Изабель проснулась в темноте. От боли.
– Не спишь? – спросил кто-то рядом.
Она узнала голос Гаэтона. Сколько раз за последние два года она мечтала о том, чтобы оказаться с ним в постели?
– Гаэтон?
И тут же нахлынули воспоминания.
Сарай. Бек.
Изабель села так резко, что голова закружилась.
– Вианна? – спросила она.
– Твоя сестра в порядке.
Он зажег керосиновую лампу и поставил ее рядом с кроватью на перевернутую корзину из-под яблок. Они оказались в круге желтовато-карамельного света, в уютном маленьком мире посреди темноты. Она прикоснулась к больному месту на плече и поморщилась.
– Этот подонок в меня выстрелил, – сказала она, удивляясь, как можно было позабыть о таком. Вспомнила, как прятала сбитого летчика, как ее поймала Вианна… Летчика – теперь уже мертвого…
– А ты в ответ застрелила его.
Да, действительно. Бек нашел ее, наставил на нее пистолет. Два выстрела… Она выбиралась наружу, спотыкаясь, голова кружилась. Поняла ли она, что в нее стреляли?
Вианна с окровавленной лопатой. Рядом с ней, в луже крови, Бек.
Вианна белая как мел и дрожит. Я убила его.
Дальше все расплывается, ярко помнится только злость Вианны. Тебе здесь не рады… Если вернешься, я сама на тебя донесу.
Изабель медленно легла. Больней, чем рана. В кои-то веки Вианна была права. О чем она думала, когда решила спрятать летчика в доме сестры, где квартирует капитан вермахта?
– Сколько я тут пробыла?
– Четыре дня. Рана заживает. Твоя сестра хорошо тебя заштопала. Лихорадка вчера утихла.
– А… Вианна? Как она? На самом деле?
– Мы подстраховали ее как смогли. Она отказалась прятаться. Так что Анри и Дидье закопали оба тела, подчистили в сарае и разобрали мотоцикл.
– Ее будут допрашивать, – сказала Изабель. – А убийство будет мучить ее всю жизнь. Она не умеет ненавидеть.
– До конца войны научится.
Изабель почувствовала, как внутри у нее все сжимается от стыда.
– Я люблю ее. По крайней мере, очень стараюсь. Как так получается, что я об этом забываю, едва мы начинаем спорить?
– Она сказала примерно то же самое на границе.
Изабель попыталась повернуться и задохнулась от боли в плече. Глубоко вдохнув, собралась и все-таки перевернулась на бок – медленно. Оказывается, кровать меньше, чем ей показалось, и он совсем близко. Они лежали как любовники – она у него на плече, глядя на него сверху вниз, а он на спине, глядя в потолок.
– Вианна была на границе?
– Да, а ты лежала в гробу, в телеге. Она хотела удостовериться, что мы перебрались на ту сторону без проблем. – По голосу было слышно, что он улыбается. По крайней мере, так ей показалось. – Обещала убить меня, если я о тебе не позабочусь.
– Моя сестра обещала тебя убить? – Она не могла в это поверить. Но еще труднее поверить, что Гаэтон будет врать, чтобы помирить сестер. Даже в мягком свете лампы профиль у него был острый, четкий. Он не смотрел на нее и лежал так близко к краю кровати, что едва не падал.
– Она боялась, что ты не выживешь. Мы оба боялись.
Он говорил очень тихо, она с трудом его расслышала.
– Как в старые времена, – осторожно начала Изабель, боясь произнести неудачное слово, но еще больше – промолчать. Кто знает, будет ли у них другой шанс поговорить. – Ты и я, одни, в темноте. Помнишь?
– Помню.
– Тур, кажется, был целую жизнь назад. Я была совсем девчонкой.
Он молчал.
– Посмотри на меня, Гаэтон.
– Засыпай, Изабель.
– Ты меня знаешь, не отстану, пока не сведу тебя с ума.
Он вздохнул и повернулся к ней лицом.
– Я думаю о тебе, – сказала она.
– Не надо. – Его голос звучал глухо.
– Ты поцеловал меня. Это был не сон.
– Ты не можешь этого помнить.
Изабель почувствовала в его словах что-то странное, и ее дыхание на секунду замерло.
– Ты хочешь меня так же сильно, как я тебя, – сказала она наконец.
Он покачал головой, но она слышала только его молчание и как дыхание его участилось.
– Ты думаешь, я слишком молода и невинна, слишком порывиста. Слишком… слишком. Я понимаю. Про меня всегда так говорили. Я слишком инфантильная.
– Дело не в этом.
– Но ты ошибаешься. Два года назад ты был прав. Я сказала, что люблю тебя, и звучало это, наверное, безумно. – Она вздохнула. – Но это правда, Гаэтон. Может быть, единственное, в чем я уверена. И единственная разумная вещь в этом кошмаре. Любовь. У нас на глазах рушатся города, наших друзей арестовывают и депортируют, и неизвестно, увидим ли мы их когда-нибудь. Я могу погибнуть, Гаэтон, – спокойно произнесла она. – И говорю об этом не как школьница, которой только бы парня заполучить. Это правда, и ты это знаешь. Мы оба можем погибнуть в любой момент. И знаешь, о чем я буду жалеть?
– О чем?
– О нас.
– Не получится никаких «нас», Из. Не сейчас. Я тебе толкую об этом с самого начала.
– Если я пообещаю больше об этом не заговаривать, ответишь на один вопрос, но честно?
– Всего один?
– Один. А потом засну. Обещаю.
Он кивнул.
– Если бы мы были не здесь, если бы не приходилось прятаться, а мир не разваливался на части, если бы сегодня был обычный день обычной жизни, ты бы хотел, чтобы были… мы? Гаэтон?
Изабель видела, как боль исказила его лицо, и эта боль была любовью.
– Это неважно, разве ты не понимаешь?
– Только это и важно, Гаэтон.
Она стала мудрей, чем прежде. Теперь она поняла, какой хрупкой может быть любовь и сама жизнь. Никто не скажет, она будет любить его только сегодня, или только на этой неделе, или же до глубокой старости. Может, он станет любовью всей ее жизни… или только на время войны… может, он всего лишь ее первая любовь. Она точно знала одно: посреди всех творящихся вокруг ужасов она нашла нечто неожиданное и прекрасное.
Нашла – и не собиралась терять.
Она чувствовала его дыхание на своих губах, ближе любого поцелуя. Склонилась над ним, не сводя с него прямого, ясного взгляда, и потушила лампу.
В темноте она зарылась в одеяло и прижалась к нему. Поначалу он лежал неподвижно, напряженно, как будто боялся к ней прикоснуться, но постепенно расслабился, перевернулся на спину и начал похрапывать. Позже – хотя сказать, сколько прошло времени, она не смогла бы, – она закрыла глаза и обняла его, чувствуя, как медленно вздымается и опадает его грудь. Как положить руку на поверхность океана летней ночью, в прилив.
Крепко прижавшись к нему, Изабель заснула.
Кошмары не отпускали. Где-то на краю сознания звучали ее собственные всхлипы, она слышала голос Софи мама, ты утянула все одеяла, но не просыпалась. Во сне она сидела на стуле, ее допрашивали. Мальчик, Даниэль, он еврей. Отдай его мне, требовал фон Рихтер, тыча пистолетом ей в лицо… а потом его лицо расплылось, расплавилось и он превратился в Бека, укоризненно качающего головой, с фотографией жены в руках, и половины лица у него не было… А потом Изабель лежит на полу, истекая кровью, и умоляет: прости меня, Вианна, а Вианна в ответ кричит: тебе здесь не рады…
Она проснулась, тяжело дыша. Кошмары мучили ее уже шесть дней; всякий раз она просыпалась обессиленной. На дворе ноябрь, а от Изабель так и нет никаких вестей. Вианна выбралась из-под одеяла. Пол был холодным, но все же пока не по-зимнему. Вианна потянулась за шалью, которую оставила в ногах кровати, завернулась в нее поверх платья.
Фон Рихтер занял верхнюю спальню. Вианна отдала ему весь этаж, переехав вместе с детьми вниз, и спали они теперь все вместе на двуспальной кровати в комнате Бека.
Неудивительно, что он ей снился. Здесь, казалось, до сих пор витал его запах. Запах, напоминающий, что человека, которого она знала, больше нет среди живых, что она убила его. Вианна хотела покаяться, но разве тут поможет покаяние? Она убила человека – достойного человека, несмотря ни на что. Он был врагом, но это не имело значения, так же как не имело значения, что она просто пыталась спасти сестру. Она знала, что поступила правильно. Ее мучили не сомнения, а сам факт. Убийство. Она убила человека.
Выйдя из спальни, она заперла дверь, стараясь не шуметь.
Фон Рихтер сидел на диване, читал книгу и пил настоящий кофе. От аромата у нее зашумело в голове. Кофе хотелось так, что почти мутило. Немец прожил здесь уже несколько дней, и каждое утро начиналось с аромата густого, хорошо прожаренного кофе, а фон Рихтер следил, чтобы она почувствовала запах, чтобы ей захотелось кофе. Естественно, ей не доставалось ни глотка, за этим он следил. Вчера утром вылил в раковину почти целый кофейник, улыбаясь и глядя ей в глаза.
С первой встречи она поняла, что фон Рихтер из тех людей, кто, получив даже крошечную толику власти, цепляется за нее двумя руками. Это стало ясно в первые часы его появления в доме – когда он выбрал лучшие комнаты и собрал себе самые теплые одеяла и все свечи, оставив Вианне всего одну керосиновую лампу.
– Герр штурмбанфюрер, – поздоровалась она, поправляя бесформенное платье и шаль на плечах.
Не отрывая взгляда от занимавшей все его внимание немецкой газеты, он бросил:
– Еще кофе.
Она взяла у него пустую чашку и ушла в кухню, вскоре вернувшись с новой порцией.
– Союзники зря тратят время в Северной Африке, – сказал он, принимая чашку у нее из рук и ставя на стол перед собой.
– Да, герр штурмбанфюрер.
Внезапно рука его метнулась змеей и обвилась вокруг ее запястья. Она чуть не вскрикнула – хватка оказалась железной. Наверное, останется синяк.
– Сегодня к ужину у меня будут гости. Вы приготовите ужин. И держите мальчишку подальше, он визжит, как свинья на бойне.
И отпустил руку.
– Да, герр штурмбанфюрер.
Она поспешила вернуться в спальню и заперла за собой дверь. Пора было будить Даниэля.
– Мама, – промычал он, не вынимая изо рта пальца. – Софи так громко сопит.
Вианна улыбнулась и взъерошила дочке волосы. Вокруг бушевала война, они голодали и жили в постоянном страхе, но девочка все равно спала крепко и спокойно.
– Ты храпишь как буйвол, Софи, – поддразнила ее Вианна.
– Очень смешно, – пробурчала Софи. Она покосилась на закрытую дверь: – А герр колорадский жук тут?
– Софи! – ужаснулась Вианна, испуганно оглянувшись.
– Он нас не слышит, – успокоила Софи.
– И все равно, – вполголоса ответила Вианна. – Не понимаю, с чего бы тебе сравнивать нашего гостя с насекомым.
Даниэль обнял Вианну и влажно чмокнул в щеку. Нежно прижимая к себе малыша, Вианна услышала, как на улице заурчал двигатель автомобиля.
Слава богу.
– Он уехал, – шепнула она мальчику, потеревшись носом о нежную щечку. – Пойдем, Софи.
С Даниэлем на руках она вышла в гостиную, где все еще пахло кофе и мужским одеколоном. Начинался новый день.
Сколько Изабель себя помнила, ее всегда называли импульсивной. А позже еще и буйной, а в последнее время – неосторожной. За этот год она повзрослела настолько, что начала понимать: отчасти они были правы. С самого детства она сначала делала, а потом думала. Наверное, это из-за одиночества. У нее не было лучшего друга, не было никого, кто мог бы ее выслушать и образумить. Не с кем было обсуждать и планировать.
Кроме того, ей всегда было тяжело контролировать свои порывы. Может быть, просто ей нечего было терять.
Теперь она знала, что значит бояться и хотеть чего-то – или кого-то – так сильно, что сердце болит.
Прежняя Изабель призналась бы Гаэтону в любви, решительно бросив карты на стол.
Новая Изабель не хотела даже пытаться. Не уверена была, что хватит сил пережить еще один отказ.
И все же.
Они на войне. Время вдруг стало роскошью, которой они не могли себе позволить. Завтрашний день казался таким же далеким и нереальным, как поцелуй в темноте.
Изабель стояла в крошечном чулане, служившем им ванной комнатой. Гаэтон принес несколько ведер горячей воды, чтобы она могла помыться, и она нежилась в медной лохани, пока вода не остыла. Зеркало на стене треснуло и висело кривовато, так что отражение распадалось на части, половина лица оказалась ниже другой.
– Как тебе не стыдно бояться, – сказала она отражению.
Она переходила заснеженные Пиренеи и переплывала ледяные воды Бидасоа под лучами прожектора. Однажды попросила агента гестапо перенести через границу полный чемодан фальшивых документов, потому что «он такой тяжелый, а я так устала в дороге», но никогда раньше она не нервничала так сильно, как сейчас. Изабель вдруг поняла, что женщина может полностью перевернуть свою жизнь одним-единственным поступком.
Глубоко вдохнув, она завернулась в драное полотенце и направилась в комнату. Помедлив у двери ровно столько, чтобы унялось бешеное биение сердца (не помогло ничуточки), повернула ручку.
Гаэтон стоял у затемненного окна в своей рваной, запятнанной кровью одежде. Она нервно улыбнулась и потянулась к краю полотенца, завязанного на груди.
Он замер – кажется, даже дышать перестал, а ее дыхание, наоборот, участилось.
– Не делай этого, Из, – прищурился он; раньше она приняла бы это за гнев.
Изабель развернула полотенце и позволила ему упасть на пол. Из одежды на ней осталась повязка на ране.
– Чего ты от меня хочешь? – спросил он.
– Ты знаешь.
– Ты девушка. Идет война. Я преступник. Тебе мало причин держаться от меня подальше?
Все эти аргументы подошли бы для прежнего мира.
– В другое время я заставила бы тебя за мной погоняться. – Она шагнула к нему. – Заставила бы как следует потрудиться, чтобы меня раздеть. Но у нас нет времени, так ведь?
Стоило признать это, произнести слух, как ее захлестнула волна печали. Так было с самого начала – у них не было времени. На ухаживания, на влюбленность, на то, чтобы пожениться и завести детей. Возможно, у них даже одного дня не было. Ей не хотелось, чтобы ее первый раз был таким, полным печали. Не хотелось думать, что для них все уже кончилось, не успев начаться, но поделать с этим она ничего не могла.
Изабель наверняка знала одно: она хочет, чтобы этот мужчина стал ее первым любовником. Хочет запомнить его навсегда.
– Монашки вечно твердили, что я плохо кончу. Думаю, они имели в виду тебя.
Он подошел к ней, взял ее лицо в ладони:
– Ты меня пугаешь, Изабель.
– Поцелуй меня.
С первым прикосновением его губ мир будто изменился. Или, может, она сама изменилась. Ее пронзила дрожь, дыхание перехватило. Она терялась в его руках и снова находилась, разбивалась на части и собиралась заново. Слова «Я люблю тебя» горели в ее душе, стремясь вырваться наружу. Но еще больше она хотела услышать эти слова, чтобы хотя бы раз ей сказали, что она любима.
– Ты пожалеешь об этом, – сказал он.
О боже, какие глупости.
– Никогда. А ты пожалеешь?
– Уже жалею, – прошептал он. И снова поцеловал ее.