Ночью он лежал и дожидался, когда девушка придет к нему. Ветра теперь не было, и сосны неподвижно стояли в ночной темноте. Стволы их четко выделялись на снегу, укрывшем все кругом, и он лежал в своем спальном мешке, чувствуя пружинящую упругость самодельной постели, и ноги у него были вытянуты во всю длину теплого мешка, бодрящий воздух обвевал ему голову и при каждом вдохе холодил ноздри. Он лежал на боку, а под голову вместо подушки положил сандалии, обернув их брюками и курткой; боком он чувствовал металлический холодок большого увесистого револьвера, который вынул из кобуры, когда раздевался, и привязал шнуром к кисти правой руки. Он отодвинул от себя револьвер и залез поглубже в мешок, не переставая смотреть на черную расщелину в скале где был вход в пещеру. Небо очистилось, и отраженного снегом света было вполне достаточно, чтобы видеть стволы деревьев и громаду скалы, где была пещера.
Перед тем как лечь, он взял топор, вышел из пещеры, прошагал по свежевыпавшему снегу в дальний конец просеки и срубил молоденькую елку. В темноте он подтащил ее к отвесной скале близ пещеры. Там, выбрав место, защищенное от ветра скалой, он поставил елку стоймя и, держа ее за ствол левой рукой, правой ухватил топор у самого обуха и обрубил одну за другой все ветки, так что на снегу их набралась целая куча. Потом он бросил оголенный ствол и пошел в пещеру за доской, которую видел там у стены. Этой доской он расчистил место у скалы, подобрал ветки и, стряхнув с каждой снег, уложил их пушистыми султанчиками тесно одну к другой в несколько рядов, смастерив таким образом подстилку для своего спального мешка. Обрубленный ствол он положил в ногах поперек этой подстилки, чтобы ветки не топорщились, и с обеих сторон укрепил его, забив в землю деревянные колышки, отщепленные от края доски.
Потом он пошел обратно, в пещеру, нырнул под попону и поставил доску и топор у стены.
— Что ты делал? — спросила Пилар.
— Смастерил себе постель.
— Я из этой доски полку собиралась сделать, а ты ее изрубил.
— Виноват.
— Ничего, это не важно, — сказала она. — На лесопилке доски найдутся. Какую ты себе постель сделал?
— Такую, как у меня на родине делают.
— Ну что ж, спи на ней крепче, — сказала она, а Роберт Джордан открыл один из своих рюкзаков, вытянул оттуда спальный мешок, завернутые в него вещи уложил заново, вынес мешок из пещеры, снова пырнув головой под попону, и разостлал его поверх веток закрытым концом к обрубленному стволу, укрепленному колышками в йогах постели. Открытый конец мешка приходился под самой скалой. Потом он вернулся в пещеру за рюкзаками, но Пилар сказала ему:
— Они и эту ночь могут со мной переночевать.
— А часовых сегодня разве не будет? — спросил он. — Ночь ясная, и метель кончилась.
— Фернандо пойдет, — сказала Пилар.
Мария стояла в дальнем конце пещеры, и Роберт Джордан не видел ее.
— Спокойной ночи вам всем, — сказал он. — Я иду спать.
Из тех, кто расстилал одеяла и матрацы на земляном полу перед очагом и отставлял подальше дощатые столы и крытые сыромятной кожей табуретки, расчищая место для спанья, только Примитиво и Андрес оглянулись на него и сказали: «Buenas noches»[69].
Ансельмо уже спал в уголке, завернувшись с головой в одеяло и плащ. Пабло уснул сидя.
— Дать тебе овчину для твоей постели? — негромко спросила Роберта Джордана Пилар.
— Нет, — сказал он. — Спасибо. Мне ничего не нужно.
— Спи спокойно, — сказала она. — Я за твои вещи отвечаю.
Фернандо вышел вместе с Робертом Джорданом и постоял около него, пока он раскладывал спальный мешок.
— Странная тебе пришла мысль в голову, дон Роберто, спать на воздухе, — сказал он, стоя в темноте, закутанный в плащ и с карабином за плечом.
— А я привык так. Спокойной ночи.
— Если привык, тогда ничего.
— Когда тебя сменяют?
— В четыре часа.
— До четырех еще промерзнешь.
— Я привык, — сказал Фернандо.
— Ну, если привык, тогда ничего, — вежливо сказал Роберт Джордан.
— Да, — согласился Фернандо. — Ну, надо идти. Спокойной ночи, дон Роберто.
— Спокойной ночи, Фернандо.
А потом он устроил себе подушку из снятой одежды, забрался в мешок, улегся там и стал ждать, чувствуя пружинящие еловые ветки сквозь фланелевое пуховое легкое тепло, пристально глядя на вход, в пещеру над снежной белизной, чувствуя, как бьется сердце в эти минуты ожидания.
Ночь была ясная, и голова у него была ясная и холодная, как ночной воздух. Он вдыхал аромат еловых веток, хвойный запах примятых игл и более резкий аромат смолистого сока, проступившего в местах среза. Пилар, думал он, Пилар и запах смерти. А я люблю такой запах, как вот сейчас. Такой и еще запах свежескошенного клевера и примятой полыни, когда едешь за стадом, запах дыма от поленьев и горящей осенней листвы. Так пахнет, должно быть, тоска по родине — запах дыма, встающего над кучами листьев, которые сжигают осенью на улицах в Миссуле. Какой запах ты бы выбрал сейчас? Нежную травку, которой индейцы устилают дно корзин? Прокопченную кожу? Запах земли после весеннего дождя? Запах моря, когда пробираешься сквозь прибрежные заросли дрока в Галисии? Или бриза, веющего в темноте с берегов Кубы? Он пахнет цветущими кактусами и диким виноградом. А может быть, выберешь запах поджаренной грудинки утром, когда хочется есть? Или утреннего кофе? Или надкушенного с жадностью яблока? Или сидра в давильне, или хлеба, только что вынутого из печи? Ты, должно быть, проголодался, подумал он и лег на бок и снова стал смотреть на вход в пещеру при отраженном снегом свете звезд.
Кто-то вылез из-под попоны, и он видел, что этот человек стал у расщелины скалы, которая служила входом в пещеру. Потом он услышал, как скрипнул снег под ногами, и человек нырнул под попону и снова скрылся в пещере.
Она, должно быть, не придет до тех пор, пока все не уснут, подумал он. Сколько времени пропадет даром. Полночи уже прошло. Ох, Мария! Приходи поскорей, Мария, ведь времени мало. Он услышал мягкий шорох снега, упавшего с ветки на землю, покрытую снегом. Подул легкий ветерок. Он почувствовал его у себя на лице. Вдруг ему стало страшно, что она не придет. Поднявшийся ветер напомнил о близости утра. С веток снова посыпался снег, и он услышал, как ветер шевелит верхушки сосен.
Ну же, Мария! Приходи поскорее, думал он. Приходи. Не жди там. Теперь уже не так важно дожидаться, когда они заснут.
И тут он увидел, как она показалась из-за попоны, закрывавшей вход в пещеру. Она остановилась там на минутку, и он знал, что это она, но не мог разглядеть, что она делает. Он тихо свистнул, а она все еще стояла у входа в пещеру и что-то делала там, скрытая густой тенью, падающей от скалы. Потом она побежала к нему, держа что-то в руках, и он видел, как она, длинноногая, бежит по снегу. Потом она опустилась рядом на колени, стукнувшись об него головой с размаху, и отряхнула снег с босых ног. И поцеловала его и сунула ему сверток.
— Положи это вместе с твоей подушкой, — сказала она. — Я сняла все там, чтобы не терять времени.
— Босая — по снегу?
— Да, — сказала она, — и в одной свадебной рубашке.
Он крепко прижал ее к себе, и она потерлась головой о его подбородок.
— Не дотрагивайся до ног, — сказала она. — Они очень холодные, Роберто.
— Давай их сюда, грейся.
— Нет, — сказала она. — Они и так скоро согреются. А ты скажи поскорее, что любишь меня.
— Я люблю тебя.
— Вот так. Так. Так.
— Я люблю тебя, зайчонок.
— А мою свадебную рубашку любишь?
— Это все та же, прежняя?
— Да. Та же, что прошлой ночью. Это моя свадебная рубашка.
— Дай сюда ноги.
— Нет. Тебе будет неприятно. Они и так согреются. Они теплые. Это только сверху они холодные от снега. Скажи еще раз.
— Я люблю тебя, зайчонок.
— Я тебя тоже люблю, и я твоя жена.
— Там уже спят?
— Нет, — сказала она. — Но я больше не могла. Да и какое это имеет значение?
— Никакого, — сказал он, чувствуя ее всем своим телом, тоненькую, длинную, чудесно теплую. — Сейчас ничто не имеет значения.
— Положи мне руку на голову, — сказала она, — а я попробую поцеловать тебя. Так хорошо? — спросила она.
— Да, — сказал он. — Сними свою свадебную рубашку.
— Надо снять?
— Да, если только тебе не холодно.
— Que va, холодно. Я как в огне.
— Я тоже. А потом тебе не будет холодно?
— Нет. Потом мы будем как лесной зверек, один зверек, и мы будем так близко друг к другу, что не разобрать, где ты и где я. Ты чувствуешь? Мое сердце — это твое сердце.
— Да. Не различишь.
— Ну вот. Я — это ты, и ты — это я, и каждый из нас — мы оба. И я люблю тебя, ох, как я люблю тебя. Ведь правда, что мы с тобой одно? Ты чувствуешь это?
— Да, — сказал он. — Правда.
— А теперь чувствуешь? У тебя нет своего сердца — это мое.
— И своих ног нет, и рук нет, и тела нет.
— Но мы все-таки разные, — сказала она. — А я хочу, чтобы мы были совсем одинаковые.
— Ты глупости говоришь.
— Да. Хочу. Хочу. И я хотела тебе сказать про это.
— Ты глупости говоришь.
— Ну, пусть глупости, — тихо сказала она, уткнувшись ему в плечо. — Но мне хотелось так сказать. Если уж мы с тобой разные, так я рада, что ты Роберто, а я Мария. Но если тебе захочется поменяться, я поменяюсь с радостью. Я буду тобой, потому что я люблю тебя.
— Я не хочу меняться. Лучше быть как одно и чтобы каждый оставался самим собой.
— И мы сейчас будем как одно и никогда больше не расстанемся. — Потом она сказала: — Я буду тобой, когда тебя не будет здесь. Как я люблю тебя, как мне надо заботиться о тебе!
— Мария.
— Да.
— Мария.
— Да.
— Мария.
— Да. Да.
— Тебе холодно?
— Нет. Натяни мешок на плечи.
— Мария.
— Я не могу говорить.
— О Мария, Мария, Мария!
Потом, после, тесно прижавшись к нему в длинном теплом мешке, куда не проникал ночной холод, она лежала молча, прижавшись головой к его щеке, счастливая, и потом тихо сказала:
— А тебе?
— Como tu[70], — сказал он.
— Да, — сказала она. — Но днем было по-другому.
— Да.
— А мне так лучше. Умирать не обязательно.
— Ojala no, — сказал он. — Надеюсь, что нет.
— Я не об этом.
— Я знаю. Я знаю, о чем ты думаешь. Мы думаем об одном и том же.
— Тогда зачем же ты заговорил не о том, о чем я думала?
— У нас, мужчин, мысли идут по-другому.
— Тогда я рада, что мы с тобой разные.
— Я тоже рад, — сказал он. — Но я понимаю, о каком умирании ты говорила. Это я просто так сказал, по своей мужской привычке. А чувствую я то же, что и ты.
— Что бы ты ни делал, что бы ты ни говорил, это так и должно быть.
— Я люблю тебя, и я люблю твое имя, Мария.
— Оно самое обыкновенное.
— Нет, — сказал он. — Оно не обыкновенное.
— А теперь давай спать, — сказала она. — Я засну быстро.
— Давай спать, — сказал он, чувствуя рядом с собой длинное легкое тело, чувствуя, как оно согревает его своим теплом, успокаивает его, словно по волшебству прогоняет его одиночество одним лишь прикосновением бедер, плеч и ног, вместе с ним ополчается против смерти, и он сказал: — Спи спокойно, длинноногий зайчонок.
Она сказала:
— Я уже сплю.
— Я сейчас тоже засну, — сказал он. — Спи спокойно, любимая.
Потом он заснул, и во сне он был счастлив.
Но среди ночи он проснулся и крепко прижал ее к себе, словно это была вся его жизнь и ее отнимали у него. Он обнимал ее, чувствуя, что вся жизнь в ней, и это на самом деле было так. Но она спала крепко и сладко и не проснулась. Тогда он лег на бок и натянул край мешка ей на голову и поцеловал ее в шею, а потом подтянул шнур и положил револьвер рядом, чтобы он был под рукой, и так он лежал и думал в ночной темноте.
доброй ночи (исп.)
как и тебе (исп.)