Двигаемся за проводником колонной по одному. Я в середине. Впереди маячит смятый горб вещмешка на широкой, потной спине Гранита. За мной сопит Леха Ковалев, единственный из контрактников, который не отказывался ходить с нами на задания. В лапах Коваля ритмично покачивается РПК. Тропы никакой. Под ногами низкорослая, кое как выживающая на каменистой почве травка, усыпанная небольшими круглыми сосновыми шишками, наступишь на такую шишечку - треск на весь лес. Густая зеленка блестит на солнце, точно вчера покрашенная. По желтым, корявым стволам бежит ручьями янтарная, пахучая смола. Жарко. Идем четыре часа. После оврага начинается ощутимый подъем, лезем в гору. Стало быть уже близко...
Впереди слева раздаются крики, крепкая русская брань, отрывистые выкрики на вражьем языке. Незамедлительно следуют выстрелы.
Первым падает Коваль. Пуля снайпера входит ему точно в переносицу. Не любят чехи пулеметчиков.
Треск автоматов и буханье подствольных гранат сливаются в сплошной гул. Краем глаза вижу, как валятся пацаны. Кто насовсем, кто старается вжаться в твердую почву, чтобы дать огневой отпор.
В дыму от близкого разрыва гранаты, выведшего меня из кратковременной комы, прыгаю на землю, пытаюсь отползти на спине, лежа стреляю куда-то не глядя. Автомат в трясущихся руках ходит ходуном. В башке толстым басом гудит большой колокол...
За плоским валуном мы оказались вдвоем с майором.
- Ничего себе, сходили на встречу, - громко говорит, отдуваясь Гранит. Обе ноги его посечены камнями и осколками ниже колен, левая, похоже, перебита, "комок" набух кровью.
Пули высекают из камня крошку, зло визжат, срикошетив, с глухим стуком впиваются в стволы деревьев.
Вижу себя словно со стороны - оглушенный, испуганный, чумазый мальчишка со сползшей на лоб банданой меняет рожок в автомате.
- В ловушку привел, сволочь! - кричит майор не то мне, не то исчезнувшему проводнику, не то Господу Богу.
Я слышу его словно издалека, хоть и орет он возле моего уха. Пальнув в небо из ракетницы, Гранит кричит мне прямо в лицо:
- Не ранен? Стреляй давай!
Протягиваю к нему руки со своим ИПП, хочу его перевязать, он бьет меня в грудь кулаком, отталкивает от себя.
- Стреляй, мать твою! Сейчас полезут!
Майор бросает из-за камня гранаты, сначала свои, потом две из моих. Кто-то далеко впереди кричит про Аллаха, кто-то справа стонет. Положив руку с автоматом на валун, выпускаю на крик полрожка, затем веером вторую половину.
Один за другим затихают автоматы пацанов. Двое за соснами по флангам еще стреляют одиночными, берегут патроны. Издевательские выкрики звучат совсем близко, нас призывают сдаться. Майор приказывает мне уходить пока не обступили и есть возможность отползти назад по склону. Я посылаю его в известное место и начинаю отволакивать от валуна, подвывая от накатившего страха.
Чернота...
Врубается сознание. Холодным ветерком проносится облегчение: сон это...
Долго не отпускает, три раза от и до перед глазами прогоняется. Каждый раз ощущения в точности как тогда: первоначальный ступор, растерянность и чувство животного страха. Глаза открывать не хочется, вдруг снова окажусь в госпитальной палате с зелеными стенами, там по утрам стоит такая же ватная тишина, нарушаемая лишь храпом и стонами товарищей по несчастью.
Мозг начинает цепляться за звуки. Нет в моей палате так не храпели. Это какой-то один виртуоз выкаблучивает. С переливом.
Глаза разлепил и не знаю радоваться или огорчаться. С одной стороны я не в госпитале, с другой - все еще не в своем времени. Топчан под боком жесткий, в комнатушке полумрак, утренний свет еле проникает сквозь узкое оконце. Колокол в голове так и гудит. Начинаю вспоминать прошедший день и понимаю отчего в моем органоне присутствует такой дикий дискомфорт.
Заморское, ромейское вино оказалось сущей гадостью. Какие нафиг амфоры! Эту стремную бормотуху даже в берестяную посуду стыдно лить. Кислое, не ароматное, щедро разбавленное водой. Я не бог весть какой сомелье, но отвратнее пойла в жизни не употреблял. По мне так местное пиво и меды в разы лучше.
Так я корчмарю и доложил, щелчком подбросил к потолочным балкам серебряный дирхем и велел подать традиционного хмельного меда. Стоялого и вареного да с жарким не тянуть.
Лунь поил и потчевал нас изрядно. Девчонки его с ног сбились стряпать да блюдами нас обносить. Кроме нашей компании в корчме сидели еще несколько человек, но они предпочли быстренько сделать ноги пока чего дурного с ними не приключилось.
Амфоры с невкусным вином опустошили и в итоге разбили по неосторожности как не умолял нас Лунь отдать их ему. Слопали трех жареных гусей, огромное блюдо жареных карасей, кастрюлю вареной кабанятины в бульонном желе и еще много чего. Короче, пир удался на славу. Окончание застолья помню смутно. Мы несколько раз отлучались, шумной ватагой вываливаясь наружу. Били кому-то морду на причалах, купались, вернее, я купался, а на остальных Одинец большим ковшом лил воду из реки. Помню, несли домой бесчувственного Шепета. Удивил Липан. Вопреки моим ожиданиям не ныл и букой не глядел, видимо, его крайне заинтриговало мое обещание научить по-новому дурить обывателей. Никакого мяса он по причине боли во рту жрать не смог и налегал все больше на кисель да хмельное. В конце вечера я его пожалел и даже извинился за дважды битую рожу.
Я рассказал штук двадцать анекдотов и спел несколько песен. От гогота и хорового пения корчма ходила ходуном. Черт возьми, я веселился как никогда! Жаль Сашки рядом не было, ему бы тоже понравилось.
В разгар застолья в корчму боязливо засунулся седобородый мужичонка с некой бандурой у бедра, в которой я мгновенно определил музыкальный инструмент.
- А это что за трубадур? - спросил я сослуживцев, воткнув в гусляра блестящий от жира указательный палец.
- Это Косач, сказитель, - ответил Рыкуй. - Боярин его от всех общественных работ освобождает, едой и одежей жалует, лишь бы на всех праздниках пел да на гуслях играть не забывал.
- Музыкант, значит, - удовлетворенно заключил я, поняв, что вечер перестает быть томным, - музыкант нам нужон. Это ж самый, что ни на есть культпросвет, как я понимаю. Эй, Садко, поди-ка!
Мужичок с гуслями наперевес опасливо приблизился, прикрывая ладонью струны, чтоб не вибрировали от его неровных шагов.
- Сбацай ченить, маэстро! Не обижу! - я оперся нетвердым локтем о столешницу в предвкушении «живого» исполнения.
Лабух недоверчиво покосился на Рыкуя, ему, по всей видимости, не в кайф играть перед каким-то незнакомым фраером, не свадьба, ведь и не день рожденья, в самом деле. Но Рыкуй от бедра резко ткнул в сторону гусляра увесистым кулаком, и тот со вздохом привычно осел прямо на пол, вытянул вперед кривые ноги, приладил инструмент на коленях и затянул густым, сочным тенором какой-то заунывный речитатив с непонятными словами, не забывая при этом весьма немелодично тренькать по струнам. Минут десять он так ныл, вращая глазами и героически нахмуривая кустистые брови, видимо, исполняя пользующуюся непременным успехом на похоронах балладу, пока моему терпению не настал решительный конец.
- Да чтоб ты задохнулся, падла! - нетактично оборвал я старания сказителя. - А ну хорош блеять! Так-то и я могу! Халтурщик. Садись за стол, похавай для начала, потом будешь аккорды подбирать, бездарь! Я тебя научу играть как положено, звезду из тебя сделаю вседревнерусского масштаба, а может и древнемирового, как карта ляжет.
Часа через полтора под этнический аккомпанемент мы, распялив пасти на ширину плеч, до хрипоты орали «Катюшу», «На Дону на Доне» и «Черного ворона», целиком оправдав постулат о том, что искусство принадлежит народу, а не одному лишь боярскому сказителю.
Потом Рыкуй повел нас к девкам. Все, что солдату доставляет какое-то удовольствие, оно либо аморально, либо ведет к опьянению. Не моя мысль, но довольно точная.
Девок я уже не помню. Шли куда-то, Рыкуй требовательно стучал в чью-то дверь, визги, женский смех…
В сенях раздался топот, перешедший в недовольный голос Шепета:
- Долго спите, - сказал одноглазый, широкими шагами проходя в прируб. - Стяр, там к тебе уже Липан с Ноздрей и с этим, мать его кудесницу, живоглота... с Шишаком притопали. Ждут.
На Шепете красуется новая черная повязка через левый глаз. Прежнюю он вчера умудрился порвать, чем не преминул воспользоваться, нарочно пугая окружающих неровным краем раздробленной глазницы и черным провалом под дряблым веком. Его единственное око водянисто-мутно и горит красным кроличьим огнем.
Надо подниматься. Неудобно службу с прогула начинать, так и попросить с работы могут. Подавив рвотный позыв, я зарекся пить с этими отвязными кадрами, чую, сегодня мне кусок в горло не пролезет, до вечера отходняк будет мучить.
Шепет подозрительно жив и разговорчив. Болтает всякую чепуху, вчерашнюю вакханалию вспоминает в красках. Похмелиться, похоже, успел где-то, бродяга, хватил, небось кувшинчик медку, вот его и прет. Отпил я из принесенной им кринки козьего молока и решил с утренней трапезой завязать.
- Ах, да, - вспомнил вдруг Шепет. - Завиду ночью худо стало, рука почернела вся как головня, а сам горячий, что огонь. Бабку Данью в терем вызвали и Дохота травника. Боярыня Любослава сама не своя, аж трясется вся.
Дерьмовые новости. Однако я не удивлен. Сколько Завид с отрубленными пальцами проходил? Сомневаюсь, что ему кто-то правильно сформировал культю, натянул кожу, зашил, обеззаразил. Это же целая операция, ничуть не легче и не проще той, что худо-бедно сделали в свое время Рыкую.
На боярском дворе, практически в воротах, нас встретила боярыня в белых одеждах. После уважительного приветствия, по просила меня зайти с ней в терем.
Да, не в себя тетенька, аж с лица спала. Понять ее не мудрено. Мужа потеряла, пасынок старший в отъезде, боярство под себя подгребает, младшенький при смерти. Таким способом и вне терема оказаться можно. Всхуднешь тут.
Губа у Головача была совсем не дура. Я когда ее впервой увидел, сразу мысленно это отметил, а теперь убедился еще больше. Стан у боярыни крепкий и ладный как у молодухи, потемневшее от слез лицо и потухшие большие серые глаза миловидности ее совсем не портят. Я догадываюсь о чем она желает со мной перетереть и не обманываюсь в ожиданиях. Боярыня, едва мы усаживаемся на лавку за столом, на котором недавно возлежал усопший Головач, начинает осторожно прощупывать меня на лояльность, дескать, не выгоню ли я ее из дому с детьми да внуками ибо, по сути дела, она со смертью мужа здесь уже не хозяйка. Сын ее еще слишком мал, чтобы стать настоящим боярином, подмогой князю Рогволду, а на девок и рассчитывать нечего.
Ситуация, однако, у бабы.
Я ее заверяю, что, пока не вернется Бур, никакого произвола по отношению к ней и ее отпрыскам не допущу, а там уже пущай сами договариваются, как меж собой решат, так и будет, я тут ни при делах. Боярыня, на мой взгляд, остается нашим разговором довольна. Напоследок сказала, что Данья с Дохотом от Завида не отходят. Если завтра лучше не станет будут руку ему по локоть резать.
М-да, хорошего мало. Был парень без пальцев, станет без руки. Ладно бы жив остался...
У крыльца меня поджидали плечистый Липан с давешний цыганистым Шишаком в неизменной кожаной безрукавке и почти такой же здоровый как Липан Ноздря. Снова вспомнилась вчерашняя гулянка и данное дулебам обещание, которое хочешь - не хочешь, а выполнять придется.
Я попросил Одинца раздобыть три наперстка и сухую горошину. Нашел ровную поверхность в виде обработанной скобелем широкой тесины и в укромном местечке за амбаром посвятил простодушных жуликов в таинство величайшего лохотрона девяностых годов двадцатого столетия.
Зенки Шишака загорелись дьявольским огнем. Он мгновенно просек фишку и через десять минут вполне профессионально с сухим треском раскатывал горошину по доске, в нужный момент виртуозно зажимая ее между пальцев, скрывая от алчущих взоров. Из двадцати попыток мы сообща угадали три раза, в остальных случаях победителем вышел Шишак. У парня в натуре золотые руки, не соврал Липан.
Я познакомил их с понятиями «подставной игрок» и «силовая поддержка». С полчаса мы репетировали, разыгрывая целые спектакли с участием Одинца в качестве подставного и Ноздри как боевика. Удовлетворенный результатами обучения, я велел сильно на ставках не борзеть, к убогим и нищим быть великодушными, а долю мою приносить в конце каждой недели в размере половины от общего дохода дулебской шайки, иначе сами понимаете...
Довольный Липан увел своих жуликов. За амбаром я остался с Одинцом.
- Ну ты даешь батька! - восхитился пацан. - На все руки от скуки!
- Что есть, то есть, - проговорил я, морщась от неприятных ощущений в пузе - местная жрачка иногда очень непредсказуемо действовала на мой желудочно-кишечный тракт. - Жизнь заставит.
- А что это за знак у тебя на левом плече? Будто жук диковинный с хвостом.
Я вспомнил как пялился Одинец на мою наколку на речке и стало мне неуютно.
- Сам ты - жук. Скорпион это. Набивался тем, кто побывал на войне.
- На какой это ты войне побывать успел, - хихикнул Одинец. - В детстве что-ли?
- Можно и так сказать. А воевал я в лесиситых горах Бразилии, где много-много диких обезьян. У меня и медалька имеется.
- Медалька?
- Награда такая, кругляшок блестящий, на груди носить можно, чтоб все видели.
- Награда? За что награда?
- За то, что командира испод огня вытащил.
- Из огня?
- Пусть будет - из огня. Спас, короче, старшого, вот меня и наградили. Хотели к высокому ордену представить, но передумали.
- За что воевали?
- За мир, за что еще воюют.
- Победили?
- Типа того.
- Скор-пи-он, - медленно произнес Одинец. - Красивое слово, сильное. Раньше, вроде, не было его у тебя?
- Много ты понимаешь, - я начал испытывать раздражение от неуместных вопросов. - Было или не было, тебе какая разница? Помалкивай, понял?
- Понял, понял, - ухмыльнулся Одинец и несколько раз, смакуя, прошептал понравившееся слово.
Три дня по моей просьбе Шепет с Рыкуем муштровали моих подчиненных, приучали к солдатской жизни, которой я был сыт по горло, а молодняк по понятным причинам еще нет. Рыкуй где-то надыбал новую тетиву и теперь Невул носился со своим луком как курица с золотым яйцом. Для него в качестве мишени набили сеном мешок, который он с упоением принялся долбить стрелами с различных дистанций. Вместе со мной Жила и Одинец с энтузиазмом учились оружному бою на учебных мечах и топорах. Нас заставляли метать в мишени короткие копья - сулицы и ножи, правильно прикрываться от атак щитом. Понятно, что за столь короткое время столь сложную науку не освоить, но кое-чему даже я научился. Особливо хорошо у меня получалось швырять в цель нож. С десяти шагов я попадал в доску шириной в две ладони. Этот цирк я научился исполнять с детства, так как игрушек, окромя складных ножиков у нас во дворе почти не водилось. Швырялись чем ни попадя, у кого какой нож имелся, здесь же для этих целей использовался специальный метательный клинок в ладонь длиной и без ручки. Я довольно быстро наловчился с ним управляться, летал он у меня как пуля снайпера - быстро и точно в цель. Боярский малолетний сынок Тихонька с удовольствием подавал мне нож, когда я редко, но все же промахивался и обещал, что когда подрастет тоже так сможет.
На четвертое утро в боярскую усадьбу заявился купец Бадай. Красивый, бородатый, статный. Хмуро затопал через двор прямиком к терему. Замедлив возле нас занимающихся свои уверенные шаги, Бадай с минуту наблюдал как Одинец пытается попасть длинным копьем в узкую жердину на уровне своего живота, затем кивком попросил меня подойти.
- Хочу тебя предупредить, Стяр, - сказал он с тихой тревогой. - В городе видели урманов.
- Тех самых?
- Рыжего Харана видели точно.
Вот так новости. Харан, как мне показалось, из них самая гнида. Чего они тут забыли? Любой пес, получив пинка за чужим забором, больше носа туда не кажет.
- А Шибай где?
- Как в воду канул. Приглядывайте за теремом, там клейма боярские с печатями, торговые да земельные, казна, ну и добро разное... Держитесь и во что бы то ни стало ждите Бура. Любославе я несколько слов скажу и уеду из Вирова - дела у меня, через десять ден возвернусь. Все, прощайте, покудова.
- Прощай, Бадай, прощай, - легко ответил я и проводил взглядом спину всходившего на крыльцо купца. Затем взглянул в безоблачное, синее небо и широко в него улыбнулся. Прав был Сашка. У данной нам напрокат здешней жизни совсем другой вкус. С перчинкой, зато честный и понятный. Мне тоже начинало здесь нравиться.