Изабель очнулась. Она была привязана к деревянному стулу за запястья и лодыжки. Врезавшиеся глубоко в плоть веревки затянуты так, что не шевельнуться. Пальцы онемели. Под потолком висела одинокая лампочка. Пахло мочой и плесенью, по стенам сочилась вода.
В темноте, куда не попадал свет от лампы, вспыхнула спичка. Она услышала шорох, почувствовала запах серы и попыталась поднять голову. Движение вызвало такую боль, что она невольно застонала.
– Gut, – сказал кто-то. – Ей больно.
Гестапо.
Он выступил из темноты, подвинул стул и сел лицом к ней.
– Будет больно, – равнодушно сказал он. – Или нет. Выбирать тебе.
– Тогда давайте без боли.
Он ударил ее. Сильно. Рот залило кровью. Отвратительный металлический вкус. С подбородка закапало.
Два дня, подумала она. Всего два дня.
Ей нужно продержаться сорок восемь часов, не назвав ни одного имени. За это время отец, и Гаэтон, и Анри и Дидье, и Поль, и Анук успеют скрыться. Они скоро узнают, что ее арестовали, если уже не узнали. Эдуардо передаст новости и спрячется. Такой у них был план.
– Имя? – спросил он, доставая из нагрудного кармана блокнот и карандаш.
Она чувствовала, как кровь капает с подбородка на колени.
– Жюльет Жервэ. Вы же знаете. У вас есть мои документы.
– У нас есть документы на имя Жюльет Жервэ, это правда.
– Тогда зачем спрашивать?
– Кто ты на самом деле?
– Жюльет Жервэ.
– Место рождения? – лениво спросил он, разглядывая свои ухоженные ногти.
– Ницца.
– Что делала в Уррюнь?
– Я была в Уррюнь? – переспросила она.
Он выпрямился и с интересом посмотрел на нее:
– Возраст?
– Двадцать два или около того. Как-то не до дней рожденья теперь.
– Выглядишь моложе.
– Зато чувствую себя старше.
Он медленно поднялся:
– Ты работаешь на Соловья. Мне нужно его имя. Кто он?
Итак, они не знают, кто она.
– Я в птицах не разбираюсь.
Удар пришел словно из ниоткуда, неожиданный и оглушающий. Голова мотнулась в сторону, с треском врезавшись в спинку стула.
– Расскажи мне о Соловье.
– Я же сказала…
В этот раз он ударил ее по лицу железной линейкой, распоров щеку. Она почувствовала, как кровь заливает лицо. Он улыбнулся и повторил:
– Соловей.
Она попыталась сплюнуть кровь, но только испачкалась. Тряхнула головой, чтобы видеть получше, и сразу же об этом пожалела.
Он ритмично постукивал окровавленной линейкой по ладони.
– Я ротмистр Шмидт, комендант гестапо в Амбуазе. А ты кто?
Он убьет меня, подумала Изабель. Она забилась, пытаясь вырваться, освободить руки.
– Жюльет, – прошептала она, отчаянно надеясь, что на этот раз он ей поверит.
Два дня она не выдержит.
Ее об этом предупреждали. А ей все казалось приключением. И ее, и всех, кого она любит, убьют.
– Мы задержали почти всех твоих сообщников. Нет смысла умирать, чтобы защитить покойников.
Неужели это правда?
Нет. Если бы это было правдой, она тоже была бы мертва.
– Жюльет Жервэ, – повторила она.
Он ударил ее линейкой, наотмашь, с такой силой, что стул перевернулся и упал. Затылком она стукнулась о каменный пол. Он с размаху ударил ее сапогом в живот. Такой боли она раньше даже представить не могла. Его голос доносился словно издалека.
– А теперь, мадемуазель, скажите мне, кто такой Соловей.
Она не могла бы ответить, даже если бы захотела.
Он снова ударил ее, вложив в удар всю силу.
Сознание вернулось, а вместе с ним вернулась боль.
Болело все. Голова, лицо, тело. Пришлось напрячь все силы, чтобы поднять голову. По-прежнему связана.
Где я?
Со всех сторон темнота. Не обычная темнота закрытой комнаты. Непроницаемый, чернильный мрак, сжимающийся вокруг нее. Стена была совсем рядом, в считанных дюймах от ее лица. Она попробовала выставить вперед ногу, веревки впились в тело, боль вспыхнула с новой силой.
Она в ящике.
И ей холодно. Она чувствовала, как дыхание вырывается паром изо рта. Волоски в ноздрях замерзли. Она дрожала всем телом и ничего не могла с этим поделать.
Изабель закричала от ужаса, но в ответ – ничего.
Холодно.
Дрожа всем телом, Изабель тихо скулила. Пар от дыхания замерзал едва ли не на губах. Ресницы смерзлись.
Думай, Изабель. Не сдавайся.
Она пошевелилась, преодолевая боль.
Привязана к стулу.
Голая.
Она закрыла глаза, с отвращением осознав, что он раздевал ее, касался ее, пока она была без сознания.
В зловонной темноте слышен какой-то звук. Сначала показалось, что это кровь стучит в ушах или отчаянно колотится сердце, разгоняя застывающую кровь, но нет.
Как будто мотор урчит, совсем близко. Знакомый звук… что это такое?
Изабель дрожала, пытаясь шевелить пальцами рук и ног, чтобы хоть как-то согреться и справиться с паникой. Сначала ноги и руки болели, потом их просто слегка покалывало, а теперь… ничего. Двигать она могла только головой. Да и та все время стукалась обо что-то твердое. Она сидит голая, привязанная к стулу в…
Холодно. Темно. Гудит. Очень тесно…
Холодильник.
Паника захлестнула ее с новой силой, она отчаянно заворочалась, пытаясь высвободиться, но только обессилела. Смирилась с поражением. Не пошевелиться. Разве что пальцами, которые все равно слишком замерзли и ничего не чувствуют.
Пожалуйста, только не так.
Она замерзнет до смерти. Или задохнется.
Слышно было только дыхание – оглушительно громкий звук со всех сторон. Изабель заплакала, но слезы замерзали, превращаясь в сосульки на щеках.
Она вспоминала всех, кого любила, – Вианну, Софи, Гаэтона, отца. Почему она так редко говорила, что любит их? А теперь она умрет и не успеет ничего сказать Вианне.
Вианна, подумала она. Только имя. Молитва, раскаяние, прощание.
С каждого фонарного столба на городской площади свисало тело.
Вианна остановилась, не веря глазам. На другой стороне площади под одним из тел стояла пожилая женщина. Веревки громко скрипели на ветру, заглушая остальные звуки. Вианна осторожно шла через площадь, стараясь держаться подальше от столбов – и висящих на них синелицых, распухших тел.
Десять трупов – французов, само собой. Скорее всего из маки – партизан. Коричневые штаны и черные береты, повязки с триколором на рукавах.
Вианна подошла к старушке, обняла ее за плечи:
– Мадам, пойдемте, не нужно…
– Мой сын, – прокаркала старуха. – Нельзя его оставлять…
– Пойдемте, – сказала Вианна настойчивей. Она увела женщину с площади. На Ла Гранд та вырвалась и ушла, бормоча себе под нос.
По пути к мясной лавке Вианна миновала еще три мертвых тела. Карриво, казалось, затаил дыхание. Союзники непрерывно бомбили окрестности уже несколько месяцев. Некоторые здания были разрушены в щебень. Со стен остальных что-то постоянно падало, обваливались карнизы и куски крыш.
В воздухе пахло смертью, город погрузился в тишину. Опасность подстерегала за каждым углом.
В лавке Вианна слушала тихий разговор двух стоящих в очереди женщин.
– Ответные меры…
– В Тюле еще хуже…
– Слышала про Орадур-сюр-Глян?
Несмотря на все творящееся кругом, на все аресты, депортации и казни, Вианна не могла поверить последним слухам. Вчера утром нацисты ворвались в деревушку Орадур-сюр-Глян – недалеко от Карриво – и согнали всех в церковь, якобы для проверки документов.
– Всех в городке, – шептала собеседница. – Мужчин, женщин, детей. Наци перестреляли всех, а потом заперли двери и сожгли церковь. – В глазах у нее стояли слезы. – Чистая правда.
– Да не может быть, – вмешалась Вианна.
– Моя Диди видела, как беременную женщину застрелили, прямо в живот.
– Видела? – с ужасом спросила Вианна.
Женщина кивнула:
– Диди пряталась за крольчатником несколько часов и видела, как горит деревня. Она говорит, никогда не забудет крики. Там еще оставались живые, когда они подожгли церковь.
Вроде бы расправу учинили в отместку за штурмбанфюрера, захваченного маки.
А вдруг и с ними случится то же самое? В следующий раз, когда немцы в очередной раз потерпят поражение? Неужели жителей Карриво тоже загонят в ратушу и сожгут?
Вианна взяла жестянку масла, положенную по рациону на эту неделю, и вышла из лавки, прикрыв капюшоном лицо.
Кто-то схватил ее за руку и потащил. Она споткнулась, потеряла равновесие и чуть не упала.
Человек втянул ее в темный переулок и повернулся.
– Папа! – От удивления ей больше ничего в голову не пришло.
Она сразу увидела, во что превратила отца война. Лицо избороздили морщины, под глазами мешки. Седой и бледный, он жутко исхудал, щеки покрылись старческими пятнами. Так же страшно он выглядел, вернувшись с Великой войны.
– Есть где поговорить спокойно? – спросил он. – Я бы с твоим немцем не хотел встречаться.
– Он не мой. Но да, есть. Соседний дом пустует. К востоку от нашего. Слишком маленький для немцев. Можем встретиться там.
– Через двадцать минут, – сказал он.
Вианна накинула капюшон на покрытые платком волосы и побрела по размытой дороге к дому. Зачем отец здесь? Она знала – вернее, предполагала, – что Изабель живет с ним в Париже. Насколько она поняла, у каждого из них своя жизнь. От Изабель ничего не слышно с той страшной ночи в сарае, хотя Анри и сообщил, что она в порядке.
Мимо аэродрома она прошла, не задерживаясь, не обращая внимания на дымящиеся остовы самолетов, уничтоженных бомбежкой.
У ворот дома Рашель помедлила и огляделась. Кажется, за ней никто не следит. Вианна проскользнула во двор и поспешила к заброшенному домику. Входную дверь давно выбили, и она болталась на одной петле, приоткрытая и покосившаяся.
В доме было темно и пыльно. Почти всю мебель вынесли либо немцы, либо мародеры, от картин на стенах остались темные пятна. Только в гостиной сиротливо стоял старый и грязный двухместный диванчик со сломанной ножкой. Вианна села, нервно постукивая носком по скрипучему полу.
Она грызла большой палец, не в силах успокоиться, и ждала. Наконец послышались шаги. Вианна осторожно выглянула в окно.
Отец. Хотя этот сгорбленный старик мало походил на ее отца.
Она позвала его. Отец провел рукой по редеющим волосам. Его короткая седая шевелюра взъерошена, будто от удара током.
Отец медленно, прихрамывая, вошел в дом. Вся жизнь промелькнула у нее перед глазами. Мама говорила: «Прости его, Вианна. Он на себя не похож и сам себя простить не может… придется это делать нам».
– Вианна, – мягко начал он, растягивая ее имя – словно не хотел его отпускать.
И снова воспоминание. О том времени, давно забытом, когда он еще был самим собой. В последние годы она старалась о нем не думать, прятала эти воспоминания даже от самой себя. Теперь они рвались наружу, и ей было немного страшно. Он так часто делал ей больно.
– Папа.
Он проковылял к дивану, подушки устало просели под его весом.
– Я был ужасным отцом.
Это прозвучало так неожиданно – и так верно, – что Вианна не нашлась что ответить.
Он вздохнул:
– Исправлять уже поздно.
Она подсела к нему.
– Никогда не поздно попробовать, – осторожно начала она. А правда ли это? Сможет ли она его простить?
Да. Ответ пришел так же неожиданно, как и он сам.
– Столько нужно сказать, а времени совсем нет.
– Останься. Я о тебе позабочусь…
– Изабель арестовали за пособничество врагу. Она в тюрьме в Жиро.
Вианна замерла, накрытая страшным ощущением вины. Что она сказала сестре в их последнюю встречу? Не смей возвращаться.
– Что мы можем сделать?
– Мы? Хороший вопрос, но неверный. Ты ничего не должна делать. Оставайся в Карриво, не попадай в неприятности. Береги мою внучку. Жди мужа.
Вианна едва сдержалась, чтобы не рассказать ему обо всем. Я не та, что прежде, папа. Я спасаю и прячу еврейских детей. Она так хотела, чтобы он посмотрел на нее с уважением, хотела, чтобы он ею гордился.
Скажи ему.
Нельзя. Он такой старый – старый, сломленный и какой-то потерянный. Тень прежнего человека. Не надо ему знать, что Вианна тоже рискует жизнью, не надо беспокоиться еще и о ней. Пусть думает, что она в безопасности, насколько это вообще возможно. Пускай считает ее трусихой.
– Изабель понадобится дом, когда все кончится. Скажешь ей, что она все правильно делала. Она будет терзаться, что поступила неверно. Будет помнить, что оставила тебя с этим немцем, что из-за нее ты оказалась в опасности, и будет мучиться.
Вианна услышала в его словах признание. Он говорил о себе – как мог. Говорил, что сомневался в своем решении уйти на Великую войну, что мучился от того, что война сделала с его семьей. Он понимал, как изменился, знал, что боль отдалила его от жены и детей, а не сблизила их. И теперь жалел, что оттолкнул их от себя, оставив дочерей с мадам Дюма.
Как, должно быть, ему тяжело с этим жить. Впервые Вианна взглянула на свое детство глазами взрослого, с высоты опыта, после всего, что ей пришлось пережить. Война сломала отца, это она всегда знала. Мама все время твердила об этом, но только сейчас Вианна по-настоящему поняла, что та имела в виду.
Война сломала его.
– Вы, девочки, часть поколения, которое будет жить и помнить. Забыть… не получится. Вам надо держаться вместе. Пусть Изабель знает, что ее любят. Жаль, что я так ей этого и не показал, а теперь уже поздно.
– Ты как будто прощаешься.
Она поймала его взгляд, полный тоски и одиночества, и поняла, зачем он здесь и что хочет сказать. Он собирается пожертвовать собой, чтобы спасти Изабель. Вианна не представляла как, но была уверена – именно это отец и задумал.
– Папа, – нерешительно начала она, – что ты собираешься делать?
Он коснулся ее щеки. Рука была теплая, твердая, успокаивающая – прикосновение отца. Она и не осознавала – или не признавалась себе, – как скучала по нему. Но теперь, мимолетно заглянув в то будущее, которого никогда не случится, она по-настоящему поняла, чего лишилась.
– На что бы ты пошла, чтобы спасти Софи?
– На все что угодно.
Вианна смотрела на человека, который когда-то, до войны, научил ее читать, научил любить книги и любоваться закатами. Она так давно его не видела.
– Надо идти. – Он протянул ей конверт. «Изабель и Вианне», – было написано дрожащим почерком. – Прочитаете вместе.
Отец встал и двинулся к выходу.
Она не готова его потерять. Вианна вцепилась в рукав его куртки. Но в ладони остался только обрывок ткани – коричнево-белый лоскуток. Как те, что уже привязаны к ветвям яблони. Память об ушедших любимых.
– Я люблю тебя, папа, – тихо сказала она, только сейчас, кажется, понимая, что это правда, всегда было правдой. Любовь смешалась с чувством утраты, и много лет назад она оттолкнула ее, но любовь каким-то чудом выжила. Любовь дочери к отцу. Невыносимая, но вечная.
– Почему?
Она сморгнула слезы. Он тоже, кажется, плакал.
– А как иначе?
Он бросил на нее последний, долгий взгляд, поцеловал дважды – и отстранился. Тихо, едва слышно, проговорил:
– Я тоже тебя люблю.
И ушел.
Вианна смотрела, как он бредет по дороге. Когда отец скрылся, она вернулась к себе. Задержалась под яблоней, увешанной лоскутками ткани. За годы, что она повязывала их на ветви, дерево заболело, яблоки сделались горькими. Остальные яблони были здоровы, но это – дерево воспоминаний – почернело и изогнулось, изменилось, как истерзанный бомбежками город.
Она привязала клетчатый коричневый лоскуток рядом с ленточкой Рашель.
И прошла в дом.
В гостиной горел камин, в доме было тепло и дымно. Расточительство. Вианна, нахмурившись, закрыла дверь.
– Дети! – позвала она.
– Они наверху, в моей комнате. Я дал им конфет и игру.
Фон Рихтер. Что он делает дома среди дня?
Неужели он видел ее с отцом?
Знал про Изабель?
– Ваша дочь поблагодарила меня за шоколад. Очаровательное юное создание.
Вианна знала, что нельзя показывать страха. Она промолчала, стараясь держать себя в руках.
– А вот ваш сын, – он сделал едва заметное ударение на последнем слове, – он на вас совершенно не похож.
– Мой м-муж, Ан…
Удар оказался неожиданным. И стремительным, она не успела заметить его движения. Он схватил ее, вывернул руку. Вианна вскрикнула от боли, когда он притиснул ее к стене.
– Опять собралась врать?
Он заломил ей обе руки, прижав их к стене у нее над головой.
– Пожалуйста, – взмолилась она. – Не надо…
И тут же поняла, что совершила ошибку.
– Я проверил документы. У вас с Антуаном один ребенок. Девочка, Софи. Откуда мальчишка?
Вианна была слишком напугана, чтобы соображать. Она только помнила, что нельзя ни в коем случае говорить правду, или Даниэля депортируют. И что они тогда сделают с самой Вианной?.. И с Софи…
– Кузина Антуана умерла родами. Мы усыновили Даниэля как раз перед началом войны. Вы же знаете, как тяжело стало с документами, но у меня есть свидетельство о рождении и сертификат о крещении. Теперь он наш сын.
– Племянник, значит. Родня, да не родня. А откуда нам знать, что его отец не коммунист? Или не еврей?
Вианна судорожно сглотнула. Значит, он не догадывается…
– Мы католики, вы же знаете.
– На что вы готовы, чтобы он остался с вами?
– На все что угодно, – ответила она не задумываясь.
Он расстегнул ее блузку – медленно, пуговицу за пуговицей. Рука проскользнула внутрь, сжала грудь, вывернув сосок с такой силой, что она чуть не закричала.
– Все что угодно? – переспросил он.
Она сглотнула.
– В спальне, пожалуйста. Дети…
Он отступил.
– После вас, мадам!
– Вы позволите мне оставить Даниэля?
– Вы что, торгуетесь со мной?
– Да.
Он схватил ее за волосы и потащил в спальню. Пинком закрыл дверь и прижал Вианну к стене, выбивая воздух из легких. Задрал юбку, разорвал трусы.
Она отвернулась и закрыла глаза, но все равно слышала, как он расстегивает ремень.
– Смотри на меня, – потребовал он.
Она не пошевелилась, даже не вздохнула. И не открыла глаза.
Он снова ее ударил. Она все равно не шевелилась, крепко стиснув веки.
– Если будешь на меня смотреть, Даниэль останется. Она повернула голову и заставила себя открыть глаза. – Вот так-то лучше.
Она сжала зубы. Он спустил штаны и рывком расставил ее ноги, насилуя разом и тело и душу. Она так и не издала ни звука.
И не отвернулась.