Близился рассвет, Вианна сидела перед свежим могильным холмиком. Хотела помолиться, но вера куда-то подевалась, вера – это из жизни совсем другой женщины.
Небо окрасилось в нежно-лавандовый цвет, потом порозовело – словно в насмешку, утро выдалось поразительно красивым. Во дворе Вианна содрала с себя окровавленную одежду, бросила прямо на землю, умылась под краном. Сняла с бельевой веревки ночную рубашку и вошла в дом.
Она была вымотана без остатка, в душе – пустота. От такой усталости не отдохнешь. Она сидела на диване и, закрыв глаза, вспоминала Антуана. Что она теперь ему скажет? Я больше не знаю, что правильно, а что нет. Я хочу спасти Софи, но что толку в безопасности, если ребенку придется расти в мире, где люди исчезают бесследно только потому, что молятся другому Богу? Если меня арестуют…
Дверь гостевой комнаты открылась. Бек, свежевыбритый, в форме. Вианна поняла, что он ждал ее возвращения. Беспокоился.
– Вы вернулись, – с облегчением сказал он.
И тут заметил оставшиеся кое-где следы крови и грязи. Повисла почти невыносимая пауза; он ждал, что сейчас она заговорит, расскажет, что случилось. А Вианна понимала: стоит раскрыть рот – и она начнет кричать. Или рыдать и требовать от него объяснений, как это так, почему детей можно запросто расстреливать в ночи.
– Мама? – В гостиную спустилась сонная Софи. – Я проснулась, а тебя нет. Я испугалась.
– Прости, Софи. – Вианна стиснула ладони коленями, не двигаясь с места.
– Ну, – кашлянул Бек, – мне нужно идти. Всего доброго.
Едва за ним закрылась дверь, Софи подсела к матери:
– Мам, мне страшно. Что-то произошло?
Вианна знала, что должна сообщить дочери страшные вести, а что потом? Будет обнимать ее, гладить по голове, утешать и уговаривать быть сильной? Как же она устала быть сильной.
– Пойдем, Софи, – проговорила она, поднимаясь с дивана. – Попробуем вздремнуть еще немножко, если получится.
Вианна думала, что в городе будут толпы солдат – винтовки наизготовку, лающие овчарки рвутся с поводков, площадь забита полицейскими фургонами, повсюду снуют эсэсовцы в черном. В общем, любые признаки тревоги.
Но все шло как обычно.
Они с Софи бродили по Карриво весь день, стояли в очередях, хотя было ясно, что это напрасная трата времени. Сначала Софи тараторила без умолку, но Вианна едва реагировала, да и как можно разговаривать о чем-то, когда в подвале сидят Рашель с Ари, а Сара накануне погибла.
Часам к трем Софи устала.
– Может, пойдем домой, мам? Здесь точно больше ничего не будет, мы просто теряем время.
Наверное, Бек ошибся. Или просто перестраховался.
Немцы явно не намерены устраивать облаву на евреев. Всем известно, что нацисты пунктуальны и строго соблюдают распорядок дня, особенно в части приема пищи, – а уж как любят французскую еду и вино – и во время обеда не станут заниматься арестами.
– Ладно, Софи, пойдем домой.
Даже на дороге из города было тише, чем обычно, но Вианна все же тревожилась.
– А Сара зайдет? – спросила Софи, открывая калитку.
Сара.
– Ты грустная, – заметила Софи.
– Да, мне грустно.
– Ты думаешь о папе?
Вианна глубоко вздохнула, положила руку на плечо Софи и сказала:
– Пойдем со мной.
Они сели на траву под яблоней.
– Мама, что случилось?
Вианна понимала, что все делает не так, но как надо – не представляла. Софи уже достаточно взрослая, чтобы ее не обманывать, но и для правды слишком мала. Вианна не имеет права рассказать, что Сару застрелили при попытке перехода границы. Дочь может проболтаться не тем людям.
– Мам?
– Вчера ночью Сара умерла, – проговорила она, нежно взяв в ладони лицо дочери.
– Как умерла? Она же ничем не болела.
– Иногда так случается. Господь забирает к себе внезапно. Она теперь на небесах. Вместе со своей бабушкой. И твоей.
Софи оттолкнула мать, вскочила на ноги:
– Ты что, считаешь меня дурой?
– Ч-что ты такое говоришь?
– Она же еврейка!
Вианну испугал взгляд дочери. В нем не было ничего детского – никакой наивности, невинности, надежды. Даже горя не было. Только гнев.
Хорошая мать постаралась бы обратить этот гнев в горечь утраты, а затем в светлые воспоминания, которые никогда не угаснут, но сейчас у Вианны не осталось душевных сил, чтобы быть хорошей матерью. Она не в состоянии найти слова, которые не были бы лживы или бессмысленны.
Она рывком отодрала кружевную манжету с рукава.
– Видишь вон те красные ленточки на ветке у тебя над головой?
Ленточки давно выцвели, поблекли, но все еще заметны на фоне зеленой листвы и незрелых яблок. Софи кивнула.
– Я привязала их там, чтобы вспоминать папу. Ты можешь привязать вот это и будешь вспоминать ее всякий раз, как увидишь.
– Но папа же не умер! – вскрикнула Софи. – Или ты солгала…
– Нет, нет. Но мы же вспоминаем не только тех, кто ушел навсегда, но и тех, кого очень долго ждем, верно?
Софи взяла из рук матери кружевную ленточку и привязала ее к той же ветке.
Вианне до боли хотелось обнять дочь, но та молча стояла, не сводя глаз с клочка кружева, глаза ее блестели от слез.
– Так будет не всегда, – все, что сумела придумать Вианна.
– Я тебе не верю, – ответила Софи и устало добавила: – Я пойду прилягу.
В обычное время Вианна растерялась бы и встревожилась, но сейчас просто кивнула и встала. Стряхнув траву с юбки, направилась к сараю. Откатила «рено», подняла крышку люка:
– Раш? Это я.
– Слава богу, – донеслось из темноты.
Рашель, с Ари на руках, вскарабкалась по шаткой лесенке наверх:
– Что там?
– Ничего.
– Ничего?
– Я была в городе. Все спокойно. Может, Бек перестраховался, но, думаю, тебе надо посидеть здесь до завтра.
Лицо Рашель недовольно вытянулось:
– Нам нужно в туалет и еще нужно ополоснуться. Мы с Ари оба уже воняем.
Ари захныкал, Рашель ласково заворковала, успокаивая малыша.
Втроем они вышли из сарая и двинулись к дому Рашель.
Они были уже во дворе, когда к дому подрулила полицейская машина. Оттуда выскочил Поль и с винтовкой наперевес бросился прямиком во двор:
– Вы Рашель де Шамплен?
– Ты же и так знаешь, – мрачно буркнула Рашель.
– Вы подлежите депортации. Следуйте за мной.
Рашель крепко прижала к груди ребенка:
– Не троньте моего сына…
– Его нет в списке.
Вианна вцепилась в рукав полицейского:
– Поль, не делай этого. Она же француженка!
– Она еврейка! – И наставил винтовку на Рашель: – Шевелись.
Не слушая робких протестов Рашель, он схватил ее за руку, вытащил на дорогу и швырнул на заднее сиденье машины.
Вианна была твердо намерена оставаться на месте, но уже в следующий миг оказалось, что она бежит вслед за автомобилем, колотит в дверь и требует пустить ее к подруге. Поль притормозил, Вианна села, он нажал на газ.
– Уходи, – сказала Рашель, когда они проезжали мимо Ле Жарден. – Тебе здесь не место.
– Здесь никому не место.
Еще неделю назад она, возможно, и оставила бы Рашель один на один с бедой. Возможно, отступила – сожалея, наверное, и уж точно мучаясь чувством вины, – но подумала бы, что защитить Софи важнее всего остального.
Прошлая ночь изменила ее. Да, она по-прежнему напугана и уязвима – может, даже больше, чем прежде, – но теперь она еще и в ярости.
Основные улицы в городе перегорожены баррикадами. Из полицейских фургонов высаживают людей с желтыми звездами и гонят к железнодорожной станции, где дожидаются телячьи вагоны. Сотни людей – похоже, со всего департамента.
Машина остановилась, Поль распахнул дверь. Вианна, Рашель и Ари оказались в толпе еврейских женщин, детей и стариков, медленно продвигавшихся к платформам.
Паровоз нетерпеливо попыхивал клубами черного дыма. На платформе стояли два немца, один из них – Бек. С хлыстом в руках. Хлыстом.
Но за все это действо отвечала французская полиция; это они строили людей в колонны и загоняли в вагоны, раздельно мужчин и женщин с детьми.
Впереди какая-то женщина с ребенком на руках попыталась убежать. Жандарм выстрелил ей в спину. Она упала к ногам жандарма, младенец выкатился из мертвых рук прямо под дымящийся еще ствол автомата.
Рашель резко остановилась.
– Возьми моего сына, – прошептала она.
Толпа теснила их.
– Забери его. Спаси!
Вианна не колебалась ни мгновения. Теперь она знала – никто не может остаться в стороне от происходящего. Как и прежде, ей было страшно за Софи, но сейчас ее гораздо больше пугала возможность того, что дочери придется жить в мире, где люди не в силах остановить зло, где славная добрая женщина может оставить в беде свою лучшую подругу. Вианна схватила Ари на руки, прижала к себе.
– Эй ты! – жандарм толкнул Рашель прикладом. – Пошевеливайся!
Рашель смотрела на Вианну, и в глазах ее – вся вселенная их дружбы: общие тайны, клятвы, которые обе сдержали, мечты о детях – все, что роднило и связывало их крепче, чем родных сестер.
– Уходи! – хрипло прокричала Рашель. – Уходи скорей!
Не успев опомниться, Вианна уже проталкивалась сквозь толпу, прочь от вокзала, солдат и собак, подальше от запаха страха, щелканья кнутов, детского плача и женских воплей. Она позволила себе обернуться, только добравшись до края платформы.
Рашель стояла у черного зияющего провала дверей вагона, лицо и руки все еще забрызганы кровью дочери. Она искала взглядом Вианну, нашла, вскинула руку, а потом ее уже не было видно, ее оттеснили женщины, толкавшиеся вокруг. Двери вагона с лязгом сомкнулись.
Вианна неподвижно сидела на диване. Ари, в насквозь промокших штанишках, заходился плачем. Надо встать, помыть малыша, переодеть, хоть чем-то заняться. Но Вианна будто окаменела.
В комнату вошла Софи.
– А почему здесь Ари? – испуганно спросила она. – И где мадам де Шамплен?
– Уехала. – Сил не было придумывать красивую ложь, да и какой в ней толк? Все равно не удастся спрятать дочь от зла, царящего вокруг.
Софи слишком быстро взрослеет. Она уже знает, что такое страх, горе, утрата близких и, возможно, ненависть.
– Рашель родилась в Румынии, – с трудом произнесла Вианна. – В этом – и еще в том, что она еврейка, – все ее преступление. Правительству Виши дела нет до того, что она прожила во Франции двадцать пять лет, что замужем за французом, который сражался за Францию. Ее депортировали.
– Наше правительство? Депортировало? Я думала, это нацисты.
Вианна вздохнула:
– Сегодня этим занималась французская полиция. Но наци там были, да.
– Куда ее увезли?
– Не знаю.
– А после войны она вернется?
Да. Нет. Надеюсь. Как должна ответить хорошая мать?
– Надеюсь.
– А Ари?
– Он останется у нас. Его в списке не было. Видимо, наше правительство полагает, что дети могут сами о себе позаботиться.
– Но, мама, что делать…
– Делать? Что нам делать? Понятия не имею. Сейчас ты присмотришь за малышом, а мне нужно принести его кроватку и одежду.
Когда она уже была в дверях, Софи спросила:
– А как же капитан Бек?
Вианна замерла. Вспомнила, как видела его на платформе, с хлыстом в руках, – хлыстом, которым загоняли в вагоны женщин и детей.
– Ну да, – пробомотала она. – Как же капитан Бек?
Вианна выстирала окровавленную одежду, развесила сушиться. Выплеснула грязную воду, стараясь не обращать внимания на ее красный цвет. Приготовила ужин для Софи и Ари. Уложила обоих спать. Но едва дом погрузился в темноту, чувства всколыхнулись с новой силой. Она была в ярости, все внутри истошно вопило, – и одновременно безутешна и подавленна.
Она никак не могла совладать с мрачными, безысходными мыслями. Оторвала кружевной воротничок от блузки, вспомнила, как Рашель подарила ей эту кофточку. Три года назад.
В Париже все носят именно такое.
Лишь со второй попытки удалось привязать кружево к сучковатой ветке яблони, между ленточками Антуана и Сары.
Сара.
Рашель.
Антуан.
Клочки ткани вдруг расплылись перед глазами, и она поняла, что плачет.
– Прошу тебя, Господи, – попробовала она молиться, глядя на тряпицы, колышущиеся среди яблок. Но какой толк от молитв, когда самые дорогие ушли навсегда?
За воротами послышался треск мотоцикла.
– Мадам?
– А где же ваш хлыст, герр капитан? – резко обернулась Вианна.
– Вы были там?
– И каково это, пороть француженок?
– Вы же не думаете, что я на это способен, мадам.
– И все же вы там присутствовали.
– Как и вы. Эта война вынуждает всех нас быть там, где мы ни за что не желали бы оказаться.
– Ну, вы, немцы, в лучшем положении.
– Я пытался помочь ей, – напомнил он.
И тут на смену гневу пришло горе. Он ведь действительно пытался спасти Рашель. Если бы они послушались его и посидели в сарае подольше. Голова закружилась. Бек подскочил, поддержал ее.
– Вы велели спрятаться утром. Она проторчала в этом чертовом погребе весь день. После полудня я подумала… казалось, все нормально.
– Фон Рихтер изменил график. Были трудности с поездами.
Да, поезда.
Рашель, прощальный взмах руки.
– Куда их повезли? – Первый осмысленный вопрос, который она ему задала.
– В рабочие лагеря в Германии.
– Я прятала ее весь день, – повторила Вианна, как будто это имело какое-то значение.
– Вермахт больше не контролирует ситуацию. Это компетенция гестапо и СС. Они более… суровы, чем армия.
– Почему вы там были?
– Я выполнял приказ. А где ее дети?
– Немецкие солдаты застрелили Сару, на контрольном пункте.
– Mein Gott, – прошептал он.
– Ее сын у меня. Почему его не было в списке для депортации?
– Он родился во Франции, и ему еще нет четырнадцати. Французских евреев не депортируют. – Он посмотрел ей прямо в глаза: – Пока.
У Вианны перехватило дыхание.
– Они что, придут и за Ари?
– Думаю, скоро депортируют всех евреев, независимо от возраста и места рождения. И когда это начнется, станет опасно селить у себя в доме любого еврея.
– Детей… депортировать. Без родителей. – В такой ужас невозможно поверить, даже после всего, что видели своими глазами. – Я обещала Рашель спасти его. Вы выдадите меня?
– Я не чудовище, Вианна. – Впервые он назвал ее по имени. – Я хочу защитить вас, – тихо сказал он, подходя вплотную.
Хуже ничего придумать не мог. Уже несколько лет она чувствовала себя одинокой, но сейчас поняла, что и в самом деле – одна.
Он тронул ее плечо, и это прикосновение электрическим ударом отозвалось во всем теле. Вианна беспомощно смотрела на Бека.
Он так близко, на расстоянии поцелуя. Достаточно легкого намека – вздоха, движения головы – и это расстояние исчезнет. На миг Вианна забыла, кто она, что произошло сегодня, ей необходимо забвение, ей необходимо утешение. Она чуть качнулась вперед, ощутила его дыхание на своих губах, но вдруг память вернулась – мгновенно, взрывом, – и она оттолкнула его так, что капитан едва устоял на ногах.
Принялась с остервенением тереть губы, как будто он успел коснуться их.
– Мы не должны.
– Конечно, не должны.
Но когда он смотрел на нее – а она на него, – оба понимали, что есть вещи похуже, чем запретный поцелуй.
Гораздо хуже – желать этого.