд, настоящая лесбиянка, спросила, лесбиянка я или нет. Я ответила: «Нет», и она сказала, что не удивлена, но что все так считают. Ну, я и подумала, что, может, правда повстречаться с несколькими парнями. Очередным парнем, который меня пригласил, был Джейсон. Он здоровый, симпатичный очень, и я знала, что, если встречусь с ним, все сразу узнают, и подумала, что, может, тогда все заткнутся.
– Так ты первый раз была на свидании?
– Да. Мы пошли в итальянский ресторан, и там были Лаура с Майклом и несколько человек из театрального класса; я предложила заплатить за себя, но он сказал, что никогда такого не допустит, все было нормально, в смысле, мы разговаривали о школе, всякой ерунде, футболе. Потом пошли на «Пятницу, тринадцатое», фильм седьмой, такая глупость, это на случай, если захочешь посмотреть.
– Я смотрел.
– Неужели? Странно. Не сказала бы, что это твой фильм.
– Причина та же – подружка хотела посмотреть.
– Кто твоя подружка?
– Ее звали Алекс.
– Какая она была?
– Банковская кассирша с огромными титьками, она любила, чтобы ее шлепали… – В ту секунду, когда слова соскакивают у меня с языка, я понимаю, что разговариваю с Клэр-подростком, а не со своей женой Клэр, и мысленно даю себе подзатыльник.
– Шлепали? – Клэр с улыбкой смотрит на меня, брови подняты на середину лба.
– Это ерунда. Итак, вы пошли в кино…
– О! Ну, потом он захотел поехать в Трэверс.
– Что это такое?
– Это ферма к северу отсюда. – Клэр говорит все тише, и я едва разбираю слова. – Туда ездят, чтобы… обжиматься… ну и всякое. – (Я молчу.) – Ну, я сказала, что устала и хочу домой, и тут он… как взбесился.
Клэр замолкает; какое-то время мы сидим, слушаем птиц, шум самолетов, ветер.
Внезапно Клэр произносит:
– Он действительно взбесился.
– И что потом?
– Он не отвез меня домой. Не знаю точно, где мы были: где-то на Двенадцатом шоссе, он просто ехал и ехал, по узким улочкам, господи, я не знаю. Он проехал по грязной дороге, и там стоял такой маленький коттедж. Там рядом было озеро, я слышала плеск воды. И у него были ключи от коттеджа.
Я начинаю нервничать. Клэр мне никогда этого не рассказывала, просто сказала, что как-то была на абсолютно кошмарном свидании с парнем по имени Джейсон и что он был футболистом.
Клэр снова замолкает.
– Клэр, он тебя изнасиловал?
– Нет. Сказал, что я… недостаточно хороша собой. Сказал… нет, не изнасиловал. Он просто… сделал мне больно. Заставил меня…
Она не может продолжать.
Я жду. Клэр расстегивает пальто и снимает его. Стаскивает рубашку, и я вижу, что спина у нее покрыта синяками. Они темные и пурпурные на фоне ее белой кожи. Клэр поворачивается, и я вижу на груди ожог от сигареты, вздувшийся и мерзкий. Как-то я спросил ее, откуда шрам, но она не ответила. Я убью этого парня. Я его инвалидом сделаю. Клэр сидит напротив меня, плечи опущены, вся в мурашках, и ждет. Я протягиваю ей рубашку, она ее надевает.
– Хорошо, – тихо говорю я. – Где можно его найти?
– Я тебя отвезу, – говорит она.
Я сажусь в ее «фиат» в конце подъездной дорожки, чтобы из дома не было видно. На ней темные очки, несмотря на пасмурный день, помада, волосы заколоты на затылке. На вид ей куда больше шестнадцати лет. Она выглядит, как будто вышла из «Окна во двор», хотя, будь она блондинкой, сходства было бы больше. Мы мчимся мимо осеннего леса, но не думаю, что я или она обращаем внимание на буйство красок. Отрезок пленки, показывающий, что произошло с Клэр в том маленьком коттедже, начал снова и снова прокручиваться в моей голове.
– Насколько он здоровый?
– На пару дюймов выше тебя, – прикидывает Клэр. – Намного тяжелее. Фунтов на пятьдесят?
– Господи.
– Я захватила вот это. – Клэр копается в сумочке и вытаскивает пистолет.
– Клэр!
– Это папин.
Я быстро все взвешиваю.
– Клэр, это плохая мысль. То есть я достаточно зол, чтобы пустить его в ход, но это будет глупо. Хотя, постой. – Беру у нее пистолет, вытаскиваю патроны и кладу ей в сумочку. – Вот так. Так-то лучше. Гениальная мысль, Клэр.
Она вопросительно смотрит на меня.
– Ты хочешь, чтобы я сделал это анонимно или чтобы он знал, что это от твоего имени?
– Я хочу присутствовать.
– Ясно.
Она заезжает на частную дорогу и останавливается.
– Я хочу куда-нибудь его увести. Хочу, чтобы ты ему сделал очень больно, а я буду смотреть. Хочу, чтобы он до смерти перепугался.
– Клэр, – вздыхаю я, – я обычно этим не занимаюсь. Обычно я дерусь, когда защищаюсь, и только тогда.
– Пожалуйста, – абсолютно отчужденно говорит она.
– Конечно.
Мы идем по дорожке и останавливаемся перед большим новым домом в колониальном стиле. Машин не видно. Из открытого окна на втором этаже гремит Van Halen. Мы подходим к передней двери, я встаю в сторонке, а Клэр нажимает кнопку звонка. Через секунду музыка резко обрывается, и кто-то тяжело спускается по лестнице. Дверь открывается, и после паузы низкий голос произносит: «Что? Пришла еще получить?» Это все, что мне нужно услышать. Я вытаскиваю пистолет и делаю шаг в сторону Клэр. Дуло смотрит в грудь парня.
– Привет, Джейсон, – говорит Клэр. – Я подумала, что ты с удовольствием прогуляешься с нами.
Он делает то же, что сделал бы на его месте я, – падает и откатывается, уходя от прицела. Но он движется не очень быстро. Я уже в дверях, подпрыгиваю, ударяю его в грудь, вышибая воздух. Встаю, ставлю ботинок ему на грудь, целясь в голову. Он смахивает на Тома Круза, симпатичный, настоящий американец.
– Кто он в команде?
– Полузащитник.
– Хм. Никогда бы не подумал. Вставай так, чтобы я руки видел, – радостно говорю ему я.
Он подчиняется, и я веду его из дома. Останавливаемся. У меня появляется мысль. Отсылаю Клэр в дом поискать веревку; она возвращается через несколько минут с ножницами и скотчем.
– Где ты хочешь это сделать?
– В лесу.
Джейсон тяжело дышит, пока мы ведем его в лес. Мы идем минут пять, и я вижу полянку, на краю которой растет подходящий молодой вяз.
– Может, здесь, Клэр?
– Пойдет.
Я смотрю на нее. Она абсолютно бесстрастная, холодная, как женщина-убийца из Раймонда Чандлера.
– Командуй, Клэр.
– Привяжи его к дереву.
Я отдаю ей пистолет, выкручиваю руки Джейсону, соединяя их за деревом, скручиваю руки скотчем. Скотча у меня почти целый рулон, и я намерен использовать его весь. Джейсон дышит напряженно, со свистом. Я отхожу от него и смотрю на Клэр. Она разглядывает Джейсона, как плохой пример концептуального искусства.
– У тебя астма?
Он кивает. Зрачки у него сузились, превратившись в две крошечные черные точки.
– Я принесу ингалятор, – говорит Клэр, передает мне пистолет и идет через лес по дорожке, по которой мы пришли.
Джейсон пытается дышать медленно и размеренно. Он хочет что-то сказать.
– Кто… кто ты такой? – хрипло спрашивает он.
– Я – друг Клэр. Я здесь, чтобы научить тебя хорошим манерам, раз их у тебя нет.
Тут я отбрасываю ехидный тон, подхожу к нему ближе и тихо говорю:
– Как ты мог такое с ней сделать? Она же такая молодая. Она ничего не знает, и ты просто все в ней убил…
– Она… дразнила меня.
– Не имея об этом понятия. Это все равно что мучить котенка, потому что он тебя укусил.
Джейсон не отвечает. Дыхание его переходит в длинные дрожащие стоны. Только я начинаю волноваться, как появляется Клэр. Она держит в руке ингалятор и смотрит на меня.
– Дорогой, ты знаешь, как этой штукой пользоваться?
– Думаю, его надо потрясти, вставить ему в рот и нажать сверху.
Она это делает, спрашивает, нужно ли еще, он кивает. После четырех ингаляций мы стоим и наблюдаем, как к нему постепенно возвращается нормальное дыхание.
– Готова? – спрашиваю я Клэр.
Она берет ножницы, несколько раз щелкает ими в воздухе. Джейсон вздрагивает. Клэр подходит к нему, становится на колени и начинает разрезать на нем одежду.
– Эй! – вскрикивает Джейсон.
– Тише, не кричи, – говорю я. – Никто тебя не трогает. Пока.
Клэр заканчивает с джинсами и принимается за футболку. Я начинаю приматывать его скотчем к дереву. Начинаю с лодыжек, очень аккуратно приматываю икры и бедра.
– Остановись тут, – говорит Клэр, указывая чуть ниже паха Джейсона.
Стаскивает с него трусы. Я начинаю приматывать туловище. Кожа у него очень липкая, очень загорелая, кроме части, явно обозначенной линией плавок «Спидо». Он сильно потеет. Я приматываю грудь и плечи и останавливаюсь, понимая, что ему нужно чем-то дышать. Мы отступаем немного и наслаждаемся делом своих рук. Джейсон напоминает мумию, замотанную в скотч, со здоровым стоящим членом. Клэр начинает смеяться. Ее смех звучит жутко, отражаясь эхом от деревьев. Я пристально смотрю на нее. В смехе Клэр есть какое-то знание и жестокость, и мне кажется, что это переходный момент, своего рода становление взрослой Клэр.
– Что дальше? – спрашиваю я.
Часть меня хочет сделать из него отбивную, а другая – отказывается бить человека, привязанного к дереву.
Джейсон пунцово-красный. На фоне серого скотча это выглядит изумительно.
– Эй, – говорит Клэр. – Знаешь, я думаю, с него хватит.
Я вздыхаю с облегчением, но, конечно, добавляю:
– Ты уверена? Ну, я могу много чего с ним сделать. Проткнуть ему барабанные перепонки? А может, нос сломать? А, нет, он у него уже и так был сломан. Мы можем ему ахилловы сухожилия перерезать. В ближайшем будущем он тогда точно в футбол играть не будет.
– Нет! – Джейсон пытается бороться со скотчем.
– Тогда извинись, – говорю я.
Джейсон колеблется:
– Извини…
– Какой вежливый…
– Постой, я знаю, – говорит Клэр.
Выуживает из сумочки маркер, подходит к Джейсону с таким видом, как будто он – опасное животное в зоопарке, и начинает что-то писать на его обмотанной скотчем груди. Закончив, отходит обратно и закрывает маркер. Она изложила отчет об их свидании.
Клэр кладет маркер в сумочку и говорит:
– Пойдем.
– Знаешь, мы не можем его просто тут бросить. У него опять приступ астмы будет.
– Хм. Хорошо, я знаю. Я кому-нибудь позвоню.
– Подожди минутку, – говорит Джейсон.
– Что? – спрашивает Клэр.
– Кому ты хочешь позвонить? Позвони Робу.
– Нет, – смеется Клэр. – Я позвоню всем девчонкам, которых знаю.
Я подхожу к Джейсону и приставляю дуло к горлу.
– Если скажешь о моем существовании хоть одной живой душе и я об этом узнаю, я вернусь и уничтожу тебя. И когда я уйду, ты не сможешь ни ходить, ни говорить, ни есть, ни трахаться. Насколько ты знаешь, Клэр – милая девчонка, которая по какой-то необъяснимой причине не ходит на свидания. Так?
– Так! – Джейсон с ненавистью смотрит на меня.
– Сегодня мы с тобой обошлись очень мягко. Еще раз хоть как-нибудь навредишь Клэр, пожалеешь.
– Хорошо.
– Молодец. – Я кладу пистолет обратно в карман. – Было весело.
– Слушай, мудила…
Да долбись оно все конем! Я отступаю на шаг и со всей силы бью его ногой в пах. Джейсон кричит. Я поворачиваюсь к Клэр, на ней под макияжем лица нет. По лицу Джейсона текут слезы. Интересно, он сознание потеряет или нет?
– Пойдем, – говорю я Клэр.
Она кивает. Мы молча идем к машине. Я слышу, как в спину орет Джейсон. Мы садимся в машину, Клэр заводит двигатель, разворачивается и вылетает на дорогу.
Я смотрю, как она ведет машину. Начинается дождь. В уголках ее губ играет удовлетворенная улыбка.
– Ты этого хотела? – спрашиваю я.
– Да. Это было изумительно. Спасибо.
– Не за что. – Начинает кружиться голова. – Кажется, мне пора.
Клэр сворачивает с дороги. Дождь стучит по крыше машины. Это как ехать через автомойку.
– Поцелуй меня, – требует она.
Я целую и исчезаю.
КЛЭР: В понедельник в школе все таращат на меня глаза, но не заговаривают. Я чувствую себя как шпионка Гарриет, после того как одноклассники нашли ее шпионские записи[39]. Пройтись по коридору – все равно что пересечь расступающееся Красное море. Когда я захожу на английский, первый урок, все замолкают. Сажусь рядом с Рут. Она улыбается и выглядит взволнованной. Я ничего не говорю, затем чувствую ее руку под партой – горячую и маленькую. Рут секунду держит меня за руку, потом в класс входит мистер Партаки, и она отпускает мою руку, и мистер Партаки замечает, что все непривычно тихие. Он спокойно говорит:
– Как прошли выходные?
– О, отлично, – отвечает Сью Уонг, и по классу проносится нервный смешок.
Партаки озадачен, наступает ужасная пауза.
Потом он говорит:
– Вот и хорошо, тогда обратим внимание на «Билли Бадда». В тысяча восемьсот пятьдесят первом году Герман Мелвилл опубликовал роман «Моби Дик, или Белый Кит», который был встречен поразительным равнодушием американских читателей…
Я слушаю, но ничего не понимаю. Даже несмотря на хлопчатобумажную майку, мне кажется, что свитер жесткий, как наждачная бумага, ребра болят. Одноклассники с трудом продираются через обсуждение «Билли Бадда». Наконец звенит звонок, и все выбегают из класса. Я медленно иду следом. Ко мне подходит Рут.
– Ты в порядке? – спрашивает она.
– В общем, да.
– Я сделала, как ты велела.
– Когда?
– Около шести. Я побоялась, что его родители приедут домой и найдут его. Его было трудно отвязать. Скотч ему все волосы на груди выдрал.
– Это хорошо. Его много людей видели?
– Да, все. Ну, все девчонки. Парней, насколько я знаю, не было.
В коридорах почти никого нет. Мы стоим напротив кабинета французского языка.
– Клэр, я понимаю, почему ты это сделала, но я не понимаю, как ты это сделала.
– Мне помогли.
Звенит звонок, и Рут подпрыгивает.
– Боже! Я уже пятый раз в спортивный зал опаздываю! – Она отходит от меня, как будто ее притягивает сильное магнитное поле. – Расскажешь мне за обедом! – кричит Рут, когда я поворачиваюсь, чтобы идти в кабинет мадам Симоны.
– Ah, Mademoiselle Abshire, asseyez-vous, s’il vous plait![40]
Я сажусь между Лаурой и Хелен. Хелен пишет мне записку: «Молодец». Класс переводит Монтеня. Мы работаем тихо, и мадам ходит по кабинету, исправляя ошибки. Мне трудно сосредоточиться. Вспоминаю выражение лица Генри, когда он ударил Джейсона: абсолютно безразличное, как будто он только что пожал ему руку, как будто он ни о чем особенно и не думал; и потом он беспокоился, потому что не знал, как я отреагирую, и я поняла, что ему нравится издеваться над Джейсоном, но ведь Джейсону нравилось издеваться надо мной, а разве это не то же самое? Но Генри хороший. Значит, все в порядке? Это нормально, что я хотела, чтобы он это сделал?
– Clare, attendez[41], – говорит мадам, становясь рядом.
После звонка все снова выбегают из класса. Я иду с Хелен. Лаура сконфуженно обнимает меня и убегает на занятия по музыке в другое крыло здания. У нас с Хелен третий урок – в спортивном зале.
– Ну ты даешь, черт возьми, – смеется Хелен. – Я глазам не поверила. Как ты его привязала к дереву?
Я понимаю, что вскоре этот вопрос мне надоест.
– У меня есть друг, который делает подобные вещи. Он просто помог мне.
– Кто он такой?
– Клиент моего отца, – вру я.
– Ты не умеешь врать, – качает головой Хелен.
Я улыбаюсь и ничего не отвечаю.
– Это Генри, да?
Я трясу головой и прикладываю палец к губам. Мы пришли в женскую раздевалку. Проходим к шкафчикам, и – абракадабра! – все девочки перестают разговаривать. Наступает тишина, ни намека на шум и болтовню, обычно наполняющие комнату. У нас с Хелен шкафчики один над другим. Открываю свой и достаю спортивный костюм и кроссовки. Я продумала то, что собираюсь сделать сейчас. Раздеваюсь до трусиков. Лифчика на мне нет, потому что все слишком болит.
– Эй, Хелен, – говорю я и поворачиваюсь.
– Боже мой, Клэр!
Синяки выглядят еще хуже, чем вчера. Некоторые из них отливают зеленым. На бедрах рубцы от ремня Джейсона.
– О Клэр! – Хелен подходит ко мне и осторожно обнимает.
В комнате по-прежнему тишина, я смотрю через плечо Хелен и вижу, что все девочки собрались вокруг нас, все смотрят.
Хелен выпрямляется, смотрит на них и говорит:
– Ну?
И кто-то сзади начинает хлопать, все аплодируют, смеются, кричат, веселятся, и я чувствую себя легкой, легкой как воздух.
КЛЭР: Лежу в постели, почти сплю, когда на мой живот плюхается рука Генри, и я понимаю, что он вернулся. Открываю глаза, он наклоняется ко мне и целует маленький шрам от сигаретного ожога, и в тусклом ночном свете я дотрагиваюсь до его лица.
– Спасибо, – говорю я.
– Не за что, – отвечает он, и мы впервые говорим об этом.
ГЕНРИ: Мы с Клэр во фруктовом саду теплым сентябрьским днем. В долине под золотыми лучами солнца жужжат насекомые. Стоит полное безветрие, и я смотрю сквозь сухую траву, как воздух колышется от зноя. Мы под яблоней. Клэр облокотилась на сумку с подушкой, чтобы корни дерева не были такими жесткими. Я лежу вытянувшись, головой на ее коленях. Мы поели, и остатки обеда валяются вокруг, вперемешку с опавшими яблоками. Я сонный и довольный. В моем настоящем сейчас январь, и мы с Клэр ссоримся. Эта летняя интерлюдия кажется идиллией.
– Я хочу нарисовать тебя вот таким, – говорит Клэр.
– Вверх ногами и сонного?
– Расслабленного. Ты выглядишь так умиротворяюще.
Почему бы и нет?
– Хорошо.
В первую очередь мы здесь потому, что Клэр нужно изобразить деревья для занятий по рисованию. Она берет альбом и вытаскивает уголь. Укладывает альбом на коленях.
– Хочешь, чтобы я перелег? – спрашиваю я.
– Нет, все сразу изменится. Оставайся как есть, хорошо?
Я продолжаю лениво разглядывать узоры из ветвей на фоне неба.
Неподвижность – это дисциплина. Я могу долго не двигаться, когда читаю, но позировать Клэр всегда на удивление трудно. Даже положение, которое сначала кажется удобным, через пятнадцать минут становится мучительным. Не поворачивая головы, я смотрю на Клэр. Она вся в работе. Когда Клэр рисует, она выглядит так, как будто мир вокруг исчез, оставив только ее и объект ее интереса. Поэтому мне нравится позировать Клэр: когда она смотрит на меня так внимательно, я чувствую, что я для нее – всё. Точно так же она глядит на меня, когда мы занимаемся любовью. Как раз сейчас она смотрит мне в глаза и улыбается.
– Я забыла спросить: откуда ты пришел?
– Январь двухтысячного.
– Правда? – У нее лицо вытягивается. – Я думала, что дальше.
– Почему? Я такой старый?
Клэр гладит меня по носу. Пальцы путешествуют по переносице и бровям.
– Нет, но ты такой счастливый и спокойный, а обычно, когда ты приходишь из девяносто восьмого, девяносто девятого или двухтысячного, ты расстроенный или напуганный и не говоришь почему. А когда ты из две тысячи первого, все в порядке.
– Ты говоришь как предсказательница судьбы, – смеюсь я. – Я никогда не думал, что ты так внимательно отслеживаешь мои настроения.
– А что мне еще остается?
– Ты же знаешь, что обычно сюда к тебе меня вызывает стресс. Поэтому не думай, что все эти годы наполнены для меня жутким кошмаром. Там есть и много приятного.
Клэр возвращается к наброску. Она перестала спрашивать меня о будущем. Вместо этого говорит:
– Генри, чего ты боишься?
Вопрос меня удивляет, я задумываюсь, прежде чем ответить.
– Холода, – говорю я. – Я боюсь зимы. Боюсь полиции. Боюсь попасть не в то время и не в то место, туда, где меня собьет машина или изобьет кто. Или что застряну во времени и не смогу вернуться. Боюсь потерять тебя.
– Как ты можешь потерять меня? – смеется Клэр. – Я же никуда не деваюсь.
– Я боюсь, что тебя достанут эти мои метания и ты меня бросишь.
Клэр откладывает в сторону альбом. Я сажусь.
– Я тебя никогда не брошу, – говорит она, – даже несмотря на то, что ты меня всегда бросаешь.
– Но я никогда не хочу бросать тебя.
Клэр показывает мне набросок. Я видел его раньше, он висит в мастерской Клэр, в нашем доме, рядом с ее рабочим столом. На рисунке я такой спокойный. Клэр подписывает его и собирается ставить дату.
– Не надо, – говорю я. – На нем нет даты.
– Нет?
– Я видел его раньше. Даты нет.
– Хорошо. – Клэр стирает дату и вместо этого пишет: «Медоуларк». – Готово. – Она озадаченно смотрит на меня. – Ты никогда, возвращаясь в настоящее, не замечал, что что-то изменилось? В смысле, если бы я написала сейчас дату? Что бы произошло?
– Не знаю. Попробуй.
Мне самому любопытно. Клэр стирает слово «Медоуларк» и пишет: «11 сентября 1988 года».
– Вот так, – говорит она. – Это было нетрудно.
Мы смотрим друг на друга, ужасно довольные.
– Даже если я нарушила пространственно-временное равновесие, это не очень заметно, – смеется Клэр.
– Я скажу тебе, если окажется, что ты стала причиной Третьей мировой войны.
Меня начинает трясти.
– Кажется, я ухожу, Клэр.
Она целует меня, и я исчезаю.
ГЕНРИ: После обеда я все еще думаю о рисунке Клэр, поэтому иду в ее мастерскую взглянуть. Клэр делает большую скульптуру из крошечных кусочков пурпурной бумаги; это что-то среднее между тряпичной куклой и птичьим гнездом. Я осторожно обхожу ее и становлюсь напротив ее стола. Рисунка нет.
Подходит Клэр, держа полную пригоршню манильской пеньки.
– Привет. – Она бросает все на пол и подходит ко мне. – Что случилось?
– Где рисунок, который раньше висел здесь? Там я нарисован.
– Что? А, не знаю. Может, упал. – Клэр ныряет под стол. – Что-то не видно. А, подожди, вот он. – Она появляется, держа рисунок двумя пальцами. – Фу, весь в паутине.
Она протирает его и дает мне. Я смотрю на него. Даты нет.
– А где дата?
– Какая дата?
– Ты внизу написала дату, вот тут. Под подписью. Кажется, она стерта.
– Ладно, – смеется Клэр. – Каюсь. Я ее стерла.
– Почему?
– Меня напугало твое замечание о Третьей мировой. Я начала думать: а что, если мы никогда не встретимся в будущем, потому что я настояла на этом эксперименте?
– Я рад, что ты это сделала.
– Почему?
– Не знаю. Просто рад.
Мы смотрим друг на друга, Клэр улыбается, я пожимаю плечами, и все. Но почему у меня такое ощущение, как будто невероятное почти случилось? Почему я чувствую такое облегчение?
ГЕНРИ: Темный зимний день. Я в подвале Медоуларка, в читальном зале. Клэр оставила мне поесть: ростбиф и сыр на куске цельного белого хлеба с горчицей, яблоко, кварта молока и большой пластиковый пакет рождественских кексов, снежков, корично-ореховых треугольников и арахисовых, с прилепленными шоколадными сердечками. На мне мои любимые джинсы и футболка Sex Pistols. Я должен быть счастлив, но увы: Клэр также оставила мне сегодняшний выпуск «Саут-Хейвен-дейли», датированный 24 декабря 1988 года. Канун Рождества. В этот вечер в баре «Гет Ми Хай»[43] в Чикаго мой двадцатипятилетний двойник напьется до такой степени, что свалится с табурета у стойки на пол и ему промоют желудок в больнице «Мерси». Сегодня девятнадцатая годовщина смерти моей матери.
Тихо сижу и думаю о маме. Забавно, как стирается память. Если бы у меня были только детские воспоминания, мои знания о ней были бы бледными и расплывчатыми, с несколькими яркими моментами. Когда мне было пять лет, я слышал, как она пела партию Лулу в Лирик-опере. Помню, как рядом со мной сидел отец, улыбаясь маме в конце первого акта, в полном восторге. Помню, как сидел с мамой в Оркестр-холле, глядя, как отец играет Бетховена в оркестре Булеза[44]. Помню, как мне позволили прийти в гостиную, когда у родителей были гости, и прочитать вслух «Тигр, о тигр, светло горящий в глубине полночной чащи» Блейка[45], взрыкивая по-тигриному в паузах; мне было четыре, и когда я закончил, мама схватила меня в объятия и поцеловала, и все аплодировали. У нее на губах была темная помада, и я настоял, чтобы идти спать с отпечатком на щеке. Помню, как она сидела на скамейке в Уоррен-парке, папа качал меня на качелях, и она то приближалась, то отдалялась, то приближалась, то отдалялась.
Одной из лучших и самых горьких возможностей моих путешествий во времени было видеть маму живой. Я даже несколько раз говорил с ней; просто пара фраз: «Паршивая погода сегодня, не так ли?» Я уступал ей место в метро, шел за ней в супермаркет, смотрел, как она поет. Болтался около дома, где до сих пор живет мой отец, и смотрел, как они – и иногда я в детстве вместе с ними – гуляют, ходят в рестораны, в кино. Это шестидесятые, они молодые, элегантные, великолепные музыканты, перед ними простирается целый мир. Они счастливы, они светятся успехом, радостью. Когда мы случайно сталкиваемся на улице, они машут мне рукой, думая, что я живу по соседству, люблю подолгу гулять, ношу странную прическу, таинственно исчезаю на какое-то время и меняю возраст. Однажды я слышал, как отец предположил, что у меня рак. До сих пор поражаюсь, но он так и не понял, что человек, болтающийся рядом в первые годы его женитьбы, – это его сын.
Я вижу свою маму и себя. Вот она беременная, вот они приносят меня из родильного дома, вот она ведет меня гулять в коляске и сидит, учит партитуры, тихонько напевая мне, качает рукой в такт, трясет надо мною игрушками. Вот мы идем за ручку и смотрим на белок, голубей, автомобили, на все, что движется. На ней пальто и мокасины, брюки капри. Темные волосы обрамляют яркое лицо с полными губами и широко расставленными глазами; короткая стрижка; она похожа на итальянку, хотя на самом деле еврейка. Помада, подводка для глаз, тушь для ресниц, румяна и карандаш для бровей – макияж, чтобы пойти в прачечную. Папа такой, как всегда: высокий, худой, одет неброско, в шляпе. Только лицо другое. Счастливое. Они дотрагиваются друг до друга, держатся за руки, идут в ногу. На пляже у нас троих одинаковые темные очки, на мне идиотская голубая панамка. Мы лежим на солнце, намазавшись детским кремом. Пьем ром, колу и гавайский пунш.
Звезда моей матери разгорается ярче. Учится у Джейан Мек и Мэри Делакруа, которые осторожно ведут ее по тропинке славы; исполняет несколько небольших, но блестящих партий, привлекая внимание Луи Блэра из Лирик-оперы. Замещает Лини Уэверли в «Аиде». Потом получает предложение спеть Кармен. Другие компании замечают ее, и вскоре мы путешествуем по всему миру. Записывает Шуберта для «Декки», Верди для EMI, и мы едем в Лондон, Париж, Берлин, Нью-Йорк. Помню только бесконечную череду гостиничных номеров и самолетов. Ее выступление в Линкольн-центре транслируют по телевидению; я смотрю его с бабушкой и дедушкой в Манси. Мне шесть, и я едва могу поверить, что это мама, там, на маленьком черно-белом экране. Она поет партию мадам Баттерфляй. Они планируют переехать в Вену после завершения сезона 1969/70 года в Лирик-опере. Папа проходит прослушивание в филармонии. Когда бы ни звонил телефон, это или дядя Иш, мамин менеджер, или кто-нибудь со студии грамзаписи.
Слышу, как открывается и захлопывается дверь наверху, медленные шаги вниз по лестнице. Клэр тихо стучит четыре раза, и я отодвигаю стул с прямой спинкой, подпирающий дверную ручку. У нее в волосах еще не растаял снег, щеки красные. Ей семнадцать лет. Клэр обнимает меня и взволнованно целует.
– С Рождеством, Генри! – говорит она. – Как здорово, что ты здесь!
Я целую ее в щеку; ее радость и суета распугали мои мысли, но ощущение грусти и утраты не уходит. Провожу рукой по ее волосам, на ладони остаются снежинки, которые моментально тают.
– Что случилось? – Клэр замечает нетронутую еду и мой невеселый вид. – Ты сердишься, что нет майонеза?
– Тише, тише.
Я сажусь на сломанную старую козетку, и Клэр втискивается рядом. Я обнимаю ее за плечи, она кладет руку на внутреннюю сторону моего бедра. Я убираю руку и держу ее. Рука холодная.
– Я тебе никогда не рассказывал о своей матери?
– Нет.
Клэр вся превращается в слух; она всегда жаждет узнать очередной кусочек моей биографии.
Встреч из списка остается все меньше, а наша двухлетняя разлука становится все ближе, и Клэр втайне убеждена, что сможет найти меня в реальном времени, если только я набросаю ей немного фактов. Конечно, она этого не сможет, потому что я не набросаю, так что не найдет.
Мы едим кексы.
– Хорошо. Когда-то у меня была мама. И папа тоже был, и они очень друг друга любили. И у них был я. Мы все были очень счастливы. Они оба были отличными профессионалами, особенно мама, и мы много путешествовали, жили во всевозможных отелях. И вот, было Рождество…
– В каком году?
– Мне было шесть. Было утро перед Рождеством, папа был в Вене, потому что мы собирались вскоре переехать туда, и он искал нам квартиру. Мы рассчитывали, что папа прилетит в аэропорт, а мы с мамой поедем и заберем его и все вместе отправимся к бабушке на праздники… Было серое снежное утро, все улицы были во льду и еще не посыпаны солью. Мама была нервным водителем. Она ненавидела автострады, ненавидела дорогу к аэропорту и согласилась на это только потому, что так было удобнее всего. Мы встали рано, она сложила сумки в машину. На мне было зимнее пальто, вязаная шапка, ботинки, джинсы, пуловер, подштанники, шерстяные носки, немного тесноватые, и варежки. Она оделась во все черное, а тогда это выглядело более необычно, чем сейчас.
Клэр отпивает молоко прямо из пакета. На нем остается отпечаток светло-коричневой помады.
– А какая была машина?
– Белый «форд-фэрлейн» шестьдесят второго года.
– Что это такое?
– Посмотри в справочнике. Он был как танк. С «плавниками», все дела. Родители его любили – для них он был связан со многими событиями. В общем, мы сели в машину. Я сидел на переднем сиденье, оба пристегнуты ремнями. И мы поехали. Погода была просто отвратительная. Видимость плохая, а разморозка для стекол не самая лучшая. Мы пробрались через лабиринт жилых улиц и оказались на магистрали. Час пик уже закончился, но машин было полно, из-за погоды и праздников. Мы ехали, может, пятнадцать, может, двадцать миль в час. Мама шла в правом ряду и не перестраивалась. Может, не хотела рисковать при плохой видимости, а может, потому, что скоро уже был наш поворот на аэропорт. Мы ехали за грузовиком, довольно далеко, места между нами было достаточно. Когда мы проехали выезд на магистраль, за нами пристроился красный «корвет». За рулем «корвета» был дантист, немного нетрезвый, и это в половине одиннадцатого утра. Он просто слишком быстро ехал перед поворотом и из-за льда не смог как следует снизить скорость и врезался в нашу машину. При обычных погодных условиях «корвет» бы помялся, а на непробиваемом «форде» просто погнулось бы крыло и ничего особенного бы не произошло. Но погода была плохая, дорога скользкая, поэтому удар «корвета» придал ускорение нашей машине в тот момент, когда транспорт перед нами начал тормозить. Грузовик впереди еле двигался. Мама ударила по тормозам, но без толку. Мы врезались в грузовик практически как в замедленной съемке, или просто мне так казалось. В реальности мы ехали где-то сорок миль в час. Грузовик был открытым «пикапом», полным металлических обрезков. Когда мы в него врезались, большой стальной лист вылетел из грузовика, пробил наше ветровое стекло и отрубил маме голову.
– О нет! – Клэр закрывает глаза.
– Это правда.
– Но ты был там… а, ты был слишком маленький!
– Нет, не был, сталь врезалась в мое сиденье прямо там, где должен был быть мой лоб. У меня шрам остался в том месте, куда попал лист. – Я показываю Клэр шрам. – Шапка порвалась. Полиция не поняла, что случилось. Вся моя одежда была в машине, на сиденье и на полу, а меня нашли абсолютно голым у дороги.
– Ты переместился во времени.
– Да. Я исчез. – Секунду мы молчим. – Это случилось со мной всего во второй раз. Я понятия не имел, что происходит. Я видел, как мы врезаемся в грузовик, и потом оказался в больнице. На самом деле со мной ничего не случилось, просто шок был.
– Как… почему это случилось, что думаешь?
– Стресс, неподдельный страх. Думаю, мой организм прореагировал единственным возможным для него образом.
– И… – Клэр поворачивает ко мне лицо, грустное и взволнованное.
– Да… Мама погибла, а я – нет. Передняя половина «форда» смялась, руль проломил маме грудь, голова отлетела через выбитое ветровое стекло в грузовик, и крови было просто море. Парень в «корвете» не получил ни царапины. Водитель грузовика вылез из кабины посмотреть, что случилось, увидел маму, упал на дорогу в обморок, и его переехал школьный автобус, водитель которого не видел тела на асфальте, уставившись на аварию. У водителя грузовика обе ноги были переломаны. А я в то время отсутствовал – десять минут и сорок семь секунд. Я не помню, где я был. Может, для меня прошла секунда-другая. Движение замерло окончательно. Машины «скорой помощи» пытались подъехать с трех различных направлений и не могли добраться до нас полчаса. Врачи подбежали пешком. Я очутился на обочине. Единственный человек, который видел, как я появился, была маленькая девочка; она сидела на заднем сиденье большого зеленого «шевроле». У нее рот открылся, и она просто таращилась на меня, не сводя глаз.
– Но… Генри, ты же… ты говорил, что ничего не помнишь. Как же ты узнал? Ну, про десять минут сорок семь секунд? Откуда такая точность?
Я молчу, подыскивая правильные слова, чтобы объяснить.
– Ты знаешь о гравитации, да? Чем что-то больше, чем больше масса, тем сильнее действует притяжение. Большие вещи притягивают маленькие, и они вращаются вокруг как по орбите?
– Да…
– Мама умирает… это центр всего… все вращается вокруг… Я думаю об этом – и я попадаю в этот момент. Снова и снова. Если попадешь туда, если зависнешь над всей сценой аварии, разглядишь каждую деталь, всех людей, машины, деревья, сугробы – если сумеешь рассмотреть абсолютно все, то увидишь меня. Я в машинах, за кустами, на мосту, на дереве. Я видел это со всех углов, я даже участвовал в том, что было дальше: позвонил в аэропорт с ближайшей заправки, попросил, чтобы моему отцу сразу же сказали ехать в больницу. Я сидел в приемной больницы и видел, как отец пришел за мной. Он серый и опустошенный. Я шел по обочине, ждал, когда появлюсь, накрывал одеялом свои худые плечи. Я смотрел в свое маленькое непонимающее лицо, и я думал… думал…
Я начинаю плакать. Клэр обнимает меня, и я плачу беззвучно, уткнувшись в ее обтянутую мохеровым свитером грудь.
– Что? Генри, что?
– Я думал: «Я тоже должен был умереть».
Мы сидим в обнимку. Я постепенно прихожу в себя. Свитер Клэр испорчен. Она идет в прачечную комнату и возвращается в белой полиэфирной блузке, в которой Алисия играет камерную музыку. Алисии всего четырнадцать, но она уже выше и полнее Клэр. Я смотрю на Клэр, стоящую передо мной, и жалею, что оказался тут, испортил ей Рождество.
– Извини, Клэр. Я не хотел все это на тебя свалить. Просто Рождество – это… трудно.
– О Генри! Я так рада, что ты здесь, хорошо, что ты рассказал мне, – в смысле, знаешь, ты приходишь ниоткуда и потом исчезаешь, и если я что-то знаю о тебе, о твоей жизни, ты кажешься… реальнее. Даже ужасные вещи… Мне нужно знать все, что ты хочешь рассказать мне.
Алисия из дома зовет Клэр. Ей пора возвращаться к семье, отмечать Рождество. Я встаю, мы осторожно целуемся, Клэр кричит: «Иду!» – улыбается мне и взбегает по ступеням. Я подпираю дверь стулом и устраиваюсь на долгую ночь.
ГЕНРИ: Я звоню отцу и спрашиваю, хочет ли он, чтобы я приехал на ужин после дневного рождественского концерта. Он делает неискреннюю попытку обрадоваться, но я, к его облегчению, отмазываюсь. В этом году Официальный День Траура семьи Детамбль пройдет в разных местах. Миссис Ким уехала в Корею навестить сестру; я поливаю ее цветы и забираю почту. Я звоню Ингрид Кармайкл и предлагаю встретиться, и она мне напоминает, довольно жестко, что сегодня канун Рождества и у некоторых людей есть семьи, с которыми нужно считаться. Я пробегаю взглядом страницы записной книжки. В городе никого не осталось или остались, но разбрелись по родственникам. Нужно было поехать к бабушке с дедушкой. Тут вспоминаю, что они во Флориде. Почти три часа дня, лавки начинают закрываться. «У Эла» покупаю бутылку шнапса и запихиваю ее в карман пальто. Потом запрыгиваю в вагон метро на Белмонт и еду по центру города. День серый и холодный. В вагоне довольно свободно, едут в основном родители с детьми, смотреть на рождественские окна «Маршалла Филда» и докупать что-то в последний момент в «Уотер-Тауэр-Плейс». Схожу на Рэндольф и иду на восток к Грант-парку. Ненадолго останавливаюсь на мосту над железной дорогой, пью и иду к катку. Катаются несколько парочек и маленькие дети. Дети гоняются друг за другом, пробуют кататься спиной вперед и выписывают восьмерки. В окошке выдачи мне находят коньки более или менее моего размера, и я тоже выхожу на лед. Катаюсь по периметру катка, гладко и стараясь ни о чем не думать. Повтор, движение, баланс, холодный воздух. Хорошо. Солнце садится. Я катаюсь час или около того, потом сдаю коньки, натягиваю ботинки и ухожу.
Я иду на запад по Рэндольф, на юг по Мичиган-авеню, мимо Института искусств. Львы украшены рождественскими гирляндами. Иду по Коламбус-драйв. Грант-парк пуст, только вороны важно вышагивают и кружатся в сумерках над синим снегом. Фонари окрашивают небо над головой оранжевым; над озером небо насыщенного синего цвета. Я стою у Букингемского фонтана, пока холод не становится невыносимым, смотрю на чаек, как они кружатся и пикируют, дерутся из-за брошенной им буханки хлеба. Конные полицейские медленно объезжают фонтан по кругу и спокойно отправляются дальше, в южную часть парка.
Я иду. Ботинки промокли, и, несмотря на несколько свитеров, пальто немного тонковато для понижающейся температуры. Жира на мне мало; с ноября по апрель я стабильно мерзну. Иду по Харрисон, к Стейт-стрит. Прохожу Пасифик-Гарден-Мишн, вокруг которого, в поисках тепла и еды, собрались нищие. Интересно, что у них на обед? А что-нибудь рождественское для них устраивается? Проезжает несколько машин. Часов у меня нет, но думаю, сейчас около семи. Недавно я заметил, что у меня другое ощущение времени; мне кажется, что оно течет медленнее, чем на самом деле. Для меня вечер – это как сутки; поездка в метро может быть эпическим путешествием. Сегодня состояние сносное. Я сегодня умудрился бо́льшую часть дня особенно не думать о маме, об аварии, обо всем этом… но сейчас, вечером, пока гулял, все это нагнало меня.
Я понимаю, что хочу есть. Алкоголь выветрился. Я почти у «Адама» и, мысленно подсчитав имеющиеся при себе наличные, решаю потратиться на ужин в «Бергхоффе», достопочтенном немецком ресторане, славящемся своим отменным пивом.
Здесь тепло и шумно. Людей довольно много, кто-то ест, кто-то стоит в очереди. Легендарные официанты «Бергхоффа» важно проносятся от кухни к столикам. Стою в очереди среди оживленных семейств и парочек. Оттаиваю. Наконец меня проводят к маленькому столику в главном зале, у стены. Заказываю темное пиво и тарелку утиных колбасок со специями. Приносят заказ, начинаю медленно есть. Подбираю весь хлеб, думая о том, что обеда сегодня не упомню. Это хорошо, я забочусь о себе, я не дурак, я вспомнил, что нужно поужинать. Откидываюсь на стуле и обозреваю зал. Под высоким потолком, темными филенками и фресками с лодками обедают пары среднего возраста. Они весь вечер ходили по магазинам или слушали симфонию и теперь радостно разговаривают о купленных подарках, своих близких, билетах на самолет, ужине, Моцарте. Мне ужасно хочется попасть сегодня на симфонию, но вечером ничего нет. Наверное, отец сейчас возвращается домой из Оркестр-холла. Я бы сел на самый верхний ряд самого верхнего балкона (с акустической точки зрения – лучшее место) и слушал бы «Песнь о земле», или Бетховена, или что-нибудь такое же не рождественское. Хорошо бы. Может, на следующее Рождество. Внезапно все рождественские праздники выстраиваются передо мною в ряд, и все их нужно пережить. Меня затапливает отчаяние. Нет. На секунду хочется, чтобы время унесло меня отсюда в какой-нибудь более легкий день. Но потом мне становится стыдно за трусливую мысль избежать грусти; мертвым нужно, чтобы мы их помнили, даже если это съедает нас, даже если мы всего лишь можем повторять: «Прости», пока это не потеряет какой-либо смысл. Я не хочу омрачать этот теплый праздничный ресторан грустью, когда в следующий раз окажусь здесь с бабушкой и дедушкой, поэтому расплачиваюсь и ухожу.
Оказавшись вновь на улице, начинаю размышлять. Домой идти не хочу. Я хочу быть с людьми, хочу отвлечься. Внезапно на ум приходит бар «Гет Ми Хай», место, где может произойти все, что угодно, просто рай для эксцентрических выходок. Замечательно. Я иду к «Уотер-Тауэр-Плейс» и сажусь на шестьдесят шестой автобус на Чикаго-авеню, схожу на Дамен и пересаживаюсь на пятидесятый номер на север. В автобусе пахнет рвотой, из пассажиров только я. Водитель мягким церковным тенором напевает «Тихую ночь», и, сходя на Уэбансине, я желаю ему счастливого Рождества. Когда иду мимо «Фикс-ит», начинается снегопад, и я ловлю большие влажные хлопья кончиками пальцев. Слышу, как из бара просачивается музыка. Заброшенный железнодорожный виадук призрачно выступает над улицей из натриевого сияния, и, как только я открываю дверь бара, кто-то начинает играть на трубе и горячий джаз ударяет меня прямо в грудь. Я вхожу в него как в пучину, и это то, что мне нужно.
Здесь всего человек десять, включая Мию, барменшу. Три музыканта: труба, контрабас и кларнет – ютятся на крошечной сцене, а все посетители сидят за стойкой. Музыканты яростно играют, выжимая максимальную громкость, как звуковые дервиши. Прислушавшись, я угадываю в мелодии «Белое Рождество». Мия подходит и смотрит на меня. Я изо всех сил кричу:
– Виски с водой!
– Большой?
– Да!
Она отворачивается смешать напиток. Внезапно музыка смолкает. Звонит телефон, Мия хватает трубку и орет:
– «Гет Ми Хаааааааааааааааай»!
Она ставит передо мной стакан, я кладу на стойку двадцатку.
– Нет, – говорит она в трубку. – Ну, черт… Ну и хрен с тобой тоже.
Швыряет трубку обратно, как будто забивая мяч в баскетболе. Пару секунд стоит, пытаясь совладать с досадой, потом закуривает «Пэл-мэл» и выдыхает мне в лицо большой клуб дыма.
– О, извини.
Музыканты дружно подсаживаются за стойку, и она идет налить им пива. Дверь в туалет находится на сцене, и я, пользуясь случаем, иду отлить. Когда возвращаюсь, Мия ставит передо мною еще одну порцию.
– Ты ненормальная, – говорю я.
– А ты дохляк. – Она выставляет свою пепельницу и ныряет под стойку, что-то обдумывая. – Что потом делаешь?
Я прикидываю варианты. Пару раз я шел домой с Мией, с ней весело, и все такое, но сейчас у меня неподходящее настроение для случайных связей. С другой стороны, теплое тело под боком – не худший вариант, когда настроение ни к черту.
– Собираюсь надраться. А ты что предлагаешь?
– Ну, если ты надерешься не слишком сильно, мог бы заглянуть ко мне, а потом, если не помрешь и проснешься утром, мог бы оказать мне громадную услугу: пойти на рождественский обед к моим родителям в Гленкоу и отзываться на имя Рейф.
– Господи, Мия. Мне хочется сдохнуть при одной только мысли об этом. Извини.
Она наклоняется над стойкой и многозначительно добавляет:
– Ну, Генри. Выручи меня. Ты – презентабельный молодой человек. Черт, ты библиотекарь. Ты не струхнешь, когда тебя начнут спрашивать, кто твои родители и в какой колледж ты ходил.
– Если честно, как раз струхну. Я побегу сразу в женский туалет и сделаю себе харакири. И вообще, в чем дело? Даже если я им понравлюсь, они долгие годы будут изводить тебя вопросом: «А куда же подевался тот милый молодой библиотекарь, с которым ты встречалась?» А что будет, когда они встретят настоящего Рейфа?
– Думаю, об этом мне беспокоиться не придется. Да ладно тебе. Я тебе покажу в постели приемы «Три икс», о которых ты в жизни не слышал.
Я несколько месяцев отказывался встречаться с родителями Ингрид. Я отказался идти к ним завтра на рождественский обед. Ни за что не сделаю этого для Мии, которую едва знаю.
– Мия, в любой другой вечер в году… Слушай, сегодня моя цель – достичь такого уровня опьянения, при котором я едва буду стоять на ногах, и ничто другое у меня стоять точно не будет. Просто позвони родителям и скажи, что Рейфу миндалины вырезают или что-нибудь в этом роде.
Она идет на другой конец стойки, чтобы обслужить трех подозрительно молодых парней студенческого вида. Затем немного возится с бутылками, создавая что-то в высшей степени изысканное. Ставит передо мной высокий стакан.
– Вот. За счет заведения.
У напитка цвет клубничного сока.
– Что это?
Я отхлебываю. Вкус как у «Севен-ап».
Мия улыбается дьявольской улыбкой:
– Я это сама придумала. Хочешь улететь, это самый ранний рейс.
– О, спасибо, отлично. – Чокаюсь с ней, пью. Заливает волна жара и полного благополучия. – Боже, Мия, тебе надо это запатентовать. Ты могла бы по всему Чикаго маленькие палатки поставить и продавать это в пластиковых стаканчиках. Ты могла бы разбогатеть.
– Еще?
– Конечно.
Будучи подающим надежды младшим помощником «Общества вольных алкоголиков Детамбль и Детамбль», я еще не определил для себя максимально допустимый объем выпитого алкоголя. Еще несколько стаканов, и Мия пристально, с сомнением смотрит на меня через барную стойку.
– Генри?
– Да?
– Тебе хватит.
Возможно, мысль неплохая. Я пытаюсь кивнуть, соглашаясь с Мией, но вместо этого медленно, почти грациозно, сползаю на пол.
Гораздо позже просыпаюсь в больнице «Мерси». Мия сидит на моей постели. По всему лицу у нее растеклась тушь. Я подключен к капельнице и чувствую себя плохо. Очень плохо. Если честно, хуже не бывает. Поворачиваю голову, меня рвет в тазик. Мия протягивает руку и вытирает мне рот.
– Генри.
– Эй! Что за черт…
– Генри, мне так жаль…
– Ты не виновата. Что случилось?
– Ты вырубился, и я подсчитала… Сколько ты весишь?
– Сто семьдесят пять фунтов.
– Господи. Ты ужинал?
– Да, – отвечаю я, поразмыслив.
– Ну, все равно, то, что ты пил, было сорок градусов крепости. И еще два виски… но ты держался молодцом, а потом вдруг ужасно захмелел и вырубился, и я прикинула и поняла, что у тебя в желудке было полно бухла. Я позвонила девять один один, и вот ты здесь.
– Спасибо. Наверное.
– Генри, ты что, смерти хочешь?
– Да, – подумав, отвечаю я, отворачиваюсь к стене и притворяюсь спящим.
КЛЭР: Я сижу в комнате бабушки Миагрэм, мы вместе разгадываем кроссворд из «Нью-Йорк таймс». Яркое прохладное апрельское утро, я вижу, как в саду на ветру колышутся красные тюльпаны. Мама что-то сажает, маленькое и белое, около форзиции. У нее шляпу почти сдуло, и она постоянно придерживает ее рукой, наконец снимает ее и прижимает корзиной.
Я не видела Генри два месяца, и до следующей встречи из списка почти три недели. Мы приближаемся ко времени, когда я не увижусь с ним более двух лет. Маленькой я воспринимала Генри так несерьезно, мне казалось таким естественным, что я его вижу. Но теперь каждое его появление означает, что стало еще на одну нашу встречу меньше. И все теперь по-другому. Я хочу чего-то… пусть Генри что-то скажет, что-то сделает, чтобы я убедилась: все это было не просто замысловатой шуткой. Я хочу. Вот и все. Я продолжаю хотеть.
Бабушка Миагрэм сидит в голубом кресле-качалке у окна. Я сижу на подоконнике, на коленях у меня газета. Мы уже перевалили за половину кроссворда. Мои мысли уходят в сторону.
– Детка, прочитай еще раз, – просит бабушка.
– Двадцать по вертикали. «Обезьянничающий монах». Семь букв, вторая «а», последняя «н».
– Капуцин. – Она улыбается, невидящие глаза обращены в мою сторону. Бабушке я кажусь темной тенью на чуть более светлом фоне. – Неплохо, а?
– Да, здорово. А ну-ка, попробуй вот это. Восемнадцать по горизонтали: «В окно не высовывай локоть – уедет твой локоть далёко». Девять букв, вторая «и».
– «Бирма-шейв». Ты тогда еще и не родилась[46].
– Ну нет… Я никогда так не сумею.
Я встаю и потягиваюсь. Безумно хочется прогуляться. Комната у бабушки милая, но вызывает клаустрофобию. Потолок низкий, обои в изысканных голубых цветах, покрывало на кровати голубое ситцевое, ковер белый, пахнет пудрой, зубным протезом и старой кожей. Бабушка Миагрэм сидит нарядная, с прямой спиной. У нее красивые волосы, белые, но по-прежнему немного с рыжиной, унаследованной мною; они великолепно вьются и заколоты шиньоном. Глаза у бабушки похожи на голубые облака. Она ослепла девять лет назад и уже хорошо адаптировалась; прекрасно ориентируется в доме. Она все время пытается научить меня искусству разгадывать кроссворды, но одна я не могу заставить себя засесть за них. Бабушка всегда вписывала ответы ручкой. Генри любит разные головоломки.
– Сегодня чудесный день, не так ли? – спрашивает бабушка, откидываясь на спинку стула и потирая костяшки пальцев.
Я киваю, потом говорю:
– Да, но довольно свежо. Мама возится в саду, и ветер рвет все у нее из рук.
– Очень похоже на Люсиль, – говорит бабушка. – Знаешь, внучка, я бы хотела погулять.
– Я как раз об этом думала, – отвечаю я.
Она улыбается, протягивает руки, и я осторожно поднимаю ее из кресла. Достаю наши пальто, завязываю шарф вокруг ее головы, чтобы ветер не растрепал волосы. Потом мы медленно спускаемся по лестнице и выходим через главную дверь. Останавливаемся на дорожке, я поворачиваюсь к бабушке и спрашиваю:
– Куда пойдем?
– Пойдем в сад, – говорит она.
– Довольно далеко. О, вон мама рукой машет; помаши в ответ.
Мы машем маме, она там, далеко, у самого фонтана. Питер, наш садовник, стоит рядом с ней. Он перестает что-то говорить маме, поворачивается и смотрит на нас, ждет, когда мы пойдем дальше, чтобы он мог закончить спор, может быть, о нарциссах или о пионах. Питер любит спорить с мамой, но она в результате всегда все делает по-своему.
– До сада почти миля, бабушка.
– С ногами, Клэр, у меня все в порядке.
– Хорошо, тогда пойдем.
Я беру ее за руку, и мы отправляемся в путь. Добираемся до конца долины, я спрашиваю:
– По солнцу или по тени?
– Конечно по солнцу, – отвечает она, и мы направляемся к тропинке, которая проходит по середине долины и ведет к поляне.
Пока мы идем, я все описываю.
– Мы проходим мимо кострища. Здесь птицы – вон, полетели!
– Вороны. Скворцы. И голуби, – говорит бабушка.
– Да… И вот мы у ворот. Осторожно, на тропинке грязь. Я вижу собачьи следы, довольно крупные. Может, это аллингамсовский Джои? Все зеленеет. А вот и дикая роза.
– Трава в долине высокая? – спрашивает бабушка.
– Фут, не больше. Светло-светло-зеленая. А вот маленькие дубы.
Она поворачивается ко мне лицом, улыбается.
– Подойдем поздороваемся.
Я веду ее к дубам, растущим в нескольких футах от тропинки. Дедушка посадил три дуба в сороковые годы в честь Тедди, бабушкиного брата, погибшего на Второй мировой. Дубы по-прежнему не очень высокие, около пятнадцати футов в высоту. Бабушка прикладывает ладошку к среднему дубу и говорит:
– Здравствуй.
Не знаю, к кому она обращается – к дубу или к своему брату.
Мы идем дальше, поднимаемся на пригорок. Перед нами расстилается долина, и я вижу на поляне Генри. Я останавливаюсь.
– Что такое? – спрашивает бабушка.
– Ничего, – отвечаю я и веду ее дальше по тропинке.
– Кого ты увидела? – спрашивает она.
– Над лесом кружится ястреб.
– Сколько сейчас времени?
Я смотрю на часы.
– Почти полдень.
Мы вступаем на поляну. Генри стоит неподвижно и улыбается мне. Он выглядит усталым. Волосы с сединой. На нем черное пальто, он стоит весь темный на фоне яркой долины.
– Где камень? – спрашивает бабушка. – Я хочу присесть.
Я веду ее к камню, помогаю сесть. Она поворачивается в сторону Генри и замирает.
– Кто здесь? – властно спрашивает она.
– Никого, – вру я.
– Там стоит мужчина, – говорит она, кивая в сторону Генри.
Он смотрит на меня, как будто хочет сказать: «Ну же, скажи ей». В лесу лает собака. Я сомневаюсь.
– Клэр, – зовет бабушка. Голос испуганный.
– Представь нас, – тихо говорит Генри.
Бабушка замирает и ждет. Я обнимаю ее за плечи.
– Все в порядке, бабушка. Это мой друг Генри. Я тебе о нем рассказывала.
Генри подходит к нам и протягивает руку. Я вкладываю ладонь бабушки в его руку.
– Элизабет Миагрэм, – представляю я бабушку.
– Значит, это ты, – говорит бабушка.
– Да, – отвечает Генри, и это «да» проливается как бальзам на мою душу. Да.
– Можно? – Она протягивает руку в сторону Генри.
– Мне сесть рядом?
Генри присаживается на камень.
Я подвожу ладонь бабушки к его лицу. Она смотрит на меня, проводя по его лицу.
– Жестко, – говорит Генри бабушке.
– Наждачная бумага. – Она проводит кончиками пальцев по его небритому подбородку. – Ты не юноша.
– Нет.
– Сколько тебе?
– Я на восемь лет старше Клэр.
Она выглядит озадаченной.
– Двадцать пять?
Я смотрю на седые волосы Генри, на морщины вокруг глаз. Ему около сорока, может, больше.
– Двадцать пять, – твердо говорит он.
Где-то далеко это правда.
– Клэр рассказывала, что вы собираетесь пожениться, – говорит бабушка Генри.
– Да, – улыбается мне Генри, – мы собираемся пожениться. Через несколько лет, когда Клэр закончит учебу.
– В мое время джентльмены приходили к обеду и знакомились с семьей.
– У нас ситуация… необычная. Шанса не выпадало.
– Интересно почему. Если ты можешь прыгать с моей внучкой по лугам, то, конечно, можешь и в дом прийти, чтобы ее родители на тебя посмотрели.
– Я был бы счастлив, – говорит Генри, вставая, – но, боюсь, сейчас мне некогда, на поезд опаздываю.
– Минутку, молодой человек, – начинает бабушка, но Генри говорит:
– До свидания, миссис Миагрэм. Был очень рад наконец-то с вами познакомиться. Клэр, извини, мне пора…
Я протягиваю к нему руку, но тут раздается свист, Генри как будто затягивает в вакуум, и он исчезает. Я поворачиваюсь к бабушке. Она сидит на камне, руки вытянуты вперед, на лице выражение полнейшего недоумения.
– Что произошло? – спрашивает она.
Я начинаю объяснять. Когда я заканчиваю, она сидит, опустив голову, сжимая и разжимая сведенные артритом пальцы. Наконец поднимает голову и поворачивается ко мне.
– Но, Клэр, наверное, он демон.
Она произносит это абсолютно спокойно, таким голосом, словно сообщает, что у меня пальто криво застегнуто или что пора обедать.
Что ответить?
– Я думала об этом, – отвечаю я. Беру ее руки в свои, чтобы она перестала растирать их докрасна. – Но Генри хороший. Я чувствую, что он не демон.
– Ты говоришь так, как будто встречала десяток демонов, – смеется бабушка.
– Ты разве не думаешь, что настоящий демон был бы… ну, такой демонический?
– Я думаю, что, если бы он захотел, был бы славный, как ягненок.
Я тщательно подбираю слова.
– Однажды Генри сказал, что, по мнению его врача, он – новый тип человека. Знаешь, вроде следующего шага в эволюции.
– Это так же плохо, как и быть демоном, – качает головой бабушка. – Боже, Клэр, ну почему ты решила выйти замуж за такого? Подумай о детях, которые родятся у тебя! Прыгать в следующую неделю и возвращаться до завтрака!
– Но это будет так интересно, – смеюсь я. – Как Мэри Поппинс или Питер Пэн.
Она немного сжимает мои пальцы.
– Задумайся на минутку, дорогая: в сказках только дети наслаждаются приключениями. А их матери сидят дома и ждут, когда дети вернутся домой.
Я смотрю на смятую груду одежды на земле, там, где был Генри. Поднимаю и аккуратно сворачиваю.
– Я сейчас, – говорю бабушке, нахожу коробку и кладу в нее одежду Генри. – Пойдем домой. Уже скоро обед.
Я помогаю ей подняться с камня. Ветер воет в траве, и мы сгибаемся под ним, когда идем к дому. На вершине пригорка я поворачиваюсь и оглядываю поляну. Пусто.
Через несколько дней сижу с бабушкой и читаю ей «Миссис Дэллоуэй»[47]. Вечер. Я поднимаю взгляд: кажется, бабушка спит. Перестаю читать и закрываю книгу. Бабушка открывает глаза.
– Привет, – говорю я.
– Ты по нему скучаешь? – спрашивает она.
– Каждый день. Каждую минуту.
– Каждую минуту, – повторяет она. – Да. Вот так вот, да? – Она отворачивается и зарывается лицом в подушку.
– Спокойной ночи, – говорю я, выключая свет.
Стою в темноте, глядя на лежащую в постели бабушку, и меня заполняет что-то вроде жалости к себе, словно меня обидели. Вот так вот, да? Да.
ГЕНРИ: Клэр пригласила меня на ужин к себе. Еще ожидаются Кларисса, соседка Клэр по комнате, и Гомес, друг Клариссы. Без минуты семь по центральному поясному времени я стою в своем лучшем костюме в вестибюле дома Клэр, палец жмет на звонок, в другой руке нежные желтые фрезии и австралийское «Каберне», сердце выпрыгивает из груди. Раньше я у Клэр не был и с ее друзьями тоже не встречался. Я понятия не имею, чего ожидать.
Звонок разрешает тишину жутким хрипом, и я открываю дверь.
– Сюда, наверх! – раздается глубокий мужской голос.
Я иду четыре пролета вверх. Владелец голоса – высокий блондин с безукоризненной прической, с сигаретой и в футболке с надписью «Солидарность». Лицо знакомое, но я не припоминаю. Для человека по имени Гомес он выглядит слишком… по-польски. Позже я узнаю, что настоящее его имя – Ян Гомолинский.
– Привет, книжный мальчик! – орет Гомес.
– Привет, товарищ, – отвечаю я и вручаю ему цветы и вино.
Мы смотрит друг другу в глаза, доходим до détente[48], и изящным жестом Гомес приглашает меня в квартиру.
Это одна из чудесных, бесконечно длинных, как вагон, квартир из двадцатых годов – узкий коридор с комнатами, которые лепятся к нему как запоздалые мысли. Тут сталкиваются две эстетики – выпендрежная и викторианская: старинное вышитое кресло с тяжелыми выгнутыми ножками стоит под «бархатным Элвисом». Я слышу, как в конце коридора играет «I Got It Bad and That Ain’t Good» Дюка Эллингтона. Гомес ведет меня в том направлении.
Клэр и Кларисса в кухне.
– Мои котята, я принес вам новую игрушку, – тянет Гомес. – Он откликается на имя Генри, но вы можете называть его книжным мальчиком.
Я взглядом встречаюсь с Клэр. Она пожимает плечами и тянется ко мне поцеловаться. Я быстро целую ее и поворачиваюсь пожать руку Клариссе, невысокой и приятно округлой в нужных местах, с длинными черными волосами. У нее такое лицо, что мне сразу хочется что-то ей рассказать, просто чтобы увидеть ее реакцию. Этакая маленькая филиппинская Мадонна. Сладким голоском невинной девочки она говорит:
– Боже, Гомес, заткнись, сделай милость. Привет, Генри. Я Кларисса Бонавант. Пожалуйста, не обращай внимания на Гомеса, я просто держу его здесь вместо грузчика.
– И для секса. Не забывай о сексе, – напоминает ей Гомес. Он смотрит на меня: – Пива?
– Конечно.
Он ныряет в холодильник и вручает мне бутылку «Блац». Я откручиваю крышку и делаю большой глоток. Кухня выглядит так, будто здесь взорвалась кастрюля с тестом. Клэр видит мое удивление. Я внезапно вспоминаю, что она не умеет готовить.
– Это промежуточная стадия, – говорит Клэр.
– Это инсталляция, – говорит Кларисса.
– Мы будем это есть? – спрашивает Гомес.
Я перевожу взгляд с одного на другого, и мы все начинаем смеяться.
– Кто-нибудь из вас умеет готовить?
– Нет.
– Гомес может сварить рис.
– Только тот, который нужно залить кипятком.
– Клэр знает, как заказать пиццу.
– И еду из тайского ресторана – тоже заказать.
– Кларисса знает, как есть.
– Заткнись, Гомес! – в один голос говорят Кларисса и Клэр.
– Да уж… Ну, что это должно означать? – интересуюсь я, указывая на кошмар на столе.
Клэр вручает мне вырезку из журнала. Это рецепт курицы и рисотто с грибами шитаки, тыквой и соусом из кедровых орешков. Вырезка из «Гурмана», и ингредиентов штук двадцать.
– У вас это все есть?
– В магазин сходить я могу. – Клэр кивает. – Вот приготовить – это сложнее.
– Я что-нибудь из этого смог бы сделать, – говорю я, присматриваясь к кошмару поближе.
– Ты умеешь готовить?
– Да.
– Он умеет готовить! Ужин спасен! Возьми еще пива! – восклицает Гомес.
Кларисса смотрит с облегчением и тепло мне улыбается. Клэр, которая смотрела на меня почти испуганно, тихонько подходит и шепчет:
– Ты сильно злишься?
Я целую ее чуть дольше, чем полагается в присутствии посторонних. Выпрямляюсь, снимаю пиджак и закатываю рукава рубашки.
– Дай мне фартук, – командую я. – Гомес, открой вино. Клэр, вытри эту лужу, она сейчас окаменеет. Кларисса, накроешь на стол?
Через час сорок три минуты мы сидим за обеденным столом и едим блюдо из тушеного рисотто и цитрусов. Все блюда щедро заправлены сливочным маслом. Мы пьяные как суслики.
КЛЭР: Все время, пока Генри готовит обед, Гомес слоняется по кухне, отпускает шутки, курит и пьет пиво и, когда никто не смотрит, корчит мне жуткие рожи. Наконец Кларисса замечает это, угрожающе чиркает пальцем по своей шее, и он прекращает. Мы разговариваем в основном о банальных вещах: работа, учеба, детство и тому подобное, о чем говорят люди, встретившись впервые. Гомес рассказывает Генри, что он юрист, представляет интересы угнетенных и брошенных детей, находящихся под опекой государства. Кларисса потчует нас своими подвигами на ниве «Люсус Натуре», крошечной компании по разработке компьютерных программ, они там пытаются заставить компьютеры понимать, что им говорят люди, и историями о своем искусстве: она делает картинки, которые смотришь на компьютере. Генри рассказывал о библиотеке Ньюберри и странных людях, которые приходят читать книги.
– А в Ньюберри правда есть книга в переплете из человеческой кожи? – спрашивает Гомес у Генри.
– Ага. «Хроники Навата Вузера Хайдерабадского». Ее нашли во дворце великих моголов в Дели в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году. Приходи как-нибудь, и я тебе ее покажу.
Клариссу передергивает, и она корчит рожицу. Генри помешивает еду. Когда он говорит, что пора есть, мы все торопимся к столу. Все это время Гомес и Генри пили пиво, мы с Клариссой потягивали вино, и Гомес не уставал подливать нам, а еще мы ничего не ели, но я не осознаю, насколько все пьяные, пока чуть не промахиваюсь мимо стула, а Гомес едва не подпаливает себе волосы, зажигая свечи.
– За революцию! – Гомес поднимает стакан.
Мы с Клариссой поднимаем бокалы.
– За революцию! – присоединяется Генри.
Мы с энтузиазмом начинаем есть. Рисотто скользкое и пресное, цитрусы сладкие, курица плавает в масле. Мне хочется плакать, до того все вкусно.
Генри откусывает и указывает вилкой на Гомеса:
– За какую революцию?
– Что?
– За какую революцию мы пили?
Кларисса и я смотрим друг на дружку в тревоге, но слишком поздно.
– За следующую, – улыбается Гомес, и у меня падает сердце.
– За ту, где поднимется пролетариат, богатых съедят и капитализм уступит место бесклассовому обществу?
– Именно за эту.
– Думаю, Клэр придется нелегко, – невозмутимо смотрит на меня Генри. – А что вы собираетесь делать с интеллигенцией?
– Ну, – отвечает Гомес, – ее мы, наверное, тоже съедим. Но тебя оставим как повара. Жратва вышла потрясающе.
– На самом деле, – Кларисса доверительно дотрагивается до руки Генри, – есть мы никого не будем. Просто перераспределим активы.
– Рад слышать, – отвечает Генри. – Мне бы не хотелось готовить Клэр.
– Зря ты так, – отвечает Гомес. – Я уверен, что Клэр будет очень вкусной.
– Интересно, какая кухня у каннибалов? – спрашиваю я. – А кулинарная книга у них есть?
– «Сырое и вареное», – говорит Кларисса.
– Это не руководство, – возражает Генри. – Не думаю, что у Леви-Стросса есть рецепты[49].
– Мы могли бы придумать рецепты, – говорит Гомес и накладывает себе еще цыпленка. – Например, Клэр с грибами и соусом маринаро. Или грудка Клэр à la Orange. Или…
– Эй, – вмешиваюсь я. – А что, если я не хочу, чтобы меня съели?
– Извини, Клэр, – мрачно говорит Гомес. – Боюсь, тебя придется съесть во имя высшего блага.
– Не волнуйся, Клэр, – улыбается Генри, поймав мой взгляд, – придет революция, и я тебя спрячу в Ньюберри. Ты можешь жить в хранилище, я буду кормить тебя шоколадом и печеньем из библиотечной столовой. Там тебя никто не найдет.
– А как насчет такого: «Давайте сначала мы убьем всех юристов?» – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает Гомес. – Без юристов никуда. Вся революция провалится через десять минут, если не будет юристов, чтобы это все упорядочить.
– Но у меня отец юрист, – говорю ему я. – Поэтому съесть нас все же не удастся.
– Он неправильный юрист, – отвечает Гомес. – Он сколачивает собственность богачам. Я же, напротив, представляю интересы угнетенных бедных детей…
– Ой, Гомес, заткнись, – говорит Кларисса. – Ты обижаешь Клэр.
– Неправда! Клэр хочет, чтобы ее съели во имя революции, не так ли?
– Нет.
– Да?
– А как насчет категорического императива? – спрашивает Генри.
– О чем ты?
– О золотом правиле. Не ешь других людей, если сам не хочешь быть съеден.
– А ты не думаешь, – спрашивает Гомес, чистя под ногтем зубцом вилки, – что миром руководит другое правило: «Съешь или будешь съеден»?
– В основном да. Но ты сам разве не альтруист? – спрашивает Генри.
– Конечно, но все знают, что я буйный и не лечусь, – говорит Гомес с притворным безразличием, а я замечаю, что Генри его озадачил. – Клэр, – говорит он, – как у нас насчет десерта?
– Боже, чуть не забыла, – говорю я, вставая слишком резко, и хватаюсь за стол, чтобы не упасть. – Сейчас принесу.
– Я тебе помогу, – говорит Гомес, следуя за мною на кухню.
Я на каблуках и, входя в кухню, цепляюсь за порог и начинаю падать вперед; Гомес меня ловит. На секунду мы замираем, прижавшись друг к другу, я чувствую его руки у меня на талии, наконец он их убирает.
– Ты пьяна, Клэр, – говорит мне Гомес.
– Знаю. И ты тоже.
Я нажимаю кнопку на кофеварке, и кофе начинает капать в сосуд. Я облокачиваюсь на стол и аккуратно снимаю целлофан с тарелки с шоколадными пирожными. Гомес стоит у меня за спиной и очень тихо говорит, наклоняясь так, что дыхание щекочет мне ухо:
– Это он.
– О чем ты?
– Это о нем я тебя предупреждал. Это Генри, он…
Появляется Кларисса, и Гомес отскакивает от меня, открывая холодильник.
– Привет, – говорит Кларисса. – Помощь не нужна?
– Да, возьми кофейные чашки…
Мы жонглируем чашками, блюдцами, тарелками и пирожными и аккуратно расставляем все это на столе. Генри ждет, будто он у зубного, взгляд как у перепуганного пациента. Мне становится смешно: он точно так же смотрел, когда я приносила ему еду в долину. Но он этого не помнит, для него это в будущем.
– Расслабься, – говорю я. – Это всего лишь шоколадные пирожные. Даже я их могу приготовить.
Все смеются и садятся за стол. Обнаруживается, что пирожные немного недопеченные.
– Сырые шоколадные пирожные, – говорит Кларисса.
– Пирог с сальмонеллой, – говорит Гомес.
– Мне всегда нравилось тесто, – говорит Генри и облизывает пальцы.
Гомес сворачивает сигарету, прикуривает и делает длинную затяжку.
ГЕНРИ: Гомес прикуривает и откидывается на спинку стула. Что-то такое есть в этом парне, что не дает мне покоя. Может, на меня действует это вальяжно-собственническое отношение к Клэр или его одомашненная разновидность марксизма? Я уверен, что видел его раньше. В прошлом или будущем? Решаю выяснить.
– У тебя такое лицо знакомое, – говорю я ему.
– Да? Вообще-то, думаю, мы могли где-то сталкиваться.
Вспомнил!
– Игги Поп в «Ривьере»?
– Да-а, – удивленно протягивает он. – Ты был с той блондинкой, Ингрид Кармайкл, я всегда тебя с ней встречал.
Мы с Гомесом одновременно смотрим на Клэр. Она твердо смотрит на Гомеса, он в ответ улыбается. Она отводит взгляд, но на меня не глядит.
– Ты ходил на Игги без меня? – приходит мне на выручку Кларисса.
– Так тебя в городе не было, – отвечает Гомес.
– Вечно я все пропускаю, – надувает губы Кларисса. – Я пропустила Патти Смит, а теперь она больше не выступает. И последнее турне Talking Heads прошло мимо меня.
– Патти Смит еще вернется.
– Правда? А ты откуда знаешь? – спрашивает Кларисса.
Мы с Клэр обмениваемся взглядами.
– Просто ощущение такое, – отвечаю я.
Мы начинаем выяснять, какие у кого музыкальные пристрастия, и обнаруживаем, что все глубоко преданы панку. Гомес рассказывает о том, как видел New York Dolls во Флориде незадолго до того, как Джонни Тандерс ушел из группы. Я описываю концерт Лин Лович, на который умудрился попасть в одно из своих путешествий во времени. Кларисса и Клэр очень рады, потому что Violent Femmes играют в «Арагоне» через несколько недель и Кларисса добыла бесплатные билеты. Вечер течет плавно, не встречая на пути препятствий. Клэр провожает меня. Мы стоим в холле между внутренней и внешней дверями.
– Извини, – говорит она.
– Ладно тебе. Было весело, и еда не так уж плоха.
– Нет, – говорит Клэр, глядя в пол, – я про Гомеса.
Холодно. Я обнимаю Клэр, она прислоняется ко мне.
– А что про Гомеса?
Она о чем-то задумывается. Но потом просто пожимает плечами.
– Все будет в порядке, – говорит она, и я ей верю.
Мы целуемся. Я открываю дверь на улицу, а Клэр – дверь на лестницу; я иду по дорожке и оглядываюсь. Клэр еще стоит перед полуоткрытой дверью и смотрит на меня. Я останавливаюсь, мне очень хочется вернуться и обнять ее, вернуться с ней наверх. Она поворачивается и начинает подниматься по лестнице, и я смотрю ей в спину, пока она не исчезает.
ГЕНРИ: Я выбиваю дерьмо из здорового пижонистого алкаша, который имел наглость назвать меня гомиком, а затем полез в драку, чтобы доказать свою точку зрения. Мы в проулке рядом с театром «Вик». Через боковой выход из здания до меня доносится уханье басовых The Smoking Popes, а я тем временем методично луплю этого идиота по морде, а потом перехожу к ребрам. У меня ужасный вечер, и на долю этого дурака пришелся пик моего раздражения.
– Эй, книжный мальчик!
Я отворачиваюсь от стонущего яппи-гомофоба и вижу Гомеса, он облокотился на мусорный бак. Выглядит мрачно.
– Товарищ. – Я отступаю от парня, которого избивал, и он благодарно соскальзывает на тротуар, согнувшись пополам. – Как жизнь?
Я очень рад видеть Гомеса, да я просто в восторге. Но, кажется, он не разделяет моей радости.
– Эй, не хочу отвлекать тебя, не думай, но парень, которого ты колошматишь, мой друг.
Экая незадача.
– Знаешь, он сам напросился. Просто подошел ко мне и сказал: «Сэр, меня срочно нужно привести в форму».
– А-а. Ну, тогда хорошая работа. Ужасно артистично, правда.
– Спасибо.
– Не возражаешь, если я аккуратненько соскребу бедолагу Ника и отвезу в больницу?
– Да ради бога. – Черт! Я собирался взять у Ника одежду, особенно ботинки, новые фирменные «Док Мартенс», темно-красные, почти новые. – Гомес…
– Да? – Он перестает поднимать друга, который выплевывает зуб.
– Какое сегодня число?
– Четырнадцатое декабря.
– Какой год?
Он смотрит на меня с видом человека, у которого есть дела поважнее, чем шутить шутки с психами, и, крякнув, взваливает Ника на плечи, а тот тяжеленный. Ник начинает хныкать.
– Девяносто первый. Наверное, ты не такой трезвый, как кажешься.
Тяжело ступая, он исчезает в направлении входа в театр. Я быстро провожу в уме расчет. Выходит, что мы с Клэр только недавно начали встречаться, поэтому мы с Гомесом едва друг друга знаем. Неудивительно, что он глядит на меня косо.
Возвращается он один.
– Я отдал его Тренту, пусть возится. Ник – его брат. Он не был особенно счастлив. – Мы идем на восток по проулку. – Извини, что спрашиваю, милый книжный мальчик, но почему, черт тебя побери, ты так одет?
На мне голубые джинсы, детский голубой свитер с желтыми утятами, неоново-красная жилетка и розовые теннисные туфли. Если честно, неудивительно, что у кого-то могло появиться острое желание мне врезать.
– Ничего лучше я не смог раздобыть. – Надеюсь, что парень, с которого я это снял, живет неподалеку: на улице минус двадцать. – Зачем ты валандаешься с этой швалью?
– А, мы вместе учились на юрфаке.
Мы проходим мимо задворков магазина армейских неликвидов, и я испытываю острое желание нарядиться в нормальную одежду. Рискну-ка шокировать Гомеса; я знаю, что он это переживет.
Я останавливаюсь:
– Товарищ, подожди минутку. Мне нужно кое-что сделать. Ты не можешь постоять тут на стреме?
– Что ты задумал?
– Ничего особенного. Кража со взломом. Не обращай внимания на тень за занавесками.
– Не возражаешь, если я с тобой пойду?
– Возражаю. – (Он выглядит убитым.) – Хорошо. Давай так.
Захожу в нишу, скрывающую заднюю дверь. Я вламываюсь сюда уже третий раз, хотя две другие попытки – в будущем. В этом деле я достиг абсолютного мастерства. Сначала подбираю простой кодовый замок, на который заперта решетка, сдвигаю ее, открываю американский автоматический замок стержнем старой ручки и английской булавкой, которую нашел на Белмонт-авеню, а куском алюминия поднимаю защелку на двойных дверях. Voilà. Всего ушло не больше трех минут. Гомес смотрит на меня почти с религиозным ошеломлением.
– Где ты этому научился?
– Просто сноровка, – скромно отвечаю я.
Мы заходим внутрь. Видим панель с мигающими красными огоньками, которая притворяется сигнализацией, но я-то умнее. Внутри очень темно. Мысленно представляю себе расположение комнат и полок с товарами.
– Ничего не трогай, Гомес.
Я хочу, чтобы мне было тепло и наряд не вызывал подозрений. Осторожно иду между полок, глаза привыкают к темноте. Начинаю со штанов: черные «левисы». Выбираю темно-синюю фланелевую рубашку, тяжелое шерстяное пальто с двойной подкладкой, шерстяные носки, трусы, тяжелые перчатки для скалолазания и шапку с ушами. В обувном отделе с огромным удовлетворением нахожу «Док Мартенс», точно такие же, какие были у моего дружка Ника. Я готов к действию.
В это время Гомес шарит за прилавком.
– Расслабься, – говорю я ему. – Здесь на ночь наличные не оставляют. Пойдем.
Мы уходим тем же путем, каким пришли. Аккуратно закрываю дверь и защелкиваю щеколду. В пакете лежит моя бывшая одежда. Позднее я попытаюсь найти ящик для сбора Армии спасения. Гомес выжидательно смотрит на меня, как большая собака, надеющаяся, что у меня еще есть кусочек мяса.
Тут я вспоминаю.
– Я жутко голодный. Пойдем в «Энн Сазер».
– «Энн Сазер»? Я думал, ты предложишь банк ограбить или убить кого-нибудь, по крайней мере. Тебе везет, парень, не останавливайся!
– Мне нужно взять паузу, чтобы заполнить баки. Пойдем.
Мы сворачиваем из проулка к парковке шведского ресторана «Энн Сазер». Швейцар молча кивает, когда мы переступаем порог его царства. Идем к Белмонт. Всего девять часов, и улица кишит привычной смесью беглецов, бездомных придурков, завсегдатаев ночных клубов и пригородных искателей приключений. «Энн Сазер» стоит особняком, как памятник разуму посреди тату-салонов и секс-шопов. Мы заходим и ждем, когда нас пригласят сесть. У меня желудок сжимается. Шведский интерьер успокаивает, все эти деревянные панели и крапчатая красная фактура под камень. Нас приглашают в зал для курящих, прямо напротив камина. Кажется, жизнь налаживается. Снимаем пальто, усаживаемся, читаем меню, хотя, будучи коренными чикагцами, мы могли бы продекламировать все меню наизусть дуэтом. Гомес выкладывает свои курительные принадлежности рядом со столовыми приборами.
– Не возражаешь?
– Возражаю. Но – кури.
Цена радости от компании Гомеса – постоянно коптиться в облаке сигаретного дыма, который он выпускает из ноздрей. Пальцы у него темно-желтого цвета; они нежно порхают над тонкими листками бумаги, когда он заворачивает табак «Драм» в толстенький цилиндр, облизывает уголок, скручивает его, засовывает между зубами и поджигает:
– Во-от.
Для Гомеса полчаса без сигареты – это аномалия. Мне всегда нравится наблюдать за тем, как люди утоляют свои страсти, даже если я таких страстей не разделяю.
– Ты не куришь? Ничего?
– Я бегаю.
– А-а. Да, черт, ты в отличной форме. Я думал, ты собираешься прикончить Ника, а ты даже не запыхался.
– Он был слишком пьян, чтобы драться. Просто рыхлая боксерская груша.
– За что ты его так?
– Просто глупость.
Появляется официант, говорит, что его зовут Лэнс и что сегодняшнее специальное блюдо – лосось с фасолью под белым соусом. Он принимает заказ на напитки и уносится прочь. Я играюсь с соусником.
– Он видел, как я был одет, решил, что я – легкая добыча, полез задираться, никак не понимал, что значит «нет», и был неприятно удивлен. Я просто шел своей дорогой, ни к кому не лез.
Гомес выглядит задумчивым.
– И что за дорога такая?
– В смысле?
– Генри, может, я выгляжу идиотом, но на самом деле твой старый дядюшка Гомес не совсем идиот. Я уже давненько за тобой приглядываю: на самом деле, еще до того, как наша малышка Клэр привела тебя в гости. В смысле, не знаю, отдаешь ли ты в этом отчет, но в определенных кругах о тебе идет умеренно громкая дурная слава. Я знаю многих людей, которые знают тебя. Людей, в смысле, женщин. Женщин, которые тебя знают. – Он пристально смотрит на меня через дымовую завесу. – Они говорят очень странные вещи.
Лэнс приносит мой кофе и молоко для Гомеса. Мы заказываем: чизбургер и фри для Гомеса, гороховый суп-пюре, лосося, сладкий картофель и сбитые фрукты для меня. Мне кажется, что если я немедленно не получу как можно больше калорий, то просто рухну замертво. Лэнс быстро исчезает. Мне трудно слишком вдумчиво осмысливать свои прошлые грешки, а уж тем более оправдываться за них перед Гомесом. В любом случае, это не его дело. Но он ждет ответа. Я вливаю сливки в кофе, наблюдая, как растворяется в водовороте тончайшая пенка. Отбрасываю всю осторожность. В конце концов это не важно.
– Что ты хочешь узнать, товарищ?
– Все. Я хочу знать, почему на вид скромный библиотекарь забивает парня до состояния комы просто так и при этом прикинут воспитателем детского сада. Я хочу знать, почему восемь дней назад Ингрид Кармайкл пыталась покончить с собой. Я хочу знать, почему сейчас ты выглядишь на десять лет старше, чем в предыдущий раз, когда я тебя видел. У тебя седина появляется. Я хочу знать, как ты взламываешь американские автоматические замки. Я хочу знать, почему у Клэр есть твоя фотография с тех времен, когда вы еще не встречались.
У Клэр есть моя фотография до 1991 года? Упс.
– Что за фотография?
Гомес размышляет.
– На ней ты такой же, как сейчас, а не как пару недель назад, когда ты пришел на обед. – («Это было две недели назад? Боже, получается, что мы с Гомесом встречаемся всего второй раз».) – Снято на улице. Ты улыбаешься. Дата – июнь одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.
Приносят еду, и мы замолкаем, пока расставляем тарелки. Я набрасываюсь на еду, как будто в последний раз.
Гомес сидит, смотрит, как я ем, а сам не притрагивается к обеду. Я видел, как Гомес делает то же самое в суде, по отношению к свидетелям другой стороны. Он просто хочет, чтобы они рассказали все. Я не возражаю против полной правды, но сначала еда. На самом деле мне нужно, чтобы Гомес все знал, потому что в последующие годы он не раз будет спасать мою задницу.
Я уже почти покончил с лососем, а он так и сидит.
– Ешь, ешь, – говорю я, подражая миссис Ким; он окунает ломтик картошки в кетчуп и медленно пережевывает. – Не волнуйся, я сознаюсь. Просто дай мне спокойно насладиться последней едой приговоренного.
Он капитулирует и принимается за свой бургер. Ни один не произносит ни слова, пока я не приканчиваю фрукты. Лэнс приносит мне еще кофе. Я добавляю сливок, размешиваю. Гомес смотрит на меня так, будто схватит сейчас за плечи и начнет трясти. Ладно, товарищ, ты сам напросился.
– Ну хорошо. Получай: путешествия во времени.
Гомес закатывает глаза и корчит рожу, но ничего не говорит.
– Я – путешественник во времени. В настоящий момент мне тридцать шесть лет. Сегодня утром было девятое мая двухтысячного года. Вторник. Я был на работе и только что закончил экскурсию для группы из Кэкстон-клуба. Я ушел к стеллажам переставлять книги дальше, когда внезапно очутился на Скул-стрит, в девяносто первом году. Типичная проблема – где раздобыть одежду. Какое-то время я прятался под чьим-то крыльцом. Было холодно, никто не проходил мимо, и потом наконец я увидел паренька, одетого… ну, ты видел, что на мне было. Я на него напал, забрал деньги и все, во что он был одет, кроме трусов. Напугал до смерти; наверное, он подумал, что я его изнасиловать собираюсь или еще что. В любом случае, одежду я добыл. Хорошо. Но в этом районе нельзя ходить в таком прикиде и ожидать, что все отнесутся к этому с пониманием. Поэтому я весь вечер терпел всякое дерьмо от прохожих, и твой друг оказался последней каплей. Извини, если сильно его покалечил. Мне очень была нужна его одежда, особенно обувь. – Гомес смотрит под стол на мои ноги. – Я постоянно оказываюсь в подобных ситуациях. Со мной что-то не так. Я теряюсь во времени и не знаю почему. Я не могу это контролировать, не знаю, когда это случится или где и когда я окажусь. Поэтому для того, чтобы выжить, я взламываю замки, ворую в магазинах, шарю по чужим карманам, нападаю на людей, попрошайничаю, вламываюсь в дома, ворую машины, вру, хожу по газонам и перебегаю пути перед поездом. В общем, я делаю все.
– Убиваешь?
– Ну, насколько я знаю, нет. И никогда никого не насиловал. – Я смотрю на него, говоря это. У него абсолютно бесстрастное лицо. – Ингрид. Ты и вправду ее знаешь?
– Я знаю Селию Аттли.
– Господи. Ну и компания у тебя. Как Ингрид пыталась покончить с собой?
– Передозировка валиума.
– Девяносто первый год? Ну да. Это будет ее четвертая попытка самоубийства.
– Что?
– А, ты не знаешь? Селия знает далеко не все. Ингрид удастся уйти из жизни второго января девяносто четвертого. Она выстрелит себе в грудь.
– Генри…
– Знаешь, это случилось шесть лет назад, и я все еще зол на нее. Вот же идиотка. Но она была в жуткой депрессии, и довольно давно, и ее это просто затянуло. Я ничего не мог сделать для нее. Из-за этого мы вечно ссорились.
– Это совсем не смешная шутка, книжный мальчик.
– Хочешь доказательств?
Улыбается.
– Как насчет фотографии? Той, которую ты видел у Клэр?
Улыбка исчезает.
– Хорошо. Я признаю, что это довольно-таки необъяснимо.
– Я встретил Клэр впервые в октябре девяносто первого. Она видела меня первый раз в сентябре семьдесят седьмого. Ей было шесть, а мне тогда будет тридцать восемь. Она знает меня всю жизнь. Сейчас, в девяносто первом году, я только начинаю ее узнавать. Кстати, можешь об этом спросить саму Клэр. Она тебе расскажет.
– Уже спросил. И она рассказала.
– Ну, Гомес, черт побери, зачем ты отнимаешь драгоценное время, заставляя меня рассказывать все снова! Ты ей не поверил?
– Нет. А ты бы поверил?
– Конечно. Клэр очень правдива. Вот что делает с людьми католическое воспитание. – (Подходит Лэнс, приносит еще кофе. Кофеина во мне уже достаточно, но еще немного не повредит.) – Итак? Какие тебе еще нужны доказательства?
– Клэр сказала, ты можешь исчезать.
– Да, это один из моих самых ярких светских талантов. Не отходи от меня ни на шаг, и рано или поздно я растворюсь. Может, понадобится минута, час или день, но в этом отношении я очень последователен.
– В двухтысячном году мы знакомы?
– Да. – Я ухмыляюсь ему. – Мы дружим.
– Расскажи мне о моем будущем.
Черт. Это плохая мысль.
– Нет.
– Почему?
– Гомес, чему быть, того не миновать. Если знать заранее, все становится… очень странно. В любом случае, изменить ничего нельзя.
– Почему?
– Причинно-следственная связь работает только в одну сторону – вперед. Все случается один раз, только один. Если знаешь заранее… Я почти всегда чувствую себя в ловушке. Если ты во времени, ты не знаешь, и ты… свободен. Поверь мне. – Он выглядит расстроенным. – Ты будешь свидетелем на нашей свадьбе. А я – на твоей. У тебя классная жизнь, Гомес. Но деталей ты от меня не дождешься.
– Биржевые наводки?
Да, почему бы и нет. В 2000 году биржа – это безумие, но можно на этом сколотить огромное состояние, и Гомес окажется одним из счастливчиков.
– Когда-нибудь об интернете слышал?
– Нет.
– Это компьютерная программа. Огромная всемирная сеть, в нее входит каждый, кто пожелает, и общается с другими по телефонным линиям через компьютер. Ты покупаешь акции. «Netscape», «America Online», «Sun Microsystems», «Yahoo!», «Microsoft», «Amazon.com».
Он лихорадочно строчит.
– Точка com?
– Не волнуйся. Просто хватай акции на первой же публичной эмиссии. – Я улыбаюсь. – Хлопни в ладоши, если веришь в фей.
– Я думал, ты зарежешь любого, кто хоть заикнется сегодня насчет фей.
– Это из «Питера Пэна», темнота.
Внезапно меня начинает мутить. Сегодня вечером мне не хочется устраивать шоу. Я подпрыгиваю.
– За мной! – говорю я и несусь в мужской туалет.
Гомес топочет по пятам. Я врываюсь в чудом оказавшуюся свободной кабинку. По лицу течет пот. Меня тошнит в унитаз.
– Господь мой милосердный, – говорит Гомес. – Черт, книжный…
Я не слышу окончания фразы, потому что лежу на боку, голый, на холодном линолеуме, в кромешной темноте. Кружится голова, поэтому какое-то время я просто лежу. Вытягиваю руку и натыкаюсь на корешки книг. Я в хранилище, в Ньюберри. Поднимаюсь и, пошатываясь, иду между стеллажей, включаю свет, который заливает все вокруг, и ничего не вижу. Моя одежда и тележка, с которой я вынимал книги, находятся в следующем проходе. Одеваюсь, расставляю книги и осторожно открываю дверь в хранилище. Я не знаю, который час. Может, уже включена сигнализация. Но ничего, все как и было. Изабель объясняет новичку правила работы в читальном зале; Мэтт проходит мимо и машет рукой. Солнце льется в окна, стрелки на часах в читальном зале показывают четверть пятого. Я отсутствовал меньше пятнадцати минут. Амелия замечает меня и указывает на дверь:
– Я собираюсь в «Старбакс». Кофе тебе принести?
– Ну нет, не надо. Но спасибо.
У меня ужасно болит голова. Просовываю голову в кабинет Роберто и говорю, что плохо себя чувствую. Он сочувственно кивает и показывает на телефон, в трубке кто-то очень быстро тараторит по-испански. Я собираю вещи и ухожу.
Самый рядовой будний день книжного мальчика.
КЛЭР: Прекрасное солнечное воскресное утро, я еду домой из квартиры Генри. Улицы в инее, за ночь нападало несколько сантиметров снега. Все ослепительно-белое и чистое. Я подпеваю Арете Франклин: «RESPECT!» – сворачивая с Эдисон на Хойн, и надо же, вот счастье, прямо перед собой вижу место на стоянке. Сегодня мне везет. Паркую машину, осторожно иду по скользкому тротуару, захожу в вестибюль, по-прежнему напевая. У меня по спине пробегают замечательные мурашки, это ощущение я начинаю ассоциировать с сексом, с тем, как просыпаюсь в постели Генри, с тем, как добираюсь до своего дома по утрам. Я взлетаю по ступенькам. Кларисса, должно быть, в церкви. Жду не дождусь отлежаться в ванне и почитать «Нью-Йорк таймс». Открываю дверь и понимаю, что я не одна. Гомес сидит в гостиной в облаке дыма, жалюзи закрыты. В окружении красных обоев, обитой красным плюшем мебели, в дыму, он выглядит как светловолосый польский дьявол. Он просто сидит, поэтому я молча иду в свою комнату. Я по-прежнему дико зла на него.
– Клэр.
– Что? – поворачиваюсь я.
– Прости. Я был не прав.
Никогда не слышала, чтобы Гомес признавал что-нибудь, кроме, может, папской непогрешимости. У него очень хриплый голос.
Прохожу в гостиную и распахиваю жалюзи. Солнечный свет с трудом продирается через дымовую завесу, поэтому я открываю окно.
– Не понимаю, как ты можешь столько курить, а индикатор дыма так и не срабатывает.
Гомес показывает мне девятивольтную батарейку:
– Буду уходить, вставлю обратно.
Я сажусь на диван. Жду, когда Гомес объяснит, почему он передумал. Он сворачивает еще одну сигарету. Наконец раскуривает ее и смотрит на меня.
– Я провел вчерашний вечер с твоим другом Генри.
– Я тоже.
– Ясно. Что вы делали?
– Ходили в «Фэсетс», смотрели фильм Питера Гринуэя, обедали, поехали к нему.
– И ты только что оттуда.
– Точно.
– Ну, у меня вечер прошел менее культурно, но более насыщенно. Я столкнулся с твоим великолепным другом в проулке у «Вика», он лупил Ника почем зря. Трент сказал мне сегодня утром, что у Ника нос сломанный, три ребра сломаны, пять костей в руке перебиты, множество повреждений мягких тканей и сорок шесть швов. И еще ему понадобится новый передний зуб. – (Я равнодушно пожимаю плечами. Ник – задира и бугай, сам напросился.) – Это нужно было видеть, Клэр. Твой парень работал над Ником, как над неодушевленным предметом. Как будто Ник – это скульптура, и он его ваял. Очень научно. Просто размышлял, что еще принесет максимальный результат, и – бац. Я был бы в полном восторге, если бы это был не Ник.
– Почему Генри бил Ника?
Гомес замялся.
– Вообще-то, похоже, что Ник сам виноват. Он любит поддевать… голубых, а Генри был одет как «малютка мисс Бумби»[50].
Представляю. Бедный Генри.
– А потом?
– Потом мы ограбили магазин армейских неликвидов.
Пока все сравнительно мирно.
– И?
– И пошли в «Энн Сазер» поужинать.
Я начинаю хохотать. Гомес улыбается.
– И он мне рассказал ту самую дикую историю, которую я слышал от тебя.
– Почему ты ему поверил?
– Ну, он такой жутко безразличный. Я понял, что он знает меня вдоль и поперек. Я видел, что он сделал, и ему было плевать. И потом он просто исчез, а я остался там стоять и… должен был… поверить.
Я сочувственно киваю:
– Исчезновения ужасно впечатляют. Помню, я увидела это в нашу самую первую встречу, когда была маленькой. Он пожал мне руку, и – бах! Он исчез. Эй, откуда он пришел?
– Из двухтысячного. Он выглядел намного старше.
– Ему там трудно.
Это так здорово – сидеть здесь и болтать о Генри с кем-то, кто знает. Я чувствую прилив благодарности к Гомесу, которая, впрочем, испаряется, когда он наклоняется ко мне и говорит:
– Не выходи за него, Клэр.
– Знаешь, он еще даже не предложил этого.
– Ты знаешь, о чем я.
Я сижу очень тихо, смотрю на свои руки, аккуратно сложенные на коленях. Я холодна и зла. Поднимаю глаза. Гомес взволнованно смотрит на меня.
– Я его люблю. Он – моя жизнь. Я жду его всю свою жизнь, и вот он здесь. – Не знаю, как это объяснить. – С Генри я вижу все горизонты, читаю жизнь как карту, прошлое и будущее, все сразу, как ангел… – Качаю головой. Не в силах это выразить. – Я могу дотронуться до него и ощутить время… Он меня любит. Мы женаты, потому что… мы – часть друг друга… – Я сбиваюсь. – Это уже случилось. Все сразу.
Я смотрю на Гомеса, пытаясь понять, слышит ли он меня.
– Клэр, мне он нравится, очень. Он потрясающий. Но он опасен. Все женщины, с которыми он был, ужасно страдают. Я просто не хочу, чтобы ты весело вальсировала в руках этого очаровательного психопата…
– Разве ты не видишь, что уже слишком поздно? Ты говоришь о человеке, которого я знаю с шестилетнего возраста. Я знаю его. Вы встречались дважды, и ты пытаешься убедить меня соскочить. Я не могу. Я видела свое будущее; я ничего не могу изменить и, даже если бы могла, не стала бы этого делать.
Гомес выглядит задумчивым.
– Он ничего мне не рассказал о моем будущем.
– Генри заботится о тебе; он с тобой так не поступит.
– Но с тобой поступил.
– С этим ничего нельзя было поделать; наши жизни связаны воедино. Все мое детство прошло не так из-за него, и он ничего не мог с этим поделать. Он сделал все, что мог.
Я слышу, как поворачивается в двери ключ Клариссы.
– Клэр, не злись, я просто хочу тебе помочь.
Я улыбаюсь.
– Ты можешь помочь нам. Вот увидишь.
Появляется Кларисса, она кашляет.
– О дорогой! Ты так долго ждешь.
– Мы болтали с Клэр. Насчет Генри.
– Уверена, ты рассказывал ей, насколько ты его обожаешь, – говорит Кларисса с ноткой предостережения в голосе.
– Я советовал ей убегать как можно быстрее в противоположном от него направлении.
– Господи, Гомес. Клэр, не слушай его. Он ничего не понимает в мужчинах.
Кларисса садится в футе от Гомеса, он протягивает руку и сажает ее себе на колени. Она смотрит на него.
– Вечно она после церкви такая.
– Я хочу завтракать.
– Конечно хочешь, мой голубок.
Они встают и бегут по коридору в кухню. Вскоре раздается высокий смех Клариссы, и Гомес пытается ее отшлепать номером «Таймс мэгэзин». Вздыхаю и иду в свою комнату. Солнце по-прежнему сияет. В ванной я пускаю горячую воду и снимаю вечернюю одежду. Залезая в ванну, кидаю взгляд на свое отражение в зеркале. Я, можно сказать, пухлая. Это меня радует, и я опускаюсь в воду, чувствуя себя энгровской одалиской. «Генри меня любит. Генри здесь, наконец-то он здесь. И я его люблю». Провожу руками по грудям, тонкая пленка слюны отделяется под воздействием воды и исчезает. «Почему все должно быть так сложно? Разве все самое сложное у нас не позади?» Окунаю в воду волосы, смотрю, как они плавают вокруг меня, темные, как сети. «Я никогда не выбирала Генри, и он не выбирал меня. Поэтому разве здесь может быть ошибка?» Снова прихожу к мысли, что проверить этого нельзя. Лежу в ванне, рассматривая кафель, пока вода не становится холодной. Кларисса стучит в дверь, спрашивает, не умерла ли я там и можно ли ей почистить зубы. Заматывая волосы полотенцем, смотрю на свое нечеткое из-за пара отражение в зеркале, и кажется, что время сворачивается, завиток за завитком, и я вижу себя во всех завитках, все прошедшие дни и годы и все время, которое предстоит, и внезапно я чувствую, как будто становлюсь невидимой. Но затем ощущение проходит так же быстро, как появилось, и я с минуту стою неподвижно, потом надеваю халат, открываю дверь и выхожу.
ГЕНРИ: На часах 5:25 утра, звонок в дверь, это всегда плохой знак. Бреду к домофону и нажимаю кнопку.
– Да?
– Эй! Пусти.
Нажимаю кнопку снова, и ужасное жужжание, означающее «заходите-в-мое-сердце-и-дом», передается по линии. Через сорок пять секунд раздается щелчок лифта, он начинается судорожно подниматься. Накидываю халат, выхожу за дверь и стою в коридоре, глядя, как в прорезях движутся лифтовые тросы. Кабина появляется снизу и замирает, и – кто бы сомневался – в ней стою я.
Он открывает дверь кабины и выходит в коридор, голый, заросший щетиной и щеголяющий почти бритой головой. Мы быстро идем по пустому коридору и ныряем в мою квартиру. Закрываю дверь, и мы стоим, разглядывая друг друга какое-то время.
– Ну, – говорю я, просто чтобы что-нибудь сказать. – Как оно?
– Так себе. Какой сегодня день?
– Двадцать второе декабря девяносто первого года. Суббота.
– Так… Violent Femmes сегодня в «Арагоне», да?
– Да.
Он смеется.
– Черт! Это был просто ужас что за вечер.
Он проходит к кровати – моей кровати – и залезает в нее, накрываясь с головой. Я шлепаюсь рядом с ним.
– Эй! – Молчит. – Ты откуда?
– Из тринадцатого ноября девяносто шестого года. Я собирался спать. Так что дай мне вздремнуть, а то через пять лет ты очень об этом пожалеешь.
Звучит довольно разумно. Я сбрасываю халат и ложусь обратно в постель. Я не на своей стороне кровати, а на стороне Клэр, как я думаю в эти дни, потому что мой doppelgänger[51] занял мою половину. С этой половины кровати все кажется немного не так. Будто закрываешь один глаз и смотришь какое-то время на что-нибудь вблизи, потом смотришь на это другим глазом. Я лежу, развлекаясь таким образом, глядя на кресло с разбросанной одеждой, на персиковую косточку в винном бокале на подоконнике, на тыльную сторону своей правой ладони. Ногти нужно подстричь, а в квартире царит полный хаос – хоть подавай на компенсацию в Федеральный центр помощи жертвам стихийных бедствий. Может, другой «я» захочет тут прибраться, подсобит немного по дому, отрабатывая свое проживание. Мысленно пробегаю содержимое холодильника и кладовки и прихожу к выводу, что мы неплохо запаслись. Я собирался сегодня вечером привезти Клэр к себе и не уверен, что делать со своим лишним телом. Мне приходит в голову, что Клэр может предпочесть его мне, потому что, в конце концов, они знают друг друга лучше. Не знаю почему, но эта мысль вселяет в меня ужас. Я пытаюсь не забывать, что вычтенное сейчас обязательно приплюсуется к будущему, но все же я в ужасе и хочу, чтобы один из нас просто взял и исчез.
Рассматриваю своего двойника. Он свернулся, как еж, спиной ко мне, – очевидно, спит. Я ему завидую. Он – это я, но я, увы, еще не он. Он уже прошел те пять лет, которые для меня загадка, по-прежнему тщательно скрученная, ожидающая своего часа, чтобы распрямиться и укусить. Конечно, радости, которые будут у меня, он уже тоже испытал; для меня же они пока что как запечатанная коробка конфет.
Пытаюсь увидеть его глазами Клэр. Почему стрижка такая короткая? Мне всегда нравились мои волосы, черные, волнистые, до плеч; я хожу с такой прической с момента окончания университета. Но рано или поздно придется их остричь. Мне приходит в голову, что его волосы – это одна из многих вещей, напоминающих Клэр, что я – не совсем тот парень, знакомый ей с раннего детства. Я – близкое подобие, которое она тайно направляет ко мне другому, существующему в ее воображении. Каким бы я был без нее?
Не тем мужчиной, который дышит медленно, глубоко, лежа на другой стороне кровати. Его шея и спина изгибаются в позвонках, ребрах. Кожа гладкая, почти без волос, плотно облегает мышцы и кости. Он вымотан и все же спит так, как будто в любой момент может вскочить и побежать. Неужели я тоже излучаю такое напряжение? Думаю, да. Клэр часто жалуется, что я не расслабляюсь, пока не выматываюсь до смерти, но на самом деле я часто расслаблен, когда я с ней. Мне кажется, что этот, который старше, – худее, более осунувшийся. Он мощный и спокойный. Но со мной он может и повыпендриваться: он настолько знает меня, что я могу только подчиняться, и в своих собственных интересах.
Времени 7:14, и очевидно, что уснуть мне не удастся. Вылезаю из постели и включаю кофеварку. Натягиваю трусы и штаны, делаю зарядку. Недавно у меня болели колени, поэтому заматываю их эластичным бинтом. Натягиваю носки, зашнуровываю поношенные кроссовки (может, это из-за них у меня колени болят?) и клянусь себе купить завтра новые. Нужно было спросить у своего гостя, какая погода за окном. А, ну да, декабрь в Чикаго: жуткая погода – это de rigueur[52]. Надеваю свою доисторическую футболку с надписью «Чикагский кинофестиваль», черный свитер и оранжевую флисовку с капюшоном и большими блестящими крестами, нашитыми на груди и спине. Хватаю перчатки и ключи и выбегаю в мир.
Денек неплохой, обычный для начала зимы. На земле немного снега, ветер играет с ним, перегоняя то туда, то сюда. По Диэрборн тянется пробка, звучит какофония из автомобильных гудков, небо серое, рассветает медленно.
Привязываю ключи к шнуркам на кроссовке и решаю пробежаться вдоль берега. Медленно бегу на восток по Делавэр к Мичиган-авеню, пробегаю по переходу, начинаю движение вдоль велосипедной дорожки, направляюсь на север вдоль Оук-стрит-бич. Сегодня на улицах только несгибаемые бегуны и велосипедисты. Озеро Мичиган глубокого салатного цвета, сейчас отлив, открывающий темную коричневую полоску песка. Чайки летают в небе и уносятся далеко над водой. Я двигаюсь сдержанно; суставы холода не любят, и я потихоньку начинаю понимать, что тут, у озера, довольно зябко – возможно, ниже минус двадцати. Поэтому бегу немного медленнее, чем обычно, разогреваясь, напоминая своим бедным коленям и лодыжкам, что работа всей их жизни – это нести меня так далеко и быстро, как только требуется. Холод сушит воздух в легких, сердце бьется спокойно, и, когда я добегаю до Норт-авеню, мне уже совсем хорошо, и я начинаю прибавлять скорость. Бег дает мне очень многое: выживание, спокойствие, эйфорию, уединение. Это доказательство моего телесного бытия, способность контролировать свои движения в пространстве, а не во времени, и подчинение, хотя и временно, моего тела моей же воле. Когда я бегу, то смещаю пласты воздуха, и вещи движутся вокруг меня, и тропинка движется, как кинопленка, у меня под ногами. Я помню, как, будучи ребенком, еще до видеоигр и интернета, я вставлял пленку в проектор в школьной лаборатории и смотрел, поворачивая ручку, которая двигала рамку и пищала при этом. Я уже не помню эти пленки, о чем они были, но помню запах библиотеки и то, как писк заставлял меня каждый раз подпрыгивать. Сейчас я лечу – это золотое чувство, как будто я могу забежать по воздуху на небо, и я непобедим, ничто не может остановить меня, ничто не может меня остановить, ничто, ничто, ничто, ничто…
КЛЭР: Мы едем на концерт Violent Femmes в «Арагоне». После небольшого сопротивления со стороны Генри, которое я понять не могу, потому что ему нравятся les Femmes, мы объезжаем квартал за кварталом в поисках свободного места. Я кружу и кружу, мимо «Грин Милл», баров, тускло освещенных жилых домов и прачечных, которые выглядят как игрушечные. Наконец я паркуюсь на Аргайл, и мы, дрожа от холода, идем по скользкому разбитому тротуару. Генри идет быстро, и я всегда немного задыхаюсь, когда мы идем вместе. Я заметила, что ему трудно приспособиться к моему шагу. Стягиваю перчатку и засовываю ладонь ему в карман. Я взволнована, потому что мы с Генри никогда раньше не танцевали, и я люблю «Арагон» во всем его упадническом псевдоиспанском великолепии. Моя бабушка Миагрэм рассказывала мне о танцах с биг-бендами в тридцатые годы, когда все было новым и милым, и на балконах никто не ширялся, и в мужском туалете не было рек мочи. Но – c’est la vie[53] – времена меняются, и нам досталось именно это время.
Мы стоим несколько минут в очереди. Генри кажется напряженным, он явно настороже. Он держит мою руку, но при этом пристально вглядывается в толпу. Я использую возможность посмотреть на него. Генри очень красив. Волосы до плеч, зачесаны назад, черные и гладкие. Он похож на кота, худой, излучающий неугомонность и физическое начало. Выглядит так, как будто может укусить. На Генри черное пальто и белая хлопковая рубашка с французскими манжетами, которые расстегнуты и болтаются под рукавами пальто, милый ядовито-зеленый шелковый галстук, который он приотпустил так, что я вижу мышцы на шее, черные джинсы и черные ботинки на каблуке. Генри собирает мои волосы в пучок и накручивает себе на запястье. На мгновение я его пленница, потом очередь продвигается вперед, и он отпускает меня.
Проходим внутрь и вливаемся в гущу народа. В «Арагоне» есть бесчисленные длинные коридоры, ниши и балконы, которые разбросаны вокруг главного зала. Это идеальное место для того, чтобы заблудиться или спрятаться. Мы с Генри поднимаемся на балкон поближе к сцене и садимся за крошечный столик. Снимаем пальто. Генри смотрит на меня.
– Ты очень красивая. Платье просто шикарное; не верится, что ты можешь в нем танцевать.
Платье обтягивает меня как вторая кожа, шелковое, лиловое, но растягивается достаточно, чтобы нормально двигаться. Сегодня днем я примерила его перед зеркалом, и все было нормально. Что меня беспокоит, так это волосы; из-за сухого воздуха и ветра их кажется в два раза больше, чем обычно. Начинаю заплетать волосы в косу, но Генри меня останавливает.
– Не надо, пожалуйста… Я хочу смотреть на тебя с распущенными волосами.
Начинается разогрев. Мы терпеливо слушаем. Все суетятся вокруг, разговаривают, курят. На главном этаже места только стоячие. Шум превосходит всякое понимание.
Генри наклоняется ко мне и орет в ухо:
– Хочешь выпить?
– Только колы.
Он уходит в бар. Я кладу руки на перила балкона и смотрю в толпу. Девушки в классических платьях и девушки в военной одежде, парни с ирокезами и парни во фланелевых рубашках. Люди обоих полов в футболках и джинсах. Студенты и ребята двадцати с небольшим лет, изредка мелькают люди постарше.
Генри нет уже давно. Разогревающая группа заканчивает под редкие аплодисменты, техники начинают разбирать их оборудование и выносить другое такое же. Наконец я устаю ждать, бросаю столик и вещи, протискиваюсь через тесную толпу людей на балконе к ступенькам вниз, в длинный темный коридор, в котором находится бар. Генри там нет. Медленно иду по коридорам и под арками, ищу его, но стараюсь, чтобы по мне этого не было заметно.
Я замечаю его в конце коридора. Он стоит так близко к женщине, что сначала мне кажется, будто они обнимаются; она прислонилась к стене, и Генри склоняется к ней, рука прижата к стене над ее плечом. Интимность их поз выбивает меня из колеи. Она блондинка и очень красива – немецкой красотой, высокая и эффектная.
Подойдя поближе, я понимаю, что они не целуются; они ссорятся. Генри использует свободную руку, чтобы жестикуляцией дополнять то, что он кричит ей в лицо. Внезапно ее бесстрастное лицо искажается злобой, она чуть не плачет. Кричит что-то ему в ответ. Генри отступает назад и вскидывает руки. Я слышу его последние слова, прежде чем он уходит.
– Я не могу, Ингрид, просто не могу. Прости…
– Генри!
Она бросается к нему, и тут они оба видят меня, неподвижно стоящую посреди коридора. Генри мрачно хватает меня за руку, и мы быстро идем к лестнице. Через три ступеньки я оборачиваюсь и вижу, что она смотрит на нас, руки опущены, беспомощная и напряженная. Генри оглядывается, после чего мы продолжаем подниматься.
Мы находим наш столик, который каким-то чудом по-прежнему пуст и на стульях по-прежнему висит наша одежда. Огни гаснут, Генри повышает голос, перекрикивая толпу:
– Извини. До бара я так и не дошел. Наткнулся на Ингрид…
Кто такая Ингрид? Я вспоминаю, как стояла в ванной Генри с помадой в руке, и мне нужно все выяснить, но темнота сгущается, и Violent Femmes появляются на сцене.
Гордон Гано стоит у микрофона, глядя на нас всех, раздаются угрожающие аккорды, он наклоняется и поет первые строчки «Blister in the Sun»; все взрываются от восторга. Мы с Генри сидим и слушаем, потом он наклоняется ко мне и орет:
– Хочешь уйти?
Перед сценой – сплошное месиво из человеческих тел.
– Я хочу танцевать!
Генри смотрит с облегчением:
– Класс! Конечно! Пойдем!
Стягивает свой галстук и засовывает в карман пальто. Мы продираемся вниз по лестнице и попадаем в основной зал. Я вижу Клариссу и Гомеса, они танцуют более или менее вместе. Кларисса в восторге, в эйфории, Гомес еле движется, сигарета зажата между зубами. Он видит меня и машет рукой. Двигаться через толпу – это как брести по озеру Мичиган; нас то утягивает, то отталкивает, мы плывем к сцене. Толпа скандирует: «Еще! Еще!» – и Femmes отвечают, заставляя свои инструменты издавать дикие звуки.
Генри движется, вибрируя в такт басам. Мы почти на краю «ямы», где танцующие на скорости сталкиваются друг с другом, качаясь из стороны в сторону, а с другой стороны люди трясут бедрами, размахивают руками, притопывают в такт музыке.
Мы танцуем. Музыка пробегает через меня, звуковые волны хватают за позвоночник, двигают моими ногами, бедрами, плечами; голова не участвует. («Красивая девчонка, классное платье, скромная улыбка, о да, где она теперь, знать бы мне».) Открываю глаза и вижу, что Генри, танцуя, наблюдает за мной. Когда я поднимаю руки, он хватает меня за талию, и я подпрыгиваю. Целую вечность рассматриваю зал с высоты. Кто-то машет мне рукой, но я не вижу, кто это, потому что Генри ставит меня на место. Мы касаемся друг друга в танце, потом распадаемся. («Как объяснить свою боль?») Пот течет по мне. Генри трясет головой, черной волной разлетаются волосы, брызги пота летят мне в лицо. Музыка затягивает, играет мной («Мне незачем жить, мне незачем жить, мне незачем жить».) Мы бросаемся в эту музыку. Мое тело эластично, ноги глухи, ощущение белого огня идет от паха к темени. Музыка разбивается о стену и останавливается. Мое сердце выпрыгивает из груди. Прикладываю ладонь к груди Генри и удивляюсь, что он лишь чуть запыхался.
Немного погодя захожу в женский туалет и вижу, что Ингрид сидит на раковине и плачет. Миниатюрная негритянка с красивыми длинными дредами стоит перед ней, тихо говорит что-то и гладит по голове. Рыдания Ингрид отдаются эхом от мокрой желтой плитки. Я начинаю пятиться из туалета, но мое движение привлекает их внимание. Они смотрят на меня. Ингрид выглядит ужасно. Вся ее тевтонская холодность исчезла, лицо красное и припухшее, тушь потекла. Она смотрит на меня, унылая и изможденная. Негритянка подходит ко мне. На лице ее, с точеными чертами, глубокая грусть. Подходит ко мне близко и тихо говорит:
– Сестренка, тебя как зовут?
– Клэр, – поколебавшись, отвечаю я.
Она оглядывается на Ингрид:
– Клэр, послушай мудрого совета. Ты лезешь туда, куда не надо лезть. Генри – это тяжелый случай, но это тяжелый случай Ингрид, и ты просто дурочка, что лезешь в это. Ты меня слышишь?
Я не хочу знать, но ничего не могу с собой поделать.
– О чем ты?
– Они собирались пожениться. Потом Генри все разрывает, говорит Ингрид, что ему жаль, просит не обращать внимания, просто забыть. Мне кажется, что ей будет так лучше, но она слышать ничего не хочет. Он ведет себя как свинья, пьет до беспамятства, исчезает на несколько дней, потом возвращается как ни в чем не бывало, трахает все, что шевелится. Это Генри. Когда он заставит тебя рыдать и страдать, не говори, что тебя не предупреждали.
Она резко поворачивается и идет обратно к Ингрид, которая продолжает смотреть на меня с немым отчаянием.
Наверное, я слишком уж на нее таращусь.
– Извините, – говорю я и убегаю.
Брожу по коридорам и наконец нахожу нишу, где никого нет, кроме спящей готического вида девушки на виниловой кушетке с зажженной сигаретой между пальцев. Я забираю у нее бычок и тушу о грязный кафель. Сажусь на подлокотник кушетки и чувствую, как музыка вибрирует через копчик вверх по позвоночнику. Доходит до зубов. Я по-прежнему хочу писать, болит голова. Хочется плакать. Я не понимаю, что только что произошло. То есть понимаю, но не знаю, что с этим делать. Я не знаю, нужно ли мне это просто забыть, или обидеться на Генри и потребовать объяснений, или что. Чего я ждала? Как бы мне хотелось послать в прошлое открытку, тому хаму Генри, которого я не знаю: «Ничего не делай. Жди меня. Скучаю».
Генри высовывает голову из-за угла.
– Вот ты где. Я уж подумал, что потерял тебя.
Короткие волосы. Генри или постригся за последние полчаса, или я смотрю на своего любимого потерянного во времени человека. Я подпрыгиваю и бросаюсь к нему.
– Упс… эй, я тоже рад тебя видеть…
– Как же я скучала… – Теперь я действительно плачу.
– Я был с тобой последние несколько недель без перерыва.
– Я знаю, но… ты – это все же не ты – в смысле, ты не такой. Черт…
Я прислоняюсь к стене, и Генри прижимается ко мне. Мы целуемся, и потом Генри начинает облизывать мое лицо, как кошка своего котенка. Я стараюсь мурлыкать и начинаю смеяться.
– Ты придурок. Пытаешься отвлечь меня от своего позорного поведения…
– Какого поведения? Я не знал, что ты есть на свете. Я мучительно встречался с Ингрид. Я порвал с ней через неполные сутки после встречи с тобой. Я имею в виду – неверность ведь не обладает обратной силой, а?
– Она сказала…
– Кто сказал?
– Негритянка. – Я показываю, какая у нее прическа. – Невысокая, большие глаза, дреды…
– Боже. Это Селия Аттли. Она презирает меня. И влюблена в Ингрид.
– Она сказала, что ты собирался жениться на Ингрид. Что ты постоянно пьешь, трахаешь всех подряд и вообще плохой человек и что мне нужно бежать от тебя. Вот что она мне сказала.
Кажется, Генри не знает, смеяться ему или плакать.
– Ну, кое-что из этого правда. Я на самом деле трахал всех подряд, и много, и естественно, я был известен как алкаш-профессионал. Но мы не были помолвлены. Я никогда не был достаточно сумасшедшим, чтобы жениться на Ингрид. Мы немало крови попортили друг другу.
– Но тогда почему…
– Клэр, очень немного людей встречают свою любовь в возрасте шести лет. Поэтому ты должна понять. Ингрид была очень… терпеливой. Слишком терпеливой. Мирилась с моими закидонами, в надежде, что когда-нибудь я приду в себя и женюсь на ней, великомученице хрéновой. И когда кто-нибудь настолько терпелив, ты обязан чувствовать себя признательным, и потом ты хочешь причинить такому человеку зло. Понимаешь?
– Думаю, да. Нет, то есть для меня это невозможно, но я об этом не думаю.
– Как это мило, что извращенная логика большинства отношений для тебя темный лес, – вздыхает Генри. – Поверь мне. Когда мы встретились, я был разбит, уничтожен и проклят и потихоньку приходил в себя, потому что видел: ты – человек и я тоже стану таким. И я пытался делать это незаметно для тебя, потому что еще не выяснил, что притворяться без толку. Но для того, с кем ты общаешься в девяносто первом году, эта мысль еще далека, в девяносто шестом году я уже другой. Тебе нужно работать надо мной; один я не справлюсь.
– Да, но это трудно. Я не привыкла быть учителем.
– Ну, когда почувствуешь упадок сил, вспомни обо всех часах, которые я провел рядом с маленькой тобой. Математика и ботаника, правописание и история Америки. В смысле, ты можешь обругать меня по-французски, потому что я сидел и пытал тебя французскими глаголами.
– И то верно. Il a les défauts de ses qualités[54]. Но думаю, всему этому учить проще, чем мне научить тебя быть… счастливым.
– Но ты делаешь меня счастливым. Трудно быть достойным такого счастья. – Генри играет с моими волосами, завязывает их в маленькие узелки. – Послушай, Клэр, я собираюсь вернуть тебя бедному imbécile[55], с которым ты пришла. Я сижу наверху и чувствую себя ужасно и волнуюсь за тебя.
Я понимаю, что от радости видеть своего знакомого и будущего Генри я забыла о Генри настоящем, и мне становится стыдно. Я чувствую практически материнское желание пойти и утешить странного мальчика, который мужает у меня на глазах, который целует меня и оставляет с указанием вести себя хорошо. Поднимаясь по лестнице, я вижу, как Генри из моего будущего ныряет в бесноватую толпу танцующих, и я двигаюсь как во сне, чтобы найти Генри, который мой здесь и сейчас.
КЛЭР: Сейчас 8:32 утра 24 декабря, и мы с Генри направляемся в Медоуларк на Рождество. Восхитительный ясный день, в Чикаго снега нет, но в Саут-Хейвене лежит не меньше шести дюймов. Перед выездом Генри переложил все вещи в машине, проверил покрышки, заглянул под капот. Вряд ли он понимал, что ищет. Моя машина – классная белая «хонда-сивик» 1990 года, и я ее обожаю, но Генри просто ненавидит ездить на машинах, особенно на маленьких. Он ужасный пассажир, все время, пока мы едем, держится за подлокотник и просит ехать помедленнее. Возможно, он бы меньше боялся, если бы сам сидел за рулем, но по очевидной причине водительских прав у Генри нет. В общем, мы едем по Индиана-Толл-роуд прекрасным зимним днем; я спокойна и жду не дождусь увидеться с семьей, а Генри психует. Утром он не бегал, что ситуацию не облегчает; я заметила, что Генри для счастья нужно невероятное количество физической активности. Это все равно что бегать вместе с борзой. В реальном времени Генри другой. Когда я росла, Генри приходил и уходил, и наши встречи были насыщенными, яркими и тревожными. Генри много о чем не хотел говорить мне, и большую часть времени не позволял к себе приближаться, поэтому у меня постоянно было напряженное чувство неудовлетворенности. Обнаружив наконец его в настоящем, я подумала, что все будет так же. Но на самом деле во многих отношениях все гораздо лучше. Во-первых, и это самое главное, вместо того чтобы отказываться до меня дотрагиваться, Генри постоянно меня трогает, целует, занимается со мной любовью. Я чувствую себя абсолютно другим человеком, я словно купаюсь в теплом озере наслаждения. И он рассказывает мне все! Что я ни спрошу, о его жизни, семье, – он мне рассказывает, называет имена, места, даты. Все, что казалось мне бесконечно загадочным, пока я была маленькой, становится абсолютно логичным. Но самое замечательное то, что я могу видеть его долго – часы, дни напролет. Я знаю, где найти его. Он уходит на работу и возвращается. Иногда я открываю адресную книгу, просто чтобы увидеть в ней запись: Генри Детамбль, Диэрборн 714, 11‑я ул., Чикаго, Иллинойс, 60610, 312-431-8313. И фамилия, и адрес, и номер телефона. Я могу позвонить ему по телефону! Это просто чудо. Я чувствую себя как Дороти, когда ее дом приземлился в стране Оз и мир превратился из черно-белого в цветной. Мы больше не в Канзасе.
На самом деле мы почти въехали в Мичиган, и здесь можно отдохнуть у дороги. Я сворачиваю на парковку, и мы выходим размять ноги. Идем внутрь павильончика, видим карты и брошюры для туристов и множество автоматов с продуктами.
– Ух ты! – говорит Генри.
Он внимательно изучает еду и начинает читать брошюры.
– Эй, давай поедем во Франкенмус! «Рождество триста шестьдесят пять дней в году!» Боже, да я там через час харакири сделаю. У тебя мелочь есть?
Я нахожу пригоршню мелочи на дне кошелька, и мы радостно спускаем ее на две банки колы, коробку печенья и шоколадку «Херши». Выходим обратно в холодный сухой воздух, держась за руки. В машине открываем колу и едим сласти. Генри смотрит на мои часы:
– Как грустно. Всего девять пятнадцать.
– Ну, еще пара минут, и будет десять пятнадцать.
– А точно, Мичиган же на час вперед. Так странно.
Я смотрю на него и говорю:
– Все странно. Не могу поверить, что ты собираешься познакомиться с моей семьей. Я столько времени прятала тебя от нее.
– Я делаю это только потому, что безумно тебя люблю. А сколько времени я избегал автомобильных поездок, знакомств с семьями девушек и Рождества? То, что я выношу все три вещи вместе, доказывает, как я тебя люблю.
– Генри… – Я поворачиваюсь к нему; мы целуемся.
Поцелуй начинает перерастать в нечто большее, когда краем глаза я замечаю троих подростков и большую собаку: стоят неподалеку и с интересом за нами наблюдают. Генри поворачивается, видит, на кого я смотрю, парни улыбаются и показывают знак: класс! Потом возвращаются в фургончик, где их ждут родители.
– Кстати… где мы в твоем доме будем спать?
– О боже! Этта звонила мне сегодня по этому поводу. Я – в своей комнате, а ты – в голубой. Мы в разных концах коридора, и между нами – комната родителей и Алисии.
– И что мы будем делать с этим несчастьем?
Я завожу машину, мы выезжаем на магистраль.
– Не знаю, потому что раньше у меня такой проблемы не было. Марк просто приводит девушек на первый этаж, в игровую комнату, и трахает их по утрам, а мы все делаем вид, что ничего не происходит. Если будет совсем тяжело, всегда можно пойти в читальню; я раньше тебя там прятала.
– Хм. Ну ладно. – Генри какое-то время смотрит в окно. – Знаешь, это не так уж и плохо.
– Что?
– Ехать. На машине. По шоссе.
– Ну и ну! Ты так и на самолете полетать захочешь.
– Никогда.
– Париж. Каир. Лондон. Киото.
– Ни за что. Я уверен, что обязательно перемещусь во время полета, и только Бог знает, смогу ли я вернуться на штуку, которая летит со скоростью триста пятьдесят миль в час. В результате упаду на землю, как Икар.
– Думаешь?
– Не хочу пробовать, чтобы убедиться.
– А через время ты сможешь попасть в Европу или еще куда?
– Ну, своя теория на этот счет у меня есть. Но это только «Специальная теория путешествий во времени» Генри Детамбля, а не «Общая теория путешествий во времени».
– Понятно.
– Во-первых, все это, наверное, от головы. Думаю, что-то похожее на эпилепсию, потому что происходит во время стресса, и есть физические сигналы – например, мигающий свет, который может это спровоцировать. И потому что, например, бег, секс, медитация помогают мне остаться в настоящем. Во-вторых, я абсолютно не контролирую то, где я и когда я, как долго я там нахожусь и когда возвращаюсь. Потому туристические путешествия во времени на Ривьеру маловероятны. Похоже, всем рулит мое подсознание, потому что я много времени провожу в собственном прошлом, вижу события, которые интересны или важны, и, очевидно, часто буду видеть тебя в путешествиях, и я ужасно этого жду. Я часто перемещаюсь туда, где был в реальном времени, хотя иногда мне приходится бывать и в других местах, время и место могут быть совершенно случайны. Я чаще перемещаюсь в прошлое, а не в будущее.
– Ты был в будущем? Я не знала, что ты это можешь.
Генри выглядит довольным собой.
– Пока что разброс в пятьдесят лет в каждом направлении. Но в будущем я оказываюсь очень редко и не думаю, что видел там хоть что-то полезное. Промежутки времени всегда короткие. И может, я просто не знаю, чего искать. Прошлое дает подсказки. В нем я чувствую себя гораздо более цельным. Может, будущее само по себе менее материально? Не знаю. Я всегда чувствую, что вдыхаю разреженный воздух, там, в будущем. Именно так можно определить, что это действительно будущее: там по-другому, чем здесь… И бегать там труднее, – задумчиво добавляет Генри, и внезапно я понимаю ужас положения, когда находишься в чужом времени и месте, без одежды, без друзей…
– Поэтому подошвы у тебя…
– Как копыта. – (Подошвы у Генри – сплошная мозоль, как будто они хотят стать копытами.) – Я – копытное животное. Если с моими ногами что-нибудь случится, меня легче будет пристрелить.
Какое-то время мы едем молча. Дорога то в горку, то под горку, мертвые поля кукурузы пролетают мимо. Фермы стоят умытые зимним солнцем, возле каждой из них тележки, повозки и американские машины вдоль дороги. Я вздыхаю. Возвращение домой несет смешанные чувства. Я умираю от желания увидеть Алисию и Этту, и беспокоюсь насчет мамы, и не особенно хочу общаться с папой и Марком. Но мне интересно, как они отнесутся к Генри, а он – к ним. Я горжусь тем, что держала Генри в секрете так долго. Четырнадцать лет. Когда ты еще ребенок, четырнадцать лет – это целая вечность.
Мы проезжаем «Уол-Март», «Дейри-Квин», «Макдональдс». Опять кукурузные поля. Фруктовая роща. Клубника, голубика. Летом эта дорога – сплошной коридор фруктов, зерновых и капитализма. Но сейчас поля мертвы и сухи, машины проносятся по солнечной холодной магистрали, не обращая внимания на парковки.
Я никогда особенно не задумывалась о Саут-Хейвене, пока не переехала в Чикаго. Наш дом всегда казался островом, стоящим на ничьей территории на юге, в окружении долины, фруктовых садов, лесов, ферм. А Саут-Хейвен был просто городом, вроде как «давай поедем в город купить мороженого». Город – это продукты, скобяные товары, булочная Макензи, партитуры и пластинки в «Мьюзик-импориум» – любимом магазине Алисии. Мы останавливались у фотостудии «Эплъярд» и выдумывали истории о невестах, младенцах и семьях, хищно улыбавшихся из окна. Мы не думали, что библиотека выглядит смешно со всем псевдогреческим мрамором, не понимали, что выбор продуктов ограничен и неинтересен или что фильмы в кинотеатре «Мичиган» беспощадно американские и бездумные. К этому я пришла позднее, став постоянной жительницей Чикаго, экспатриантом, стремящимся проложить пропасть между собой настоящей и своим неотесанным прошлым. Внезапно берет тоска по маленькой девочке, которой я была, которая любила поля и верила в Бога, зимой, простудившись, лежала в постели, читала про Нэнси Дрю[56], и посасывала ментоловые леденцы от кашля, и хранила тайну. Бросаю взгляд на Генри и вижу, что он уснул.
Саут-Хейвен, пятьдесят миль.
Двадцать шесть, двенадцать, три, одна.
Феникс-роуд.
Магистраль Блю-Стар.
И затем: проезд Миагрэм. Протягиваю руку, чтобы разбудить Генри, но он уже проснулся. Нервно улыбается и смотрит из окна на бесконечный туннель голых зимних деревьев; когда мы подъезжаем к воротам, я лезу в бардачок, чтобы открыть их, ворота разъезжаются перед нами, и вот мы внутри.
Дом выпрыгивает, будто из книги-раскладушки. Генри вскрикивает и начинает смеяться.
– Что? – настороженно спрашиваю я.
– Я не думал, что он настолько огромен. Сколько комнат в этом чудовище?
– Двадцать четыре, – отвечаю я.
Этта машет нам из окна, когда я въезжаю на подъездную аллею и останавливаюсь у главного входа. Волосы у нее еще поседели с того момента, как я ее видела, но лицо розовое от удовольствия. Мы вылезаем из машины, а она осторожно спускается с заледенелых ступеней – без пальто и в парадном платье цвета морской волны с кружевным воротничком, – осторожно переступает изящными каблучками, перенося вес с ноги на ногу, и я бегу, чтобы протянуть ей руку, но она отмахивается от меня и вот спускается донизу, обнимает меня и целует. (Я радостно вдыхаю запах «Нокзимы» и пудры.) Генри ждет в сторонке.
– А кто это здесь у нас? – спрашивает она, как будто Генри – маленький мальчик, которого я тайком привезла в дом.
– Этта Милбауэр – Генри Детамбль, – представляю я.
Я вижу удивление на лице Генри, и мне интересно, за кого он принял Этту.
Она улыбается Генри, когда мы поднимаемся по ступенькам. Открывает входную дверь.
Генри тихонько спрашивает меня:
– А как же наши вещи?
Я отвечаю, что Питер с ними разберется.
– Где все? – спрашиваю я, и Этта говорит, что обед через пятнадцать минут, мы можем снять пальто, помыть руки и сразу приходить.
Она оставляет нас в прихожей и уходит на кухню. Я поворачиваюсь к Генри и вижу, что он кому-то машет. Приглядываюсь и вижу Нелли, которая просунула свое широкое курносое лицо в дверь столовой и улыбается нам, и я бегу через прихожую, чтобы звонко чмокнуть ее; она смеется и говорит:
– Симпатичный парень, мартышка моя, – и ныряет обратно, прежде чем Генри успевает подойти.
– Нелли? – догадывается он.
Я киваю.
– Она не скромничает, просто занята, – объясняю.
Веду его наверх, на второй этаж.
– Ты живешь здесь, – говорю я, открывая дверь в голубую спальню. Он бросает взгляд внутрь и идет за мной по коридору. – А это моя комната, – говорю я, предвкушая.
Генри обнимает меня и встает посреди ковра, просто осматриваясь, потом поворачивается ко мне, и я вижу, что он ничего не узнаёт; ничто в этой комнате не знакомо этому человеку, и игла осознания проходит еще глубже: все маленькие знаки и сувениры в музее нашего прошлого для него – как любовные письма для безграмотного. Генри берет гнездо крапивника (это первое из многочисленных гнезд, которые он мне подарил много лет назад) и говорит:
– Мило.
Я киваю, открываю рот, чтобы рассказать ему, а он ставит гнездо на полку.
– Замок на двери есть?
Я закрываю защелку, и мы опаздываем на обед.
ГЕНРИ: Я почти спокоен, когда иду вслед за Клэр вниз по лестнице, через темный прохладный коридор и в столовую. Все уже за столом. Уютная комната с низким потолком, в стиле Уильяма Морриса[57]; воздух теплый из-за огня, дрожащего в маленьком камине, окна в морозных узорах, через них ничего не видно. Клэр подходит к худой женщине со светло-рыжими волосами, наверное, это мама; она наклоняет голову, Клэр ее целует, она приподнимается, чтобы пожать мне руку. Клэр представляет ее как «маму», я называю ее «миссис Эбшир», и она тут же говорит: «Нет, просто Люсиль, меня все так зовут» – и улыбается измученной, но теплой улыбкой, как будто она – яркое солнце из другой галактики. Мы садимся друг против друга за стол. Клэр сидит между Марком и пожилой женщиной, которая оказывается ее двоюродной тетушкой Дульси; я сижу между Алисией и пухлой симпатичной блондинкой, которая представляется как Шерон, и, если не ошибаюсь, она с Марком. Отец Клэр сидит во главе стола, и поначалу мне кажется, что я его ужасно раздражаю. Симпатичный, резкий Марк также выглядит злым. Они видели меня раньше. Интересно, что я такого сделал, что они видели, вспомнили теперь и аж содрогнулись от отвращения, когда Клэр меня представила. Но Филип Эбшир юрист – и хозяин своих настроений, и через минуту он приветлив, улыбается, он хозяин дома, отец моей девушки, лысеющий мужчина среднего возраста в «пилотских» очках-каплях; некогда подтянутое тело заплыло жирком, живот выпирает, но руки сильные, руки игрока в теннис, серые глаза настороженно рассматривают меня, несмотря на уверенную улыбку. Марку нужно больше времени, чтобы скрыть свое замешательство, и каждый раз, когда я поднимаю на него глаза, он смотрит в тарелку. Алисия не такая, как я ожидал; она обычная и добрая, но немного странная, отсутствующая. У нее (и у Марка тоже) темные волосы, как у Филипа, и черты лица Люсиль, они очень похожи; Алисия выглядит так, будто кто-то попытался соединить черты Клэр и Марка, но сдался и некоторые фрагменты взял у Элеонор Рузвельт для заполнения пробелов. Филип говорит что-то, Алисия смеется и вдруг оказывается хорошенькой, и я удивленно смотрю на нее, когда она поднимается из-за стола.
– Мне нужно в церковь Сент-Бэзил, – говорит она мне. – У меня репетиция. Ты придешь в церковь?
Я бросаю взгляд на Клэр, она слегка кивает, и я говорю, что, конечно, приду, и все вздыхают с… чем? облегчением? Я вспоминаю, что сейчас, в конце концов, Рождество, христианский праздник, в добавление к моему личному дню расплаты. Алисия уходит. Я представляю, как бы смеялась моя мама, высоко подняв идеально выщипанные брови, при виде своего сына-полуеврея, угодившего на Рождество в мир гоев, и мысленно грожу ей пальцем: «Кто бы говорил! Ты вышла за члена епископальной церкви». Смотрю на свою тарелку. Окорок, горох и жалкая кучка салата. Я не ем свинину и ненавижу горох.
– Клэр говорит, вы библиотекарь, – бросает пробный шар Филип, и я признаю, что это так.
Мы живо беседуем о Ньюберри, ее доверительных собственниках, клиентах фирмы Филипа, которая явно расположена в Чикаго, так что я не совсем понимаю, почему семья Клэр живет здесь, в Мичигане.
– Летние коттеджи, – говорит он, и я вспоминаю, как Клэр рассказывала, что отец специализируется на завещаниях и доверительной собственности.
Я рисую в воображении картину стареющих богачей: вот они развалились на лежаках на собственных пляжах, втирают крем от загара и решают вычеркнуть младшего сына из завещания. Они протягивают руку к трубке мобильного телефона, чтобы позвонить Филипу. Я вспоминаю, что у Ави – второй скрипки в Чикагском симфоническом оркестре, где играет мой отец, – есть где-то здесь дом. Упоминаю об этом и вижу, как все навострили уши.
– Вы его знаете? – спрашивает Люсиль.
– Конечно. Он и мой отец сидят рядом.
– Сидят рядом?
– Ну… Первая и вторая скрипка.
– Ваш папа скрипач?
– Да.
Я смотрю на Клэр, которая уставилась на мать с выражением, будто хочет сказать: «Не позорь меня».
– И он играет в Чикагском симфоническом?
– Да.
Лицо Люсиль заливается розовым цветом; теперь я понял, в кого Клэр так краснеет.
– Думаете, он мог бы послушать записи Алисии? Если мы ему дадим кассету?
Я мрачно надеюсь, что Алисия окажется очень, очень хороша. Люди постоянно забрасывают отца кассетами. Вдруг мне приходит в голову идея получше.
– Алисия ведь виолончелистка?
– Да.
– Ей учитель не нужен?
– Она учится у Франка Уэйнрайта в Каламазу, – вмешивается Филип.
– Просто я мог бы отдать кассету Йоси Акаве. Один из его студентов только что уехал играть в Париж.
Йоси – классный парень и первый виолончелист. Я знаю, что он хотя бы послушает пленку; отец же, который не преподает, ее просто вышвырнет. Люсиль в восторге; кажется, даже Филип доволен. Клэр вздыхает с облегчением. Марк ест. Двоюродная тетушка Дульси, с розовыми волосами, худенькая, вообще не участвует в разговоре. Может, она глухая? Я смотрю на Шерон, которая сидит слева от меня и не сказала еще ни слова. Она выглядит потерянной. Филип и Люсиль обсуждают, какую пленку мне дать. Или, может, пусть Алисия запишет новую? Я спрашиваю Шерон, впервые ли она здесь, и она кивает. Только я собираюсь задать ей следующий вопрос, как Филип спрашивает меня, чем занимается моя мать, и я моргаю, смотрю на Клэр: «Ты им ничего не рассказала?»
– Моя мама была певицей. Она погибла.
– Мама Генри – Аннет Линн Робинсон, – тихо говорит Клэр.
С таким же успехом она могла сказать, что моя мама – Дева Мария. Лицо Филипа расцветает. Люсиль в волнении размахивает руками.
– Невероятно… просто невероятно! У нас есть все ее записи… – Und so weiter.
Но потом Люсиль говорит:
– Когда я была молода, я ее встречала. Отец водил меня послушать «Мадам Баттерфляй», и он знал человека, который после концерта смог отвести нас за сцену, мы пришли в ее гримерную, и она была там, и столько цветов! И с ней был маленький мальчик – боже, это были вы!
Я киваю, пытаясь прийти в себя.
– Как она выглядела? – спрашивает Клэр.
– Мы на лыжах кататься пойдем? – вмешивается Марк.
Филип кивает. Люсиль улыбается, она вся ушла в воспоминания.
– Она была такая красивая – в театральном парике – длинные черные волосы, и она щекотала ими сына, дразнила его, а он танцевал по гримерной. У нее были такие красивые руки, она была примерно моего роста, такая стройная, и она была еврейка, но я думала, что она больше похожа на итальянку… – Люсиль обрывает себя, прижимает руку к губам, взгляд упирается в мою тарелку, на которой ничего нет, кроме нескольких горошин.
– Ты иудей? – довольным голосом спрашивает Марк.
– Наверное, если бы захотел, я бы им стал, но никто на это не обращал внимания. Она умерла, когда мне было шесть, а отец раньше принадлежал к епископальной церкви.
– Ты очень на нее похож, – вмешивается Люсиль, и я ей благодарен.
Этта убирает наши тарелки, спрашивает Шерон и меня, пьем ли мы кофе. Мы оба отвечаем «да» так страстно, что все семейство Клэр начинает смеяться. Этта улыбается нам материнской улыбкой и через несколько минут ставит перед нами поднос с источающими пар чашками кофе. Мне приходит в голову, что, в общем, все идет неплохо. Все разговаривают насчет катания на лыжах, погоды, мы встаем, Филип и Марк выходят в коридор; я спрашиваю Клэр, собирается ли она кататься, Клэр пожимает плечами и спрашивает, хочу ли я. Объясняю ей, что не умею и учиться не хочется. Она решает все же пойти, после того как Люсиль просит кого-нибудь помочь ей с креплениями. Когда мы подходим к лестнице, я случайно слышу слова Марка: «…невероятное сходство…» – и улыбаюсь про себя.
Позднее, после того как все ушли и дом затих, я выбираюсь из своей холодной комнаты в поисках тепла и кофе. Прохожу через столовую в кухню и там натыкаюсь на потрясающее разнообразие стаканов, столового серебра, выпечки, очищенных овощей и сковород. Кухня выглядит как в четырехзвездочном ресторане. Посреди этого великолепия стоит Нелли, спиной ко мне, и напевает «Рудольф, красноносый олень», причмокивает пухлыми губами, машет наметкой в сторону черной девочки, которая молча показывает на меня. Нелли поворачивается и улыбается широкой беззубой улыбкой и потом говорит:
– Что вы делаете в моей кухне, мистер бойфренд?
– Я хотел узнать, не осталось ли немного кофе?
– Осталось? Вы что думаете, я держу кофе весь день, пока он вусмерть не выдохнется? Вон, сынок, убирайся и сиди в гостиной, позвони в звонок, и я сделаю тебе свежий кофе. Разве мама не учила тебя заказывать кофе?
– Вообще-то, мама не очень хорошо готовила, – говорю я ей, приближаясь к центру водоворота; запах чудесный. – Что вы готовите?
– То, что ты нюхаешь, – это индейка Томпсона, – отвечает Нелли.
Она открывает духовку, чтобы я посмотрел на огромную индейку, которая выглядит так, будто выбралась из Большого чикагского пожара[58]. Она абсолютно черная.
– Не смотри так подозрительно, сынок. Под этой корочкой – самая лучшая индейка на этой планете.
Мне хочется ей верить: аромат просто великолепный.
– Что такое индейка Томпсона? – спрашиваю я, и Нелли начинает расписывать магические свойства индейки Томпсона, изобретенной Мортоном Томпсоном, репортером, в 1930‑е годы.
Очевидно, производство этого дивного зверя требует длительной набивки, сшивания и переворачивания. Нелли позволяет мне остаться в кухне, пока она готовит кофе, вытаскивает индейку из духовки, сажает ее на спину и артистично поливает сидровым соусом, прежде чем засунуть обратно в печь. Возле раковины в большом пластиковом тазу плавают двенадцать больших омаров.
– Домашние любимцы? – поддразниваю я, и она отвечает:
– Это твой рождественский ужин, сынок. Хочешь выбрать кусочек? Ты ведь не вегетарианец, нет?
Я уверяю, что, конечно, нет, что я хороший мальчик, который ест все, что предложат.
– Никогда бы не подумала, ты такой худой, – отвечает Нелли. – Я тебя откормлю.
– Поэтому Клэр и привезла меня сюда.
– Хм, – хмыкает Нелли, польщенная. – Ну хорошо. А теперь убирайся, чтобы я могла продолжить. Вот.
Я беру большую чашку ароматного кофе и бреду в гостиную, где стоит большая рождественская елка и горит огонь. Комната выглядит как реклама дизайнерской фирмы. Я усаживаюсь в оранжевое кресло у огня и просматриваю стопку газет, когда кто-то говорит:
– Где вы взяли кофе?
Я оглядываюсь и вижу Шерон, она сидит напротив меня в голубом кресле, с которым полностью сливается ее свитер.
– Привет, – говорю я. – Извини, я…
– Ничего.
– Я пошел на кухню, но, думаю, нужно позвонить в звонок, где бы он ни был.
Мы обыскиваем комнату, и точно – колокольчик висит в углу.
– Это так дико, – говорит Шерон. – Мы здесь со вчерашнего дня, а я, знаешь, все хожу по дому на цыпочках, боюсь взять не ту вилку или еще что…
– Откуда ты?
– Из Флориды. – Она смеется. – Я никогда не видела снега на Рождество, пока не приехала в Гарвард. У моего отца заправочная станция в Джексонвилле. Думала, после колледжа я вернусь домой, потому что не люблю холод, но теперь, похоже, застряну здесь надолго.
– Почему?
– Разве тебе не сказали? – удивляется Шерон. – Мы с Марком женимся.
Интересно, знает ли Клэр; кажется, о таком она бы мне рассказала. Затем я замечаю бриллиант на пальце Шерон.
– Поздравляю.
– Надеюсь. В смысле, спасибо.
– Ты разве не уверена? Насчет свадьбы?
Шерон выглядит так, как будто она плакала; у нее припухшие глаза.
– Я… беременна. Поэтому…
– Ну, это не обязательно…
– Обязательно. Если ты католик.
Шерон вздыхает и съеживается в кресле. Я знаю нескольких католичек, которые делали аборты, и в них не ударяла молния, но, очевидно, у Шерон другие взгляды на этот вопрос.
– Что ж, поздравляю. И когда?..
– Одиннадцатого января. – Она видит удивление в моих глазах и говорит: – А, ребенок? В апреле. – Она корчит рожицу. – Надеюсь, после весенних каникул, иначе не знаю, как смогу… ну, не то чтобы это сильно значило…
– Какая у тебя специальность?
– Это подготовительные курсы при медицинской школе. Мои родители в ярости. Они хотят заставить меня отдать ребенка на усыновление.
– Разве им не нравится Марк?
– Они никогда его не видели, дело не в этом, они просто боятся, что я брошу медицинскую школу и ничего из меня не получится.
Парадная дверь открывается, возвращаются лыжники. Волна холодного воздуха пролетает через всю гостиную и накрывает нас. Это здорово, и я понимаю, что зажарился у огня не хуже индейки Нелли.
– Когда ужин? – спрашиваю я Шерон.
– В семь, но вчера мы сначала здесь сидели, с напитками. Марк только что сказал маме и папе, и они почему-то не бросились мне на шею от счастья. В смысле, они милые, знаешь, но как люди одновременно могут быть милыми и мерзкими, а? В смысле, можно подумать, что я забеременела сама по себе и Марк тут абсолютно ни при чем…
Я рад, когда входит Клэр. На ней смешная островерхая зеленая шапка с большой кисточкой, свисающей с макушки, ужасный желтый лыжный свитер и синие джинсы; ботинки она оставила в прихожей. Она раскраснелась от холода и улыбается. Волосы влажные. Когда она радостно идет по огромному персидскому ковру, я понимаю, что она принадлежит этому миру, что она не аномалия, она просто выбрала другую жизнь, и я рад этому. Я встаю, она кидается мне на шею, потом быстро поворачивается к Шерон и восклицает:
– Я только что узнала! Поздравляю!
И Клэр обнимает Шерон, которая через ее плечо смотрит на меня, испуганная, но улыбающаяся.
Позже Шерон говорит мне:
– Думаю, тебе досталась единственная милая из них.
Я качаю головой, но, кажется, понимаю, о чем она.
КЛЭР: Еще целый час до ужина, и никто не заметит, что мы ушли.
– Пойдем, – говорю я Генри. – Пойдем на улицу.
– Это обязательно? – стонет он в ответ.
– Я хочу тебе кое-что показать.
Мы надеваем куртки, шапки, перчатки, обуваемся и пробегаем через дом, через заднюю дверь. Небо чистое, ультрамариновое, снег на лугу кажется чуть светлее, и эти две синевы встречаются у черной полоски деревьев, там, где начинается лес. Слишком рано для звезд, но по небу летит самолет, мигая огоньком. Я представляю себе наш дом как крошечного светлячка, который с самолета кажется звездой.
– Сюда.
Тропинка к поляне укрыта шестью дюймами снега. Я думаю обо всех случаях, когда заметала следы босых ног, чтобы никто не увидел, как они ведут к дому. Сейчас я вижу следы оленя и большой собаки.
Стебли мертвых растений под снегом, ветер, хруст наших шагов. Поляна – как гладкая чаша голубого снега; камень – остров, расширяющийся кверху, как грибная шляпка.
– Вот здесь.
Генри стоит, держа руки в карманах куртки. Он осматривается, приглядывается.
– Значит, здесь, – говорит он.
Я ищу на его лице следы узнавания. Ничего.
– У тебя когда-нибудь бывает déjà vu?[59] – спрашиваю я его.
– Вся моя жизнь – сплошное déjà vu, – вздыхает он.
Мы разворачиваемся и по собственным следам возвращаемся в дом.
Я предупредила Генри, чтобы он переоделся на рождественский ужин, поэтому, встретив его в холле, вижу на нем великолепный черный костюм, белую рубашку, красно-коричневый галстук и перламутровую булавку для галстука.
– Боже, – говорю я. – Ты начистил ботинки!
– Да, – признает он. – Трогательно, правда?
– Выглядишь великолепно, милый юноша.
– Хотя на самом деле я припанкованный библиотекарь, версия парадная. Родители, будьте осторожны.
– Они тебя полюбят.
– Я люблю тебя. Иди сюда.
Мы с Генри встаем перед большим зеркалом на верху лестницы, разглядывая себя. На мне светло-зеленое шелковое платье без бретелек, которое принадлежало моей бабушке. У меня есть фотография, где она стоит в нем на новогоднем балу 1941 года. Она улыбается. Губы накрашены темной помадой, в руке сигарета. Мужчина на фотографии – ее брат Тедди, который через шесть месяцев погибнет во Франции. Он тоже улыбается. Генри кладет руки мне на талию и делает удивленное лицо, обнаружив корсет под шелком. Я рассказываю ему про бабушку.
– Она была меньше, чем я. Неудобно только садиться: концы стальных прутьев просто впиваются в бедра.
Генри целует меня, но вдруг кто-то кашляет, и мы отпрыгиваем в разные стороны. Марк и Шерон стоят у двери комнаты Марка. Мама и папа неохотно признали факт, что глупо селить их в разных комнатах.
– Пожалуйста, ничего такого не надо, – говорит Марк своим раздражающим учительским тоном. – Разве мучительный опыт старших ничему вас не научил, мальчики и девочки?
– Научил, – отвечает Генри. – Всегда готов!
Он с улыбкой хлопает себя по карману брюк (на самом деле там ничего нет), и мы спускаемся по лестнице под хихиканье Шерон.
Все уже немного выпили, когда мы появляемся в гостиной. Алисия делает мне тайный знак: «Осторожно с мамой, она не в себе». Мама сидит на диване и выглядит мирно, волосы забраны в шиньон, на ней жемчуг и персиковое бархатное платье с кружевными рукавами. Она кажется довольной, когда Марк подходит и садится рядом, смеется его шуткам, и на секунду мне кажется, что Алисия ошиблась. Но потом я замечаю, как папа наблюдает за мамой, и понимаю, что она, наверное, сказала что-то ужасное прямо перед нашим приходом. Папа стоит у стола с напитками и поворачивается ко мне, вздыхает с облегчением, наливает мне колы и протягивает Марку бутылку пива и бокал. Он спрашивает Шерон и Генри, что они будут пить. Шерон просит «Ла Круа». Генри, мгновенье подумав, останавливается на скотче с водой. Отец смешивает напитки уверенной рукой и чуть выпучивает глаза, когда Генри опрокидывает в себя скотч залпом, даже не поморщившись.
– Еще?
– Нет, спасибо.
К этому моменту я знаю, что Генри предпочел бы просто взять бутылку и бокал и свернуться в постели с книгой и что отказывается от второй порции потому, что потом третья и четвертая лягут сами собой. Шерон не отходит от Генри, и я оставляю их, пересекаю комнату и сажусь рядом с тетушкой Дульси у окна.
– О детка, как мило… Я не видела этого платья с того момента, как Элизабет надевала его на вечеринку, которую Лихты устроили в «Планетарии»…
К нам присоединяется Алисия; на ней свитер цвета морской волны, с высоким горлом и дырочкой на рукаве у шва, старая запачканная юбка в складку и шерстяные носки, которые болтаются вокруг лодыжек, как у старухи. Я знаю, она это делает, чтобы поддеть отца, но все же…
– Что случилось с мамой?
– Она не в себе из-за Шерон, – пожимает плечами Алисия.
– Что не так с Шерон? – спрашивает Дульси, читая по губам. – Она выглядит очень милой. Лучше, чем Марк, если вас интересует мое мнение.
– Она беременна, – говорю я Дульси. – Они собираются пожениться. Мама думает, что она – «белое отребье», потому что первая в семье получает высшее образование.
Дульси резко смотрит на меня, и мы понимаем, что думаем об одном и том же.
– Люсиль, как никто другой, должна понимать эту девочку.
Алисия собирается спросить Дульси, что она имеет в виду, но тут звенит звонок на ужин, мы встаем, всё по Павлову, и идем в столовую.
Я шепчу Алисии:
– Она выпила?
– Думаю, она пила в своей комнате до обеда, – шепчет Алисия в ответ.
Я сжимаю руку Алисии, Генри отстает, мы идем в столовую, рассаживаемся, папа и мама сидят по разные стороны стола, Дульси, Шерон и Марк слева, Марк рядом с мамой; Алисия, Генри и я – справа, Алисия рядом с папой. Комната освещена свечами, маленькие цветы плавают в чашах граненого стекла, Этта выложила все столовое серебро и фарфор на вышитую бабушкину скатерть от монахинь в Провансе. В общем, Рождество такое, каким я его всегда знала, за исключением того, что рядом со мной сидит Генри, робко склонив голову, когда мой отец читает молитву.
– Отец Небесный, мы воздаем благодарность в эту святую ночь за Твою милость и Твою доброту, за еще один год здоровья и счастья, за уют семьи и за новых друзей. Мы благодарим Тебя, что Ты послал нам своего Сына в виде беспомощного младенца, чтобы направлять нас и искупать наши грехи, и мы благодарны за ребенка, которого Марк и Шерон принесут в нашу семью. Мы молимся о любви и терпении в нашей семье. Аминь.
«Есть, – думаю я. – Он это сделал». Бросаю взгляд на маму, она взбешена. По ней никогда не скажешь, если не знаешь ее как следует: она очень тиха и смотрит в свою тарелку. Открывается дверь в кухню, заходит Этта с супом и ставит напротив каждого из нас по маленькой тарелке. Я ловлю взгляд Марка, он немного наклоняется к маме, поднимает брови, и я тихонько киваю. Он спрашивает ее об урожае яблок в этом году, она отвечает. Мы с Алисией немного успокаиваемся. Шерон наблюдает за мной, и я ей подмигиваю. Суп из каштанов и пастернака, звучит не очень, но только не в исполнении Нелли.
– Ух ты! – говорит Генри, и мы все смеемся, доедая суп.
Этта убирает тарелки, Нелли вносит индейку. Она золотистая, горячая и огромная, и мы все бешено аплодируем, как бывает каждый год.
Нелли сияет и, как всегда, говорит:
– Ну вот.
– О Нелли, она изумительна! – говорит мама со слезами на глазах.
Нелли смотрит на нее пристально, а потом на папу и говорит:
– Спасибо, миссис Люсиль.
Этта подает гарнир, глазированную морковь, картофельное пюре и лимонный творог, и мы передаем тарелки папе, который накладывает на них индейку. Я смотрю, как Генри откусывает первый кусок: удивление, потом восторг.
– Я видел свое будущее, – говорит он, и я застываю. – Я собираюсь бросить библиотеку, переехать сюда, жить в вашей кухне и поклоняться Нелли. Или просто женюсь на ней.
– Ты опоздал, – говорит Марк. – Она уже замужем.
– Ну что ж. Значит, буду поклоняться. Почему вы все не весите по триста фунтов?
– Я над этим работаю, – отвечает папа, похлопывая себя по животику.
– Я собираюсь весить триста фунтов, когда стану старой и мне не придется таскать свою виолончель, – говорит Генри Алисия. – Я собираюсь жить в Париже и ничего не есть, кроме шоколада, курить сигары, колоть героин и ничего не слушать, кроме Джими Хендрикса и Doors. Правда, мама?
– Я к тебе присоединюсь, – торжественно изрекает мама. – Но лучше буду слушать Джонни Мэтиса[60].
– Если будешь колоть героин, тебе есть вообще ничего не захочется, – говорит Генри Алисии, и она подозрительно смотрит на него. – Лучше попробуй марихуану.
Папа хмурится.
– Я слышал по радио, что сегодня будет восемь дюймов снега, – меняет разговор Марк.
– Восемь! – вскрикиваем мы хором.
– Я мечтаю о белом Рождестве, – неубедительно говорит Шерон.
– Надеюсь, нас не завалит, пока мы будем в церкви, – ворчит Алисия. – Мне после мессы так спать хочется.
Мы болтаем о снежных бурях, какие кто помнит. Дульси рассказывает, как попала в буран 1967 года в Чикаго:
– Мне пришлось оставить машину на Лейк-Шор-драйв и идти пешком от Эдамс до Белмонта.
– И я попал в ту же самую бурю, – говорит Генри. – Чуть до смерти не замерз; в конце концов забрел в дом пастора Четвертой пресвитерианской церкви на Мичиган-авеню.
– Сколько тебе было лет? – спрашивает папа.
Генри колеблется:
– Три.
Смотрит на меня, и я понимаю, что это эпизод из его путешествий во времени.
– Я был с отцом, – добавляет он.
Для меня абсолютно очевидно, что он врет, но никто ничего не замечает. Входит Этта, уносит наши тарелки и ставит приборы для десерта. После небольшой заминки входит Нелли с пылающим сливовым пудингом.
– Ого! – говорит Генри.
Она ставит пудинг перед мамой, и пламя превращает бледные волосы мамы в пылающий костер, как у меня, но через секунду пламя умирает. Папа открывает шампанское (под посудным полотенцем, чтобы пробка не вышибла кому-нибудь глаз). Все передают ему бокалы, он их наполняет и возвращает обратно. Мама тонко нарезает сливовый пудинг, Этта разносит тарелки. На столе еще два бокала, для Этты и Нелли. Все встают перед тостом.
– За семью, – начинает отец.
– За Нелли и Этту, которые нам как родные, которые так много работают, любят этот дом и так талантливы, – безжизненным тоном говорит мама.
– За мир и справедливость, – говорит Дульси.
– За семью, – говорит Этта.
– За начинания, – говорит Марк, обращаясь к Шерон.
– За удачу, – отвечает она.
Моя очередь. Я смотрю на Генри:
– За счастье. За здесь и сейчас.
– За божий мир на больший срок, – серьезно отвечает он.
У меня сердце подпрыгивает, я удивляюсь, откуда он знает, но тут понимаю, что Марвелл – один из его любимых поэтов, и он не имеет в виду ничего, кроме будущего[61].
– За снег, за Иисуса, за маму, за папу, за струнные инструменты, за сахар и за мои новые сапоги, – выпаливает Алисия, и все начинают смеяться.
– За любовь, – говорит Нелли, глядя прямо на меня, улыбаясь во весь рот. – И за Мортона Томпсона, изобретателя лучшей индейки в мире.
ГЕНРИ: Весь вечер Люсиль бросало от грусти к восторгу и отчаянию. Вся семья пристально отслеживала ее настроения, направляя ее в нейтральные воды снова и снова, оберегая, защищая. Но когда мы садимся и принимаемся за десерт, она срывается, молча плачет, плечи дрожат, отвернулась, будто пытается спрятать лицо под мышку, как спящая птица. Сначала это замечаю только я и сижу застыв, не зная, что делать. Затем это видит Филип, и за столом наступает тишина.
– Люси? – шепчет он. – Люси, что такое?
Клэр подбегает к ней:
– Ну ладно, мама. Все в порядке, мама…
Люсиль качает головой: нет, нет, нет – и заламывает руки. Филип отступает. Клэр шепчет: «Тихо», и Люсиль быстро, невнятно начинает говорить.
Я слышу неразборчивое бормотание, потом: «…все плохо…», потом: «…уничтожит его шансы…» и наконец: «…я никогда не признаю этих родственников…», «…ханжество…», и потом – рыдания. К моему удивлению, тишину за столом нарушает двоюродная тетушка Дульси.
– Деточка, если кто-то и ханжа, так это ты. Ты сделала то же самое, и я не вижу, чтобы это уничтожило шансы Филипа. Если вас интересует мое мнение, это их только улучшило.
Люсиль перестает плакать и поднимает глаза на тетушку, замерев от шока. Марк смотрит на отца, который кивает, и потом на Шерон, которая улыбается, как будто выиграла главный приз в лотерею. Я гляжу на Клэр, которая не выглядит особенно удивленной, и поражаюсь: как это она знала, если Марк понятия ни о чем не имел, и мне интересно, о чем она мне еще не рассказывала, и потом до меня доходит, что Клэр знает все – наше будущее, наше прошлое, все, и в теплой комнате по мне пробегает дрожь. Этта приносит кофе, но никто не засиживается.
КЛЭР: Мы с Эттой отводим маму в постель. Она продолжает извиняться, как обычно, и пытается убедить нас, что она в порядке и пойдет на мессу, но наконец мы убеждаем ее лечь, и она почти немедленно засыпает. Этта говорит, что останется дома, на случай если мама проснется, а я говорю, чтобы она не глупила, что я останусь, но Этта ужасно упряма, поэтому я оставляю ее у постели мамы читать Евангелие от Матфея. Иду по коридору, заглядываю в комнату Генри, но там темно. Открыв свою дверь, я вижу, что Генри лежит на спине в моей кровати и читает «Складку времени»[62]. Запираю дверь и присоединяюсь к нему.
– Что случилось с мамой? – спрашивает он, когда я аккуратно пристраиваюсь к нему рядышком, стараясь, чтобы корсет не пропорол меня насквозь.
– У нее маниакально-депрессивный психоз.
– Так всегда было?
– Когда я была маленькой, все было лучше. У нее был четвертый ребенок, он умер, когда мне было семь, и это было ужасно. Она пыталась покончить с собой. Я ее нашла.
Я вспоминаю кровь, она везде, вся ванна полна кровавой воды, полотенца пропитаны ею. Зову на помощь, но дома никого. Генри ничего не знает, я поворачиваю голову, он смотрит в потолок.
– Клэр, – наконец говорит он.
– Что?
– Почему ты мне не рассказала? В твоей семье столько всего разного, мне неплохо было бы знать заранее.
– Но ты знал… – Я замолкаю. Он не знал. Откуда ему знать? – Извини. Просто я сказала тебе, когда это случилось, и забыла, что сейчас это еще до того как, вот и думала, что ты все знаешь…
Генри молчит, потом говорит:
– Ну, я все рассказал про свою семью; все шкафы открыты, скелеты вынуты на твое рассмотрение, и я просто удивлен… Не знаю.
– Но ты не представил меня ему.
Мне дико хочется увидеть отца Генри, но я боюсь говорить на эту тему.
– Нет.
– А собираешься?
– В конце концов – да.
– Когда?
Я ожидаю, что Генри скажет, чтобы я не искушала судьбу, как он всегда говорил, когда я задавала слишком много вопросов, но вместо этого он садится и свешивает ноги с постели. Рубашка на спине вся измята.
– Не знаю, Клэр. Когда я смогу это вынести, наверное.
Я слышу звук шагов в коридоре, они останавливаются, ручка двери поворачивается туда и обратно.
– Клэр? – зовет папа. – Почему дверь заперта?
Я встаю и отпираю дверь. Папа открывает рот, но видит Генри и кивает, чтобы я вышла в коридор.
– Клэр, ты знаешь, нам с мамой не нравится, что ты приглашаешь своего друга в свою спальню, – тихо говорит он. – В доме полно комнат…
– Мы просто разговариваем…
– Разговаривать вы можете в гостиной.
– Я рассказывала о маме, не думаю, что в гостиной об этом говорить будет удобнее, правда?
– Дорогая, я не думаю, что ему обязательно знать о твоей маме…
– После представления, которое она только что устроила, что мне оставалось? Генри может решить, что она сумасшедшая, он неглупый…
Я говорю все громче, открывается дверь Алисии, и она прижимает палец к губам.
– Твоя мама не сумасшедшая, – серьезно говорит папа.
– Именно сумасшедшая, – подтверждает Алисия, включаясь в ссору.
– Тебя я бы попросил не вмешиваться…
– Ни черта подобного…
– Алисия!
У папы бордовое лицо, глаза красные, он говорит очень громко. Этта открывает дверь маминой комнаты и рассерженно смотрит на нас.
– Идите вниз, если хотите кричать, – шипит она и закрывает дверь.
Мы смотрим друг на друга в смущении.
– Потом, – говорю я папе. – Ты меня потом отчитаешь.
Генри во время всего разговора сидит на моей кровати, притворяясь, что его здесь нет.
– Пойдем, Генри. Пойдем посидим в другой комнате.
Генри, покорный, как проштрафившийся мальчишка, встает и идет за мной вниз. Алисия быстро идет следом. Спустившись с лестницы, я смотрю наверх и вижу, что папа беспомощно смотрит сверху. Он поворачивается, подходит к комнате мамы и стучит в дверь.
– Эй, давайте посмотрим «Эту чудную жизнь»[63], – говорит Алисия, глядя на часы. – Через пять минут на шестом канале начинается.
– Опять? Разве ты его не смотрела раз двести?
Алисия без ума от Джимми Стюарта.
– Я его не видел, – говорит Генри.
– Никогда? А почему? – Алисия ужасно удивляется.
– У меня нет телевизора.
Теперь Алисия просто в шоке.
– Ты его разбил, да?
– Нет, – смеется Генри. – Просто я ненавижу ящик. У меня от него голова болит.
На самом деле от телевизора он перемещается во времени. Все дело в мелькании кадров.
– Значит, ты не хочешь смотреть? – Алисия разочарована.
Генри смотрит на меня; я не возражаю.
– Конечно, – говорю я. – Немного. Но до конца смотреть не будем; нам надо на мессу собираться.
Мы идем в комнату, где стоит телевизор, она рядом с гостиной. Алисия щелкает пультом. Хор поет «В ясную полночь».
– Фу, – презрительно ухмыляется она. – Гляньте только на эти ужасные пластиковые накидки. Похожи на желтые дождевики.
Алисия шлепается на пол, Генри садится на диван. Я сажусь рядом с ним. С того момента, как мы приехали сюда, я постоянно волнуюсь, не могу решить, как вести себя с Генри перед родными. Насколько близко к нему я могу сесть? Если бы здесь не было Алисии, я бы легла на диван и положила голову ему на колени. Генри решает эту проблему просто: придвигается ближе и обнимает меня. Это застенчивое объятие: в любой другой ситуации мы бы никогда так не сидели. Конечно, мы никогда не смотрим телевизор вместе. Может быть, если бы мы вместе смотрели телевизор, именно так мы и сидели бы.
Хор исчезает, начинается реклама. «Макдональдс», местный филиал «Бьюика», «Биллсбери», «Ред лобстер»: все желают нам счастливого Рождества. Я смотрю на Генри, у него на лице мрачное изумление.
– Что? – тихо спрашиваю я.
– Монтаж. Каждую пару секунд – склейка, мне будет плохо. – Генри трет пальцами глаза. – Думаю, я лучше пойду почитаю.
Он встает и выходит из комнаты, и через минуту я слышу его шаги по лестнице. Я быстренько произношу молитву: «Пожалуйста, Господи, пусть Генри не переместится во времени, особенно когда мы будем в церкви, иначе я не смогу этого объяснить». Алисия залезает на диван, когда на экране появляются первые кадры фильма.
– Не надолго его хватило, – замечает она.
– У него правда очень сильно болит голова. Так, что можно только лежать в темноте не двигаясь, и, если кто-то произносит хоть слово, мозги взрываются.
– Да уж! – (Джеймс Стюарт раздает брошюры туристического агентства, но вот ему уже пора спешить на танцы.) – Он правда хорош.
– Джимми Стюарт?
– И он тоже. Я о твоем парне. О Генри.
– Да, – усмехаюсь я.
Я так горда, как будто это я сделала Генри таким. Донна Рид ослепительно улыбается Джимми Стюарту через заполненную людьми комнату. Вот они танцуют, и соперник Джимми Стюарта нажимает на кнопку, в результате чего пол танцевальной площадки уходит из-под ног, внизу открывается бассейн.
– Маме он очень нравится, – добавляю я.
– Аллилуйя!
Донна и Джимми танцуют в бассейне; вскоре люди в вечерних нарядах ныряют в воду, а оркестр продолжает играть.
– И Нелли с Эттой он тоже понравился.
– Класс. Теперь просто нужно выдержать следующие тридцать шесть часов и все не испортить.
– С чего бы это? Если только… нет, ты такой глупости не сделаешь… – Алисия подозрительно смотрит на меня. – Правда?
– Конечно нет.
– Конечно нет, – эхом повторяет она. – Господи, я просто не верю, что Марк… Ну и идиот.
Джимми и Донна поют «Девушек из Буффало», идя по улицам Бедфорд-Фоллз. Они ослепительны в футбольной форме и купальном халате соответственно.
– Жаль, тебя не было здесь вчера. Я думала, что папу удар хватит прямо под рождественской елкой. Я представляла, как он сшибает елку и врачам «скорой помощи» приходится стряхивать с него все елочные украшения, прежде чем начать оживлять…
Джимми предлагает Донне луну, и она соглашается.
– Я думала, тебя в школе учили искусственное дыхание делать.
– Искусственное дыхание мне пришлось бы делать маме… Это было тяжело, Клэр. Ор стоял просто чудовищный.
– Шерон там была?
– Смеешься? – мрачно спрашивает Алисия. – Мы с Шерон пытались здесь мирно поболтать, а Марк с родителями были в гостиной и орали друг на друга. Через какое-то время мы просто сели и начали слушать.
Мы с Алисией обменялись взглядом, который означает: «Что ж тут необычного?» Мы провели всю жизнь, слушая, как кричат родители друг на друга, на нас. Иногда мне кажется, что, если мама накричит на меня еще раз, я просто уйду и не вернусь. Прямо сейчас я хочу схватить Генри и умчаться обратно в Чикаго, где никто не кричит, никто не притворяется, что все в порядке и ничего не происходит. Раздражительный толстяк в нижней рубашке кричит на Джеймса Стюарта, чтобы тот перестал убалтывать Донну до смерти, а просто поцеловал ее. Я полностью согласна, а вот он – нет. Вместо этого он наступает на подол ее платья, она машинально делает шаг, и дальше мы видим, как она голая прячется за большим кустом гортензии.
Появляется реклама «Пицца-Хат», и Алисия убирает звук.
– Эй, Клэр.
– А?
– Генри здесь раньше был?
Упс.
– Нет, не думаю. А что?
Она неловко ерзает и на секунду отводит глаза.
– Значит, наверно, я сошла с ума.
– Что?
– Видишь ли, произошла странная вещь. Давно… мне было, наверное, двенадцать, и я должна была заниматься виолончелью, но потом вспомнила, что у меня нет чистой блузки для прослушивания или что-то в этом роде, а Этты не было, и вообще никого, а Марк должен был сидеть с ребенком, но он в своей комнате бонг раскуривал или что еще… Короче, я пошла вниз, в прачечную, искала свою блузку и услышала такой звук, знаешь, когда дверь в южной части подвала открывается, та, которая ведет в комнату с велосипедами, такой особый свист. В общем, я подумала, что это Питер. Поэтому я просто стояла на пороге в прачечную комнату, прислушиваясь, и тут дверь в комнату с велосипедами открылась, и, Клэр, ты просто не поверишь, там был абсолютно голый парень, который выглядел точно как Генри.
– Да ну тебя! – Я начинаю смеяться и понимаю, что смеюсь ненатурально.
– Видишь, – улыбается Алисия, – я так и знала, ты подумаешь, что я свихнулась. Но клянусь тебе, это чистая правда. И этот парень вроде немного удивился – в смысле, я стою в дверях с открытым ртом и размышляю, что он собирается сделать, изнасиловать, убить или что еще, а он просто смотрит на меня, бросает: «О, привет, Алисия», заходит в читальню и закрывает дверь.
– Что?
– Поэтому я бегу наверх, стучу в дверь Марка, а он орет, чтобы я отвалила; наконец я заставляю его открыть, он совсем обкуренный, и до него долго доходит, о чем я говорю, а потом, конечно, он заявляет, что не верит мне, но я все-таки затаскиваю его вниз, он стучит в читальню, и мы оба напуганы, это как про Нэнси Дрю, ну, когда думаешь: «Эти девушки действительно глупые, нужно было просто в полицию позвонить», – но ничего не происходит, и потом Марк открывает дверь, и там никого нет, он дико злится, говорит, что я все выдумала, но потом мы решаем, что мужчина пошел наверх, и мы оба идем в кухню, сидим там у телефона с огромным тесаком Нелли.
– Почему ты никогда об этом мне не рассказывала?
– Ну, к тому времени, когда все вернулись домой, я чувствовала себя дурой, и я знала, что папа обязательно раздует из этого целую историю… но ведь на самом деле ничего не случилось… в общем, было как-то глупо, и мне не хотелось об этом вспоминать. – Алисия смеется. – Я однажды спросила бабушку, есть ли в нашем доме привидения, но она сказала, что о них не слышала.
– И этот парень, или привидение, был похож на Генри?
– Да! Клянусь, Клэр, я чуть не умерла, когда он сегодня вошел, ведь я его видела, в смысле, тогда, давно! Даже голос такой же. Ну у того, в подвале, волосы были короче, и он был старше, может, около сорока…
– Но если пять лет назад тому было сорок… Генри сейчас только двадцать восемь, то есть тогда ему было двадцать три.
– А! Да. Но, Клэр, это так дико – у него брата, случайно, нет?
– Нет. И с отцом они не похожи.
– Может, это было, знаешь, астральная проекция или что-то еще?
– Путешествие во времени, – смеясь, подсказываю я.
– Ну да, точно. Господи, ну и дичь.
На секунду экран телевизора темнеет, потом к нам возвращается Донна в кустах гортензии, и Джимми Стюарт ходит кругами, держа в одной руке ее платье. Он дразнит ее, говорит, что будет продавать билеты, чтобы люди на нее посмотрели. «Грубиян», – думаю я, краснея при воспоминаниях о том, что я говорила и делала с Генри vis à vis[64] насчет его одежды/наготы. Но затем подъезжает машина, и Джимми Стюарт бросает Донне ее платье. «У твоего отца был удар!» – говорит кто-то в машине, и он уходит, едва обернувшись, а Донна Рид, безутешная, стоит в зарослях. У меня глаза на мокром месте.
– Господи, Клэр, все в порядке, он же вернется, – напоминает мне Алисия.
Я смеюсь, мы усаживаемся смотреть, как хитрый мистер Поттер уговаривает бедного Джимми Стюарта бросить колледж и заняться обреченной ссудосберегательной кассой.
– Сволочь, – говорит Алисия.
– Сволочь, – соглашаюсь я.
ГЕНРИ: Когда мы заходим из холодной зимней ночи в тепло и свет церкви, у меня все внутри сжимается. Я никогда не был на католической мессе. Последнее религиозное действие, на котором я был, – это похороны моей матери. Когда Клэр ведет нас по центральному проходу, я держусь за ее руку, как слепой. Мы садимся на свободную скамью. Клэр и ее семья опускаются на колени, а я сажусь, как мне велела Клэр. Мы пришли рано. Алисия куда-то подевалась, Нелли сидит за нами со своим мужем и сыном, которого отпустили с флота на Рождество. Дульси сидит со своей подругой. Клэр, Марк, Шерон и Филип стоят на коленях рядышком: Клэр смущенная, Марк совершенно безразличный, Шерон спокойная и погруженная в себя, Филип усталый. В церкви полно пуансеттий. Пахнет воском и мокрыми куртками. Красочная сценка – Мария, Иосиф и их окружение – находится справа от алтаря. Люди приходят, выбирают места, приветствуют друг друга. Клэр садится рядом со мной, Марк и Филип синхронно встают; Шерон остается еще несколько минут на коленях, и потом мы тихонько усаживаемся рядком и ждем. На сцене – в смысле, у алтаря или как его там – появляется мужчина в костюме, проверяет микрофоны, прикрепленные к пюпитрам, и снова исчезает в темноте. Людей уже много, не протолкнуться. Алисия в сопровождении двух женщин и одного мужчины появляется на сцене слева. Все несут свои инструменты. Блондинка – скрипачка, а невзрачная женщина с темными волосами – альтистка; мужчина, настолько старый, что еле передвигает ногами и шаркает при ходьбе, тоже скрипач. Все одеты в черное. Они садятся на раскладные стулья, включают свет над пюпитрами, шелестят нотами, перебирают струны и смотрят друг на друга, настраиваясь. Люди внезапно замолкают, и в этой тишине раздается длинная, медленная, низкая нота, которая заполняет пространство, она не относится ни к одному музыкальному произведению, она просто существует, замирает. Алисия ведет смычком так медленно, как это только в человеческих силах, и звук, который она производит, возникает, кажется, из ниоткуда, он словно зарождается у меня в голове, резонирует через череп, как пальцы, касающиеся мозга. Потом она останавливается. Последующая тишина короткая, но абсолютная. Затем вступают все четверо музыкантов. После простоты той одной ноты их музыка звучит диссонансом, современным и раздражающим, и я думаю: «Барток?» Но потом до меня доходит, что это «Тихая ночь». Не могу понять, почему она звучит так странно, пока не замечаю, как блондинка со скрипкой пинает стул Алисии, и после этого музыка звучит нормально. Клэр смотрит на меня и улыбается. Все в церкви вздыхают с облегчением. «Тихая ночь» сменяется гимном, который я не узнаю. Все встают. Поворачиваются ко входу в церковь, и в центральном проходе появляется священник со свитой маленьких мальчиков и нескольких мужчин в костюмах. Они торжественно идут к алтарю и занимают свои места. Музыка внезапно прекращается. Боже, думаю я, что будет дальше? Клэр берет мою руку, и мы стоим рядом, в толпе, и если Бог есть, то я прошу Его позволить мне остаться здесь, тихо и незаметно, здесь и сейчас, здесь и сейчас.
КЛЭР: Генри выглядит так, будто сейчас упадет в обморок. Господи, пожалуйста, не дай ему исчезнуть сейчас. Отец Комптон приветствует нас голосом радиоведущего. Я лезу в карман брюк Генри, просовываю пальцы в дыру в кармане, нащупываю член и крепко сжимаю. Генри вздрагивает, как от удара током. «Да пребудет с вами Господь», – говорит отец Комптон. «И с вами», – торжественно отвечаем мы все. То же самое, всегда одно и то же. И все же вот они мы, пусть все видят. Я чувствую, что мне в спину смотрит Хелен. Рут сидит пятью рядами после нас, с братом и родителями. Нэнси, Лаура, Мэри Кристина, Патти, Дейв и Крис и даже Джейсон Эверлайт; мне кажется, здесь все, с кем я ходила в школу. Я смотрю на Генри, который ничего об этом не знает. Он смотрит на меня, поднимает брови. Месса идет своим чередом. Чтение, «Господи, помилуй», «Да пребудет с вами Господь», «И с вами». Все встают, когда дело доходит до Евангелия от Луки, глава вторая. Все в Римской империи должны были быть переписаны. Иосиф и Мария, «которая была беременна», рождение, волшебное, скромное. Пеленание, ясли. Никогда не могла понять этой логики, но красоту зрелища нельзя не признать. Пастухи, ожидающие в полях. Ангел: «Не бойтесь; я возвещаю вам великую радость…» Генри раздражающе покачивает ногой. Глаза у него закрыты, губа прикушена. Многочисленное воинство небесное. Отец Комптон произносит: «А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце своем». – «Аминь», – говорим мы и садимся перед проповедью. Генри наклоняется ко мне и шепчет: «Где туалет?» – «За той дверью», – отвечаю я, указывая на дверь, через которую пришли Алисия, Фрэнк и все остальные. «Как туда попасть?» – «Иди к двери церкви, потом обратно, по боковому проходу». – «Если я не вернусь…» – «Ты должен вернуться». Когда отец Комптон говорит: «В эту самую радостную из ночей…» – Генри встает и быстро уходит. Отец следит за ним глазами, пока он идет по боковому проходу. Я смотрю, как он проскальзывает в дверь, и она закрывается за ним.
ГЕНРИ: Я стою, как мне кажется, в коридоре начальной школы. Спокойно, повторяю я про себя. Тебя никто не видит. Спрячься. Я быстро оглядываюсь и вижу надпись: «Туалет для мальчиков». Открываю дверь и оказываюсь в миниатюрном мужском туалете, с коричневой плиткой, все приспособления маленькие и расположены близко к полу, шумит отопление, пахнет казенным мылом. Открываю на несколько дюймов окно и прижимаюсь лицом к щели. Сосны загораживают вид, холодный ветер, который я вдыхаю, пахнет хвоей. Через несколько минут немного прихожу в себя. Ложусь на плитку, сворачиваюсь, прижимая колени к подбородку. Вот и я. Цел и невредим. Сейчас. Здесь, на этом коричневом плиточном полу. Кажется, я прошу о такой малости. О целостности. Конечно, если Бог есть, он хочет, чтобы мы были хорошими, и, разумеется, было бы неразумно ожидать, что все будут хорошими просто так, а Клэр очень, очень хорошая, и она даже верит в Бога, и зачем тогда он решил опозорить ее перед всеми этими людьми…
Открываю глаза. Весь крошечный санфаянс расплывается, плавает в синем, зеленом, фиолетовом свете, и я сопротивляюсь исчезновению, но остановиться уже нельзя, я дрожу, кричу: «Нет!» – но все равно исчезаю.
КЛЭР: Священник заканчивает проповедь, в которой говорится о мире на земле. Папа наклоняется через Шерон и Марка и шепчет:
– Твой друг болен?
– Да, – шепчу я в ответ. – У него головные боли, и иногда его тошнит.
– Может, мне пойти посмотреть, как он там?
– Нет! С ним все будет в порядке.
Кажется, я его не убедила, но он остается на месте. Священник благословляет силы небесные. Я пытаюсь подавить желание выбежать и самой найти Генри. Первые два ряда встают для причащения. Алисия играет сюиту Баха номер два для виолончели. Она грустна и прекрасна. Вернись, Генри. Вернись.
ГЕНРИ: Я в своей квартире в Чикаго. Темно, я стою на коленях посреди гостиной. Поднимаюсь, пошатываясь, и ударяюсь локтем о книжный стеллаж. Черт! Поверить не могу. Я даже одного дня с семьей Клэр не выдержал, и меня засосало и выплюнуло в собственную чертову квартиру, как чертов мячик…
– Эй!
Я поворачиваюсь – и вот он я, сижу сонный на кровати.
– Какое число? – требую я.
– Двадцать восьмое декабря девяносто первого года.
Четыре дня вперед.
– Это невыносимо, – говорю я, плюхаясь на кровать.
– Успокойся. Через несколько минут ты вернешься. Никто не заметит. Все остальное пройдет без сучка без задоринки.
– Правда?
– Правда. Хватит ныть, – говорит второй «я», идеально подражая тону отца.
Мне хочется избить его, но зачем? Вдалеке играет музыка.
– Это Бах?
– Что? А, это в твоей голове. Это Алисия.
– Странно… О!
Я бегу в ванную и почти успеваю.
КЛЭР: Почти все уже причастились, когда из двери появляется Генри, немного бледный, но идет сам. Возвращается обратно к центральному проходу и втискивается рядом со мной.
– Месса закончена, идите с миром, – говорит отец Комптон.
– Аминь, – отвечаем мы.
Мальчики у алтаря собираются, как косяк рыб, вокруг отца, и торжественно идут по проходу; мы выходим следом. Я слышу, как Шерон спрашивает Генри, все ли в порядке, но не разбираю его ответа, потому что Хелен и Рут нас перехватывают, и я представляю им Генри.
– Но мы же встречались раньше! – хлопает глазами Хелен.
Генри встревоженно смотрит на меня. Я качаю головой, Хелен хитро улыбается.
– Ну, может, и нет. Приятно познакомиться… Генри.
Рут застенчиво протягивает Генри руку.
К моему удивлению, он пожимает ее и говорит:
– Привет, Рут, – прежде чем я успеваю их познакомить.
Насколько я вижу, она его не узнает. Лаура присоединяется к нам в тот момент, когда подходит Алисия, распихивая всех своей виолончелью.
– Приходите завтра ко мне, – приглашает Лаура. – Мои родители в четыре улетают на Багамы.
Все соглашаются с энтузиазмом; каждый год после Рождества родители Лауры улетают куда-нибудь в тропики, как только все подарки оказываются открыты, и каждый год мы слетаемся к ним, как только их машина скрывается за углом. Мы прощаемся с криками: «Счастливого Рождества!» – и, выходя из боковой двери церкви на парковку, Алисия говорит:
– Фу! Я так и знала!
Везде глубокий снег, мир стал заново белым. Я стою неподвижно, смотрю на деревья и машины, через улицу, которая ведет к озеру и резко обрывается на берегу далеко за церковью. Генри стоит рядом и ждет.
Марк говорит:
– Пойдем, Клэр.
И я иду.
ГЕНРИ: Когда мы подходим к двери Медоуларк-хауса, уже около 1:30 ночи. Всю дорогу Филип ругал Алисию за «ошибку» в начале «Тихой ночи», а она лишь молчала, глядя на темные дома и деревья. Все идут наверх, расходятся по комнатам, повторяя «Счастливого Рождества» раз пятьдесят; все, кроме Клэр и Алисии, которые исчезают в конце коридора на первом этаже. Я не знаю, куда деваться, потом вдруг поднимаюсь и иду за ними.
– …полный придурок, – говорит Алисия, когда я просовываю голову в дверь.
В комнате бросается в глаза огромный бильярдный стол, купающийся в бриллиантовом свете подвесной лампы. Клэр выставляет шары, в то время как Алисия шагает туда-сюда в тени на границе света лампы.
– Ну, если ты специально его злишь, а он начинает злиться, не знаю, что тебя огорчает, – говорит Клэр.
– Он просто такой чопорный, – говорит Алисия, рассекая кулаками воздух.
Я кашляю. Обе подпрыгивают, потом Клэр говорит:
– О, Генри, слава богу. Я думала, это папа.
– Хочешь сыграть? – спрашивает Алисия.
– Нет, просто хочу посмотреть.
У стола стоит высокий табурет, и я сажусь на него. Клэр передает Алисии кий. Та натирает его мелом и резко разбивает. Два полосатых шара падают в угловые лузы. Алисия отправляет туда же еще два, прежде чем промахивается, случайно, комбинированный триплет.
– О нет, – стонет Клэр. – Не повезло.
Клэр загоняет в лузу легкий шар, шар номер два, который стоял на краю лузы. На второй удар она посылает биток в лузу после номера третьего, и Алисия загоняет оба шара и выстраивает удары. Она загоняет все полосатые шары без колебаний.
– Восьмой шар, боковая луза, – говорит Алисия, и все кончено.
– О нет, – вздыхает Клэр. – Точно не хочешь сыграть? – Она предлагает мне кий.
– Давай, Генри, – говорит Алисия. – Эй, вы хотите чего-нибудь выпить?
– Нет, – говорит Клэр.
– А что у тебя есть? – спрашиваю я.
Алисия включает свет, и в дальнем конце комнаты появляется прекрасный старинный бар. Мы с Алисией подходим к нему, и – о чудо! – здесь есть практически все, о чем можно мечтать. Алисия смешивает себе ром с колой. Я колеблюсь при виде такого богатого выбора, но наконец наливаю себе чистый виски. Клэр тоже решает что-нибудь выпить, и, когда она выщелкивает в стакан кубики льда для своего «Калуа», открывается дверь и мы все застываем.
Это Марк.
– Где Шерон? – спрашивает его Клэр.
– Запри дверь, – командует Алисия.
Он поворачивается, запирает и подходит к бару.
– Шерон спит, – говорит он, вытягивая из крошечного холодильника бутылку «Хайнекена». Отвинчивает пробку и медленно идет к столу. – Кто играет?
– Алисия и Генри, – говорит Клэр.
– Хм. Его предупредили?
– Заткнись, Марк, – говорит Алисия.
– Она – переодетый Джеки Глисон[65], – уверяет меня Марк.
– Давай начинать, – говорю я, поворачиваясь к Алисии.
Клэр снова расставляет шары. Алисия разбивает. Виски окутал все мои синапсы, все видится остро и резко. Шары разлетаются как фейерверк и расцветают новым узором. Тринадцатый номер кружится на краешке угловой лузы и падает.
– Опять полосатые, – говорит Алисия.
Она загоняет пятнадцатый, двенадцатый и девятый номера, прежде чем неудачная постановка заставляет ее предпринять нереальную попытку дуплета.
Клэр стоит на границе света, так что ее лицо в тени, но тело выходит из мрака, руки сложены на груди. Я снова смотрю на стол. Плохо дело. Загоняю номера второй, третий и шестой легко и ищу, что бы еще загнать. Первый номер притягательно смотрится прямо перед лузой в противоположном конце стола, я посылаю биток в семерку, и он забивает первый номер. Посылаю четверку в боковую лузу дуплетом, и случайно мне удается карамболем еще и пятерку загнать. Это просто удача, но все равно Алисия присвистывает. Семерка уходит без проблем.
– Восьмерку в угол, – указываю я кием, и она идет туда.
Вокруг стола раздается дружный вздох.
– Эх, это было прекрасно, – говорит Алисия. – Давай еще.
Клэр улыбается в темноте.
– Щегольнуть тебе не удалось, – говорит Марк Алисии.
– Я слишком устала, чтобы сосредоточиться. И слишком зла.
– Из-за отца?
– Да.
– Ну, если ты его шпыняешь, он шпыняет в ответ.
– Любой имеет право на ошибку, – надувает губы Алисия.
– Где-то с минуту это звучало как Терри Райли, – говорю я Алисии.
– Это и был Терри Райли, – улыбается она. – Из «Танца Саломеи ради мира»[66].
– Как Саломея попала в «Тихую ночь»? – смеется Клэр.
– Ну, знаешь, Иоанн Креститель и тэ пэ, вот я и подумала, что связь прямая, а если первую партию виолончели опустить на октаву пониже, звучит просто здорово, ля-ля-ля-ЛЯ…
– Но нельзя винить отца, что он обозлился, – говорит Марк. – В смысле, он знает, что случайно ты бы такое не сыграла.
Я наливаю себе вторую порцию.
– Что сказал Фрэнк? – спрашивает Клэр.
– Ну, он-то врубился сразу. Пытался еще понять, как подстроиться под это дело, вроде соединить «Тихую ночь» и Стравинского. Фрэнку ведь восемьдесят семь, и ему плевать, что я валяю дурака, если ему от этого весело. Арабелла и Эшли здорово разозлились.
– Да уж, не слишком профессионально, – сказал Марк.
– Какая разница? Это всего лишь церковь Сент-Бэзил, так ведь? – Алисия смотрит на меня. – А ты что думаешь?
– На самом деле мне все равно, – отвечаю я, подумав. – Но если бы мой отец это услышал, он бы очень разозлился.
– Правда? А почему?
– Он думает, что нужно уважительно относиться к каждому музыкальному произведению, даже если оно ему не очень нравится. То есть он не любит, например, Чайковского или Штрауса, но будет играть их очень серьезно. Поэтому он великий; он играет все так, будто любит это всем сердцем.
– Ясно. – Алисия подходит к бару, смешивает себе еще один коктейль, обдумывает мои слова. – Знаешь, тебе повезло, что у тебя есть великий отец, который любит что-то, кроме денег.
Я стою за спиной Клэр, в темноте провожу пальцами по ее позвоночнику. Она заводит руку за спину, и я хватаю ее.
– Я бы посмотрел, как ты запела, если бы хоть немного знала мою семью. К тому же твой отец, кажется, очень о тебе заботится.
– Нет, – качает головой Алисия. – Он просто хочет, чтобы перед его друзьями я была идеальной дочерью. На меня ему плевать. – Алисия накрывает шары треугольником и ставит их на место. – Кто хочет сыграть?
– Я, – говорит Марк. – Генри?
– Конечно.
Мы с Марком натираем кии мелом и встаем друг против друга у стола.
Я разбиваю. Номера четвертый и пятнадцатый закатываются сразу.
– Сплошные, – говорю я, видя двойку в углу.
Закатываю ее, но случайно цепляю тройку. Я начинаю уставать, координация нарушена из-за виски. Марк играет напористо, но без особого таланта и забивает десятый и одиннадцатый. Мы быстро продолжаем, и вскоре я забиваю все сплошные. Тринадцатый номер Марка зависает над угловой лузой.
– Восьмерка, – указываю я.
– Знаешь, если шар Марка упадет, ты проиграешь, – говорит Алисия.
– Знаю.
Аккуратно пускаю биток через стол, он любовно целует восьмерку и мягко посылает ее к тринадцатому номеру, и кажется, что он сейчас объедет тринадцатый как по рельсам и благородно упадет в лузу. Клэр смеется, но потом тринадцатый качается и падает.
– Ну что ж, как пришло, так и ушло.
– Хорошая игра, – говорит Марк.
– Господи, где ты так научился играть? – спрашивает Алисия.
– Это одна из вещей, которой я учился в колледже. – Наряду с пьянством, английской и немецкой поэзией и наркотиками.
Мы убираем кии, берем бутылки и бокалы.
– Какая специальность? – Марк отпирает дверь, и мы все идем по коридору к гостиной.
– Английская литература.
– Почему не музыка?
Алисия осторожно берет в одну руку свой бокал и бокал Клэр и открывает дверь в гостиную.
– Не поверишь, насколько я немузыкален, – смеюсь я. – Родители были уверены, что им из роддома принесли чужого ребенка.
– Нелегко, наверное, – говорит Марк. – Но, по крайней мере, тебя отец не заставляет быть юристом, – говорит он Алисии.
Мы заходим на кухню, Клэр включает свет.
– Тебя он тоже не заставляет, – отвечает Алисия. – Тебе это нравится.
– Ну и я об этом говорю. Он никого из нас не заставляет делать то, чего мы не хотим.
– Нелегко было? – спрашивает Алисия. – Я бы ловила каждое слово твоего отца.
– До того как умерла мама, было хорошо. После этого все стало ужасно. Если бы я был скрипачом-вундеркиндом, может быть… Не знаю. – Я смотрю на Клэр и пожимаю плечами. – В любом случае, мы с отцом не уживаемся. Вообще.
– Почему?
– Пора спать, – говорит Клэр.
Она хочет сказать, что хватит расспросов. Алисия ждет ответа.
– Ты когда-нибудь видела фотографию моей мамы? – спрашиваю я Клэр. – Я похож на нее.
– Ну?
Алисия моет под краном бокалы. Клэр вытирает.
– Он не может смотреть на меня. Конечно, это только одна причина из многих.
– Но…
– Алисия… – пытается сказать Клэр, но Алисию не остановить.
– Но он твой отец.
– То, что делаешь ты, чтобы позлить отца, – это просто мелочь по сравнению с тем, что мы с отцом вытворяли друг с другом, – улыбаюсь я.
– Например?
– Например, он бесчисленное количество раз запирал квартиру, чтобы я не мог попасть внутрь, в любую погоду. А я, например, как-то выкинул ключи от его машины в реку. Вот так.
– Но почему?
– Я не хотел, чтобы он разбился. Он был пьян.
Алисия, Марк и Клэр смотрят на меня и кивают. Они все прекрасно понимают.
– Пора спать, – говорит Алисия, мы выходим из кухни и разбредаемся по комнатам, пожелав друг другу спокойной ночи.
КЛЭР: 3:14 утра на моем будильнике, и только я начала согреваться в холодной постели, как открывается дверь и очень тихо заходит Генри. Я откидываю одеяло, и он запрыгивает ко мне. Кровать скрипит, когда мы пытаемся улечься поудобнее.
– Привет, – шепчу я.
– Привет, – шепчет в ответ Генри.
– Это плохая мысль.
– У меня в комнате так холодно.
– Ой!
Генри дотрагивается по моей щеки, и я стараюсь не содрогнуться. Пальцы у него просто ледяные. Я растираю их ладонями. Генри поглубже зарывается в одеяла, а я прижимаюсь к нему, пытаясь согреть.
– Ты в носках? – тихо спрашивает он.
– Да.
Он ныряет вниз и стягивает их с моих ног. Через несколько минут, наполненных писком и возней, мы оба оказываемся голыми.
– Где ты был, когда исчез из церкви?
– В своей квартире. Через четыре дня, минут пять посидел.
– Почему?
– Усталость. Напряжение.
– Нет, почему там?
– Не знаю. Что-то не так сработало. Может, в управлении полетами во времени решили, что там я буду больше к месту. – Генри зарывает пальцы в мои волосы.
За окном светает.
– Счастливого Рождества, – шепчу я.
Генри не отвечает, я лежу в его объятиях, думая о многочисленном воинстве небесном, прислушиваясь к его размеренному дыханию и стуку своего сердца.
ГЕНРИ: Рано утром я встаю в туалет; стоя в уборной Клэр и сонно отливая при свете медного ночника, я слышу женский голос: «Клэр?» – и прежде чем до меня доходит, что он идет из-за двери, ведущей, как я думал, в кладовку, дверь открывается, и я оказываюсь абсолютно голый перед носом Алисии. «О!» – вскрикивает она, когда я запоздало хватаю полотенце, чтобы прикрыться. «О, Алисия, привет», – шепчу я, и мы оба ухмыляемся. Она исчезает в своей комнате так же быстро, как и появилась.
КЛЭР: Я дремлю, прислушиваясь к звукам просыпающегося дома. Нелли что-то напевает в кухне и гремит сковородками. Кто-то идет по коридору мимо моей двери. Я поворачиваюсь: Генри по-прежнему крепко спит, и внезапно я понимаю, что должна его отсюда выгнать, пока никто не увидел.
Я высвобождаюсь от Генри и одеял и осторожно вылезаю из кровати. Поднимаю с пола свою ночную рубашку и только собираюсь натянуть ее через голову, как Этта говорит:
– Клэр! Проснись и пой! Рождество! – и просовывает голову в дверь.
Я слышу, как Алисия зовет Этту, и, просовывая голову в ворот пижамы, вижу, что Этта поворачивается и что-то ей говорит. Тоже поворачиваюсь – к постели: Генри нет. Пижамные штаны лежат на ковре, и я пинком отправляю их под кровать. Этта заходит в комнату в своем желтом купальном халате, косы болтаются на плечах. Я говорю: «С Рождеством!» – и она начинает рассказывать что-то о маме, но я едва слушаю, опасаясь, что Генри может материализоваться перед Эттой.
– Клэр? – подозрительно смотрит на меня Этта.
– Что? О, прости. Наверное, я еще не проснулась.
– Иди пить кофе. – Этта убирает кровать. Выглядит озадаченной.
– Я уберу сама, Этта. Иди вниз.
Этта подходит к другой стороне кровати. В комнату просовывает голову мама. Выглядит она прелестно, такая спокойная после вчерашней бури.
– С Рождеством, дорогая.
Я подхожу к ней и целую в щеку.
– С Рождеством, мама.
Очень трудно злиться на нее, когда она такая привычная, такая милая мама.
– Этта, не спустишься со мною вниз? – спрашивает мама.
Этта сминает подушку обеими руками, и следы от наших двух голов исчезают. Смотрит на меня, подняв брови, но ничего не говорит.
– Этта?
– Иду… – Этта торопится следом за мамой.
Закрываю за ними дверь, облокачиваюсь на нее и тут вижу, как из-под кровати выкатывается Генри. Встает и начинает надевать пижаму. Я запираю дверь.
– Где ты был? – спрашиваю шепотом.
– Под кроватью, – шепчет в ответ Генри, как будто я спросила очевидную глупость.
– Все время?
– Да.
Не знаю почему, но мне это кажется ужасно смешным, и я начинаю хихикать. Генри прижимает ладонь к моим губам, и вскоре мы оба трясемся от беззвучного хохота.
ГЕНРИ: Рождество странно спокойно после ураганов прошлого дня. Мы собираемся у елки, немного застенчивые, в купальных халатах и тапочках, подарки уже открыты, восторги выражены. После бурных взаимных благодарностей садимся завтракать. Потом наступает затишье, потом рождественский ужин, все восхищаются Нелли и ее омарами. Все улыбаются, ведут себя идеально и так же выглядят. Мы – образец счастливой семьи, реклама буржуазии. Мы едим все то, о чем я так мечтал, сидя в ресторане «Веселый котелок» с папой, мистером и миссис Ким и притворяясь, что мне все очень нравится, в то время как взрослые настороженно на меня смотрели. Но даже когда мы, сытые, отправляемся в гостиную, смотрим футбол по телевизору и читаем книги, которые друг другу подарили, и пытаемся разобраться с подарками, которые требуют батареек и/или розетки, ощущение натянутости не проходит. Кажется, будто где-то, в одной из дальних комнат, было подписано соглашение о перемирии, и теперь все стороны пытаются его соблюдать, по крайней мере, до завтра, по крайней мере, пока не подвезут новые боеприпасы. Мы все играем, притворяемся расслабленными, воплощаем образы идеальной матери, отца, сестер, брата, молодого человека и невесты. Я вздыхаю с облегчением, когда Клэр смотрит на часы, встает с дивана и говорит:
– Пойдем, пора к Лауре.
КЛЭР: Когда мы приходим, у Лауры вечеринка уже в разгаре. Генри напряжен, бледен и, как только мы снимаем куртки, направляется за выпивкой. Я после выпитого вчера вина все еще сонная, поэтому качаю головой, когда он спрашивает, что мне принести, и он приносит мне колу. За пиво он держится как за спасительный якорь.
– Ни при каких обстоятельствах не бросай меня тут одного, – требует Генри, глядя через мое плечо, и, прежде чем я успеваю повернуться, около нас уже стоит Хелен.
На секунду наступает неловкое молчание.
– Итак, Генри, – говорит Хелен, – мы слышали, что ты библиотекарь. Но ты не похож на библиотекаря.
– На самом деле я демонстрирую нижнее белье от Кельвина Кляйна. А библиотека – просто ширма.
Я никогда не видела недоумения на лице Хелен. Жаль, у меня нет фотоаппарата. Однако она быстро приходит в себя, рассматривает Генри с головы до ног и говорит:
– Хорошо, Клэр, можешь его оставить.
– Какое облегчение, – отвечаю я. – Я потеряла чек.
Лаура, Рут и Нэнси стекаются к нам, выглядят настойчивыми и начинают допрос: как мы познакомились, где работает Генри, в каком колледже он учился, и так далее и тому подобное. Никогда не думала, что, когда мы с Генри окажемся в обществе, это будет одновременно настолько скучным и раздражающим. Я снова включаюсь в разговор, как только Нэнси говорит:
– Так странно, что тебя зовут Генри.
– Да? – спрашивает Генри. – Почему?
Нэнси рассказывает о ночном девичнике у Мэри-Кристины, когда планшетка сказала, что я выйду замуж за парня по имени Генри. Генри, кажется, впечатлен.
– Это правда? – спрашивает он меня.
– Ну да. – И я вдруг понимаю, что у меня вот-вот лопнет мочевой пузырь. – Извините, – говорю я и проталкиваюсь через кольцо любопытных, игнорируя умоляющее лицо Генри.
Хелен гонится за мной по пятам вверх по лестнице. Мне приходится захлопнуть дверь у нее перед носом, чтобы она не поперлась за мной в уборную.
– Открой, Клэр, – говорит она, поворачивая ручку двери.
Я не отвечаю, писаю, мою руки, поправляю помаду на губах.
– Клэр, – ворчит Хелен, – я сейчас пойду вниз и расскажу твоему другу об абсолютно всех ужасных вещах, которые ты делала в жизни, если ты немедленно не откро…
Я распахиваю дверь, и Хелен вваливается в ванную, чуть не падая.
– Отлично, Клэр Эбшир, – зловеще говорит Хелен. Закрывает дверь. Я сажусь на край ванны, она облокачивается на раковину, нависая надо мной на своих шпильках. – Сознавайся. Что у тебя на самом деле происходит с этим Генри? В смысле, ты там стояла и плела полнейшую чушь. Ты не знакомилась с этим парнем три месяца назад, ты его знала много лет! Зачем такая таинственность?
Я не знаю, что ей сказать. Рассказать Хелен правду? Нет. Почему нет? Насколько я знаю, Хелен видела Генри только один раз, и тогда он не сильно отличался от себя нынешнего. Я люблю Хелен. Она сильная, сумасшедшая, ее трудно надуть. Но я знаю, что она не поверит, скажи я: знаешь, Хелен, он – путешественник во времени. Чтобы поверить в это, нужно увидеть самой.
– Хорошо, – отвечаю я, призываю всю смекалку. – Да, я знаю его давно.
– Насколько давно?
– С шестилетнего возраста.
Глаза у Хелен вылезают, как у мультяшного персонажа. Я смеюсь.
– Но почему… как… а сколько вы с ним встречаетесь?
– Не знаю. В смысле, было время, когда мы были на грани этого, но не перешли ее; то есть Генри был очень благородным и не собирался совращать невинного ребенка, поэтому я просто безумно на него злилась…
– Но… почему мы ничего о нем не знали? Не понимаю, зачем такая жуткая секретность. Мне ты могла бы и сказать.
– Ну, ты вроде бы знала. – Сама понимаю, что звучит глупо.
Хелен выглядит уязвленной.
– Это не то же самое, как если бы ты мне сказала.
– Я знаю. Извини.
– Хм. Так в чем дело?
– Ну, он на восемь лет старше меня.
– И что с того?
– Поэтому, когда мне было двенадцать, а ему двадцать, это была проблема. – Не говоря уже о том, когда мне было шесть, а ему – сорок.
– Все равно не въезжаю. В смысле, я понимаю, почему ты не хотела, чтобы твои родители знали, как вы играете в Лолиту и Гумберта Гумберта, но не понимаю, почему ты не могла сказать нам. Мы были бы только за. В смысле, мы все это время волновались за тебя, жалели и думали, почему ты такая монашка… – Хелен качает головой. – А ты вот, значит, как: все это время трахалась с этим Марио Библиотекарем…
Ничего не могу с собой поделать: я ужасно краснею.
– Я не трахалась с ним все время.
– Ой, да ладно тебе!
– Правда! Мы ждали, когда мне исполнится восемнадцать. Это произошло на мой день рождения.
– Все равно, Клэр… – начала Хелен, но тут в дверь сильно постучали, и низкий мужской голос спросил:
– Что это вы там, девушки, делаете?
– Продолжение следует, – прошипела мне Хелен, когда мы вышли из ванной под аплодисменты парней, выстроившихся в коридоре в очередь.
Я нахожу Генри на кухне, он терпеливо слушает, как один из этих жлобоватых приятелей Лауры (где она таких только выискивает) вещает о футболе. Я ловлю взгляд его блондинистой подружки с носом-пуговкой, и та утаскивает его выпить.
– Смотри, Клэр, младенцы-панки! – говорит Генри.
Я поворачиваюсь и вижу, что он показывает на Джоди, четырнадцатилетнюю сестру Лауры, и ее друга Бобби Хардгроува. Бобби щеголяет зеленым ирокезом, порезанной на лоскуты футболкой и массой булавок, а Джоди пытается выглядеть как Лидия Ланч, но вместо этого похожа на лохматого енота. Почему-то создается впечатление, что они пришли на Хеллоуин, а не на Рождество. Они сидят как на иголках – с показным независимым видом. Но Генри таращится на них с интересом.
– Ничего себе! Сколько им лет? Двенадцать?
– Четырнадцать.
– Значит, четырнадцать, отнять от девяносто одного, это получается… Господи, они родились в семьдесят седьмом! Ну и старик же я. Мне нужно еще выпить.
Через кухню проходит Лаура с подносом «Джелло». Генри берет два и опустошает один за другим, тут же корчит рожу.
– Фу. Жуть какая! – (Я смеюсь.) – Как думаешь, что они слушают? – спрашивает Генри.
– Не знаю. Подойди и спроси.
– Нет, я не могу, – волнуется Генри. – Я их напугаю.
– Я думаю, они напугают тебя.
– Ну, может, ты и права. Они выглядят такими нежными, молодыми, зелеными, как молодой горошек или что-то в этом роде.
– Ты когда-нибудь так одевался?
Генри фыркает.
– Как ты себе это представляешь? Конечно нет. Эти дети копируют британских панков. А я американский панк. Нет, я косил под Ричарда Хелла.
– Почему бы тебе не поговорить с ними? Кажется, они скучают.
– Подойди к ним, и представь меня, и держи меня за руку.
Мы осторожно направляемся через кухню, как Леви-Стросс к парочке людоедов. Джоди и Бобби выглядят словно олени на канале «Природа» – то ли дадут стрекача, то ли начнут бодаться.
– Эй, привет, Джоди, Бобби.
– Привет, Клэр, – отвечает Джоди.
Я знаю ее всю жизнь, но она вдруг смущается, и я решаю, что неопанковский наряд – это, наверно, идея Бобби.
– Ребята, у вас какой-то скучающий вид, и я привела Генри познакомиться. Ему нравится, как вы… одеты.
– Привет, – говорит Генри ужасно смущенно. – Я просто хотел спросить, мне интересно: а что вы слушаете?
– Слушаем? – переспрашивает Бобби.
– Музыку. Какую музыку вы любите?
– Ну, – расцветает Бобби. – Sex Pistols, – говорит он и замолкает.
– Конечно, – кивает Генри. – А Clash?
– Да. И еще – Nirvana…
– Nirvana – это здорово.
– Blondie? – говорит Джоди, как будто ответ может быть неправильным.
– Мне нравится Blondie, – говорю я. – А Генри нравится Дебби Харри.
– Ramones? – спрашивает Генри; они одновременно кивают. – А как насчет Патти Смит?
И Джоди, и Бобби глядят непонимающе.
– Игги Поп?
Бобби мотает головой.
– Pearl Jam, – предлагает он.
– Местная радиостанция так себе, – вмешиваюсь я. – У них просто нет возможности узнать обо всем этом.
– Ясно, – отвечает Генри. – Слушайте, вы хотите, чтобы я вам кое-что записал? Чтобы вы послушали?
Джоди пожимает плечами. Бобби кивает, серьезно и взволнованно. Я достаю из сумочки бумагу и ручку. Генри садится за кухонный стол, Бобби пристраивается с другой стороны стола.
– Ну вот, – говорит Генри. – Придется вернуться в шестидесятые, так? Начните с Velvet Underground, Нью-Йорк. Потом прямо сюда, в Детройт, тут у нас МС5, Игги Поп и Stooges. И потом обратно в Нью-Йорк, и тут New York Dolls, Heartbreakers…
– Том Петти? – спрашивает Джоди. – Мы о нем слышали.
– Э, нет, это совсем другие Heartbreakers, – объясняет Генри. – Большинство из них умерли в восьмидесятые.
– Разбились на самолете? – спрашивает Бобби.
– Героин, – поправляет Генри. – В общем, тут Television, Ричард Хелл и его Voidoids, Патти Смит.
– Talking Heads, – добавляю я.
– Хм. Не знаю. Думаешь, они правда панки?
– Они там были.
– Хорошо. – Генри добавляет их в список. – Talking Heads. Итак, потом мы переходим в Англию…
– Я думал, панки появились в Лондоне, – говорит Бобби.
– Нет, конечно, – отвечает Генри, отодвигая свой стол. – Некоторые, включая меня, полагают, что панки – просто последнее проявление этого духа, чувства, знаешь, что все вокруг неправильно и все настолько плохо, что остается единственное – просто повторять: «К черту», снова и снова, очень громко, пока кто-нибудь нас не остановит.
– Да, – тихо говорит Бобби, его лицо светится почти религиозным жаром под взлохмаченными волосами. – Да.
– Это называется растление малолетних, – говорю я Генри.
– О, он бы и так туда попал, без меня. Разве нет?
– Я пытаюсь, но это нелегко здесь.
– Я это ценю, – говорит Генри. И продолжает список.
Я смотрю через его плечо. Sex Pistols, The Clash, Gang of Four, Buzzcocks, Dead Kennedys, X, The Mekons, The Raincoats, The Dead Boys, New Order, The Smiths, Лора Логик, The Au Pairs, Big Black, PIL, The Pixies, The Breeders, Sonic Youth…
– Генри, они не смогут ничего из этого найти здесь.
Он кивает и быстро записывает внизу страницы номер телефона и адрес «Винтедж-винила».
– У вас проигрыватель есть?
– У родителей есть, – отвечает Бобби.
Генри морщится.
– А что тебе действительно нравится? – спрашиваю я Джоди.
Мне кажется, что она выпала из разговора, пока между Генри и Бобби происходит ритуал зарождения мужской дружбы.
– Принс, – признается она.
Мы с Генри одновременно выкрикиваем: «Ух ты!» – и я начинаю во весь голос петь «1999». Генри подскакивает, и мы начинаем шуметь и греметь всем подряд на кухне. Лаура слышит нас, выбегает поставить кассету, и все начинают танцевать.
ГЕНРИ: Мы едем обратно от Лауры.
– Что ты молчишь? – спрашивает Клэр.
– Я думаю об этих ребятах. Младенцах-панках.
– Да уж. И что?
– Я пытался понять, что могло заставить того парня…
– Бобби.
– …Бобби – резко повернуть, подсесть на музыку, которая была написана в тот год, когда он родился…
– Ну, мне «битлы» очень нравились, – замечает Клэр. – Они распались за год до моего рождения.
– Да, ну и все же почему? В смысле, тебе нужно было тащиться от Depeche Mode, или Стинга, или еще кого-нибудь. Бобби и его подруга, если уж хотят вырядиться почуднее, должны слушать The Cure, но вместо этого ударились в панк, хотя они ничего об этом не знают…
– Уверена, основная причина – позлить родителей. Лаура рассказывала, что отец не разрешает Джоди выходить в таком виде из дома. Она кладет все в рюкзак и переодевается в женском туалете в школе, – говорит Клэр.
– Но именно так все и поступали, тогда, раньше. В смысле, главное – утвердить свой индивидуализм, это я понимаю, но зачем отправляться за ним в семьдесят седьмой год? Вместо того, чтобы носить фланель-шотландку.
– Какое тебе дело? – спрашивает Клэр.
– Это меня угнетает. Напоминает, что мое время умерло, и не просто умерло, а уже забыто. Ничего из этого больше не гоняют по радио, и я не могу понять почему. Как будто этого никогда не было. Поэтому я так радуюсь, когда вижу, что дети притворяются панками. Я не хочу, чтобы это исчезло без следа.
– Ну, ты всегда можешь вернуться назад. Большинство людей привязано к настоящему; ты же можешь возвращаться туда снова и снова.
– Просто грустно, Клэр, – отвечаю я, подумав. – Даже когда со мной случается что-то классное, например я попадаю на концерт, который раньше пропустил – или группа успела распасться, или кто-то умер, – мне грустно оттого, что я знаю их будущее.
– Но как это отличается от всего остального в твоей жизни?
– Никак.
Мы подъезжаем к частной дороге, ведущей к дому Клэр. Сворачиваем.
– Генри?
– Да?
– Если бы ты мог остановиться сейчас… если бы ты мог больше не перемещаться во времени, и без последствий для себя, ты бы это сделал?
– Остался бы и все равно встретил тебя?
– Ты уже встретил меня.
– Да, я бы остался.
Я смотрю на Клэр, в темноте машины кажущуюся призраком.
– Было бы забавно, – говорит она. – Я бы хранила все воспоминания, которые ты бы никогда не разделил. Это было бы как – то есть это так и есть, – как будто живешь с человеком, лишившимся памяти. У меня все время такое чувство, с того момента, как мы встретились здесь.
– Значит, в будущем ты сможешь наблюдать, как я натыкаюсь на каждое воспоминание, пока не соберу их все. Полный набор, – смеюсь я.
– Думаю, да, – улыбается Клэр. Она подъезжает и поворачивает перед домом. – Дом, милый дом.
Позднее, после того как мы забрались наверх и разбрелись по своим комнатам, я надел пижаму, почистил зубы, проскользнул в комнату Клэр, не забыв запереть замок, и мы согрелись в ее узкой постели; она шепчет:
– Я не хочу, чтобы ты это пропустил.
– Что пропустил?
– Все то, что случилось. Когда я была маленькой. В смысле, пока это случилось только наполовину, потому что тебя там еще не было. Вот когда ты там побываешь, все будет настоящим.
– Я уже в пути.
Я пробегаю пальцами по ее животику, вниз, провожу между ног. Клэр вскрикивает.
– Молчи.
– У тебя рука ледяная.
– Извини.
Мы занимаемся любовью осторожно, тихо. Когда я наконец кончаю, напряжение такое, что у меня начинает жутко болеть голова, и я пугаюсь, что исчезну, но нет. Вместо этого я лежу в объятиях Клэр, оцепенев от боли. Клэр храпит, тихо и нежно, и ощущение такое, что через мою голову проползает бульдозер. Я хочу в свою кровать, в свою квартиру. Дом, милый дом. В гостях хорошо, а дома лучше. Приведите меня домой, дороги[67]. Дом там, где твое сердце. Но мое сердце здесь. Значит, я дома. Клэр вздыхает, поворачивает голову и затихает. Привет, дорогая, я дома. Я дома.
КЛЭР: Чистое, холодное утро. Завтрак съеден. Вещи уже в машине. Марк и Шерон уже уехали с папой в аэропорт в Каламазу. Генри в гостиной прощается с Алисией; я бегу наверх в комнату мамы.
– О, уже так поздно? – спрашивает она, увидев меня в пальто и ботинках. – Я думала, вы останетесь на обед.
Мама сидит за столом, как всегда заваленным обрывками бумаги, исчерканными ее экстравагантным почерком.
– Над чем ты работаешь?
Что бы это ни было, там полно вычеркнутых слов и машинальных каракулей.
Мама переворачивает страницу текстом вниз. Она очень ревностно скрывает свои творения.
– Ни над чем. Это стихотворение о саде под снегом. Ничего хорошего не выходит. – Мама встает и идет к окну. – Странно, что стихотворения никогда не бывают так же хороши, как настоящий сад. По крайней мере, мои стихи.
Я не могу ничего ответить, потому что мама никогда не давала мне прочитать ничего из написанного. И поэтому я говорю:
– Сад прекрасный.
Она отмахивается от комплимента. Похвала ничего не значит для мамы, она ей не верит. Только критика может окрасить ее щеки румянцем или привлечь ее внимание. Если бы я сказала что-нибудь пренебрежительное, она бы запомнила навсегда. Наступает неловкая пауза. Я понимаю, что она ждет, когда я уйду, чтобы продолжить писать.
– Пока, мама, – говорю я, целую ее холодную щеку и с облегчением убегаю.
ГЕНРИ: Мы едем уже около часа. На протяжении нескольких миль дорогу обрамляли сосны; теперь мы едем по равнине, полной изгородей из колючей проволоки. За это время никто из нас не произнес ни слова. Как только я замечаю, что эта тишина неспроста, решаю что-нибудь сказать.
– Было не так плохо.
Голос у меня слишком жизнерадостный, слишком громкий в маленькой машине. Клэр не отвечает, и я смотрю на нее. Она плачет, слезы бегут по ее щекам, она ведет машину и делает вид, что все в порядке. Я никогда раньше не видел, чтобы она плакала, и эти стоические тихие слезы убивают меня.
– Клэр. Клэр, может… может, на минутку остановимся?
Не глядя на меня, она притормаживает, съезжает на обочину и останавливается. Мы где-то в Индиане. Небо голубое, на поле в стороне от дороги полно ворон. Клэр упирается лбом в руль и длинно всхлипывает.
– Клэр. – Я разговариваю с ее затылком. – Клэр, извини. Это… я что-то испортил? Что случилось? Я…
– Дело не в тебе, – говорит она из-под завесы волос.
Мы сидим так несколько минут.
– В чем тогда дело?
Клэр качает головой, я сижу и смотрю на нее. Наконец набираюсь мужества и дотрагиваюсь до нее. Глажу по волосам, чувствуя через плотные мерцающие локоны вздрагивающие плечи. Она поворачивается, я неловко обнимаю ее, и она плачет навзрыд, содрогаясь всем телом.
Наконец она затихает. Потом говорит:
– Черт бы побрал маму!
Позже мы стоит в пробке на Дэн-Райан-экспрессвей, слушаем Ирму Томас.
– Генри? Все было… было плохо?
– Ты о чем? – спрашиваю я, думая, что это она про свои слезы.
– Моя семья, – говорит она вместо этого. – Они… они показались…
– Все нормально, Клэр. Они мне правда понравились. Особенно Алисия.
– Иногда мне просто хочется загнать их всех в озеро Мичиган и утопить.
– Хм, знакомое чувство. Слушай, мне кажется, твой отец и брат видели меня раньше. И Алисия сказала кое-что очень странное перед тем, как мы уезжали.
– Я видела тебя с папой и Марком однажды. А Алисия как-то раз видела тебя в подвале, когда ей было двенадцать.
– Стоит ждать неприятностей?
– Нет, потому что объяснение слишком дикое, чтобы в него поверить.
Мы оба смеемся, и напряжение, не отпускавшее нас всю дорогу до Чикаго, исчезает. Пробка начинает рассасываться. Вскоре Клэр останавливается у моего дома. Я забираю сумку из багажника, смотрю, как Клэр выезжает с парковки и скользит по Диэрборн, и чувствую в горле комок.
Через час я понимаю, что мое чувство напоминает одиночество и что Рождество в этом году официально закончилось.
ГЕНРИ: Я решил, что лучше всего будет прямо спросить; он ответит или да, или нет. Сел на железнодорожную ветку Рейвенсвуд до дома отца, дома моей юности. В последнее время я бывал здесь нечасто; отец редко приглашает меня, и я никогда не приезжаю без предупреждения, так, как собираюсь сделать в этот раз. Но он не отвечает на звонки, так что пусть не удивляется. Схожу на станции Вестерн и иду на запад по Лоуренс. Дом стоит на Виргиния-авеню; заднее крыльцо выходит на реку Чикаго. Я топчусь в холле и ищу в кармане ключ, в это время из своей двери выглядывает миссис Ким и яростно машет мне рукой, приглашая войти. Я встревожен; Кимми обычно очень сердечная, громкая, любящая и, хотя она все знает о нашей ситуации, никогда не вмешивается. Ну почти никогда. На самом деле она играет довольно большую роль в нашей жизни, но нам это нравится. Я чувствую, что она действительно расстроена.
– Колы хочешь? – спрашивает она, уже отправляясь на кухню.
– Конечно.
Оставляю рюкзак у входной двери и иду за ней. В кухне она разбивает кусок льда, который лежит на старомодном подносе. Я всегда поражался силе Кимми. Ей уже, наверное, семьдесят, а выглядит, кажется, точно так же, как в те времена, когда я был маленьким. Я много времени провел здесь, помогал ей готовить ужин для мистера Кима (он умер пять лет назад), читал, делал уроки и смотрел телевизор. Теперь я сижу за кухонным столом, она ставит передо мною бокал колы, в котором гремит лед. На столе перед ней стоит чашка из костяного фарфора, по окружности которой порхают колибри. Я помню первый раз, когда она позволила мне выпить кофе из такой чашки; мне было тринадцать. Я чувствовал себя совсем взрослым.
– Давненько не виделись, дружок.
И правда.
– Я знаю. Мне жаль… Время летит, не успеваешь глазом моргнуть.
Она рассматривает меня. У Кимми блестящие черные глаза, которые, кажется, видят каждый мой позвонок. Ее плоское корейское лицо скрывает все эмоции, если только она не хочет, чтобы вы их заметили. Она потрясающе играет в бридж.
– Ты путешествовал во времени?
– Нет. Если честно, я уже несколько месяцев нигде не был. Это здорово.
– Появилась подружка?
Я только усмехаюсь.
– Хо-хо, отлично, мне нужно все о ней знать. Как ее зовут? Почему ты ее не привозишь?
– Зовут ее Клэр. Я несколько раз предлагал привезти ее сюда, но отец постоянно отказывался.
– А вот мне ты ничего не предлагал. Приезжайте, и Ричард будет. Я приготовлю утку с яблоками.
Как всегда, меня поражает собственная глупость. Миссис Ким точно знает, как разрешить все противоречия. Отец не испытывает ни малейших угрызений совести, ведя себя со мною как идиот, но ради миссис Ким он, как обычно, будет вести себя нормально, потому что она практически воспитала его ребенка и, возможно, берет с него меньше денег за квартиру.
– Ты – гений.
– Я знаю. Почему я не получила Макартуровскую стипендию?[68] Я тебя спрашивала?
– Не знаю. Может, ты недостаточно часто выходишь на люди. Вряд ли макартуровцы заглядывают в лотерейные киоски.
– Нет, у них уже достаточно денег. Так когда вы поженитесь?
Кола попадает не в то горло, потому что я начинаю хохотать как сумасшедший. Кимми подходит ко мне и начинает хлопать по спине. Я успокаиваюсь, она садится обратно, смотрит сердито.
– Что такого смешного я сказала? Я просто спросила. Я же должна была спросить, а?
– Нет, не в этом дело, просто… я смеюсь не потому, что это глупо, а потому, что ты просто читаешь мои мысли. Я приехал попросить отца разрешить взять кольца мамы.
– О господи, ну я прямо не знаю. Боже, ты женишься! Эй! Просто класс! А она согласится?
– Думаю, да. Уверен на девяносто девять процентов.
– Ну, это совсем хорошо. Хотя насчет колец мамы я не уверена. Слушай, я хочу сказать тебе кое-что… – Она смотрит на потолок. – Твой отец… с ним не все хорошо. Он много кричит, швыряет вещи и не играет.
– Что ж, ничего удивительного. Но и хорошего мало. Ты у него там была в последнее время?
Обычно Кимми частенько бывает у отца. Думаю, она тайно там убирается. Я видел, как она демонстративно гладила его концертные рубашки, как будто ждала, что я скажу.
– Он меня не пускает! – Она чуть не плачет.
Это очень плохо. Конечно, у отца куча проблем, но с его стороны просто ужасно вовлекать в них Кимми.
– А когда его там нет?
Обычно я притворяюсь, будто не знаю, что Кимми в отсутствие отца частенько заходит в его квартиру; она же притворяется, будто ей такое никогда и в голову не пришло бы. Но на самом деле, переехав отсюда, я начал это ценить. Кто-то должен за ним присматривать.
Кимми выглядит виноватой, хитрой и слегка встревоженной, когда я говорю это.
– Ладно, один раз я там была, потому что беспокоилась за него. У него везде мусор; если так будет продолжаться, заведутся мошки. В холодильнике ничего нет, кроме пива и лимонов. На кровати столько одежды навалено, не думаю, что он на ней спит. Я не знаю, что он делает. Я никогда не видела его таким плохим после смерти твоей мамы.
– О боже. И что ты об этом думаешь?
Над головами раздается жуткий грохот – значит отец что-то уронил в кухне. Возможно, он только проснулся.
– Думаю, мне лучше туда пойти.
– Да. – Кимми горит от нетерпения. – Он такой милый, твой отец; не знаю, почему он так себя запустил.
– Он алкоголик. Именно так поступают алкоголики. Это записано в их руководстве: «Упасть на дно и продолжать катиться вниз».
– Кстати, о работе… – Она смотрит мне в глаза своим удивительным взглядом.
– Да? – «О черт!»
– Не думаю, что он работает.
– Ну, сейчас не сезон. В мае он никогда не работает.
– Оркестр сейчас в Европе, а он здесь. И еще: он уже два месяца не платит за квартиру.
Черт, черт, черт!
– Кимми, почему ты мне не позвонила? Это ужасно. Черт! – Я вскакиваю и несусь по коридору, хватаю рюкзак и возвращаюсь на кухню. Шарю в рюкзаке и нахожу чековую книжку. – Сколько он тебе должен?
– Нет, Генри, – миссис Ким ужасно смущена, – не надо. Он заплатит.
– Он может заплатить потом мне. Давай, родная, все в порядке. Ну, не стесняйся, скажи, сколько.
– Тысяча двести долларов, – тихо говорит она, не глядя на меня.
– Всего-то? Что ты делаешь, старушка, руководишь «Обществом филантропов в поддержку заблудших Детамблей»? – Я ставлю сумму на чеке и засовываю под блюдечко. – Лучше обналичь побыстрее, а то я тебе покоя не дам.
– Ну, тогда не буду обналичивать, чтобы ты приезжал в гости.
– Я в любом случае приеду. – «Господи, как я виноват!» – И привезу Клэр.
– Надеюсь, – сияет в ответ Кимми. – Я буду у вас свидетельницей, да?
– Если отец не придет в себя, именно ты будешь меня женить. Вообще идея классная: ты ведешь меня по проходу, Клэр ждет во фраке, органист играет «Лоэнгрина»…
– Я лучше себе платье куплю.
– Эй! Не покупай никаких платьев, пока я не дам отмашку. Думаю, мне лучше сходить поговорить с ним.
Я со вздохом встаю. В кухне миссис Ким я вдруг чувствую себя огромным, как будто приехал в свою начальную школу и умиляюсь, глядя на крошечные парты. Она медленно поднимается и идет за мной к двери. Мы обнимаемся. На мгновение она кажется хрупкой и тонкой, и я думаю о ее жизни, вспоминаю, как мы убирались, занимались садом, играли в бридж, но затем все проблемы вдруг наваливаются на меня снова. Я скоро вернусь; не могу же я всю жизнь прятаться с Клэр в кровати. Кимми смотрит, как я открываю дверь в квартиру отца.
– Эй, отец! Ты дома?
Тишина, затем вопль:
– УХОДИ!
Я поднимаюсь по лестнице, и миссис Ким закрывает свою дверь.
Первое, что поражает, – это запах: здесь явно что-то гниет. Гостиная пуста. Где все книги? У моих родителей были сотни книг по музыке, истории, романы на французском, немецком, итальянском: где они? Даже коллекция пластинок и компакт-дисков кажется меньше. Везде валяется бумага: рекламные брошюры, газеты, ноты устилают весь пол. На мамином пианино ровный слой пыли, в вазе на подоконнике – давно высохшие гладиолусы. Иду по коридору, заглядывая в спальни. Полный хаос; одежда, мусор, опять газеты. В ванной под раковиной лежит бутылка «Мишлоб», плитку покрывает глянцевитый слой пролитого пива.
Мой отец сидит на кухне за столом, спиной ко мне, глядя в окно на реку. Он не поворачивается, когда я вхожу. Не смотрит на меня, когда я сажусь за стол. Но не встает и не уходит, что я понимаю как согласие поговорить.
– Привет, отец.
Молчание.
– Только что видел миссис Ким. Она говорит, что дела у тебя не очень.
Молчание.
– Я слышал, ты не работаешь.
– Сейчас май.
– Почему ты не на гастролях?
Наконец он смотрит на меня. Под упрямством притаился страх.
– Я на больничном.
– Давно?
– С марта.
– Больничный оплачивается?
Молчание.
– Ты болен? Что с тобой?
Я думаю, что он ничего не ответит, но он просто вытягивает вперед руки. Они трясутся, будто в ритме собственного крошечного землетрясения. Все, это конец. Двадцать три года целенаправленного пьянства, и он больше не может играть на скрипке.
– Господи, отец. Что говорит Стэн?
– Он говорит, что всё. Нервы нарушены и восстановлению не подлежат.
– Господи.
Мы смотрим друг на друга какую-то невыносимо долгую минуту. На его лице написано страдание, и до меня начинает доходить, что у него ничего нет. Ничто его больше не держит, не заботит, его жизнь кончена. Сначала мама, потом музыка, они ушли, ушли. Я никогда не был для него настолько важен, поэтому держаться за меня ему смысла нет.
– И что теперь?
Молчание. Теперь уже ничего.
– Ты не можешь просто сидеть здесь и пить следующие двадцать лет.
Он смотрит в стол.
– А что насчет пенсии? Профсоюз? Страхование здоровья престарелых? Общество анонимных алкоголиков?
Он ничего не сделал, пустил все на самотек. А где был я?
– Я заплатил за тебя аренду.
– Да? – смущенно говорит он. – А я разве не заплатил?
– Ты задолжал за два месяца. Миссис Ким была очень смущена. Не хотела мне говорить и не хотела, чтобы я давал ей эти деньги. Но зачем перекладывать твои проблемы на ее плечи.
– Бедная миссис Ким.
У отца по щекам текут слезы. Он старик. Другого слова здесь не подберешь. Ему пятьдесят семь, и он старик. Я уже не злюсь. Мне его жаль, и я за него боюсь.
– Отец. – (Он снова смотрит на меня.) – Послушай. Ты должен позволить мне кое-что сделать, ладно? – (Он отводит глаза, снова смотрит в окно, на бесконечно более интересные деревья на другом берегу реки.) – Дай мне навести порядок в твоих бумагах насчет пенсии, выписках из банковских счетов и тому подобном. Ты должен позволить миссис Ким и мне здесь прибраться. И ты должен перестать пить.
– Нет.
– Что нет? Все или только что-то одно?
Тишина. Я начинаю терять терпение, поэтому меняю тему.
– Папа, я собираюсь жениться.
Наконец-то я привлек его внимание.
– На ком? Кто за тебя пойдет-то? – спрашивает он без намерения уязвить. Кажется, ему и вправду любопытно.
Я вынимаю свой бумажник и достаю из кармашка фотографию Клэр. На ней Клэр невозмутимо смотрит на Лайтхаус-Бич. Волосы развеваются, как флаг на ветру, и в раннем утреннем свете она словно сияет на фоне темных деревьев. Папа берет фотографию и внимательно ее изучает.
– Ее зовут Клэр Эбшир. Она художница.
– Что ж. Красивая, – нехотя говорит он.
Сойдет за отцово благословение.
– Мне бы хотелось… мне бы очень хотелось подарить ей свадебное кольцо мамы и кольцо на помолвку. Думаю, маме бы это понравилось.
– Ты-то откуда знаешь? Ты, наверное, вообще ее не помнишь.
Сначала мне спорить не хочется, но потом вдруг решаю настоять на своем.
– Я постоянно вижу ее. Я видел ее сотни раз с того времени, как она умерла. Я вижу, как она гуляет по округе, с тобой и со мной. Она идет в парк разучивать ноты, ходит по магазинам, пьет кофе с Марой у Тии. Я вижу ее с дядей Ишем. Я вижу ее в Джиллиарде. Я слышу, как она поет! – (Отец смотрит, открыв рот; я убиваю его, но ничего не могу с собой поделать.) – Я разговаривал с ней. Однажды, стоя рядом в переполненной электричке, я до нее дотронулся. – (Отец плачет.) – Это ведь не только проклятие, так? Иногда перемещение во времени – это благословение. Мне нужно ее видеть, и иногда у меня это получается. Клэр бы ей понравилась, она бы хотела, чтобы я был счастлив, и она бы переживала из-за того, что ты послал к черту свою жизнь только потому, что она умерла.
Он сидит за кухонным столом и плачет. Плачет, не закрывая лица; просто опустил голову, и слезы текут ручьями. Я какое-то время смотрю на него, на результат своей несдержанности. Потом иду в ванную и возвращаюсь с рулоном туалетной бумаги. Он отрывает кусок, как слепой, и сморкается. Несколько минут мы просто молча сидим.
– Почему ты мне ничего не рассказывал?
– В смысле?
– Почему не рассказывал, что видишь ее? Мне бы хотелось… это знать.
Почему я не рассказывал? Потому что любой нормальный отец сразу бы сообразил, что незнакомец, шатающийся по соседству в первые годы его женитьбы, это его родной сын, путешественник во времени. Потому что я боялся: он ведь ненавидел меня за то, что я выжил. Потому что я втайне чувствовал, что могущественнее его, а он считал, что я ущербный. В общем, все причины довольно некрасивые.
– Я думал, что тебя это огорчит.
– О нет. Это меня… не огорчает. Я… хорошо, что я знаю: она здесь, где-то рядом. В смысле… самое плохое – это то, что она ушла. Поэтому хорошо, что на самом деле она здесь. Даже если я ее не вижу.
– Обычно она выглядит счастливой.
– Да, она была очень счастлива… мы были очень счастливы.
– Да. Такое ощущение, что ты был совсем другим. Я всегда гадал, каким бы я вырос рядом с тобой тем, прежним.
Он медленно поднимается. Я остаюсь сидеть, а он нетвердой походкой идет по коридору в свою спальню. Я слышу, как он шарит по комнате и потом медленно возвращается с маленькой атласной коробочкой. Открывает ее и достает темно-синий футляр для драгоценностей. Достает из него два тонких кольца. Они лежат как семечки на его длинной трясущейся ладони. Отец накрывает левой ладонью правую, как будто кольца теперь – это светлячки, и он не отпускает их. Глаза закрыты. Потом открывает глаза, протягивает ладони ко мне: я подставляю руки, и он высыпает в них кольца.
Кольцо на помолвку с изумрудом, и тусклый свет из окна преломляет в нем зеленые и белые искры. Кольца серебряные, их нужно почистить. Их нужно носить, и я точно знаю девушку, которая будет носить их.
КЛЭР: Сегодня мне исполнился двадцать один год. Прекрасный летний вечер. Я в комнате Генри, в его постели, читаю «Лунный камень». Генри готовит ужин в крохотной кухоньке. Надеваю его купальный халат, иду в ванную и слышу, как он костерит миксер. Я не тороплюсь, мою голову, все зеркала запотевают. Подумываю о том, чтобы постричься. Как было бы здорово быстренько вымыть волосы, быстренько провести по ним щеткой, и – раз! – все в порядке, я готова к выходу. Я вздыхаю. Генри любит мои волосы, как будто они живые, как будто у них есть душа, как будто они могут любить его в ответ. Я знаю, что он любит их как часть меня, но я также знаю, что он ужасно расстроится, если я их отрежу. И мне тоже будет грустно… С другой стороны, требуется столько усилий, что иногда мне хочется снять их, как парик, и отложить в сторону, пока я буду наслаждаться жизнью. Тщательно расчесываюсь, распутываю узлы. Когда волосы мокрые, они такие тяжелые. Кожа на голове болит от тяжести. Оставляю дверь в ванной открытой, чтобы пар вышел. Генри напевает что-то из «Кармины Бураны»; песня звучит дико и мимо нот. Я появляюсь из ванной, когда он накрывает на стол.
– Ты как раз вовремя. Ужин готов.
– Сейчас, только оденусь.
– Ты и так ужасно хороша. Правда.
Генри обходит стол, распахивает на мне халат и слегка пробегает пальцами по моей груди.
– Ммм. Ужин, кажется, остынет.
– Ужин и так холодный. В смысле, так и было задумано.
– А… Ладно, давай есть. – Внезапно накатывают раздражение и усталость.
– Хорошо.
Генри отпускает меня без лишних вопросов. Продолжает раскладывать столовые приборы. Я смотрю на него какое-то время, потом собираю по всей комнате свою одежду на полу и одеваюсь. Сажусь за стол; Генри приносит две тарелки супа, светлого и густого.
– «Вишисуаз». Это рецепт моей бабушки.
Пробую. Суп – просто восторг, маслянистый и холодный. На второе у нас лосось с длинными кусочками спаржи в оливковом масле и маринаде из розмарина. Я открываю рот, чтобы сказать, как мне нравятся блюда, и вместо этого говорю:
– Генри… а другие люди столько же занимаются сексом, сколько и мы?
– В основном, – подумав, отвечает Генри, – думаю, нет. Наверное, только те, кто знают друг друга недавно и до сих пор не могут поверить в свою удачу. А что, слишком много?
– Не знаю. Может быть, – отвечаю я, глядя в тарелку.
Просто поверить не могу, что говорю это; всю свою юность я провела, умоляя Генри сделать это, и теперь говорю, что мне слишком много. Генри сидит очень тихо.
– Клэр, извини. Я не думал… я просто не думал.
Я поднимаю на него глаза. Генри выглядит испуганным. Начинаю хохотать. Он улыбается, немного виновато, но в глазах пробегают искорки.
– Просто… знаешь, иногда я сидеть не могу.
– Ну… тогда просто скажи. Например: «Сегодня, дорогой, мы уже занимались этим двадцать три раза, и я лучше почитаю „Холодный дом“[69]».
– И ты так просто отступишь и сдашься?
– Я ведь только что это сделал, так? Я был просто сама покорность.
– Да. Но тогда я буду чувствовать себя виноватой.
– Ну, тут я тебе помочь не могу, – смеется Генри. – Это же мое единственное желание. День за днем, неделю за неделей, я буду изнывать, жаждать поцелуя, увядать без минета, и через какое-то время ты выглянешь из-за книги и поймешь, что я просто скончаюсь у твоих ног, если ты немедленно меня не трахнешь, но я и слова не скажу. Может, только поскулю немного.
– Но… не знаю… иногда я уже ничего не могу, а ты кажешься… в порядке. Со мной что-то не так, что ли?
Генри наклоняется через стол и протягивает руки. Я кладу свои ладони в его.
– Клэр.
– Да?
– Может быть, нехорошо говорить об этом, но, если ты позволишь, я скажу, что твоя выносливость в плане секса превосходит почти всех женщин, с которыми я встречался. Большинство уже кричали бы «Мамочка!» и выключили автоответчик много месяцев назад. Мне нужно было догадаться… но, казалось, ты всегда была за. Но если тебе слишком много или не хочется, ты должна просто сказать, потому что иначе я буду ходить вокруг да около на цыпочках, думая, что раздражаю тебя своими неприличными домогательствами.
– Но сколько секса достаточно?
– Для меня? О боже. Мое представление об идеальной жизни – это если бы мы оставались в постели все время. Мы бы занимались любовью более или менее постоянно и вылезали бы из постели, только чтобы пополнить провиант, ну свежей воды принести и фруктов, чтобы не загнуться, и еще ходили бы в ванную время от времени, помыться и побриться, чтобы потом нырнуть обратно в постель. Иногда могли бы менять постельное белье. И еще в кино ходить, чтобы пролежни не появились. И на пробежки. Потому что в любом случае мне придется бегать каждое утро.
Бег для Генри – это святое.
– Почему бег? Ведь ты и так столько упражняешься каждый день.
Внезапно он становится серьезным.
– Потому что довольно часто моя жизнь зависит от того, насколько я быстрее своих преследователей.
– Ну да. – Теперь моя очередь смущаться, потому что я уже знала это. – Но… как это сказать?.. Ты ведь больше не перемещаешься… то есть с тех пор, как я встретила тебя в настоящем, ты почти все время здесь. Так ведь?
– Ну, на Рождество, ты сама видела. И на День благодарения. Ты была в Мичигане, и я не стал говорить тебе, потому что все было очень грустно.
– Опять видел аварию?
– Да, вообще-то. – Генри смотрит озадаченно. – Ты откуда знаешь?
– Несколько лет назад ты появился в Медоуларке в канун Рождества и рассказал мне. Ты был так расстроен.
– Да. Я помню, что огорчался, даже просто при виде даты в календаре, думал: черт, еще одно Рождество надо пережить. К тому же я еще и алкоголем отравился, меня отвезли в больницу и промыли желудок. Надеюсь, твое Рождество я тогда не испортил.
– Нет… Я была так счастлива тебя увидеть. И ты рассказывал что-то, что было очень важно для тебя, что-то очень личное, хотя ты ужасно старался не называть ни имен, ни мест. И все же это была твоя настоящая жизнь, и я отчаянно хотела узнать что-то, что помогло бы мне поверить, что ты настоящий, что ты не плод моего больного воображения. Поэтому я до тебя постоянно дотрагивалась. – Я смеюсь. – Никогда не думала, что я настолько усложняю тебе жизнь. В смысле, я делала все, что только могла вообразить, а ты был холоден как лед. Наверное, ты просто умирал.
– А что ты делала?
– А что на десерт?
Генри проворно поднимается и приносит десерт. Это манговое мороженое с малиной. С одной стороны блюда торчит свеча, Генри поет «С днем рожденья тебя», и я смеюсь, потому что он жутко фальшивит. Загадываю желание и задуваю свечу. Мороженое просто восхитительное; я ужасно довольна и пытаюсь вспомнить какую-нибудь особенно вопиющую попытку его соблазнить.
– Ладно. Вот тебе самый ужасный случай. Мне было шестнадцать, и я ждала тебя однажды вечером. Было часов одиннадцать и новолуние, поэтому на поляне было довольно темно. Я сильно на тебя злилась, потому что ты относился ко мне как… к ребенку, или другу, или кому там еще… а мне безумно хотелось расстаться с девственностью. И вдруг мне пришло в голову, что, если я спрячу твою одежду…
– О нет.
– Да. В общем, я перепрятала твои вещи… – Мне немного стыдно вспоминать об этом, но уже слишком поздно.
– Ну?
– Ну, ты появился, и я дразнила тебя, пока ты не вышел из себя.
– И?
– И ты набросился на меня и придавил, и где-то секунд тридцать мы оба думали: «Вот оно». В смысле, это не выглядело как изнасилование, потому что я была полностью за. Но потом у тебя на лице появилось такое выражение, и ты сказал: «Нет», поднялся и ушел. Ушел прямо через долину, к лесу, и я не видела тебя три недели.
– Ух ты! Не думал, что я такой благородный.
– Меня эта история до того расстроила, что следующие два года я изо всех сил старалась вести себя подобающим образом.
– Слава богу. Не могу представить, что мне пришлось бы так испытывать свою волю постоянно.
– Да, но тебе придется, и это так здорово. Долгое время я на самом деле думала, что не нравлюсь тебе. Конечно, если мы собираемся провести всю нашу жизнь в постели, думаю, тебе будет не очень трудно удержать свои страсти в моем прошлом.
– Ну, знаешь, я не шучу, мне действительно хочется так много секса. Я понимаю, что это нереально. Но я хотел сказать тебе, что теперь я совсем другой. Просто… я чувствую, что не могу без тебя. И думаю, именно это удерживает меня в настоящем. Физическая связь, такая, как у нас сейчас, делает меня другим человеком. – Генри поглаживает мою руку своими пальцами. Поднимает взгляд. – У меня кое-что для тебя есть. Иди сюда и сядь.
Я встаю и иду за ним в гостиную. Он превращает кровать в диван, я опускаюсь на него. Солнце садится, и комнату заливает розово-оранжевый свет. Генри открывает ящик стола, лезет в картотечную папку и достает маленькую атласную коробочку. Садится немного в стороне от меня; наши колени соприкасаются. «Наверное, он слышит, как бьется мое сердце, – думаю я. – Неужели это случилось?» Генри берет мои руки и серьезно смотрит мне в глаза. «Я ждала этого так долго, и вот этот момент настал, и мне так страшно».
– Клэр?
– Да? – Голос у меня тихий и напуганный.
– Ты знаешь, что я люблю тебя. Ты выйдешь за меня замуж?
– Да… Генри. – У меня появляется мощнейшее ощущение déjà vu. – Но знаешь, ведь это уже случилось.
КЛЭР: Мы с Генри стоим в вестибюле дома, в котором он вырос. Мы уже немного опоздали, но не торопимся, просто стоим. Генри облокотился на почтовые ящики и медленно дышит с закрытыми глазами.
– Не волнуйся, – говорю я. – Ничего хуже, чем встреча с моей мамой, быть не может.
– Твои родители были очень добры ко мне.
– Но мама… непредсказуема.
– Мой отец – тоже.
Генри вставляет ключ в замочную скважину, мы проходим наверх, Генри стучит в дверь. Она немедленно распахивается, и на пороге стоит крошечная пожилая кореянка – Кимми. На ней синее шелковое платье и ярко-красная помада, брови подведены немного неровно. Черные волосы с проседью заплетены в косы и закручены в кольца над ушами. По какой-то причине она напоминает мне Рут Гордон[70]. Она подходит к моему плечу, откидывает назад голову и говорит:
– О, Генри! Какая она красивая!!!
Я чувствую, что краснею.
Генри говорит:
– Кимми, где твои хорошие манеры?
– Добрый день, мисс Клэр Эбшир! – смеется она.
– Добрый день, миссис Ким, – отвечаю я, и мы улыбаемся друг другу.
– О, называй меня просто Кимми, все зовут меня Кимми.
Я киваю и иду за ней в гостиную, где в кресле сидит отец Генри.
Он ничего не говорит, просто смотрит на меня. Отец Генри худой, высокий, угловатый и уставший. Он не очень похож на Генри. У него короткие седые волосы, темные глаза, длинный нос и тонкие губы с немного опущенными уголками. Он сидит в кресле сгорбившись, я вижу его руки, длинные элегантные руки, которые лежат на коленях, как свернувшаяся клубком кошка.
– Папа, это Клэр Эбшир, – говорит Генри. – Клэр, это мой отец, Ричард Детамбль.
Мистер Детамбль медленно протягивает руку, я делаю шаг вперед и пожимаю ее. Рука холодная как лед.
– Добрый день, мистер Детамбль. Очень рада познакомиться с вами.
– Правда? Значит, Генри не много обо мне рассказывал. – Голос у него хриплый и саркастический. – Мне придется соответствовать вашему оптимизму. Присаживайтесь рядом. Кимми, принесешь нам немного выпить?
– Я как раз собиралась спросить… Клэр, что ты будешь? Я приготовила сангрию, ты ее любишь? Генри, а ты как? Сангрию? Хорошо. Ричард, тебе пиво?
На секунду все замирают. Потом мистер Детамбль отвечает:
– Нет, Кимми. Думаю, мне просто чай. Приготовь, будь добра. – Кимми улыбается и исчезает на кухне, а мистер Детамбль поворачивается ко мне и говорит: – Я немного простыл. Принял какой-то порошок от простуды, но, боюсь, с него мне захочется спать.
Генри сидит на диване и смотрит на нас. Вся мебель в комнате белая и выглядит так, будто ее купили на распродаже году где-то в сорок пятом. Обивка защищена прозрачным целлофаном, на белом ковре виниловые дорожки. Еще камин, который выглядит так, будто им никогда не пользовались; над ним – прекрасная картина тушью: бамбук в ветреную погоду.
– Какая красивая картина, – говорю я, потому что остальные молчат.
– Вам понравилось? – Мистер Детамбль выглядит польщенным. – Мы с Аннетой привезли ее из Японии в шестьдесят втором. Купили ее в Киото, но вообще она из Китая. Мы думали, что Кимми и Донгу она понравится. Это копия семнадцатого века, с еще более старой картины.
– Расскажи Клэр стихотворение, – говорит Генри.
– Да. Стихотворение звучит примерно так: «Бамбук неразумен, хотя его мысли кружат в облаках. Стоит на одинокой горе, тихий, исполненный достоинства, он олицетворяет волю благородного господина. Нарисовано и написано с легким сердцем, Ву Чен».
– Как прекрасно, – говорю я.
Появляется Кимми с подносом напитков, мы с Генри берем по бокалу сангрии, а мистер Детамбль аккуратно берет чай двумя руками; чашка звенит о блюдечко, когда он ставит их перед собой. Кимми садится в маленькое кресло у камина и потягивает сангрию. Я пробую и понимаю, что напиток очень крепкий. Генри бросает на меня взгляд и поднимает брови.
– Тебе нравятся сады, Клэр? – спрашивает Кимми.
– О да. Моя мама увлекается садоводством.
– Тебе нужно пойти посмотреть на наш садик. У меня сейчас все пионы цветут, и мы обязательно покажем тебе реку.
– Звучит заманчиво.
Все выходят в сад. Я восхищаюсь зрелищем того, как Чикаго мирно течет рекой у подножия шаткой лестницы; любуюсь пионами.
– А какой сад у твоей мамы? – спрашивает Кимми. – Она розы выращивает?
У Кимми есть крошечный, но ухоженный розарий, там все гибридные чайные розы, насколько я понимаю.
– У нее тоже есть розарий. Вообще-то, мама обожает ирисы.
– О! У меня ирисы тоже есть. Они вон там. – Кимми указывает на кучку ирисов. – Их пора рассадить, твоей маме не нужны?
– Не знаю. Я спрошу у нее. – У мамы больше двух сотен разновидностей ирисов. Я замечаю, что Генри улыбается за спиной Кимми, и хмурюсь. – Я спрошу, может, она вам своих ирисов даст; у нее есть некоторые виды, которые она сама вырастила, и она любит раздавать их друзьям.
– Твоя мама выращивает ирисы? – спрашивает мистер Детамбль.
– Ага. И еще тюльпаны, но ирисы – ее любимые.
– Она профессиональный садовод?
– Нет, просто любитель. У нее есть садовник, который делает основную работу, и еще несколько человек приходят время от времени постричь газон или сорняки прополоть, например.
– Наверное, у вас большой сад, – замечает Кимми.
Она ведет нас обратно в дом. В кухне как раз звенит таймер.
– Отлично, – говорит Кимми. – Время обеда.
Я спрашиваю, нужно ли помочь, но Кимми дружелюбно отмахивается. Я сажусь напротив Генри. Его отец садится по правую сторону от меня, а место Кимми – по левую. Замечаю, что на мистере Детамбле свитер, хотя довольно тепло. У Кимми очень красивый фарфор, разрисованный колибри. Перед каждым на столе стоит запотевший стакан с холодной водой. Кимми наливает нам белого вина. Она немного замешкалась у бокала отца Генри, но он качает головой, и она не наливает ему. Приносит салаты и садится. Мистер Детамбль поднимает свой стакан с водой.
– За счастливую пару, – говорит он.
– За счастливую пару, – отвечает Кимми, мы чокаемся и пьем. – Итак, Клэр, Генри сказал, что ты художница. А чем ты занимаешься?
– Бумагой. Скульптурами из бумаги.
– О! Покажешь как-нибудь, потому что я такого не представляю. Это как оригами?
– Нет, не совсем.
– Похоже на тех немецких художников, которых мы видели в Институте искусств, – вмешивается Генри. – Ну, Ансельм Кайфер. Большие, темные, пугающие скульптуры из бумаги.
– Зачем такой милой девушке заниматься такими ужасными вещами? – озадаченно спрашивает Кимми.
– Это искусство, Кимми, – смеется Генри. – К тому же это красиво.
– Я использую много цветов, – говорю я Кимми. – Если вы дадите мне сушеные розы, я прикреплю их на композицию, которой занимаюсь сейчас.
– Хорошо, – говорит она. – А над чем ты работаешь?
– Это огромная ворона из роз, волос и волокон лилейника.
– Ух ты! А почему ворона? Вороны предвещают неудачу.
– Разве? Мне кажется, они прекрасны.
Мистер Детамбль поднимает одну бровь и на мгновение выглядит совершенно как Генри.
– У вас оригинальное представление о красоте, – говорит он.
Кимми поднимается и убирает наши пустые тарелки, приносит блюдо с зелеными бобами и пышущую жаром «жареную утку под розовым соусом с малиной и перцем». Просто волшебно. Я понимаю, где Генри научился готовить.
– Ну, как вам? – спрашивает Кимми.
– Великолепно, – отвечает мистер Детамбль, и я присоединяюсь к похвалам.
– Может, немного поменьше сахара? – спрашивает Генри.
– Да, думаю, так и надо, – отвечает Кимми.
– Ну просто на удивление нежно, – добавляет Генри, и Кимми улыбается.
Я протягиваю руку за бокалом вина. Мистер Детамбль кивает мне и говорит:
– Кольцо Аннеты тебе очень идет.
– Оно прекрасно. Спасибо, что позволили мне его носить.
– Это кольцо хранит много историй. Оно было изготовлено в Париже в тысяча восемьсот двадцать третьем году для моей прапрапрабабушки Джоан, приехало в Америку в тысяча девятьсот двадцатом с моей бабушкой Иветтой и лежало в ящике с шестьдесят девятого, когда умерла Аннета. Приятно видеть, что оно наконец снова увидело свет.
Я смотрю на кольцо и думаю: «Оно было на маме Генри, когда она погибла». Бросаю взгляд на Генри, который, кажется, думает о том же, и на мистера Детамбля, который ест утку.
– Расскажите мне об Аннете, – прошу я мистера Детамбля.
Он откладывает вилку и ставит локти на стол, прикладывая ладони ко лбу. Смотрит на меня из-под ладоней.
– Ну, уверен, Генри тебе уже кое-что рассказал.
– Да, немного. Я выросла, слушая ее пластинки; мои родители – ее большие поклонники.
– А, – улыбается мистер Детамбль, – ну тогда ты знаешь, что у Аннеты был самый восхитительный голос… богатый и чистый, такой голос, такой диапазон… Она могла излить свою душу в голосе, и, слушая ее, я чувствовал, что состою не только из атомов… Она действительно слышала, понимала структуру и могла точно сказать, что именно в этом музыкальном произведении заставляет его звучать так… Она была очень эмоциональным человеком, моя Аннета. И она заражала этим других. После того как она умерла, я не думал, что смогу снова чувствовать что-либо.
Он останавливается. Я не могу смотреть на него, перевожу взгляд на Генри. А он смотрит на отца с такой непередаваемой грустью, что я опускаю глаза.
– Но вы спросили об Аннете, а не обо мне, – продолжает мистер Детамбль. – Она была доброй – и великолепным артистом; такое сочетание встретишь нечасто. Аннета делала людей счастливыми; и сама была счастлива. Она любила жизнь. Я только два раза видел, как она плачет: первый раз, когда я подарил ей это кольцо, и второй – когда родился Генри.
Опять пауза. Наконец я говорю:
– Вам очень повезло.
Он улыбается, все еще закрыв руками лицо.
– Ну, и да и нет. Сначала у нас было все, о чем только можно мечтать, и потом в одно мгновение ее разметало по тому шоссе.
Генри морщится.
– Но разве вы не думаете, – настаиваю я, – что лучше недолго быть невероятно счастливым, даже если потом это теряешь, чем жить долго и не испытать подобного?
Мистер Детамбль молчит. Убирает руки от лица и смотрит на меня:
– Я сам часто об этом думал. Вы верите в это?
Я размышляю о своем детстве, обо всех ожиданиях, вопросах, радости оттого, что вижу Генри, который идет по долине и которого я не видела недели, месяцы, и думаю, каково это было – не видеть его два года и потом вдруг встретить в читальном зале библиотеки в Ньюберри. Вспоминаю радость оттого, что могу до него дотронуться, восторг, потому что знаю, где он, знаю, что он меня любит.
– Да, – отвечаю я. – Я верю.
Встречаюсь взглядом с Генри и улыбаюсь ему.
– Генри сделал правильный выбор, – кивает мистер Детамбль.
Кимми уходит, чтобы принести кофе, и, пока она на кухне, мистер Детамбль продолжает:
– Он не способен принести человеку покой. Вообще-то, во многом он противоположен своей матери: ненадежный, изменчивый и на самом деле не особенно заботится о ком-то, кроме себя. Скажите, Клэр, почему такая очаровательная девушка, как вы, хотите быть его женой?
Кажется, все в комнате затаило дыхание. Генри застыл и молчит. Я наклоняюсь над столом поближе к мистеру Детамблю и восторженно говорю, как будто он меня спросил, какое мороженое мне нравится:
– Потому что он очень, очень хорош в постели.
Из кухни раздается взрыв хохота. Мистер Детамбль бросает взгляд на Генри, тот поднимает брови и улыбается; и даже Детамбль наконец улыбается и говорит:
– Touché[71], дорогая.
Потом, после того как мы выпили кофе и съели восхитительный миндальный пирог Кимми, после того как Кимми показала мне фотографии: маленький Генри, потом чуть подросший, потом на школьном выпуске (к величайшему смущению Генри); после того как Кимми вытащила из меня побольше сведений о моей семье («Сколько комнат? Так много! Эй, приятель, ты почему не сказал мне, что она красивая и богатая?»), все подошли к входной двери, я благодарю Кимми за обед, и она желает спокойной ночи мистеру Детамблю.
– Было приятно познакомиться, Клэр, – говорит он. – Но ты должна называть меня Ричардом.
– Спасибо… Ричард.
Он жмет мне руку, и на секунду, всего на одну секунду я вижу его таким, каким видела его Аннета много лет назад, – и потом это исчезает, он неловко кивает Генри, тот целует Кимми, и мы выходим в летний вечер. Кажется, что с того момента, когда мы зашли внутрь, прошли годы.
– Уф-ф, – говорит Генри. – Я умер тысячу раз, кошмар.
– Я справилась?
– Справилась? Ты была великолепна! Ты ему понравилась!
Мы идем по улице, держась за руки. В конце квартала детская площадка, я бегу к качелям и сажусь, Генри садится на соседние лицом ко мне, и мы раскачиваемся сильнее и сильнее, пролетаем друг мимо друга, иногда в унисон, иногда проносимся так быстро, что кажется, сейчас столкнемся, и мы смеемся, смеемся, и нет грусти, и нет утрат, и смерти, и расставания: прямо сейчас мы здесь, и ничто не может помешать нашему восторгу или украсть радость этого идеального момента.
КЛЭР: Я сижу одна за крошечным столиком у окна кафе «Перголезе», маленькой крысиной норы с репутацией и прекрасным кофе. Предполагается, что я работаю над курсовой по «Алисе в Стране чудес», курс истории гротеска, который сдаю этим летом; но вместо этого я мечтаю, лениво смотрю на людей, спешащих по Халстед-стрит в конце рабочего дня. Я нечасто захожу в «Город мальчиков». Мне кажется, что я сделаю больше, если буду где-то, где меня никто не подумает искать. Генри исчез. Его нет дома и сегодня не было на работе. Пытаюсь не беспокоиться о нем. Пытаюсь развить в себе это беззаботное отношение. Генри сам позаботится о себе. Если я не знаю, где он, это не означает, что с ним что-то случилось. Кто знает? Может, он со мной.
Кто-то стоит на другой стороне улицы и машет мне рукой. Прищуриваюсь и понимаю, что это та самая коротышка-негритянка, которая была с Ингрид тогда в «Арагоне». Селия. Я машу в ответ, и она переходит через дорогу. Внезапно она оказывается перед моим носом. Она такая маленькая, одного роста со мной, хотя я сижу, а она стоит.
– Привет, Клэр, – говорит Селия.
Голос медовый. Хочется завернуться в ее голос и уснуть.
– Привет, Селия. Присаживайся.
Она садится напротив меня, и я понимаю, что у нее очень короткие ноги: усевшись, она стала выглядеть как нормальный человек.
– Я слышала, что ты обручилась.
Я поднимаю руку и показываю ей кольцо. Подходит официант, и Селия заказывает кофе по-турецки. Она смотрит на меня и коварно улыбается. Зубы у нее белые, длинные и кривые. Глаза большие, ресницы наполовину прикрывают глаза, как будто она засыпает. Дреды собраны и высоко заколоты розовыми палочками для еды, которые сочетаются с ее блестящим розовым платьем.
– Ты или храбрая, или сумасшедшая, – говорит она.
– Все так говорят.
– Ну, теперь-то ты должна знать.
Я улыбаюсь, пожимаю плечами, делаю глоток кофе, который остыл и слишком сладкий.
– Ты знаешь, где сейчас Генри?
– Нет. А ты знаешь, где сейчас Ингрид?
– Ага. Она сидит у барной стойки в Берлине, ждет меня. – Селия смотрит на часы. – Я опаздываю. – Свет от фонарей превращает ее загар сначала в синий, а потом в бордовый. Она выглядит как чарующая марсианка и улыбается мне. – Генри бежит по Бродвею голый с оравой скинхедов на хвосте.
«О нет!»
Официант приносит кофе Селии, и я указываю на свою чашку. Он доливает кофе, я аккуратно насыпаю сахар и размешиваю. Селия ставит ложечку прямо в своей крошечной чашке кофе по-турецки. Он черный и густой, как патока. «Жили-были три сестрички… а жили они на дне колодца… Так почему же они жили на дне колодца?.. Потому что в колодце была патока».
Селия ждет, когда я что-нибудь отвечу. «Размешивай сахар, пока думаешь, что сказать. Это растягивает время».
– Правда? – «О, гениально, Клэр».
– Кажется, ты не очень расстроена. Если бы мой мужчина бегал нагишом, я бы немного удивилась.
– Ну, Генри – не обыкновенный мужчина.
– Да ты что, сестренка? – смеется Селия.
Что она знает? Что знает Ингрид? Селия наклоняется ко мне, потягивает кофе, широко открывает глаза, поднимает брови и сжимает губы:
– Ты действительно выйдешь за него?
– Если не веришь, приходи на свадьбу, убедишься лично, – говорю я, не думая.
– На свадьбу? – качает головой Селия. – Ты же знаешь, я Генри не нравлюсь. Ничуть.
– Ну, кажется, ты тоже от него не в восторге.
– Сейчас – в самом что ни на есть восторге, – ухмыляется Селия. – Он кинул мисс Ингрид Кармайкл, здорово кинул, и я теперь собираю кусочки. – Она снова бросает взгляд на часы. – Кстати, об Ингрид. Я опаздываю на встречу. – Селия встает и говорит: – Хочешь, пойдем вместе.
– О нет, спасибо.
– Давай, детка. Вам с Ингрид следует познакомиться поближе. У вас столько общего. Устроим маленький девичник.
– В Берлине?
– Не в городе, – смеется Селия. – Это бар.
Смех у нее карамельный; кажется, он должен принадлежать более мощному телу. Я не хочу идти с ней, но…
– Не думаю, что это хорошая идея, – говорю я, глядя Селии в глаза. – Это подло.
Она смотрит в ответ, и я думаю о змеях, о кошках. «Едят ли кошки мошек?.. Едят ли мошки кошек?»
Селия бросает взгляд на мою тетрадь.
– Это что, домашняя работа? А, ты ж у нас студентка! Так вот, послушай свою старшую сестренку Селию, которая лучше знает, что хорошо для маленьких школьниц… Эй, а тебе пить-то можно?
– Да, – гордо отвечаю я. – Уже три недели.
– Пойдем-пойдем-пойдем. – Селия наклоняется ко мне. От нее пахнет корицей. – Тебе нужно пожить своей жизнью, прежде чем станешь женушкой мистера библиотекаря. Пойдем, пойде-е-ем, Клэр. Не успеешь глазом моргнуть, окажешься по уши в библиотекарских детишках и памперсах, провонявших десятичной системой Дьюи.
– Я правда не думаю…
– Тогда ничего не говори, просто пойдем.
Селия собирает мои книги и умудряется опрокинуть маленький молочник. Я начинаю вытирать лужицу, но Селия разворачивается и выходит из кафе с моими книгами. Я бегу за ней.
– Селия, не надо, мне нужно…
Для человека с короткими ногами и на шпильках она идет очень быстро.
– И не думай, не отдам, пока не пообещаешь пойти со мной.
– Ингрид это не понравится.
Мы идем нога в ногу, направляясь на юг по Халстед, к Белмонту. Я не хочу видеть Ингрид. Первый и последний раз, когда я ее видела, были на Violent Femmes, и мне хватило.
– Конечно понравится. Ингрид очень тобой интересовалась.
Мы поворачиваем на Белмонт, проходим мимо тату-салонов, индийских ресторанов, магазинов кожаной одежды и магазина церковной утвари. Проходим под очередной вывеской, и вот он, «Берлин». Снаружи выглядит не очень заманчиво; окна выкрашены в черный цвет, и я слышу, как внутри, в темноте, за тощим веснушчатым мальчишкой, который проверяет удостоверение личности у меня, а не у Селии, гремит диско. Парень ставит нам штампики на запястья и дозволяет окунуться в хаос.
Когда глаза привыкают к темноте, я понимаю, что в зале одни женщины. Женщины столпились у крошечной сцены, глядя, как стриптизерша извивается в блестящих стрингах и колпачках на сосках. Женщины смеются и флиртуют в баре. Это «Ночь женщин». Селия тянет меня к столику. Ингрид сидит одна, перед ней высокий стакан небесно-голубой жидкости. Она поднимает глаза, и я понимаю, что она не очень рада видеть меня. Селия целует Ингрид и указывает мне на стул. Я по-прежнему стою.
– Привет, детка, – говорит Селия Ингрид.
– Ты шутишь, что ли? Зачем ты ее притащила?
Обе не обращают на меня внимания. Селия по-прежнему прижимает к себе мои книжки.
– Все в порядке, Ингрид. Она нормальная. Я решила, что ты захочешь получше познакомиться с ней, вот и все.
Селия вроде как извиняется, но даже я вижу, что ей в радость замешательство Ингрид.
– Зачем ты пришла? Посмеяться? – спрашивает меня Ингрид.
Она откидывается на своем стуле и задирает подбородок. Ингрид выглядит как блондинка-вампирша: черный бархатный жакет, кровавая помада. Она восхитительна. Я чувствую себя деревенской школьницей. Протягиваю руку Селии, и она отдает мои книги.
– Я не хотела идти сюда. Сейчас уйду.
Начинаю поворачиваться, но Ингрид выбрасывает вперед руку и хватает меня за кисть.
– Подожди…
Она дергает меня за левую руку, я теряю равновесие, книги падают. Я пытаюсь вырваться, а Ингрид говорит:
– Ты обручена?
И я понимаю, что она смотрит на кольцо Генри.
Я молчу. Ингрид поворачивается к Селии:
– Ты знала, так? – (Селия смотрит вниз и молчит.) – Ты привела ее сюда, чтобы растоптать меня, сука!
Она говорит очень тихо. Я едва слышу через громкую музыку.
– Нет, Инг, я просто…
– Да пошла ты, Селия.
Ингрид встает. На секунду ее лицо оказывается очень близко к моему, и я представляю, как Генри целует эти красные губы. Ингрид смотрит на меня и говорит:
– Передай Генри, чтобы шел к черту. Я его в гробу видела.
И уходит. Селия сидит, закрыв лицо руками.
Я начинаю собирать книги. Поворачиваюсь уходить, и Селия говорит:
– Подожди.
Останавливаюсь.
– Прости, Клэр.
Пожимаю плечами. Иду к двери, поворачиваюсь и вижу, что Селия сидит за столиком одна, пьет напиток Ингрид, подперев голову рукой. На меня не смотрит.
На улице я иду быстрее и быстрее, пока не дохожу до машины, еду домой, иду в свою комнату, ложусь на постель, звоню Генри, но его нет дома. Я выключаю свет, но не сплю.
КЛЭР: Генри погружен в зачитанный «Справочник практикующего терапевта». Нехороший признак.
– Никогда не думала, что ты наркоман.
– Я не наркоман. Я алкоголик.
– Ты не алкоголик.
– Конечно алкоголик.
Я ложусь на его диван и кладу ноги ему на колени. Генри ставит книгу на мои голени и продолжает пролистывать страницы.
– Ты совсем немного пьешь.
– Раньше больше. Я снизил дозу после того, как чуть не убился. Ну и отцовский пример перед глазами.
– Что ты ищешь?
– Что-нибудь на свадьбу. Не хочу оставить тебя стоять перед алтарем на глазах у четырех сотен людей.
– Да. Мысль неплохая. – Я представляю себе ситуацию и вздрагиваю. – Давай сбежим.
– Давай. – Он смотрит на меня. – Я только за.
– Родители от меня отрекутся.
– Ни за что.
– Ты просто внимания не обращал. Это крупная бродвейская постановка. Мы – просто способ для моего отца щедро развлечь своих дружков-юристов и произвести на них впечатление. Если мы пойдем на попятную, им придется нанять актеров, чтобы нас заменить.
– Давай пойдем в ратушу и поженимся до этого. И потом, что бы ни случилось, мы, по крайней мере, будем уже женаты.
– Да, но… мне это не по душе. Это будет обман… и это мне не нравится. Как насчет того, чтобы пойти в ратушу после, если на венчании что-нибудь случится?
– Отлично. План Б.
Он протягивает руку, и я ее пожимаю.
– И как, нашел что-нибудь в справочнике?
– Ну, в идеале мне нужно что-то типа нейролептика под названием риспедал, но на рынке он появится только в девяносто четвертом. Еще есть хорошая вещь клозарил и, третьим номером, хардол.
– Названия как у хайтековских средств от кашля.
– Это все антипсихотики.
– Правда?
– Да.
– Но ты же не псих.
Генри смотрит на меня, корчит жуткую рожу и царапает воздух, как оборотень в немом кино. Потом довольно спокойно говорит:
– На электроэнцефалограмме у меня мозг как у шизофреника. Не один врач настаивал, что моя галлюцинация о перемещении во времени имеет шизофреническую природу. Эти препараты блокируют рецепторы допаминов.
– Побочные эффекты есть?
– Ну… дистония, акатизия, псевдопаркинсонизм. То есть непроизвольные мышечные сокращения, беспокойство, судороги, нервные движения, бессонница, неподвижность, неконтролируемое выражение лица. И также – поздняя дискенсия, хроническая неспособность контролировать лицевые мышцы, агранулоцитоз, хроническая неспособность организма вырабатывать белые кровяные тела. И потом, потеря сексуальных функций. Дело в том, что все препараты, доступные на данный момент, по сути транки.
– Ты же не собираешься на самом деле принимать их, да?
– Ну, раньше я принимал хардол. И торазин.
– И?..
– Просто ужас. Я был как натуральный зомби. Казалось, что вместо мозгов у меня – резиновый клей.
– А еще что?
– Валиум. Либриум. Ксанакс.
– Мама их принимает. Ксанакс и валиум.
– Да, это логично.
Он корчит рожу, отбрасывает справочник терапевта и говорит:
– Иди сюда.
Мы возимся на диване, пока не прижимаемся друг к другу. Очень уютно.
– Не принимай ничего.
– Почему?
– Ты не болен.
– Вот за это я тебя люблю, – смеется Генри. – За твою слепоту к моим ужасным порокам.
Он расстегивает на мне блузку, и я обнимаю его. Он смотрит на меня, выжидая. Я немного злюсь.
– Я не понимаю, почему ты так об этом говоришь. Ты постоянно говоришь о себе ужасные вещи. Ты же не такой. Ты хороший.
Генри смотрит на мою руку и прижимает меня ближе.
– Я не хороший, – тихо говорит он мне на ухо. – Но, может, я им стану, мм?
– Да уж стань, пожалуйста.
– Я хороший для тебя. – (Это точно.) – Клэр?
– Мм?
– Тебе никогда не мешала заснуть мысль о том, что я – шутка, которую играет над тобой Господь?
– Нет. Я не могу заснуть только от беспокойства, что ты можешь исчезнуть и никогда не вернуться. Я не могу заснуть, размышляя о вещах, которые я вроде как знаю о будущем. Но вот в чем я абсолютно уверена: мы созданы, чтобы быть вместе.
– Абсолютно уверена…
– А ты разве нет?
Генри целует меня.
– «Ни время, ни судьба, ни смерть сама / Желанья моего не умалят»[72].
– Что?
– Это про меня.
– Хвастун.
– Ну и кто говорит обо мне ужасные вещи?
ГЕНРИ: Сижу на ступенях грязно-белого алюминиевого домика в Гумбольдт-Парке. Утро, понедельник, часов десять. Я жду, когда вернется Бен. Интересно, где его носит. Мне не очень нравится этот район; я чувствую себя вроде как незащищенным, сидя у двери Бена, но он нечеловечески пунктуален, поэтому я продолжаю ждать. Смотрю, как две пуэрториканки катят детские коляски по разбитому и неровному тротуару. Размышляя о перекосе в работе городских служб, я вдруг слышу вопль: «Книжный мальчик!» Поворачиваюсь на голос, и, разумеется, это Гомес. Невольно издаю стон; у Гомеса потрясающий талант натыкаться на меня, когда я собираюсь сделать что-то особенно неприглядное. Надо избавиться от него, пока не показался Бен.
Гомес подходит ко мне со счастливой улыбкой. На нем костюм, в руке атташе-кейс. Я вздыхаю.
– Ça va[73], товарищ.
– Ça va. Что ты здесь делаешь?
Хороший вопрос.
– Жду приятеля. Сколько сейчас времени?
– Пятнадцать минут одиннадцатого. Шестое сентября тысяча девятьсот девяносто третьего года, – любезно подсказывает он.
– Я знаю, Гомес. Но все равно спасибо. Ты от клиента идешь?
– Да. Девочка, десять лет. Дружок матери заставил ее выпить «Драно»[74]. Как я устал от людей.
– Да. Слишком много маньяков и дефицит Микеланджело.
– Ты обедал? Или, наверное, надо спросить: завтракал?
– Да. Мне нужно тут остаться, я друга жду.
– Не знал, что твои друзья живут здесь. Все люди отсюда, которых я знаю, ужасно нуждаются в услугах юриста.
– Приятель по школе библиотекарей.
А вот и он. Бен подъезжает на своем серебристом «мерседесе» шестьдесят второго года. Внутри всё в лохмотьях, но снаружи машина – просто конфетка. Гомес тихо присвистывает.
– Извини, что опоздал, – говорит Бен, подъезжая к нам. – Вызов на дом.
Гомес пристально смотрит на меня. Я не обращаю внимания. Бен смотрит на Гомеса, потом на меня.
– Гомес, Бен. Бен, Гомес. Извини, друг, но мне пора.
– Вообще-то, у меня пара часов свободных…
Бен принимает подачу:
– Приятно познакомиться, Гомес. В другой раз, ладно?
У Бена плохое зрение, и он добродушно смотрит на Гомеса сквозь толстые линзы очков, увеличивающие глаза раза в два. Бен позвякивает ключами в руке. Меня это нервирует. Мы оба стоит молча, ожидая, когда Гомес уйдет.
– Хорошо. Ну, тогда пока, – говорит Гомес.
– Я позвоню после обеда, – говорю я.
Он поворачивается и уходит, не глядя на меня. Я чувствую себя неловко, но есть вещи, о которых Гомес знать не должен, и это одна из них. Мы с Беном обмениваемся взглядом, означающим: мы знаем друг о друге такое, что в случае огласки возникнут проблемы. Он открывает входную дверь. У меня всегда руки чесались попробовать вломиться к Бену в дом, потому что там так много разных замков и защитных устройств. Проходим в темный узкий коридор. Здесь всегда пахнет капустой, хотя я точно знаю, что Бен никогда ничего съедобного не готовит, тем более капусту. Мы проходим к лестнице в конце дома, наверх, в другой коридор, через одну спальню в другую, где Бен устроил свою лабораторию. Он ставит сумку и снимает куртку. Я почти жду, что он наденет теннисные туфли а‑ля мистер Роджерс[75], но вместо этого он начинает возиться с кофеваркой. Сажусь на складной стул и жду, когда Бен закончит.
Бен похож на библиотекаря больше всех остальных моих знакомых. И я действительно встретил его впервые в Розарии, но он ушел оттуда перед окончанием института. Он похудел с прошлого раза, когда я его видел, и волосы еще поредели. У Бена СПИД, и каждый раз, когда я его вижу, я отмечаю изменения, потому что не знаю, что будет с ним.
– Выглядишь хорошо, – говорю я ему.
– Убойные дозы АЗТ. Витамины, йога, медитация. Что я могу для тебя сделать?
– Я женюсь.
Бен сначала удивлен, потом приходит в восторг.
– Поздравляю. На ком?
– Клэр. Ты ее встречал. Девушка с очень длинными рыжими волосами.
– А, да… – Бен мрачнеет. – Она знает?
– Да.
– Ну, отлично. – Он смотрит на меня, как будто хочет сказать, что все очень мило, но он-то при чем?
– И ее родители планируют большую свадьбу в Мичигане. Церковь, подружки невесты, рис, кучу денег вбухали. Плюс торжественный прием в яхт-клубе после венчания. Во фраках, никак не меньше.
Бен наливает кофе и протягивает мне кружку с Винни-Пухом. Я насыпаю в чашку порошковые сливки. Здесь, наверху, довольно холодно, кофе пахнет горечью, но, в общем, на вкус ничего.
– Мне нужно быть там. Мне нужно пережить этот восьмичасовой изнуряющий стресс и не исчезнуть.
– А-а. – Бен всегда принимает проблему такой, какая она есть, и меня это очень успокаивает.
– Мне нужно как-то заблокировать все рецепторы допамина, которые во мне есть.
– Наван, халдол, торазин, серентил, мелларил, стелазин…
Бен протирает стекла очков свитером. Без очков он похож на большую лысую мышь.
– Я надеялся, что ты сделаешь для меня вот это. – Я шарю по карманам джинсов в поисках бумажки, нахожу ее и вручаю Бену.
– «3‑[2‑[4‑96‑фтор‑1,2‑бензоксазол‑3‑у1]… коллоидальная двуокись кремния, гидроксипропил метилцеллюлоза… пропиленгликоль…» – Он читает прищурившись. Затем спрашивает ошеломленно: – Что это?
– Это новое антипсихотическое средство под названием риперидон, на рынке известно как риспедал. Его разрешат продавать в девяносто восьмом году, но я бы хотел попробовать сейчас. Он относится к новому классу препаратов под названием «вторичные бензисоксахолы».
– Где ты это достал?
– «Медицинский вестник». Издание двухтысячного года.
– Кто его делает?
– «Янссен».
– Генри, ты знаешь, что не очень переносишь антипсихотики. Если, конечно, этот не работает на каком-нибудь радикально ином принципе?
– Они не знают, как он работает. «Избирательный моноаминергический антагонист с высокой близостью к серотонину второго типа, допамину второго типа и так далее».
– В общем, те же яйца, вид сбоку. Почему ты думаешь, что это лучше, чем халдол?
– Это догадка, основанная на массе эмпирических данных, – терпеливо улыбаюсь я. – Наверняка я не знаю. Ты можешь это сделать?
– Да… могу, – поколебавшись, отвечает Бен.
– Насколько быстро? Там эффект кумулятивный, надо, чтобы в организме успела накопиться концентрация.
– Я тебе скажу. Когда свадьба?
– Двадцать третьего октября.
– Хм. А доза?
– Начни пока с одного миллиграмма.
Бен встает и потягивается. В тусклом свете холодной комнаты он кажется старым, больным, кожа как будто бумажная. Часть Бена любит принимать вызов («Эй, давай синтезируем этот чумовой препарат, который еще даже не изобрели»), но другая часть не любит рисковать.
– Генри, ты даже не знаешь, точно ли твоя проблема в допамине.
– Ты видел снимки.
– Да, да. Но почему просто не смириться? Лечение может оказаться хуже самой проблемы.
– Бен, что, если бы я вот так щелкнул пальцами, – я встаю, наклоняюсь к нему и щелкаю пальцами, – и прямо сейчас ты оказался бы в спальне Аллена, в восемьдесят шестом году…
– Я б убил этого пидора.
– Но ты не можешь, потому что ты его не убивал. – (Бен закрывает глаза и трясет головой.) – И ты ничего не можешь изменить: он все равно заболеет, и ты заболеешь, und so weiter. Что, если бы тебе пришлось смотреть, как он умирает, снова и снова? – (Бен садится на складной стул. На меня он не смотрит.) – Вот каково это, Бен. Да, это здорово. Но в основном это означает растерянность, воровство и попытки просто…
– Справиться. – Бен вздыхает. – Боже, ну почему я иду у тебя на поводу?
– Новизна? Моя мальчишеская привлекательность?
– Помечтай. Эй, а я на свадьбу приглашен?
Я в шоке. Мне никогда не приходило в голову, что Бен захочет прийти.
– Да! Конечно! Правда придешь?
– Это ж лучше, чем похороны.
– Класс! Моя сторона в церкви быстро наполняется. Ты будешь моим восьмым гостем.
– Пригласи всех бывших подружек, – смеется Бен. – Ряды будут ломиться.
– Я бы этого не пережил. Большинство мечтают убить меня.
– Хм.
Бен встает и шарит в одном из ящиков стола. Вытягивает пустой пузырек из-под таблеток, открывает другой ящик, вынимает большую банку с капсулами, открывает ее и перекладывает три капсулы в пустой пузырек. Протягивает мне.
– Что это? – спрашиваю я, открывая банку и вытряхивая таблетки на ладонь.
– Это стабилизатор эндорфина плюс антидепрессант. Это… эй, не надо… – (Я бросаю таблетку в рот и глотаю.) – В основе у него морфий. – Бен вздыхает. – Поосторожней бы ты с таблетками.
– Мне нравятся опиаты.
– Надо думать. Но не надейся, что я позволю тебе съесть их тонну. Дай знать, если решишь, что это сработает на свадьбе. На случай, если это твое средство не получится. Действуют они около четырех часов, поэтому тебе понадобится две штуки. – Бен кивает на оставшиеся две таблетки. – Не жри их просто ради прикола, ладно?
– Честное скаутское.
Бен хмыкает. Я плачу ему за таблетки и ухожу. Спускаясь вниз, чувствую, что меня накрывает, останавливаюсь у подножия лестницы, чтобы насладиться. Проходит какое-то время. Что бы Бен сюда ни примешал, это просто кайф. Это как десятикратный оргазм плюс кокаин, и, кажется, накрывает все сильнее. Выйдя на улицу, я чуть не натыкаюсь на Гомеса. Он ждал меня.
– Тебя подвезти?
– Конечно.
Я глубоко тронут его заботой. Или его любопытством. Или чем бы то ни было. Мы идем к его машине, «шевроле-нова» с двумя битыми фарами. Сажусь на пассажирское сиденье. Гомес садится за руль и захлопывает дверцу. Заводит машину, и мы выезжаем.
Город серый и мрачный, начинается дождь. Жирные капли шлепаются о ветровое стекло, мимо пролетают дома, заколоченные досками или вообще заброшенные. Гомес включает Эн‑пи‑ар[76], там играет Чарльз Мингус, композиция кажется мне немного растянутой, но почему бы и нет? Это свободная страна. На Эшленд-авеню полно мерзких выбоин, но все остальное просто отлично, довольно хорошо, у меня голова плавная и подвижная, как вытекающая из разбитого градусника жидкая ртуть, и я сдерживаюсь, чтобы не замурлыкать от наслаждения, когда наркотик ласкает все нервные окончания своими крошечными химическими язычками. Мы проезжаем мимо вывесок «Экстрасенс читает карты», «Автомобильные шины Педро», «Бургер-Кинг», «Пицца-Хат», и в голове моей начинает звучать «Я – пассажир»[77], сливаясь с Мингусом. Гомес что-то говорит, но я не улавливаю, потом резко бросает:
– Генри!
– Да?
– Что он тебе дал?
– Точно не знаю. Научный эксперимент, вроде того.
– Зачем?
– Вопрос на пять баллов. Следите за дальнейшими объявлениями.
Мы ничего больше не говорим, пока машина не останавливается напротив квартиры Клэр и Клариссы. Я смущенно смотрю на Гомеса.
– Одного тебя оставлять нельзя, – тихо говорит он мне.
Я не спорю. Гомес открывает входную дверь, и мы поднимаемся наверх. Клэр открывает дверь, и при виде меня лицо ее становится расстроенным, радостным, веселым, все вместе.
КЛЭР: Я уговорила Генри пойти в мою комнату спать, и вот мы с Гомесом сидим в гостиной, пьем чай и едим сэндвичи с ореховым маслом и желе из киви.
– Учись готовить, женщина, – поучает Гомес.
Он выглядит как Чарльтон Хестон, читающий десять заповедей[78].
– Непременно, но в другой раз. – Я размешиваю сахар в чае. – Спасибо, что приехал и привез его.
– Ради тебя, котенок, все, что угодно.
Он начинает сворачивать сигарету. Гомес – единственный из известных мне людей, кто курит во время еды. Я решаю промолчать. Он прикуривает. Смотрит на меня, и я мысленно готовлюсь.
– Итак, в чем там было дело, а? Большинство людей, которые ездят в благотворительную фармакопею, больны или СПИДом, или раком.
– Ты знаешь Бена?
Не знаю, почему я удивлена. Гомес знает всех.
– Я слышал про Бена. Моя мама ездила к Бену, когда сидела на химиотерапии.
– А-а… – Я взвешиваю ситуацию, думая, о чем могу упомянуть без последствий.
– Что бы Бен ему ни дал, Генри начал жутко тормозить.
– Мы пытаемся найти что-то, что поможет Генри оставаться в настоящем.
– Кажется, сейчас его в настоящем можно только как мебель использовать.
– Согласна.
Может, дозу снизить?
– Зачем ты это делаешь?
– Что именно?
– Помогаешь и содействуешь мистеру Мочилову. Выходишь за него замуж, ни больше ни меньше.
Генри зовет меня. Я поднимаюсь. Гомес протягивает руку и хватает меня за локоть.
– Клэр, пожалуйста…
– Гомес, пусти меня.
Я смотрю на него. После длинного, ужасного момента он отводит взгляд и отпускает меня. Бегу по коридору в свою комнату и закрываю дверь.
Генри вытянулся, как кот, по диагонали на кровати, лицом вниз. Я скидываю туфли и вытягиваюсь рядом с ним.
– Как ты? – спрашиваю я у него.
Он переворачивается и улыбается:
– Божественно. – Он гладит меня по лицу. – Хочешь присоединиться?
– Нет.
– Ты такая хорошая, – вздыхает Генри. – Не нужно было пытаться совратить тебя.
– Я не хорошая. Мне страшно.
Мы лежим вместе в тишине очень долго. За окном светит солнце, и я вижу свою спальню в свете дня: изгиб кровати из орехового дерева, фиолетовый с золотом восточный ковер, расческа, губная помада и банка с кремом для рук на ночном столике. Копия «Искусства в Америке» с Леоном Голубом[79] на обложке лежит на сиденье моего старого кресла с распродажи, частично скрытое «A Rebours»[80]. На Генри черные носки. Длинные костлявые ступни свисают с кровати. Он кажется мне таким худым. Глаза Генри закрыты; возможно, он чувствует, что я на него смотрю, потому что открывает глаза и улыбается мне. Волосы падают на его лицо, и я убираю их назад. Генри берет мою руку и целует ладонь. Я расстегиваю его джинсы и нащупываю член, но Генри трясет головой, убирает мою руку и держит ее.
– Извини, Клэр, – тихо говорит он. – В этой штуке есть что-то такое, что закорачивает все системы. Может, попозже.
– Да, в брачную ночь это будет весьма кстати.
Генри трясет головой.
– На свадьбу я это принять не смогу. Слишком весело. В смысле, Бен, конечно, гений, но он привык работать со смертельно больными. Что бы он сюда ни добавил, ощущение – как будто умираешь. – Он вздыхает и ставит пузырек с таблетками на тумбочку. – Нужно послать это Ингрид. Для нее это то, что надо.
Я слышу, как открывается и захлопывается входная дверь; Гомес ушел.
– Хочешь поесть?
– Нет, спасибо.
– Бен согласен сделать то, другое лекарство для тебя?
– Он собирается попробовать.
– А если оно не подойдет?
– В смысле, если Бен все запорет?
– Да.
– Что бы ни случилось, мы точно будем вместе, пока мне не стукнет сорок три. Поэтому не волнуйся.
«Сорок три?»
– А что случится после этого?
– Не знаю, Клэр. Может, я выясню, как остаться в настоящем.
Он обнимает меня, и мы лежим неподвижно. Когда я просыпаюсь, уже темно, Генри спит рядом со мной. На пузырьке с таблетками блестят красные отсветы цифр электронного будильника. «Сорок три?»
КЛЭР: Я захожу в квартиру Генри и включаю свет. Мы сегодня идем в оперу, на «Призраков Версаля»[81]. Опоздавших в Лирик-оперу не пускают на свои законные места, поэтому я волнуюсь и сначала даже не понимаю, что свет выключен, то есть Генри нет. Когда до меня это доходит, я начинаю злиться, потому что теперь мы точно опоздаем. Затем – мелькает мысль, что он мог исчезнуть. Но тут я слышу дыхание.
Замираю. Дыхание доносится из кухни. Бегу туда, включаю свет и вижу Генри, лежащего на полу, при полном параде, в странной, судорожной позе и с открытыми невидящими глазами. Я замираю, он издает низкий, нечеловеческий звук, это стон, который вибрирует в его горле, прорывается сквозь сжатые зубы.
– О боже, господи!
Звоню 911. Оператор уверяет меня, что «скорая» будет через пару минут. Я сижу на полу в кухне, глядя на Генри, и меня захлестывает волна злости. Нахожу в столе его записную книжку и набираю номер.
– Да? – Голос кажется высоким и далеким.
– Это Бен Мэттесон?
– Да. А кто вы?
– Клэр Эбшир. Послушайте, Бен, Генри лежит на полу, сведенный судорогой, и не может говорить. Какого черта?
– Что? Черт! Звони девять один один!
– Уже…
– Препарат симулирует болезнь Паркинсона, ему нужен допамин! Скажи им… черт! Позвони мне из больницы…
– Они уже здесь…
– Отлично! Позвони мне…
Я вешаю трубку, и тут появляются парамедики.
Позднее, после того как «скорая» приехала в больницу «Мерси», после того как Генри приняли, сделали ему интубацию, подключили к системе и он лежит на больничной койке, прикрепленный к датчикам, расслабленный и спящий, я поднимаю глаза, вижу высокого костлявого парня у двери палаты Генри и вспоминаю, что забыла позвонить Бену. Он входит в палату и встает по другую сторону койки. В комнате темно, и свет, падающий из коридора, очерчивает силуэт Бена, когда он наклоняет голову и говорит:
– Прости. Мне очень жаль.
Я протягиваю руку и дотрагиваюсь до руки Бена.
– Все в порядке. С ним все хорошо. Правда.
– Это полностью моя вина, – качает головой Бен. – Не нужно было делать этого для него.
– Что произошло?
Бен вздыхает и садится на стул. Я сажусь на постель.
– Возможно несколько причин. Может, просто побочный эффект, это могло случиться с любым. Но может, Генри неправильно записал рецепт. В смысле, запомнить его сложно. А проверить нельзя.
Мы оба сидим молча. Капельница качает жидкость в руку Генри. Проходит дежурная с каталкой.
Наконец я говорю:
– Бен?
– Да, Клэр?
– Можешь кое-что для меня сделать?
– Все, что угодно.
– Сними его с этого. Больше никаких препаратов. Таблетки не работают.
Бен улыбается облегченно.
– Просто скажи, что запрещаешь.
– Именно.
Мы смеемся. Бен какое-то время сидит со мной. Когда он собирается уходить, берет меня за руку и говорит:
– Спасибо, что отнеслась к этому с пониманием. Он бы запросто умер.
– Но не умер ведь.
– Да, не умер.
– Увидимся на свадьбе.
– Да.
Мы стоим в холле. В ярком свете дневной лампы Бен кажется усталым и больным. Он кивает и поворачивается, идет по коридору, а я возвращаюсь в палату, где спит Генри.
ГЕНРИ: Я прогуливаюсь по Линден-стрит, в Саут-Хейвене, уже около часа, пока Клэр с мамой сидят у флориста. Свадьба завтра, но как у жениха у меня и обязанностей-то никаких нет. В списке моих обязанностей главный пункт – прийти. Клэр постоянно бегает по примеркам, консультациям, подгонкам. Когда я ее вижу, она выглядит довольно грустной.
Сегодня ясный холодный день, и я просто шатаюсь. Жалко, что в Саут-Хейвене нет приличного книжного. Даже в библиотеке здесь в основном Барбара Картленд и Джон Гришэм. У меня с собой Клейст «пингвиновского» издания, но настроение не то. Прохожу мимо магазина антиквариата, булочной, банка, еще одного антикварного. У парикмахерской заглядываю в витрину: там какого-то старичка бреет проворный маленький лысеющий парикмахер, и я сразу понимаю, что нужно сделать.
Маленькие колокольчики звенят над дверью, когда я захожу внутрь. Пахнет мылом, паром, шампунем и стареющей плотью. Все покрашено в бледно-зеленый. Кресло старое, с хромированным орнаментом, вдоль деревянных полок стоят изысканные бутылочки, подносы с ножницами, расческами и бритвами. Атмосфера почти больничная; это очень в стиле Нормана Рокуэлла[82].
Парикмахер смотрит на меня:
– Стрижка?
Я киваю. Он указывает на ряд пустых кресел с прямыми спинками, рядом с которыми с одной стороны на тумбочке аккуратно сложены журналы. По радио передают Синатру. Я сажусь и пролистываю «Ридерз дайджест». Парикмахер стирает следы пены с подбородка старика и наносит лосьон после бритья. Старик осторожно встает с кресла и расплачивается. Парикмахер помогает ему надеть пальто и вручает трость.
– Увидимся, Джордж, – говорит старик, переступая порог.
– Пока, Эд, – отвечает парикмахер. Поворачивается ко мне и спрашивает: – Как будем стричься?
Я прыгаю в кресло, он подходит ко мне очень быстро и разворачивает меня лицом к зеркалу. Я бросаю последний долгий взгляд на свои волосы. Показываю ему большим и указательным пальцами расстояние примерно в дюйм:
– Режьте все.
Он одобрительно кивает и завязывает мне на шее целлофановую накидку. Вскоре его ножницы звенят у меня над головой, и волосы падают на пол. Когда все закончено, он отряхивает меня и снимает накидку. Voilà, я обернулся собою будущим.
ГЕНРИ: Я просыпаюсь в шесть утра. Идет дождь. Я в уютной маленькой зеленой комнате под карнизом, в удобном маленьком мотеле «У Блейка», который находится прямо на южном берегу Саут-Хейвена. Родители Клэр выбрали это место; мой отец спит в такой же милой розовой комнате этажом ниже, рядом с миссис Ким, у которой комната прелестного желтого цвета; бабушка и дедушка в über-[84] милой голубой главной комнате. Я лежу на супермягкой кровати под простыней от Лоры Эшли и слышу, как ветер набрасывается на дом. Дождь льет как из ведра. Размышляю, стоит ли побегать под таким ливнем. Слышу, как вода шумит в водосточных желобах и стучит по крыше, находящейся примерно в двух футах от моего лица. Эта комната как чердак. Здесь есть тщедушный маленький стол и письменные принадлежности, на случай если мне в день свадьбы понадобится ручка и дамский блокнотик. Фарфоровый кувшин и таз стоят на комоде; надумай я воспользоваться ими, пришлось бы, видимо, сперва разбить лед на поверхности кувшина, потому что здесь очень холодно. Я чувствую себя как розовый червь в сердцевине этого зеленого дома, как будто я прогрыз путь сюда и теперь должен работать над тем, чтобы превратиться в бабочку или что-нибудь еще. Я еще не совсем проснулся, здесь, сейчас. Слышу чей-то кашель. Слышу, как мое сердце бьется и тот высокий звук, который производит моя нервная система. О боже, пусть это будет нормальный день. Пусть я буду нормально переживать, нормально нервничать; пусть я буду в церкви вовремя, и в этом времени. Пусть я не стану никого пугать, особенно себя. Пусть я проживу этот день свадьбы наилучшим из возможных образов, без спецэффектов. Пусть я не заставлю Клэр страдать. Аминь.
КЛЭР: Я просыпаюсь в своей постели, в постели своего детства. Выплывая на поверхность из сна, я не могу вспомнить, какое сейчас время: может, Рождество? Или День благодарения? Что, снова третий класс? Или я больна? Почему идет дождь? За желтыми занавесками небо как мертвое, ветер срывает последние листья с большого вяза за окном. Мне всю ночь что-то снилось. Вспоминаю. В одной части сна я плыла по океану, я была русалкой. Я была вроде как новенькой, и более опытная русалка учила меня всему; она объясняла мне, как быть русалкой. Я боялась дышать под водой. Вода попадала мне в легкие, и я не могла понять, как это работает, ощущение было ужасное, и я постоянно выныривала на поверхность и дышала, а одна русалка вечно повторяла мне: «Нет, Клэр, вот так…» – пока наконец я не поняла, что у нее есть жабры на шее, и у меня они тоже есть, и после этого дело пошло веселее. Плавать – это как летать, а рыбы – как птицы… На поверхности океана была лодка, и мы все поплыли смотреть на эту лодку. Это была просто маленькая рыбацкая лодка, и в ней была мама, совсем одна. Я подплыла к ней, и она так удивилась и сказала: «Но, Клэр, я думала, что ты сегодня выходишь замуж», и вдруг я поняла, как это случается в снах, что не смогу выйти за Генри, если буду русалкой, и я начала плакать и проснулась посреди ночи. Потом я немного полежала в темноте и решила, что я стала нормальной женщиной, как маленькая русалочка, разве только обошлось без этой ужасной боли в ногах и вырезания языка. Ганс Христиан Андерсен, должно быть, был ужасно странным и грустным человеком. Потом я опять уснула, и вот я лежу в постели, и мы с Генри сегодня женимся.
ГЕНРИ: Церемония начинается в два часа, мне нужно полчаса, чтобы одеться, и двадцать минут, чтобы добраться до Сент-Бэзила. Сейчас 7:16, то есть я должен как-то убить пять часов сорок четыре минуты. Влезаю в джинсы и жуткую старую фланелевую рубашку, сапоги и как можно тише пробираюсь вниз в поисках кофе. Отец меня опередил; он сидит в комнате для завтрака, грея руки об изящную чашку, из которой идет пар. Наливаю себе чашку и сажусь напротив него. Свет, падающий через кружевные занавески на окне, делает отца похожим на привидение; он выглядит как раскрашенная версия черно-белого себя. Волосы у него торчат в разные стороны, и я, не думая, приглаживаю свои волосы, как будто посмотревшись в зеркало. Он делает то же самое, и мы улыбаемся друг другу.
КЛЭР: Алисия сидит на моей постели и тычет меня в бок.
– Ну же, Клэр. Утро настало, птички поют, – (ничего подобного), – лягушки скачут, и пора вставать!
Алисия меня щекочет. Она сбрасывает одеяло, мы боремся, и только я умудряюсь прижать ее, как в комнату просовывает голову Этта и шипит:
– Девочки! Что это еще за грохот? Ваш отец думает, что на дом упало дерево, но нет, это вы, глупышки, пытаетесь убить друг друга. Завтрак почти готов.
После этого Этта резко исчезает, мы слышим, как она топает по ступенькам, и начинаем хохотать.
ГЕНРИ: На улице по-прежнему настоящий ураган, но я все равно собираюсь на пробежку. Изучаю карту Саут-Хейвена («Яркая жемчужина побережья озера Мичиган!»), которую мне дала Клэр. Вчера я бегал по берегу, и это было здорово, но только не сегодня. Я вижу шестифутовые волны, разбивающиеся о берег. Измеряю расстояние в милях и прикидываю, какими кругами буду бегать; если там совсем ужасно, то срежу путь. Я потягиваюсь. Каждый сустав хрустит. Я почти слышу – напряжение вырывается из моих нервов, как шипение из телефонной трубки. Одеваюсь и выбегаю на улицу.
Дождь хлещет по лицу. Моментально промокаю насквозь. Медленно шагаю по Мейпл-стрит. Работа предстоит нелегкая; борюсь с ветром и никак не могу набрать скорость. Прохожу мимо женщины, которая стоит у тротуара со своим бульдогом. Она смотрит на меня с изумлением. Это не просто пробежка, мысленно говорю я ей. Это безысходность.
КЛЭР: Все собираемся на завтрак. Из окон веет холодом, за окнами почти ничего не видно, такой ливень. Интересно, как Генри побежит в такую погоду?
– Идеальная погода для свадьбы, – шутит мама.
– Я ее не выбирала, – пожимаю плечами я.
– Правда?
– Выбрал папа.
– Ну, я и плачу за это, – раздраженно замечает папа.
– Тоже верно. – Я жую тост.
Мама критически смотрит на мою тарелку:
– Дорогая, возьми немного бекона. И яичницу, а?
Одна мысль о еде заставляет желудок сворачиваться.
– Не могу. Правда. Пожалуйста.
– Ну, хотя бы орехового масла на тост намажь. Тебе нужен белок.
Я переглядываюсь с Эттой, которая уходит в кухню и возвращается через минуту с крошечной хрустальной масленкой. Я благодарю ее и намазываю ореховое масло на тост.
– У меня будет время перед приходом Дженис? – спрашиваю я маму.
Дженис собирается сделать что-то ужасное с моим лицом и волосами.
– Она придет в одиннадцать, а что?
– Мне нужно съездить в город кое за чем.
– Я могу съездить вместо тебя, дорогая.
Она как будто испытывает облегчение при мысли, что можно выбраться из дома.
– Я бы хотела сама съездить.
– Мы можем поехать вместе.
– Нет, я сама.
Я мысленно умоляю ее отступить. Она озадачена, но перестает спорить.
– Ну хорошо, милая.
– Здорово. Я быстро обернусь.
Встаю, чтобы уйти. Папа тихонько кашляет.
– Можно?
– Конечно.
– Спасибо. – И я убегаю.
ГЕНРИ: Я стою в огромной пустой ванной, пытаясь стащить холодную, мокрую насквозь одежду. Новые кроссовки приобрели абсолютно другую форму, напоминают каких-то глубоководных тварей. Я оставил мокрый след от самой входной двери до ванной и надеюсь, что миссис Блейк не будет очень возмущаться.
Кто-то стучит в мою дверь.
– Секунду! – кричу я.
Добираюсь до двери и приоткрываю ее. Это Клэр, я просто глазам своим не верю.
– Пароль? – тихо говорю я.
– Трахни меня! – отвечает Клэр.
Я распахиваю дверь пошире. Клэр заходит, садится на постель и начинает снимать ботинки.
– Ты не шутишь?
– Поторопись, о мой почти-что-муж. К одиннадцати мне нужно вернуться. – Она осматривает меня с головы до ног. – Ты бегал! Не думала, что ты отважишься в такой дождь.
– Отчаянные времена требуют отчаянных решений. – Я стаскиваю футболку и бросаю ее в ванну. Она приземляется со шлепком. – Разве это не плохая примета, когда жених видит невесту до свадьбы?
– Так закрой глаза.
Клэр бежит в ванную и хватает полотенце. Я наклоняюсь, и она вытирает мне волосы. Ощущение великолепное. Я мог бы за этим занятием провести всю жизнь. Да, конечно.
– Тут правда холодно, – говорит Клэр.
– Пойдем в постель, почти жена. Это единственное теплое место здесь.
Мы залезаем в постель.
– Мы все делаем не по порядку, так?
– Тебя это волнует?
– Нет. Я тебя люблю.
– Хорошо. Ты обратилась по адресу со своими несвоевременными потребностями.
КЛЭР: Я возвращаюсь через заднюю дверь и бросаю зонт в кладовку. В прихожей сталкиваюсь с Алисией.
– Где ты была? Дженис уже приехала.
– Сколько времени?
– Одиннадцать пятнадцать. Эй, у тебя рубашка надета задом наперед и наизнанку.
– Кажется, это к удаче, так?
– Может, но лучше переодень нормально, прежде чем пойдешь наверх.
Я ныряю в кладовку и переодеваю рубашку. Потом бегу наверх. Мама и Дженис стоят в коридоре перед моей дверью. У Дженис в руках большая сумка с косметикой и другими пыточными орудиями.
– Вот ты где. Я уже начала волноваться. – Мама ведет меня в мою комнату, Дженис идет следом. – Мне нужно кое-что сказать на кухне.
Она почти заламывает руки, уходя.
Я поворачиваюсь к Дженис, которая критично меня рассматривает:
– У тебя все волосы мокрые и спутанные. Причешись, а я пока все приготовлю.
Она начинает вынимать миллионы тюбиков и бутылочек из сумки и расставлять их на туалетном столике.
– Дженис, – я даю ей репродукцию из Уффици, – ты можешь вот такое сделать?
Мне всегда нравилась эта маленькая Изабелла Медичи, с волосами, похожими на мои; у нее было много косичек, и жемчужины блестели в великолепной гриве золотистых волос. Художник, Аньоло Бронзино, тоже, наверно, ее любил. Как ее можно было не любить?
Дженис задумывается.
– Это не то, на что рассчитывает твоя мама.
– Угу. Но это моя свадьба. И мои волосы. И я хорошо заплачу тебе, если сделаешь по-моему.
– Тогда у меня не хватит времени на макияж: все эти косички займут уйму времени.
Аллилуйя!
– Хорошо. Макияж я сама.
– Что ж, тогда давай. Просто расчеши волосы, и мы начнем.
Я начинаю распутывать узлы. Мне это начинает нравиться. Передавая волосы в тонкие коричневые руки Дженис, я раздумываю, что сейчас делает Генри.
ГЕНРИ: Смокинг и все причиндалы разложены на кровати. Я в этой комнате себе всю задницу отморожу. Вынимаю мокрую одежду из ванны и бросаю в раковину. Эта ванная такая же большая, как спальня, и бескомпромиссно псевдовикторианская, с ковром на полу. Ванна представляет собой чудовище на когтистых лапах в окружении различных банок и стопок полотенец, комода и большой репродукции «Пробуждающейся совести» Ханта[85] в раме. Подоконник находится шестью дюймами выше пола, на окне белые прозрачные муслиновые занавески, через которые я вижу Мейпл-стрит во всем ее голом, мертвом великолепии. Бежевый «линкольн-континентал» медленно едет по улице. Я пускаю горячую воду в ванну, которая так велика, что я устаю ждать, пока она наберется. Сажусь в воду. Развлекаюсь изготовленной в европейском стиле головкой душа, снимаю колпачки с десятков шампуней, гелей для душа и кондиционеров для волос, и все нюхаю; к пятому пузырьку у меня начинает болеть голова. Я напеваю «Желтую подводную лодку». В радиусе четырех футов все мокрое.
КЛЭР: Дженис отпускает меня, и ко мне устремляются мама и Этта.
– О Клэр, – говорит Этта, – как красиво!
– Но это не та прическа, которую мы выбрали, – говорит мама, отчитывает Дженис и платит ей.
Я даю Дженис чаевые, пока мама не видит. Мы договорились, что оденусь я в церкви, поэтому меня сажают в машину и мы едем к Сент-Бэзил.
ГЕНРИ: Я иду по 12‑му шоссе, в двух милях от Саут-Хейвена. Нечеловечески мерзкая погода. Осень, дождь льет как из ведра, холодно и ветрено. На мне ничего нет, кроме джинсов, я босиком и промок до костей. Понятия не имею, в каком времени я очутился. Иду к Медоуларк-хаусу, надеясь просохнуть в читальне и, может, съесть что-нибудь. У меня нет денег, но когда я вижу розовую неоновую рекламу: «Бензин по сниженной цене», я сворачиваю туда. Захожу на заправку и на секунду останавливаюсь, стряхивая потоки воды на линолеум и переводя дыхание.
– Хороший денек для прогулки, – говорит пожилой мужчина за прилавком.
– Да уж.
– Машина сломалась?
– Что? А, нет.
Он получше присматривается ко мне, отмечает босые ноги, одежду не по сезону.
Я замираю, изображая смущение:
– Подружка вышвырнула меня из дома.
Он отвечает что-то, но я не слышу. Я смотрю на «Саут-Хейвен дейли». Сегодня 23 октября 1993 года, суббота. День нашей свадьбы. Часы над сигаретным прилавком показывают час десять.
– Пора бежать, – говорю я старику и срываюсь с места.
КЛЭР: Я стою в своей бывшей классной комнате в свадебном платье. Оно цвета слоновой кости, шелковое, все в кружевах и жемчужинах. Платье плотно облегает тело и руки, но юбка огромная, до пола, со шлейфом. Целых двадцать ярдов ткани. Я могла бы спрятать под ней с десяток карликов. Чувствую себя похожей на карнавальную платформу, но мама суетится вокруг, фотографирует и пытается заставить меня накраситься поярче. Алисия, Кларисса, Хелен и Рут – все собрались вокруг в одинаковых зеленых бархатных платьях подружек невесты. Поскольку Кларисса и Рут довольно невысокие, а Алисия и Хелен длинные, они выглядят как странным образом подобранные герл-скауты, но мы решили не говорить об этом при маме. Они сравнивают узоры на туфлях и спорят насчет того, кто должен поймать букет невесты.
– Кларисса, ты уже обручена, тебе не нужно даже пытаться его поймать, – говорит Хелен.
– Для страховки, – пожимает плечами Кларисса. – С Гомесом никогда точно не знаешь.
ГЕНРИ: Я сижу на батарее в затхлой комнате, полной коробок с молитвенниками. Гомес шагает туда-сюда, курит. В смокинге он выглядит просто потрясно. Я же как будто выдаю себя за телеведущего. Гомес мелькает у меня перед носом и стряхивает пепел в чайную чашку. Он заставляет меня нервничать еще сильнее, хотя, казалось, сильнее некуда.
– Кольцо у тебя? – спрашиваю я в миллиардный раз.
– Да. Кольцо у меня.
Он на секунду останавливается и смотрит на меня.
– Выпить хочешь?
– Да.
Гомес вытаскивает фляжку и протягивает мне. Отвинчиваю колпачок и делаю глоток. Очень мягкий скотч. Делаю еще глоток и отдаю фляжку. Из вестибюля доносятся смех и разговоры. Я весь потный, голова раскалывается. В комнате слишком жарко. Я встаю, открываю окно, высовываю наружу голову и глубоко дышу. По-прежнему идет дождь.
В кустах раздается шелест. Открываю окно пошире и смотрю вниз. Вот он я, сижу в грязи, под окном, насквозь мокрый, тяжело дышу. Он ухмыляется мне и показывает знак «о’кей».
КЛЭР: Все стоим в вестибюле церкви.
– Пора начинать представление, – говорит папа и стучит в дверь комнаты Генри.
Гомес высовывает голову и говорит:
– Еще минутку, пожалуйста.
Он бросает на меня взгляд, от которого у меня внутри все сжимается, убирает голову и захлопывает дверь. Я иду к двери, когда Гомес открывает ее опять, и появляется Генри, застегивающий запонки. Он мокрый, грязный и небритый. На вид ему лет сорок. Но он здесь, и он улыбается улыбкой победителя, шагая к двери церкви и вниз по проходу.
ГЕНРИ: Я лежу на полу в своей старой спальне. Я один, за окном идеальная летняя ночь непонятно какого года. Я лежу и ругаюсь, чувствуя себя идиотом. Потом поднимаюсь, иду в кухню и выпиваю несколько бутылок отцовского пива.
КЛЭР: Мы стоим перед алтарем. Генри поворачивается ко мне и говорит:
– Я, Генри, беру тебя, Клэр, в жены. Клянусь быть верным тебе в горе и в радости, в болезни и в здравии. Я буду любить тебя и уважать всю свою жизнь.
«Помни это», – думаю я. И повторяю клятву.
Отец Комптон улыбается нам и говорит:
– Что соединил Господь, люди не могут разделить.
«Это не проблема», – думаю я.
Генри надевает тонкое серебряное кольцо на мой палец, тот, где уже красуется кольцо на помолвку. На его руку я надеваю простой золотой ободок, это единственный раз, когда он его наденет.
Церемония продолжается, и я думаю: «Только это имеет значение: он здесь, я здесь, и не важно как, пока он со мной».
Отец Комптон благословляет нас и говорит:
– Церемония закончена, идите с миром.
Мы идем по проходу, рука к руке, вместе.
ГЕНРИ: Прием в самом разгаре. Официанты носятся туда-сюда со стальными тележками и закрытыми подносами. Люди приходят, сдают пальто. Дождь наконец-то прекратился. Яхт-клуб в Саут-Хейвене находится на северном берегу, здание 1920‑х годов отделано панелями и кожей, везде красные ковры и картины с кораблями. На улице уже темно, но далеко на причале мигает маяк. Я стою у окна, пью глинтвейн, жду Клэр, которую по какой-то надобности умыкнула мама, и мне с ними было нельзя.
Я вижу отражения Гомеса и Бена, которые подходят ко мне, и поворачиваюсь.
– Как ты? – Бен смотрит беспокойно.
– Нормально. Можете кое-что сделать для меня? – (Они кивают.) – Гомес, вернись в церковь. Я там, жду в вестибюле. Привези меня сюда, хорошо? Проведи в туалет внизу и оставь там. Бен, присматривай за мной, – я показываю на себя, – и когда скажу, хватай мой смокинг и принеси мне в туалет. Хорошо?
– Сколько у нас времени? – спрашивает Гомес.
– Не много.
Он кивает и уходит. Приближается Кларисса, Гомес целует ее в лоб и идет дальше. Я поворачиваюсь к Бену, он выглядит уставшим.
– Ты как? – спрашиваю я его.
– Немного устал, – вздыхает Бен. – Слушай, Генри…
– Да?
– Откуда ты пришел?
– Из две тысячи второго.
– Ты… Слушай, я знаю, тебе это не нравится, но…
– Что? Да ладно, Бен. Все, что пожелаешь. Сегодня особый случай.
– Скажи: я еще жив?
Бен не смотрит на меня; он смотрит на группу, настраивающуюся в бальной зале.
– Да. Ты держишься молодцом. Я видел тебя пару дней назад, мы играли в бильярд.
– Спасибо, – резко выдыхает Бен.
– Без проблем.
В глазах у Бена набухают слезы. Я протягиваю ему носовой платок, он берет его, но потом возвращает, так и не вытерев слез, и уходит искать мужской туалет.
КЛЭР: Все садятся за стол, и никто не может найти Генри. Я спрашиваю Гомеса, видел ли он его, и Гомес посылает мне один из своих коронных взглядов и говорит, что Генри будет с минуты на минуту. К нам подходит Кимми, такая хрупкая и беспокойная в своем розовом шелковом платье.
– Где Генри? – спрашивает она меня.
– Не знаю, Кимми.
Она подтягивает меня к себе и шепчет на ухо:
– Я видела его молодого друга Бена, он тащил стопку одежды в туалет.
О нет! Если Генри вернулся в свое настоящее, это будет трудно объяснить. Может, мне сказать, что у него срочное дело? Что-то вроде библиотечного аврала, который требует его обязательного присутствия. Но все его коллеги здесь. Может, сказать, что у Генри амнезия, и он ушел…
– Вот он, – говорит Кимми и сжимает мою руку.
Генри стоит в дверном проеме, осматривается и тут видит нас. Подбегает ко мне.
Я целую его:
– Привет, незнакомец.
Он вернулся в настоящее, мой более молодой Генри, тот, который здесь свой. Генри берет за руки меня и Кимми и ведет нас ужинать. Кимми хихикает и что-то говорит Генри, чего я не слышу.
– Что она сказала? – спрашиваю я, усаживаясь.
– Она спросила, планируем ли мы в брачную ночь ménage à trois[86].
Я краснею как рак. Кимми мне подмигивает.
ГЕНРИ: Я болтаюсь в библиотеке клуба, жую канапе и читаю первое издание «Сердца тьмы»[87] в роскошном переплете, которое, наверно, никто ни разу не открывал. Боковым зрением замечаю управляющего клубом, который спешит ко мне. Закрываю книгу и ставлю ее на полку.
– Извините, сэр, боюсь, я вынужден попросить вас уйти. – Рубашки нет, ботинок тоже, значит и обслуживания не будет.
– Хорошо.
Я встаю, и, когда менеджер поворачивается, кровь ударяет мне в голову, и я исчезаю. Я появляюсь на полу нашей кухни 2 марта 2002 года. Я смеюсь: всегда хотел так поступить.
КЛЭР: Гомес произносит речь.
– Дорогие Клэр, Генри, родственники и друзья и присяжные заседатели… стоп, последнее вычеркнуть. Милые наши, мы собрались сегодня на берегу Одиночества, чтобы помахать носовыми платками вслед Клэр и Генри, отплывающим в совместное путешествие на корабле Семейственности. И, с грустью наблюдая, как они прощаются с радостями одинокой жизни, мы уверены, что столь превозносимое Свадебное Блаженство будет более чем адекватным их новым адресом. Некоторые из нас в скором времени смогут присоединиться к ним, если не придумают способа отвертеться. Итак, давайте выпьем: за Клэр Эбшир Детамбль, прекрасную художницу, достойную того счастья, которое выпадет ей в этой жизни. И за Генри Детамбля, чертовски хорошего парня и везучего сукина сына: пусть океан Жизни ляжет у ваших ног как стекло, и пусть ветра будут попутны вам. За счастливую пару!
Гомес наклоняется и целует меня в губы. На мгновение я ловлю его взгляд, но потом это мгновение проходит.
ГЕНРИ: Мы разрезали и съели свадебный торт. Клэр бросила букет (его поймала Кларисса), и я бросил подвязку Клэр (ее поймал не кто иной, как Бен). Группа играет «Take the A Train»[88], люди танцуют. Я потанцевал с Клэр, Кимми, Алисией и Клариссой; теперь я танцую с Хелен, она та еще штучка, а Клэр танцует с Гомесом. Я кружу Хелен и вижу, как Селия Аттли уводит Клэр у Гомеса, который в свою очередь уводит у меня Хелен. Я присоединяюсь к народу у барной стойки и смотрю, как Клэр танцует с Селией. Ко мне подходит Бен. Он пьет сельтерскую воду. Я заказываю водку с тоником. Бен надел подвязку Клэр на рукав, как будто он в трауре.
– Кто это? – спрашивает он меня.
– Селия Аттли. Подружка Ингрид.
– Странно.
– Да уж.
– А что с этим парнем, с Гомесом?
– В смысле?
Бен смотрит на меня, потом отворачивается:
– Ничего.
КЛЭР: Все закончилось. Мы перецеловались и переобнимались со всеми на пути из клуба и отъехали на нашей свадебной машине: она вся вымазана кремом для бритья и за ней тянется хвост из консервных банок. Я подъезжаю к «Капле росы», крошечному грязному мотелю на Силвер-Лейк. Генри спит. Я выхожу, регистрируюсь, прошу парня за стойкой помочь мне довести Генри до нашей комнаты и свалить его на постель. Парень приносит наш багаж, с выпученными глазами рассматривая мое свадебное платье и лежащего в отключке Генри, и улыбается мне. Я даю ему чаевые. Он уходит. Снимаю ботинки с Генри, ослабляю галстук. Снимаю платье и бросаю его на кресло.
Стою в ванной, дрожа от холода в ночной рубашке, и чищу зубы. В зеркале я вижу, как Генри лежит на кровати. Он храпит. Выплевываю зубную пасту и полощу рот. Внезапно до меня доходит: вот оно, счастье. И понимание: мы женаты. Ну, по крайней мере, я замужем.
Возвращаюсь в комнату, выключаю свет и целую Генри. От него пахнет алкоголем и духами Хелен. Спи спокойно, крепко спи. И я тоже засыпаю, глубоким, счастливым сном.
ГЕНРИ: В понедельник после нашей свадьбы мы с Клэр идем в Чикагскую ратушу, где нас регистрирует судья. Свидетели – Гомес и Кларисса. После этого мы все идем ужинать в «Чарли Троттер», ресторан настолько дорогой, что его обстановка напоминает салон первого класса в самолете или минималистскую скульптуру. К счастью, хотя блюда здесь и выглядят произведением искусства, они ужасно вкусные. Кларисса фотографирует каждое блюдо, которое появляется перед нами на столе.
– Как оно, быть замужем? – спрашивает она у Клэр.
– Я чувствую себя очень замужем, – отвечает Клэр.
– Вы можете продолжить, – говорит Гомес. – Попробуйте разные церемонии: буддистскую, нудистскую…
– Интересно, я двоемужница? – спрашивает Клэр, поедая что-то цвета фисташек, украшенное несколькими большими креветками, похожими на близоруких стариков, читающих газету.
– Думаю, можно выходить замуж за одного и того же человека столько раз, сколько пожелаешь, – говорит Кларисса.
– А ты точно тот же самый человек? – интересуется Гомес.
То, что ем я, покрыто тонкими кусочками сырого тунца, которые тают во рту. Я наслаждаюсь вкусом, после чего отвечаю:
– Точно, и даже более того.
Гомес возмущенно что-то бормочет про чертовы дзенские коаны, но Клэр улыбается мне и поднимает свой бокал. Я чокаюсь с ней: тонкий хрустальный звук раздается и тает в гуле ресторана.
Итак, мы женаты.
Перевод В. Микушевича.
Издательство, основанное в 1891 г. в Келмскотте под Оксфордом выдающимся писателем, поэтом, художником и дизайнером Уильямом Моррисом (1834–1896), близким к прерафаэлитам.
Эгон Шиле (1890–1918) – астрийский художник-экспрессионист.
Джон Грэм (Иван Домбровский, 1886–1961) – американский художник русского происхождения, авангардист и примитивист.
«Голубая лента» (фр.), т. е. первоклассный повар. Арета Франклин (р. 1942) – певица, «королева соула». Джулия Чайлд (1912–2004) – знаменитый американский кулинар, апологет французской кухни.
Meadowlark House (англ.) – Дом жаворонка в долине.
Песни (нем.).
Готово (фр.).
Да (фр.).
Энн Брэдстрит (1612–1672) – поэтесса; первый поэт, опубликовавший свои стихи в Америке.
«Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (1760–1767) – роман Лоренса Стерна.
«Wisconsin Death Trip» (1973) – знаменитая книга Майкла Леси из фотографий Чарльза ван Шейка и газетных материалов конца XIX в.; сюрреалистический кошмар, составленный исключительно из фактических материалов. В 1999 г. Джеймс Марш выпустил экранизацию.
Корейское блюдо из говяжьего филея.
Быстро (ит.).
Входи! (фр.)
Дик Ван Дайк (р. 1925) – популярный американский актер и певец, снимался преимущественно в музыкальных комедиях.
Брюс Роджерс (1870–1957) – американский книжный и шрифтовой дизайнер, разработал гарнитуру «Кентавр». «Келлская книга» (ок. 800 г.) – одна из наиболее щедро украшенных миниатюрами и орнаментами рукописей Средневековья; содержит четыре Евангелия на латыни, хранится в библиотеке Тринити-колледжа в Дублине.
Джозеф Маллард Уильям Тернер (1775–1851) – британский живописец, мастер романтического пейзажа, предтеча французских импрессионистов.
Вообще-то, 16 октября 1977 года было воскресеньем.
До свидания (фр.).
Бернардо Марторелл (ум. 1452) – художник из Барселоны. Его «Битва святого Георгия со змием» (центральная часть триптиха) выставлена в Чикагском институте искусств, боковые створки – в парижском Лувре.
Имеется в виду «Оливер!» (1968) – получивший несколько «Оскаров» мюзикл Кэрола Рида по роману Диккенса «Оливер Твист».
Картина Жоржа Сёра.
Джонни Карсон (1925–2005) – вел в 1962–1992 гг. сверхпопулярную телепередачу «Сегодня вечером с Джонни Карсоном».
Снова и снова (нем.).
И так далее (нем.).
Гарри Гудини (1874–1926) – знаменитый американский фокусник. Просперо – маг, герой «Бури» Шекспира.
На день (фр.).
Произвести много шума (фр.).
Дороти Сейерс (1893–1957) – британская писательница и переводчик «Божественной комедии», автор детективов.
Перевод В. Микушевича.
MAD – популярный сатирический журнал, выпускается с 1952 г. компанией «DC Comics».
Луб тутового дерева (сырье для производства самодельной бумаги по восточному рецепту).
«Раз в жизни» (англ.).
Вполголоса (ит.).
Грейс Келли (1929–1982) – американская кинозвезда, снялась в 11 фильмах в 1951–1956 гг. (в том числе в упомянутом ниже «Окне во двор» Хичкока), после чего вышла замуж за принца Монако.
Вим Вендерс (р. 1945) – выдающийся немецкий кинорежиссер, автор фильмов «Париж, Техас» (1984), «Небо над Берлином» (1987) и др.
Речь о детской книге «Шпионка Гарриет» (1964) Луизы Фитцхью (1928–1974); уже в 1996 г. вышла экранизация.
Ах, мадемуазель Эбшир, садитесь, пожалуйста! (фр.)
Клэр, подожди (фр.).
«Always Crashing in the Same Car» – песня Дэвида Боуи с альбома «Low» (1977).
Get Me High (англ.) – доставьте мне кайф.
Пьер Булез (р. 1925) – видный французский композитор и дирижер.
Перевод С. Маршака.
Речь о придорожных рекламных плакатах крема для бритья «Бирма-шейв» (1927–1963) – рифмованных и часто содержавших призывы к аккуратному вождению.
Выпущенный в 1923 г. роман Вирджинии Вулф (1882–1941).
Разрядки (фр.).
Имеется в виду исследование французского этнографа и антрополога, основателя структурной антропологии Клода Леви-Стросса «Mythologiques. Vol. 1. Le cru et le luit» (русский перевод «Сырое и приготовленное». М., 1990).
Персонаж детского стишка из «Стихов Матушки Гусыни»: Малютка мисс Бумби Сидела на тумбе, Хлебала свою простоквашку. Но выглянул вдруг Свирепый паук И спугнул нашу Бумби, бедняжку. (Перевод О. Седаковой)
Двойник (нем.).
Обязательно (фр.).
Такова жизнь (фр.).
Его недостатки неотрывны от его достоинств (фр.).
Идиоту (фр.).
Девочка-детектив, персонаж детских книжек, выходящих с 1930 г. и до сих пор.
См. примеч. на с. 15.
Бушевал три дня в 1871 г., унес жизни трехсот человек.
Уже виденное (фр.).
Джонни Мэтис (р. 1935) – поп-певец, исполнял преимущественно баллады и джазовые стандарты.
«Коль божий мир на больший срок нам щедрый выделил бы рок…» – начало стихотворения Эндрю Марвелла (1621–1678) «Застенчивой возлюбленной», перевод И. Бродского.
Выпущенная в 1962 г. детская повесть Мадлен Л’Энгл (1918–2007) о путешествии во времени.
Выпущенная в 1946 г. сентиментальная семейная драма Фрэнка Капры с Джеймсом Стюартом и Донной Рид в главных ролях.
С глазу на глаз (фр.).
Джеки Глисон (1916–1987) играл соперника Пола Ньюмена в фильме Роберта Россена «Игрок в бильярд» (1961), экранизации одноименного романа Уолтера Тивиса-мл. по сценарию Сидни Кэрролла (отца Джонатана Кэрролла).
Двухчасовой цикл из пяти струнных квартетов, написанный калифорнийским композитором-минималистом Терри Райли (р. 1935) для «Кронос-квартета» и впервые исполненный в 1989 г.
«Take Me Home, Country Roads» – песня Джона Денвера (1971).
Так называемая премия за гениальность, присуждается фондом Макартура.
Опубликованный в 1852–1853 гг. роман Ч. Диккенса.
Рут Гордон (1896–1985) – американская актриса, писательница и драматург, лауреат «Оскара» за роль второго плана в «Ребенке Розмари» (1968) Романа Полански; также прославилась главной ролью в черной комедии Хэла Эшби «Гарольд и Мод» (1971).
Не в бровь, а в глаз (фр.).
Из стихотворения Фрэнсиса Куорлза (1592–1644) «Возлюбленный мой принадлежит мне», в 1947 г. положенного на музыку Бенджамином Бриттеном. Перевод Валерия Вотрина.
Привет (фр.).
Жидкость для прочистки труб.
Фред Роджерс (1928–2003) – автор и ведущий популярнейшей американской телепрограммы для детей «Соседи мистера Роджерса» (1968–2001), а также предшествовавшей ей канадской программы «Мистер Роджерс» (1962–1964).
NPR (National Public Radio) – Национальное общественное радио – крупнейшая государственная радиостанция США.
«I am a passenger» – из песни Игги Попа «Passenger» (1977).
В библейском эпосе Сесила Б. Демилля «Десять заповедей» Чарльтон Хестон играл Моисея (а Юл Бриннер – фараона Рамзеса).
Леон Голуб (1922–2004) – американский художник-авангардист и антивоенный активист.
«Наоборот» (фр.) – выпущенный в 1884 г. роман французского писателя Жориса Карла Гюисманса (1848–1907).
Опера американского композитора Джона Корильяно, впервые поставленная в 1991 г.
Норман Рокуэлл (1894–1978) – американский художник, чьи сентиментальные идиллические картины часто украшали обложки журналов.
«Get Me to the Church on Time» – песня Фредерика Лоу на стихи Алана Джея Лернера из их мюзикла «Моя прекрасная леди» (1956).
Сверх– (нем.).
Написанная в 1853 г. картина художника-прерафаэлита Уильяма Холмена Ханта (1827–1910).
Любовь втроем (фр.).
Опубликованная в 1902 г. знаменитая повесть Джозефа Конрада (1857–1924).
«Сядь на поезд „А“» (англ.) – композиция Билли Стрейхорна 1939 г., написанная им для оркестра Дюка Эллингтона, джазовый стандарт.