Волкодав - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 16

8. Прогулки верхом

Волкодав стоял на заднем дворе крома, на площадке для стрельбы из лука, и бил в цель. Если не упражняться, любая сноровка забывается. Он стрелял по-всякому: и просто так, и лёжа, и навскидку с поворота, и бросаясь кувырком через голову, и с коня, сидя на нём охлябь. А заодно приучал Серка слушаться только коленей, голоса и свиста, без поводьев.

Увидев подошедшую кнесинку, он опустил лук и поклонился:

– Здравствуй, госпожа.

– Как твои раны? – первым долгом спросила она. – Заживают?

Он ответил:

– На мне быстро всё заживает, госпожа.

– Ты хорошо стреляешь, – похвалила правительница и потянулась к луку: – Покажи.

Это был могучий веннский лук, высотой до груди стоящему человеку, спряженный добрым мастером из можжевельника и берёзы, оклеенный сухожилиями и рогом и повитый сверху берёстой. Он был способен стрелять и в лютый мороз, и под дождём. Кнесинка взвесила его на ладони, потрогала вощёную кожаную тетиву, и тетива негромко загудела. Страшное оружие. Из таких вот и пробивают дубовую доску за двести шагов.

Девушка внимательно и с явным знанием дела осмотрела лук и не нашла нигде кнесова знамени. Всю воинскую справу Волкодав покупал сам, за свои деньги.

– Ничего в оружейной не берёшь, – заметила кнесинка. – Что так?

– Я не витязь, госпожа, – сказал он. – Я не должен зависеть от вождя.

Кнесинка посмотрела на его руки и спросила:

– Ни щитка, ни перчаток не носишь… Не боишься пораниться?

Неловко спущенная тетива в самом деле могла покалечить. Волкодав сказал:

– В моём деле загодя не изготовишься, госпожа.

Елень Глуздовна попробовала натянуть лук и едва сдвинула тетиву. Чтобы удержать её, как полагалось, возле правого уха, требовалось усилие, равное весу взрослого человека.

Она немного вымученно улыбнулась и спросила:

– А ножи метать умеешь?

Волкодав кивнул:

– Умею, госпожа.

– Покажи.

Венн вытащил из ножен тяжёлый боевой нож и наотмашь, не целясь, запустил им в деревянный столб, сплошь разлохмаченный прежними бросками упражнявшихся. Нож слетел с ладони, перевернулся и засел, войдя в дерево на два вершка. Волкодав сходил за ним и пришёл назад, пряча клинок на место. Кнесинка задумчиво наблюдала за ним.

– Я не хочу, чтобы ты ссорился с Лучезаром, – сказала она погодя.

Волкодав ответил:

– Я не ссорюсь с твоим братом, госпожа.

Она неожиданно попросила:

– Научи меня владеть оружием, Волкодав.

Он подумал и осторожно поинтересовался:

– Прости, госпожа, но ты ведь выросла при дружине. Как вышло, что ты оружию не обучена?

Елень Глуздовна ничего ему не ответила. Только почему-то покраснела, повернулась и молча ушла. Выбрав время, Волкодав в тот же день расспросил Правого. Боярин строго посмотрел на него: что ещё за любопытство? – но затем, видно, рассудил, что телохранитель навряд ли спрашивал ради пустой забавы. И поведал венну, что мать кнесинки была знаменитой воительницей: государь Глузд поначалу состоял у неё простым воеводой. Она погибла в бою с морскими сегванами, и Глузд, оставшийся растить несмышлёную дочку, поклялся, что не допустит для неё такой же судьбы.

– Кнес её сам не учил и нам заповедал, – предупредил он Волкодава.

Тот кивнул:

– Спасибо за науку, боярин…

Ворчливый Крут отдал ему в учение двоих отроков, Лихослава и Лихобора. Благо им, по сугубой незнатности их рода, Посвящение в витязи предстояло вовсе не обязательно. Близнецов так и прозывали: братья Лихие. Славные парни дружно недолюбливали Лучезара, а посему особенность новой службы пришлась им как раз по вкусу. Это ж надо – никто из дружины был им теперь не указ! Даже бояре!

– Только я, – сказал Волкодав, и ребятам не захотелось с ним спорить. Он же добавил: – И кнесинка, но только в том, что охранных дел не касается.

Гораздо трудней показалась братьям другая наука: обращать внимание лишь на то, что могло как-то коснуться госпожи, пропуская мимо ушей ехидные замечания и даже прямые обиды, обращённые на них самих.

Каждое утро добрый Серко приносил Волкодава в крепость, и венн спускал с отроков по сорок потов. Сперва они слегка дичились его, но потом привыкли, зауважали и даже порассказали ему немало занятного. Почему-то он испытал немалое облегчение, узнав, что Лучезар вовсе не был кнесинке братом, ни родным, ни двухродным. Её прабабушка доводилась его прадеду сватьей. Лучезар, правда, при каждом удобном случае именовал кнесинку сестрой, зато она его братом – никогда. А ещё была у молодого боярина одна странность. Временами он запирался у себя и не показывался целые сутки, а то и двое. При этом Лучезар отговаривался нездоровьем, но скорее всего именно отговаривался: телесной крепости в нём было на троих.

Когда близнецы упомянули об этих странных отлучках, что-то сдвинулось в памяти Волкодава, точно струна самострела, насторожённого у звериной тропы. Он сразу вспомнил походку Левого, так не понравившуюся ему в день покушения, и спросил:

– А не бывает ли боярин, перед тем как запираться, раздражителен и зол?

Братья переглянулись и разом кивнули льняными вихрастыми головами:

– Ещё как бывает!..

Тогда Волкодав крепко заподозрил, что Левый был приверженцем серых кристаллов, дарующих блаженство, дивные сны наяву… и шаркающую походку после пробуждения. Он ещё в Самоцветных горах насмотрелся на любителей сладкой отравы. И знал, что она в конце концов творила с людьми. Он не стал ничего говорить отрокам и так же подробно расспросил их обо всех остальных обитателях крепости, до самого последнего конюха и раба. Справный телохранитель должен знать всё. И про молодую чернавку, сошедшуюся с витязем, и про обиженного слугу, быть может, затаившего зло. И про то, в каких местах кнесинка любит собирать грибы. И про боярина, который, того гляди, совсем станет рабом серого порошка – а значит, и людей, его доставляющих…

По вечерам Ниилит лечила его своим волшебством, и через какое-то время он с радостным удивлением обнаружил, что перестал кашлять.

Очень скоро Хозяйка Судеб вновь столкнула их с Лучезаром лбами.

Как-то утром, стоя на заднем дворе крома, Волкодав объяснял братьям Лихим мудрёное искусство внезапного боя: стоял, стоял человек безмятежно… и вдруг взрывается вихрем сокрушительных и мгновенных ударов. Видеть подобное отрокам раньше почти не приходилось. Волкодав знал, что в дружинах таким боем гнушались. Братья Лихие тоже сперва морщили носы, потом перестали. Удел витязя – честные битвы грудь на грудь да гордые поединки. Телохранитель – дело иное. Ему лишь бы соблюсти того, кого взялся охранять, живым и во здравии. А честь и славу пусть добывают другие…

Мыш, сидевший на плече у Волкодава, вдруг забеспокоился и зашипел. Венн оглянулся и увидел шедшего к ним Лучезара. За молодым боярином следовало двое мужчин, которых он сейчас же узнал, а узнав – насторожился. Один был тот черноволосый воин жрецов; похоже, они и впрямь выгнали неудачника. Вышелушили, как рака, из полосатой брони. А второй… второй был его тогдашний противник-сольвенн.

– Вот ещё двое телохранителей для сестры, – сказал Лучезар, обращаясь к Правому, который редко пропускал случай взглянуть на Волкодава и отроков. – Воины что надо и к тому же не галирадцы. Ни с кем здесь, в городе, сговариваться не начнут.

Крут нахмурился и спросил черноволосого:

– Как звать тебя? И почему с проповедниками за море не уплыл?

– Звать меня Канаон, сын Кавтина, а род мой – воины, – ответствовал тот. Судя по акценту, его родиной был Нарлак, лежавший к северо-западу от Халисуна, за горами, которые сольвенны называли Замковыми, а венны – Железными. – Проповедники меня отрешили, – продолжал Канаон, и было похоже, что он на них по-настоящему обозлился. – В семи городах мечом за их веру стоял, мил да хорош был. Ан стоило один раз оплошать…

Он посмотрел на Волкодава и сразу отвёл глаза.

– А ты? – повернулся Правый к сольвенну.

Парень назвался птичьим именем – Плишкой. По его словам, он был сиротой и вырос батраком у земледельца-сегвана, потом сбежал от него и сделался наёмником. И вот уже семь лет странствовал по белу свету, зарабатывая мечом. При этом он нажил какие-то неприятности от Учеников Близнецов и тогда на площади собрался было поквитаться, но не совладал. А когда те уже уехали, увидел Канаона, чуть не плачущего в корчме. Былые противники хлебнули вместе пивка и тут же уговорились держаться друг дружки. Так, вместе, и пришли они к боярину Лучезару, ибо прослышали, что госпоже кнесинке могут пригодиться наёмные телохранители…

Складно, подумал Волкодав. Складно и славно. Ишь ведь, у Правого уже и брови от переносицы в стороны расступились. Да. Жили-были два хоробрых воителя и ратились честно, а потом взяли да побратались. Чего тут не понять!

Крут повернулся к нему:

– Ты-то что скажешь, венн?

Волкодав пожал плечами, гладя повисшего на рубахе Мыша, и равнодушно ответил:

– Скажу, что, пока я при кнесинке, этим двоим подле неё не бывать.

Плишка и Канаон растерянно переглянулись: ничего подобного они, похоже, не ждали. Рука Лучезара опустилась на меч.

– А не много на себя берёшь, венн? – заворчал Крут.

Волкодав спокойно сказал:

– Ты меня спросил, я ответил.

– Чего боишься?.. – осведомился Крут.

Плишка хмыкнул:

– Боится, кнесинка нас вперёд него жаловать станет.

Канаон заулыбался: мужественное, тёмное от загара лицо, голубые глаза, белые зубы из-под чёрных усов. Красивый малый, уж что говорить. Да и Плишка был хорош собой, гораздо хорош. Волкодав сказал:

– Один из них побил другого, а я побил победителя.

– Ну и что? – фыркнул Крут. – Если ты их побил, они, по-твоему, плохо дерутся? Отроками, небось, только двор не метёшь…

– Может, дерутся они и неплохо, – сказал Волкодав. – Но к госпоже, покуда жив, я их не подпущу.

– Обижаешь, венн, – покачал головой Плишка. – Смотри, каяться не пришлось бы.

– А ты молчи, тетеря! – рявкнул вдруг Правый. – Поговори мне тут!

Канаон вполголоса пробормотал по-сольвеннски нечто, касавшееся башмаков и пояска бабушки Волкодава. За подобные слова у веннов вызывали на поединок, и все это знали. Братья Лихие не отрываясь смотрели на наставника. Волкодав стоял, как глухой.

Лучезар слушал разговор, постепенно белея от бешенства. Рука его танцевала по рукояти меча, но дальше этого дело покамест не шло. Не ему, дружинному воину, прилюдно задираться с бывшим рабом…

– Пошли! – коротко бросил он наёмникам. И те удалились следом за ним, нехорошо оглядываясь на Волкодава. Когда же скрылись, на него напустился Крут:

– А теперь, парень, сказывай толком! Почто обидел добрых людей?.. – И свирепо оглянулся на замерших рядом близнецов: – Брысь!..

Лихобор и Лихослав по привычке дёрнулись с места, но потом переглянулись – и остались стоять где стояли. Боярин, видя такое непослушание, начал наливаться гневом и открыл рот прикрикнуть… Волкодав опередил его, кивнув:

– Ступайте.

Братья исчезли.

– Ну, парень!.. – Крут не знал, сердиться или смеяться. Поскрёб пятернёй в бороде и продолжал: – Ты с теми двоими словом не перемолвился, а уж я-то вас, веннов, знаю. Значит, прикидываешь, не доведёт ли судьба насмерть рубиться!.. Почему?

– Потому, что они лгали, – сказал Волкодав. – Они давно знают друг друга. А тот бой был подставным. Таким людям у меня веры нет…

И тем, кто таких людей сестре в телохранители сватает, добавил он про себя.

– А не на собственный хвост оглядываешься? – хмыкнул боярин. – С чего взял-то?..

Волкодав усмехнулся:

– Я зверь травленый, воевода, вот и оглядываюсь… Когда они бились, Плишка угадывал удары, которые нельзя угадать. А потом не заметил самого простого, которым нарлак его и свалил…

Крут, презирая деревянные мечи, вытащил из ножен свой боевой и потребовал:

– Покажи!

Волкодав показал. Ему не удалось коснуться боярина, но дело было не в том.

– Ты ловишь их, как я тогда, – сказал он Правому. – А Плишка защищался, будто заранее знал.

Боярин опустил меч и спросил:

– Сколько тебе лет?

– Двадцать три.

– А сражаешься сколько?

– Четыре…

– А я – с четырёх, – с мальчишеской досадой заявил Крут. – В тот год твой отец, не знаю, родился ли! Почему ты сразу увидел то, что я понял только теперь?

Волкодав сказал:

– Наверное, ты всё с честными воинами дело имел, воевода. Не как я, с висельниками.

Следующий день выдался тёплым и солнечным. Молодая кнесинка решила покататься на лошади и велела Волкодаву собираться:

– Поедешь со мной.

Боярин Крут подозвал кого-то из витязей помоложе и начал распоряжаться, приказывая седлать коней для десятка молодцов, но Елень Глуздовна остановила его:

– Только телохранитель, больше никого не надо.

– Как так?.. – всплеснул руками старый храбрец. – А худых людей, неровен час, повстречаешь?..

Кнесинка, взбегавшая на крыльцо одеваться, смерила его взглядом:

– Тот раз твои десять молодцов меня защитили? Или он один?..

И скрылась за дверью, и боярин, не имея возможности оттрепать её, как надлежало бы, за ухо, выплеснул раздражение на Волкодава:

– Ну, венн…

Волкодав посмотрел ему в глаза и ответил:

– Я тоже считаю, воевода, что десяток воинов был бы надёжней. Но раз госпожа сказала, значит, быть по сему. А наше с тобой дело – проследить, чтобы никто её не обидел…

Братья Лихие с завистью смотрели в спину Волкодаву, выезжавшему с кнесинкой за ворота. Они понимали, что им эта честь будет доверена ещё очень нескоро.

Серко выгибал могучую шею, размеренно бухая подкованными копытами в деревянную мостовую. Если бы кто ни попадя носился по городу вскачь, мастера-мостники навряд ли поспевали бы перестилать разбитые горбыли, а горожане вконец разорились бы, собирая деньги на починку улиц под своими заборами. Оттого в городе исстари воспрещено было пускать лошадей вскачь всем, кроме витязей и спешных гонцов. Волкодав видел, как разлетались щепки из-под копыт, когда Лучезар нёсся со свитой. Кнесинка, уважая прадедовское установление, ехала шагом.

Добрые галирадцы приветствовали свою государыню, кланялись ей, отступали с дороги, махали вслед. Перепадало внимания и Волкодаву. Ему некогда было вежливо кланяться в ответ, как это делала кнесинка. И даже думать о том, как вот эти люди совсем недавно с ухмылкой оглядывались на него, шедшего заказывать ножны. Он сидел в седле, точно кот перед мышиной норой, и на плечах под кожаным чехлом тихонько поскрипывала кольчуга, а у седла висел в налучи снаряжённый лук. Волкодав озирал уличный люд, держа руки у поясного ремня. Руки непроизвольно дёрнулись, когда наперерез кнесинке устремился юный сын пекаря. Плечи парнишки обвивала широкая перевязь лотка, заваленного вкусно пахнувшим печеньем и пирожками. Кнесинка взяла пирожок и что-то сказала безусому продавцу, кивнув в сторону телохранителя. Парнишка отступил, пропуская серебристую кобылицу, и протянул лоток Волкодаву. Венн взял маленькую булочку с маком и бросил продавцу грошик. Ещё не хватало, угощаться задаром. Мальчик ловко, на лету, подхватил денежку и поспешил прочь, распираемый законной гордостью. Не далее как завтра вся улица сбежится покупать сдобу из печи, из которой сама кнесинка не брезговала отведать!.. Он так и не узнал, что слишком резвое движение навстречу кнесинке вполне могло стоить ему жизни.

Волкодав отщипнул кусочек булочки и дал Мышу.

В середине лета на Галирад, случалось, опускалась влажная удушливая жара, но этот день был совсем не таков. Лёгкий ветер гнал по небу маленькие белые облака. Летучие тени скользили по цветущим лугам, невесомо перебегали полноводную Светынь и спешили вдаль по вершинам лесов, синевших на том берегу. Такие дни сами собой западают в память и потом вспоминаются, точно благословение Богов.

– Куда ты хочешь поехать, госпожа? – спросил Волкодав, когда городские ворота и большак с вереницами гружёных возов остались позади.

– К Туманной Скале! – обернувшись, ответила кнесинка. И пояснила: – Оттуда видно море, острова и весь город. Я давно там не была.

Волкодав поймал себя на том, что любуется ею. Она сидела в седле уверенно и прямо, глаза сверкают, нежные щёки разрумянились от солнца и свежего ветра, маленькие руки крепко держат поводья стремительной кобылицы… Можно представить себе, какова была её мать-воительница. Волкодав покачал головой и сказал:

– Нет, госпожа. Больно далеко, да и место глухое.

Чистый лоб кнесинки от переносья до серебряного венчика перечеркнула морщинка: телохранитель отказывался повиноваться!.. Стало быть, случается и такое. Серые глаза неожиданно разгорелись задором:

– Моя Снежинка быстрей… Поскачу, не догонишь!

Волкодав смотрел на неё без улыбки.

– Может, и быстрей, госпожа, – сказал он наконец.

Кнесинка покосилась на аркан, висевший у него при седле. Она видела, как он его бросает. Она вздохнула:

– Ты, Волкодав, видать, мне жизнь спас для того, чтобы я сама удавилась… Ладно, там дальше на реке славная заводь есть, да и город видать…

Венн кивнул и тронул пятками жеребца.

Место оказалось действительно славное. Травянистую полянку на возвышенном речном берегу окружали могучие старые сосны, разросшиеся на приволье не столько ввысь, сколько в ширину. Да, хорошее место. И вплотную незаметно не подберёшься, и издали не больно-то выстрелишь.

Под берегом, за узкой полоской мелкого песка, лежала просторная заводь, едва тревожимая ветерком. Длинный мыс, по гребню которого в ряд, точно высаженные, стояли одинаковые деревья, отгораживал заводь от стремнины. В тёмном зеркале, отражавшем небесную синеву, лежали белые звёзды водяных лилий. А вдали и правда виднелись гордые сторожевые башни стольного Галирада.

Волкодав спешился сам и снял с седла кнесинку. При этом он несколько мгновений держал её на весу и успел подумать: совсем не тяжела на руках, даром что полнотела…

– Снежинку не привязывай, – велела Елень Глуздовна. – Она от меня никуда.

Ласковая кобылица доверчиво сунулась к нему, когда он взял её под уздцы. Волкодав всё-таки привязал её, но на длинной верёвке, чтобы могла и травы себе поискать, и поваляться, и в воду войти. Серку такой свободы не досталось. Славный жеребец и так уже начал красоваться перед тонконогой Снежинкой. Пускай охолонет. Волкодав увёл его на другой конец прогалины и оставил там, утешив кусочком подсоленного хлеба. И вспомнил: венны всегда ставили жеребцов и кобылиц у клети, в которую удалялись молодожёны. Нарочно затем, чтобы кони призывно ржали и тянулись друг к другу, приумножая людскую любовь…

– Что творишь!.. – встретила его кнесинка, уже сидевшая на разостланной попоне. – Я же сказала, она от меня никуда!

Волкодав почти ждал, чтобы она поспешила освобождать любимицу, но кнесинка осталась сидеть.

– Может, и так, госпожа, – сказал он. – Её могут испугать. Или попробовать увести.

Кнесинка досадливо вздохнула, отвернулась и стала смотреть на реку и город.

…Негоже, хмуро думал Волкодав, обегая настороженным взглядом редкие сосны, заводь и деревья на мысу. Позвала бы с собой подружек, дочек боярских или хоть няньку. Было бы с кем и побеседовать, и поиграть, да ведь и стыд оградить, если придёт охота купаться… Венны испокон веков лезли в реку все вместе, мужчины и женщины, и ничего непристойного в том не находили. Волкодав знал, что сольвенны судили иначе.

…А десяток отроков как раз встал бы за соснами, чтобы никто недобрый на семь перестрелов приблизиться не сумел…

– Ты всегда такой… как лук напряжённый? – спросила вдруг кнесинка. Оказывается, она наблюдала за ним, рыскавшим глазами кругом.

Волкодав ответил:

– Всегда, госпожа, когда кого-нибудь стерегу.

Она похлопала по расстеленной попоне рядом с собой:

– Что стоишь, сядь.

Волкодав сел, но не рядом, а напротив – спиной к реке, лицом к лесу. Из воды всё же навряд ли кто выскочит. Мыш слез с его плеча и отправился ловить кого-то в лесной мураве.

– А простым боем ты драться умеешь? – спросила кнесинка Елень. – Без оружия, одними руками?

– Умею, госпожа, – кивнул он. – Да ты видела.

Кнесинка решительно посмотрела ему прямо в глаза:

– Научи меня, Волкодав.

Ну вот, опять за своё, вздохнул он про себя. Ему совсем не улыбалось попасть, как зерну на мельнице, между бегуном и поставом. Вслух он сказал:

– Боги не судили женщинам драться, госпожа. Их мужчины должны защищать.

Она смотрела на него, как сердитый маленький соколёнок.

– А не случилось рядом мужчины? А ранят его или, сохрани Боги, вовсе убьют?.. Совсем не мочь за себя постоять, плакать только? Умолять?.. Одну такую послушали!..

Волкодав отвёл взгляд. Кнесинка была права. И всё-таки…

– Если хочешь, госпожа, я тебе покажу, как вырываться, – проговорил он неохотно.

Начало было положено.

– Покажи!

Волкодав обхватил правой рукой своё левое запястье:

– Когда схватят, люди обычно вырываются вот так… – он потянул руку к себе, – …а надо вот так. – Он наклонил сжатый кулак прочь от себя, одолевая сопротивление одного пальца вместо четырёх.

Кнесинка Елень попробовала сделать то же и убедилась, в чём выгода. Она поджала скрещённые ноги и наклонилась к нему:

– Ну, держи, вырываться стану!

Волкодав взял её за руку. Кнесинка высвободилась одним ловким движением, без ошибки повторив показанный приём. Потом, правда, она посмотрела на свою руку и нахмурилась. Венну неоткуда было знать, о чём она думала. А думала она о том, что осторожные пальцы телохранителя были способны запросто превратить её руку в кисель. И вряд ли спас бы даже створчатый серебряный браслет в треть вершка толщиной, застёгнутый на запястье. Она спросила:

– А если… не вырваться? Тогда что?

– Если свободна вторая рука, госпожа, бей в глаза.

Он объяснял ей, как покалечить, а то и убить человека, и говорил спокойнее, чем другие люди – о том, как лучше варить мясную уху. Кнесинка поневоле содрогнулась, а он ещё и предложил:

– Попробуй, госпожа.

Её решимость учиться таяла, как снег по весне. Она поднесла было руку, но тут же уронила её и замотала головой:

– Не могу… страшно.

– Страшно, – кивнул Волкодав. – Решиться надо, госпожа. Промедлишь, сама пропадёшь.

Кнесинка закусила губы и попробовала. Венн легко отдёрнул голову и сказал:

– Этого обычно не ждут, только крика и слёз.

– А если за обе руки держат?

– Тогда бей коленом в пах, госпожа. Это очень больно. А если схватили сзади, попытайся ударить в лицо головой. Или ногой в голень. И бей, коли бьёшь, не жалеючи, изо всей силы. И сразу.

Он видел, как ужасала её лютая кровожадность ухваток, которые он объяснял. Она-то надеялась постигнуть, как остановить, отбросить врага… да унести ноги. Ан выходило, что жестокость не одолеть без жестокости, свирепость – без ещё худшей свирепости… Где сыскать такое в себе?

Кнесинка смотрела на угрюмого бородатого парня, сидевшего против неё, и телохранитель-венн вдруг показался ей выходцем из другого мира. Холодного и очень страшного мира. Который она, выросшая в доброте и довольстве, за дубовыми стенами крома, за щитами отцовской дружины, едва знала понаслышке. А теперь размышляла: что же за жизнь должен был прожить этот человек? Что сделало его таким, каким он был?..

– Ты мог бы убить женщину, Волкодав? – спросила она.

Он ответил не задумываясь, совершенно спокойно:

– Мог бы, госпожа.

Кнесинка Елень знала, как высоко чтил женщин его народ, и содрогнулась:

– Представляю, что за бабища должна быть, если уж ты, венн…

Волкодав мельком посмотрел на неё, отвёл глаза и медленно покачал головой:

– Лучше даже не представляй, госпожа.

Где она была теперь, та… то посрамление женщин, которому он при встрече снёс бы голову без разговоров, дай только удостовериться, что это вправду она? Может, всё там же, в Самоцветных горах. А может, и нет.

– А ребёнка? – спросила она. – Ребёнка ты мог бы убить?

Волкодав подумал и сказал:

– Сейчас не знаю. Раньше мог.

Сказал и заметил: кнесинка сделала усилие, чтобы не отшатнуться. Откуда ей было знать, что он сразу вспомнил подъездной тракт рудника. И детей на дороге.

Кормили их так. Привозили корзину вяленой (и откуда только брали в горах?) рыбы. Сколько подростков, столько же и рыбёшек. Всё вываливалось в одну кучу наземь. Кто смел, тот и съел. Серому Псу было тринадцать лет, когда один из них, пятнадцатилетний, надумал пробиваться в надсмотрщики. И начал с того, что повадился отбирать еду у тех, кто был послабей. Однажды, когда он кулаками отвоевал себе уже третью рыбёшку, Серый Пёс подошёл к нему и взял за плечо. Хватка у него уже тогда была – не больно-то вырвешься. Парень обернулся, и Серый Пёс, не сказав ни слова, проломил ему голову камнем.

Ещё в памяти Волкодава упорно всплывали малолетние ублюдки, которых он расшвырял тогда на причале. Хотя он и понимал, что вспоминать о них вовсе не стоило, а уж кнесинке говорить – и подавно.

– Вы, венны, очень держитесь за родню, – неожиданно сказала она. – Как вышло, что ты живёшь не в семье?

Похоже, она успела решить, что его выгнали из дому за преступление. Волкодав долго молчал, прежде чем ответить. Разговор нравился ему всё меньше.

– У меня нет семьи, госпожа.

Она посмотрела на бусину, переливавшуюся в его русых волосах, и решила похвастать знанием веннских обычаев:

– Но ведь ты женат? Или это подарок невесты?

Волкодав улыбнулся. Кнесинка ещё не видела, чтобы он так улыбался.

– Той, что подарила мне эту бусину, всего десять лет, госпожа.

Елень Глуздовна уселась поудобнее и попросила:

– Расскажи мне о себе, Волкодав.

Рассказывать о себе ему совсем не хотелось. Он снова начал осматриваться кругом и молчал так долго, что девушка не выдержала:

– Здесь никого нет, кроме тебя и меня. Поехала бы я сюда с тобой, если бы не доверяла тебе?

Волкодав подумал о том, что тоже вполне ей доверяет и, уж конечно, ни в коем случае не имеет в виду её обижать. Просто, чем меньше наниматель знает о телохранителе, тем обычно и лучше. Складно и красно объяснять он, однако, не выучился. Он так и ответил:

– Я плохо умею рассказывать, госпожа…

В это время из-за куста, гулко хлопая крыльями, взлетела большая тёмная птица. Волкодав мгновенно прижал кнесинку к земле, одновременно подхватывая лук и бросая стрелу к тетиве… и только тогда осознал, что это был всего лишь безобидный глухарь, едва перелинявший и надеявшийся отсидеться в кустах. Следом за птицей на открытое место выбрался Мыш, и Волкодав понял, кого следовало благодарить за переполох. Он ослабил тетиву, глубоко вздохнул и выпустил кнесинку.

– Ну ты меня напугал… – выговорила она, и голос жалко дрожал.

Бедная девочка, до чего же ей страшно, осенило вдруг Волкодава. Храбрится, требует, чтобы оружному или на худой конец простому бою её учил… в глухое место без охраны рвётся скакать… а у самой от малейшего шороха сердчишко, как хвост овечий, трепещет. Ну я и бревно, коли сразу не понял…

Он решил подбодрить её и сказал:

– Я тоже испугался, государыня.

У неё совсем по-детски запрыгали губы:

– Мне страшно, Волкодав… мне так страшно… скорее бы отец возвратился… Всё время крадутся… ночью, впотьмах…

Уткнулась лицом в ладони – и слёзы хлынули.

Волкодав пересел поближе и обнял девушку, не забывая поглядывать кругом. Гордая кнесинка прижалась к нему и расплакалась ещё отчаянней. Он ощущал, как колотится её сердце.

– Не бойся ничего, госпожа, – сказал он тихо. Помолчал и добавил: – Подумай лучше, как глухарь-то напугался.

Кнесинка подняла голову и попыталась улыбнуться сквозь слёзы. Сколько ей лет, подумал Волкодав. Шестнадцать? Семнадцать?.. Самая пора бы со сватами беседовать да доброго мужа присматривать. Такого, чтобы никто чужой впотьмах ночью не крался и даже сон дурной за семь вёрст облетал…

Он сказал:

– Не плачь, государыня. Хочешь, поедем домой?

Она кое-как утёрлась:

– Нет… погоди.

Тоже верно, размышлял Волкодав, спускаясь следом за нею к берегу заводи. Поддайся страху один раз – потом попробуй избавься. Кнесинка умылась, пригладила волосы и стала совсем прежней, если не считать припухших век и покрасневшего носа. Пока доедет до города, всё и пройдёт.

– Отец говорит, я в людях смыслю, – окрепшим голосом сказала она Волкодаву. – Я стану угадывать, а ты меня поправляй. Хорошо?

Он неохотно ответил:

– Как скажешь, госпожа.

– Ты дерёшься так, что дядька Крут тебе удивляется. И честь блюдёшь. Значит, ты был витязем, – решительно начала молодая правительница. – Наверное, ты был ранен в бою, попал в плен и угодил в рабство… – Она выжидательно смотрела на Волкодава, но венн молчал, и она нахмурилась: – Нет, не то. Крут говорит, ты всего четыре года… И как получилось, что тебя не выкупили из неволи?

Волкодав покачал головой:

– Всё было не так, госпожа.

Продолжения не последовало, и кнесинка поняла: больше она не выжмет из него ни слова. Он просто сидел и смотрел на неё. И молчал. Страшный человек. Опасный каторжник, клеймёный убийца. Кнесинка вдруг почувствовала, что доверяет этому страшному человеку полностью, бездумно и беспредельно. Она захотела сказать ему об этом, но не нашла слов, поперхнулась и спросила ни с того ни с сего:

– Почему ты пришёл в Галирад, Волкодав?

Он пожал плечами.

– Мне было всё равно, госпожа.

Мыш, уставший ползать в траве, вернулся к нему и устроился подремать на ременной петельке, притачанной к ножнам меча. Кнесинка подумала о том, что городской человек, решив спрятаться, бежит в лес и воображает, будто там его никто не найдёт. А лесной житель, наоборот, полагает, что легче всего затеряться в большом городе. Ещё она подумала, что такому, как Волкодав, затеряться ой как непросто. Такие не умеют сидеть тише воды, ниже травы. Такие без конца заступаются за осуждённых еретиков и за нищих старух и с мрачным достоинством ждут приговора, когда их приводят в суд по навету.

Волкодав заново обшарил взглядом светлое редколесье, отмечая успевшие сдвинуться тени. Любопытная пищуха опустилась на низкую ветку, посмотрела на него сперва одним глазом, потом другим, вспорхнула и полетела ловить комаров.

– Всё-таки ты должен научить меня сражаться, – решительно проговорила кнесинка. – Ты – мой телохранитель, не батюшкин… меня и слушай, не его. – Венн молчал, и она, опустив голову, тихо добавила: – Я не посягаю быть воительницей, как моя мать. Я просто не хочу больше бояться… – И вскинула голову, глаза снова заблестели задором: – Я слышала, как забавляются лучшие бойцы твоего племени. Кто-нибудь разгоняет на них тройку, и они ударом в оглоблю опрокидывают всех трёх коней! Ты так можешь?

– Не знаю, – сказал Волкодав. – Я не пробовал.

Кнесинка хитровато посмотрела на него снизу вверх, из-под ресниц, и вздохнула:

– Наверное, врут люди.

– Не врут, – сказал Волкодав.

– А ты сам видел?

– Видел. Только это была не забава.

– А как?..

– Лошади понесли на ярмарке, – ответил он неохотно. – Нас, детей, затоптали бы, если бы отец не остановил.

– Твой отец был воином? – спросила кнесинка.

Волкодав отрицательно мотнул головой. И опять намертво замолчал.

А через несколько дней случилось то, чего он ждал с самого начала, и в особенности – после того, как Лучезар привёл бывшего полосатого и Плишку. Третий явился сам, и осталось только предполагать, подслушал ли он какой-нибудь разговор на торгу или смекнул сам. Это был молодой белобрысый сегван, но, при всей его молодости, сегванского в нём было намного меньше, чем в старой Киренн – вельхского. Волкодав хорошо знал эту породу наёмников, которые путешествовали из страны в страну вслед за войнами и войсками, давно и прочно забыв дорогу домой. Самого его никакой заработок не заставил бы к ним примкнуть. Хотя и звали. И до хрипоты объясняли дремучему бестолковому венну, что война, мол, – такое же ремесло, как и все остальные…

Сегвана он заприметил почти от самых ворот и немедленно понял, что было у того на уме. Вот парень о чём-то спросил отроков, и они стали объяснять, указывая в сторону хором кнесинки. Сегван направился дальше, и один из отроков пошёл вместе с ним. Не столько пояснить дорогу, сколько ради того, что пришлец был оружен и явно не дурак в рукопашной.

Кнесинка как раз отдыхала у себя. Волкодав сидел на крылечке, и Нелетучий Мыш грелся на послеполуденном солнышке, устроившись у него на колене. Привлечённая чем-то, над ступеньками закружилась большая муха; зверёк хищно насторожил уши и даже подпрыгнул, но не полетел.

– Эх ты, – сказал ему Волкодав.

Сегван подошёл и остановился в нескольких шагах. Встал довольно нахально, так, чтобы на ноги венна падала тень. Мыш враждебно зашипел и перебрался повыше, угрожающе пригибаясь и расправляя чёрные крылья.

– Ты, что ли, Волкодав? – спросил сегван.

Некоторое время венн щурился на него против света, прикидывая, стоило ли отвечать. Наконец решил, что стоило, и проворчал:

– Может, и я…

– Я тебя побью хоть на мечах, хоть на ножах, хоть так! – не тратя попусту времени, взял быка за рога отчаянный малый. – Я буду охранять кнесинку вместо тебя, потому что лучше сражаюсь!

Это был вызов. К отроку, подошедшему вместе с сегваном, присоединился второй, потом третий. Появились братья Лихие. Подъехали два молодых витязя и остановились чуть поодаль, делая вид, будто происходившее у крыльца их нисколько не интересовало.

– Как звать-то, храбрец? – не спеша проговорил Волкодав.

– Сперва побей, – ответил тот насмешливо, – тогда и спрашивать станешь.

Волкодав прислонился спиной к гладкой стойке крылечка, устраиваясь поудобнее.

– Да ты трус никак! – обрадованно сказал ему сегван. – Хёгг сожри твои кишки! Правду же говорят: венн молодец против овец, а против стоящего бойца…

Волкодав не ответил и не пошевелился, и разочарованные зрители поняли, что вставать он не намеревался.

– Ты, должно быть, ни шиша не умеешь, – продолжал сегван, но уже не напряжённо, как поначалу, а с отчётливо различимым презрением. Вытащив из ножен меч, он стремительно закрутил его в воздухе, ловко перехватывая и кидая из руки в руку.

– А вот так можешь? А так?!

– Могу, – безразлично сказал Волкодав. Он прекрасно понимал, чем был занят непрошеный гость. Так часто ведут себя перед поединком, стараясь смутить соперника, а себя раскалить самое меньшее докрасна. Смущаться Волкодав ни в коем случае не собирался. Драться – тоже. Этот парень, наверное, был куда как неплох в схватке, коли оставался до сих пор жив, с его-то норовом. Неплох, но не умён. Иначе повнимательней слушал бы, что говорили в городе о кнесинке и её телохранителях, да и пришёл знакомиться по-хорошему. Во всяком случае, не считал бы, что кнесинка рада будет нанять его вместо человека, только что спасшего ей жизнь. Нет, подумал Волкодав. Когда я сам занимался примерно тем же, чем ты сейчас, я вёл себя по-другому. И ещё я понимал, что дочь правителя города – это не купчиха, боящаяся ворья.

«Сперва Побей» между тем со стуком вогнал меч назад в ножны и выхватил сияющий боевой нож чуть не в три пяди длиной. Волкодав знал, что островные и береговые сегваны порою предпочитали их даже мечам. И уж владели ими…

– А так можешь?!.

Парень ловко кинул нож себе за спину, и тот взвился над левым плечом, чтобы точно лечь рукоятью в подставленную ладонь.

– Не пробовал, – сказал Волкодав. – А зачем?

– А вот зачем!..

Он вдруг скакнул на полшага вперёд, низко пригибаясь, и Волкодав успел подумать: нож, верно, свистнет сейчас в него, кабы резьбу на стене маронговой, красивой, не попортил… но что именно собирался делать сегван, узнать ему не довелось. Потому что Мыш, и без того обозлённый, окончательно убедился: на них с Волкодавом собирались напасть. Он яростно закричал и бесстрашно ринулся на обидчика, в очередной раз позабыв, что кнут надсмотрщика Волка когда-то отнял у него способность летать. Равно как и то, что волшебник Тилорн ему эту способность вернул. Мыш попросту взмахнул крыльями и бросился сегвану в лицо…

И полетел.

И вдруг сообразил, что ЛЕТИТ.

Он метил укусить человека за нос, но от неожиданности промахнулся и оцарапал ему щёку. Боевой клич сменился воплями ужаса. Бестолково кувырнувшись в воздухе, зверёк пушистым комочком метнулся обратно к Волкодаву и юркнул за пазуху.

Весь полёт занял мгновение. Сегван, которому вдруг понеслось в лицо что-то чёрное, истошно орущее и злобно щёлкающее зубами, выронил нож и отшатнулся, запоздало вскидывая ладони. Споткнувшись, он потерял равновесие, взмахнул руками и неловко сел наземь.

Отроки и молодые витязи, собравшиеся у крыльца, дружно грянули хохотом. Тому, кто явился славы искать, такой хохот хуже боевых стрел. Сегван вскочил, бешено озираясь. Волкодав надеялся, что у него хватит ума пересилить себя и посмеяться вместе со всеми. Не хватило. Парень сгрёб оброненный нож и со всех ног кинулся за ворота. Не бывать ему телохранителем кнесинки, не бывать.

Волкодав вытянул из-за пазухи взъерошенного, скалящегося Мыша и высоко подбросил его на ладони. Мыш по привычке жалобно завизжал, но потом развернул крылья и приземлился с достоинством.

– Ну вот, давно бы так, – сказал ему Волкодав. – Всё, хватит придуриваться!

Они снова стояли на прибрежной поляне, только теперь рядом с кнесинкой был не один Волкодав, а все трое телохранителей. Венн взялся-таки учить молодую правительницу давать отпор, а заодно натаскивал и братьев Лихих. Опять же было кому посмотреть вокруг, пока двое других катали друг друга по высохшим сосновым иголкам и больно впивавшимся шишкам…

Храбрая кнесинка привезла на дне седельной сумки мужские порты, облачилась в них за кустом и потребовала, чтобы её не щадили:

– Взаправду жалеть ведь не станут…

– А синец вскочит, госпожа? – спросил Лихослав.

Вот именно, подумал Волкодав.

– Нянька увидит, расшумится… – сказал Лихобор.

– Да знает она! – снимая с головы серебряный венчик и по примеру Волкодава повязывая лоб широкой тесьмой, сообщила им кнесинка.

Венн смотрел на неё, нежную, домашнюю, полнотелую, стоявшую в нелепых мужских штанах между двумя крепкими, поджарыми, злыми в драке парнями, и было ему невесело. Почему, в сотый раз спросил он себя, сильный присваивает себе какие-то права только потому, что силён? У силы есть одно святое право – защищать того, кто слабей. Женщину, ребёнка, калеку… Ответь, справедливое Око Богов, что же это за мир, где мудрым и добрым приходится учиться жестокости? Где женщина, созданная ласкать и рожать, готовится убивать и калечить? Просто потому, что без этого самой недолго пропасть?..

Волкодав успел уже обучить всех троих хитрому навыку падать в любую сторону, не расшибаясь и не ломая себе руки-ноги, а потом сразу вскакивать, не охая и не держась за отбитые бока. Настал черёд самого простого приёма.

– Держи меня за руку, госпожа, – сказал он. – Нет, не этой, другой. Крепче держи, ты нападаешь. Или у меня нож, а ты поймала. Вот так.

Кнесинка ухватила его повыше запястья и стала держать. Волкодав отшагнул вбок, слегка довернул кисть, присел, нырнул, и рука кнесинки оказалась невозможным образом выкручена. Всё это венн, науки ради, проделал очень медленно и осторожно, но «нападавшей» только и оставалось, что ахнуть и неуклюже завалиться. Это называлось «Благодарность Земле». Кнесинка поднялась на ноги, кусая губы и хмурясь.

– Теперь ты меня роняй, госпожа, – сказал Волкодав.

Братья Лихие, стоявшие рядом, пробовали повторять их движения.

Елень Глуздовна пошевелила рукой, зажатой в его ладони, и смущённо пробормотала:

– Да я же тебя с места не сдвину…

– Сдвинешь, государыня, – пообещал Волкодав. И добавил: – Ты меньше меня, тебе ещё и удобней.

Как и в какую сторону отступать, кнесинка уяснила с третьего или с четвёртого раза. Потом пустила в ход вторую руку, но просунула её не сверху, как полагалось, а снизу. Волкодав поправил и посоветовал не спешить, следить разом за руками и ногами. Кнесинка попробовала нырнуть, но слишком рано, и он легко удержал её:

– С этим погоди, не то опрокинут.

В конце концов она всё сделала правильно и от души выломала ему руку, укладывая на землю. Близнецы, привычные к потасовкам, постигли приём гораздо раньше неё и уже вовсю валяли один другого по поляне, только знай отряхивали сухие иголки, липнувшие к потным лоснящимся спинам. Волкодав ещё несколько раз дал кнесинке себя повалить, потом подозвал Лихобора, а девушку поручил Лихославу. И почти сразу понял, что поспешил. Первый блин вышел комом. Взрослый парень был намного сильней кнесинки, вот только соразмерять силёнку не научился: молодая правительница зашипела сквозь зубы и принялась яростно тереть помятую кисть. Лихослав испугался, бросился её поднимать. Кнесинка села, и из глаз сами собой хлынули слёзы. Она вытирала их о штанину и сердито шмыгала носом. Сама рада была бы остановиться, но не могла. Волкодав отлично помнил себя мальчишкой и знал, что это такое. Обида тела, ни за что ни про что наказанного неожиданной болью. Так бывает, когда моешь пол, хочешь выпрямиться и с маху бьёшься головой о Божью Ладонь. Ещё он знал, что пуще всего сейчас кнесинке хотелось всё бросить, сесть на лошадь и ускакать домой. Туда, где ждёт лавка, застланная пуховой периной. И мисочка с финиками и мытым изюмом для услаждения души. И руки-ноги никто оторвать не норовит… Зачем муки принимать, пусть бы мужики друг друга ломали. Ей – себя холить, ей – по садику с цветами заморскими неспешно гулять…

Трое мужчин сидели на корточках вокруг и на всякий случай помалкивали, и о том, что телохранителям следовало ещё и озираться по сторонам, памятовал один Волкодав.

Кнесинка встала, решительно высморкалась и что было силы вцепилась здоровой рукой в запястье Лихослава:

– Давай!

– Государыня… – струсил отрок.

Волкодав вмешался:

– Давай, Лихослав, только… во всю силу – со мной одним.

Юнцу всегда охота скорей прихвастнуть едва добытым умением, скорее пустить в ход науку, особенно воинскую… Волкодав был старше братьев всего-то года, может, на три, но, думая так, чувствовал себя едва ли не дедом мальчишкам. Лихослав с запозданием, но всё же сообразил, что здесь, как и на мечах, не сразу хватают острые боевые клинки, сперва балуются деревянными. И в памяти затвердится, и не убьёшь никого…

Он крутанулся, ринул кнесинку и уложил её в колючую травку, но на сей раз – с примерной осторожностью. Ещё придёт время жилы в схватке тянуть. Потом они поменялись местами, кнесинка шмякнула оземь парня на голову больше себя и топнула ногой:

– Не моги поддаваться!

Когда ехали домой, Волкодав приметил, что она берегла левую руку. Он задумался, как обычно, с трудом подыскивая слова, и, только когда впереди уже замаячила городская стена, наконец спросил:

– Надо ли трудить себя так, госпожа? Не ты нас, мы тебя хранить уряжались…

Слова он нашёл всё же не самые разумные. Едва выговорив, сам понял это и стал ждать: сейчас осердится и скажет – без тебя, дескать, знаю, что надо мне, чего не надо. Кнесинка сдвинула брови и стала поправлять серебряные обручья, хотя багровые пятна начавших проступать синяков и так были надёжно спрятаны рукавами.

– Я дочь вождя, – сказала девушка. – Если я взялась, я не должна отступать.

Дочь вождя, подумал Волкодав. Самое печальное, что получалось у неё на удивление хорошо. Верно же говорят: за что ни возьмутся вожди, всё у них спорится лучше, чем у обычных людей. Может, потому и спорится, что помнит хороший вождь, на ком держится удача народа. Вот и дочерям вождей нету равных ни в красоте, ни в ловкости, ни в уме. Ни в стойкости душевной…

А ещё говорили, будто лицом и телом кнесинка Елень была сущая мать. Мать-воительница. Вот и думай: к добру это? Или не к добру?..

Лето близилось к исходу, и в городе всё чаще поговаривали о том, что государь Глузд, мол, совсем скоро вернётся. Волкодав не очень любопытствовал, куда он уехал, но всё же узнал: кнес проводил лето в большой и могущественной стране Велимор, договариваясь там о торговле и, случись что, о военной подмоге. Нет, не то чтобы кто-нибудь угрожал Галираду или, тем более, могучему Велимору. Просто сольвенны хотели заручиться добрым расположением сильного и воинственного соседа. Что же до Велимора, то и ему, верно, небезразлична была дружба крепкой северной державы. Ибо, как всем было хорошо известно, Галирад никому себя доселе в обиду не давал…

В Велиморе Волкодав не бывал и знал эту страну больше по слухам. Лежала она, как говорили, в самом сердце Замковых гор, и вели туда считанные дороги, все как одна проходившие извилистыми глухими ущельями. И было у этих ущелий одно общее свойство. На некотором расстоянии от входа скалы совсем перекрывали их, смыкаясь над головами. Все, кто бывал в Велиморе, в один голос утверждали, что в этих каменных тоннелях было удивительно неуютно. Гораздо хуже, чем в обычных теснинах или даже пещерах. Стоило, однако, выйти из-под сплошного свода по ту или другую сторону – и мерзкое ощущение пропадало бесследно…

Но тем не исчерпывались велиморские чудеса. Высоки и едва проходимы были заснеженные кряжи Замковых гор – недаром сольвенны выводили это название то ли от «зáмка», то ли от «замкá», – но уж и не таковы, чтобы вовсе невозможно было их одолеть. Находились бесстрашные скалолазы, которые взбирались на неприступные кручи и даже пересекали весь горный край, попадая из страны сольвеннов прямиком в Нарлак. Так вот: те, кто пренебрегал путеводными ущельями, предпочитая иные дороги, не находил между хребтами никаких признаков большой и богатой страны. То есть вообще ничего, кроме роскошных лугов, ослепительного снега на вершинах да немногочисленных горских племён, беспощадно резавшихся друг с другом. К слову сказать, ни о каком Велиморе обитатели внутренних долин слыхом не слыхивали.

Те же, кто, втягивая голову в плечи, проходил под давящими сводами скал, рассказывали о городах, окружённых исполинскими каменными стенами, о великолепных дворцах, изобильной торговле и о мириадах рабов, день и ночь приумножавших достаток державы…

Когда велиморцев спрашивали, в чём же тут дело, они обычно посмеивались и отвечали, мол, Боги хранят их страну, не допуская неведомых и недобрых людей. Поэтому кое-кто ещё называл Велимор Опричной Страной, сиречь особенной, отдельной, несхожей. Велиморцам такое название не особенно нравилось, они предпочитали именовать свою страну Потаённой.

Но самое удивительное, по мнению Волкодава, заключалось в другом. Ему приходилось иметь дело с уроженцами Потаённой Державы, и однажды он с изумлением убедился: своего, коренного, только ему присущего народа в Велиморе отроду не было. Там жили сегваны, вельхи, нарлаки, халисунцы, сольвенны и невесть кто ещё, но не было единого своего языка, обычая и веры. Ни дать ни взять обнаружили когда-то и заселили пустую землю выходцы из всех племён, обитавших вокруг…

Если бы кто спросил Волкодава, он мог бы рассказать, что его народ издавна с большим недоверием относился к Замковым горам и ко всему, что исходило оттуда. Венны называли эти горы Железными и утверждали, будто ими, как железным замкóм, Бог Грозы запер когда-то Тёмных Богов и всякую нечисть, воспретив показываться в дневной мир. Сольвенны тоже помнили кое-что из древних легенд. «Опричный» в их языке было словом вовсе не лестным. Соплеменники Волкодава выражались ещё непочтительней. Именовали Опричную, она же Потаённая, страну – Кромешной. Что, в общем, в старину тоже попросту значило – «лежащая наособицу, КРОМЕ»…

Над теми, кто в это веровал, люди грамотные и просвещённые дружно смеялись.

Как и предвидел Волкодав, боярину Круту страшно не понравились бесконечные отлучки молодой кнесинки. И то сказать, виданное ли дело! Вместо того чтобы чинно гулять возле крома, прясть, почивать у себя в горнице или, на худой конец, возиться с цветами (занятие для чернавки, но ладно уж, чем бы дитя ни тешилось…), его «дочка» скакала с троими телохранителями неизвестно куда. Иногда она брала с собой сокола, отговариваясь охотой, но дичи назад почему-то не привозила. Только выглядела усталой, как будто гонялась самое меньшее за кабаном.

Боярин рад был бы учинить ей какой следует расспрос, а то и отеческой рукою оттрепать за уши непослушное детище. Да только как подступиться, чтобы в случае чего ей же не вышло стыда?

Поразмыслив, Крут решил для начала хорошенько взяться за венна. Благо таинственные отлучки кнесинки начались именно с его появлением в кроме.

Однажды он отозвал телохранителя в сторонку и крепко сгрёб за рукав.

– Куда девочку чуть не каждый день тащишь? – зарокотал он грозно. – Почему она, как с вами съездит, ходит, словно вы её там палками били?

Волкодав посмотрел на крепкие узловатые пальцы, державшие его рукав. Он мог бы вырваться, но не стал этого делать. Он ответил ровным голосом:

– Госпожа едет, куда пожелает, а мы её сопровождаем. А когда останавливаемся, госпожа делает то, что ей по душе. А мы следим, чтобы никто её не обидел.

Если он что-нибудь понимал, боярину до смерти хотелось свернуть ему нос в противоположную сторону. Но Правый удержался. Толку не будет, а греха уж точно не оберёшься. Если не самого настоящего срама. Да и стоило ли ссориться с висельником, за которым «дочка» всяко была как за стеной… На том, стало быть, и завершился их разговор.

Выждав время, боярин взял за грудки обоих братьев Лихих. Но и тут ему суждена была неудача. Два молодых негодяя предпочитали угождать своему наставнику, а не воеводе, и молчали, как истуканы. Тогда Крут поразмыслил ещё и отважился на последнее средство. Явившись в хоромы к кнесинке, он завёл с нею разговор о девичьем стыде и о том, что батюшка-кнес, возвернувшись, не иначе как спустит с него, седобородого, шкуру, прослышав, что он, недотёпа, куда-то отпускал дитятко без подобающей свиты. Всё рассчитав наперёд, хитрец воевода для начала принялся навязывать в спутницы кнесинке целый курятник боярских дочек и иных знатных девиц. Вроде сестры Лучезара, Варушки, красивой, но неумной и вечно сонной девки. При мысли о том, что Варушка и ещё с десяток таких же станут сопровождать её во время поездок верхом, Елень Глуздовна пришла в ужас и довольно легко согласилась брать с собой хотя бы старую няньку. Чего, собственно, и добивался боярин. Он был одним из немногих, кого вредная старуха не гнала за порог помелом, а, считая приличным человеком, всячески приваживала и ласкала.

На другой день Волкодав сидел на крыльце и слушал сквозь приоткрытую дверь, как нянька собирала корзиночку еды и заодно порицала своевольное дитятко, не желавшее сидеть дома.

– Мёд выложи, нянюшка, – сказала ей кнесинка. – И пряники выложи. Принеси лучше сала, хлеба, мяса копчёного да луковку и чеснока головку не позабудь…

Старуха возмущённо молчала некоторое время, потом прошамкала:

– Яблоки выкладывать не буду, ты уж как хочешь. И пряники оставлю. В водичке размочу, мне, беззубой, как раз…

Посадив в седло кнесинку, Волкодав покосился на братьев Лихих, собиравшихся держать стремя няньке. Он думал, ей выведут ослика или, на худой конец, послушного мула. Ничего подобного. Конюх подвёл старой бабке тёмно-гнедого вёрткого мерина, и седло на нём было мужское. Парни приблизились, нерешительно переглядываясь. Старуха зашипела на них, мигом собрала подол бесформенной чёрной рубахи, под которой обнаружились чёрные же шаровары, и вспрыгнула в седло так, будто с детства не слезала с коня. Волкодав только головой покачал. Нянька вела свой род из племени ичендаров, обитавшего, между прочим, в тех самых Замковых горах.

Добравшись на полянку, он послал близнецов осмотреть лесочек и убедиться, что никто не приметил частых наездов кнесинки и не приготовил засады. Потом дал юной правительнице переодеться в мужские штаны и стал объяснять, что делать, если схватили сразу за обе руки. Нянька тем временем устроилась на попоне возле корзинки со съестными припасами, разложила шитьё и принялась за работу. Кнесинка погодя тоже сделает несколько стежков. Чтобы можно было не кривя душою ответить, чем занимались: «Мы шили!»

– Силой даже не пробуй, государыня, – наставлял Волкодав. – Он всё равно будет сильнее. Да не спеши, само после придёт…

Кнесинка, нахмурив брови, сосредоточенно вырывалась. Венн держал её чуть повыше запястий, очень осторожно, чтобы в самом деле не наградить синяками, но ей казалось, будто руки заперли в выстланные жёсткой кожей колодки. Ищи не ищи слабину, нет её.

– Вам, мужикам, о силе хорошо рассуждать, – промучившись некоторое время безо всякого толку, обиделась девушка. – Сами чуть что…

Старуха отложила вышивку, потом проворно поднялась и подошла к ним.

– А ну, пусти девочку! – взъелась она на Волкодава. – Такому только доверься, все руки пооторвёт!

– Нянюшка! – возмутилась кнесинка Елень.

Волкодав выпустил её и повернулся к старухе.

– Я-то не оторву, – сказал он. – Я к тому, чтобы другой кто не оторвал. – И протянул руку: – Хочешь, убедись, что госпоже нет обиды…

Коричневая, морщинистая старухина лапка с удивительной быстротой исчезла под длинным, до пят, чёрным шёлковым волосником. Когда она вынырнула наружу, в ней подрагивала острая, точно стилет, длинная шпилька. Блестящее лезвие до половины покрывала засохшая желтоватая плёнка.

– Уж как-нибудь и дитятко обороню, и себя!..

Она, вероятно, в самом деле что-то умела. Лет этак пятьдесят назад, когда её посадили над колыбелью матери нынешней кнесинки. Зря, что ли, она прозывалась Хайгал – Разящее Копьё. Да. Волкодав мог бы одним щелчком избавиться и от шпильки, и от старухи. Что там он – любой из братьев Лихих, к которым она благополучно встала спиной…

– Грозна ты, бабушка, – сказал Волкодав миролюбиво. – Как же ты врага встретишь, если уж меня, телохранителя, ядовитой булавкой потчевать собралась.

– Нянюшка, – повторила кнесинка Елень.

Бабка смотрела на них тёмным старческим взором, не торопясь уступать. Наверное, она и сама понимала – сколько она ни хорохорься, молодые ловкие парни оборонят «дитятко» гораздо лучше неё. Но просто так сознаться в этом она не могла. Зачем ей, старой, тогда на свете-то жить?..

Волкодав строго покосился на ухмылявшихся близнецов и сказал кнесинке:

– Успокой няньку, госпожа, пускай видит, что ты и сама себя отстоишь.

Когда кнесинка в третий раз грянула его оземь, старуха заулыбалась, а после седьмого спрятала наконец свою шпильку. За это время Елень Глуздовна совершила, кажется, все мыслимые ошибки; если противник не вовсе дурак, он вывернулся бы из любого положения, давая отпор. Волкодав ещё объяснит ей это. Но не теперь.

Нянька растаяла окончательно, когда подошло время передохнуть, и её девочка, ополоснувшись в реке, вместе с троими прожорливыми молодцами взялась за свежий хлеб и вкусное мясо. Не понадобилось её уговаривать, как дома, отведать кусочек…

Дальнейшего ни близнецы, ни Волкодав сами не видели. Но кто-то из вездесущих и всезнающих слуг подсмотрел, как боярин Крут подступил к старой рабыне с какими-то расспросами. О чём он пытался дознаться, осталось, правда, никому не ведомо. Ясно было одно: ничего из тех расспросов не вышло. Бабка только таинственно закатывала глаза…

Однажды вечером в кром прилетел маленький, усталый сизый голубь. Он юркнул в голубятню, и там его сразу заприметил молодой сын рабыни, приставленный ухаживать за птицами. Юноша осторожно изловил кормившегося голубя и побежал с ним к боярину Круту. Воевода снял со спинки сизаря крохотный мешочек и бережно вытащил письмо, начертанное на тончайшем, полупрозрачном листе. Такие делали из мягкой сердцевины мономатанского камыша, расплющенной и высушенной на солнце. Крут прочитал письмо и пошёл к кнесинке Елень.

Волкодав знал только, что с голубем прибыло послание от государя Глузда. О чём говорилось в письме, никто ему, телохранителю, докладывать не стал, а сам он не спрашивал. Он видел только, что кнесинка сделалась задумчива и, пожалуй, даже грустна. Это удивило его. Она любила отца и с нетерпением ждала его, так почему?.. Волкодав сперва решил даже, что кнес заболел и задерживается в Велиморе, но потом понял, что дело было в чём-то другом. Если бы кнес заболел, Елень Глуздовна, надо думать, бегом бросилась бы в храм – советоваться и молиться. Но нет. Кнесинка говорила с волхвами не чаще обычного. И вообще вела себя почти как всегда. В конце концов Волкодав решил, что дело его не касалось.

Он надеялся, глупец, что кнесинка удовольствуется несколькими простыми приёмами, позволяющими себя отстоять от случайного наглеца. А того лучше, не пересилит отвращения к жестокому и совсем не женскому делу. Ничуть не бывало. Она метала нож, примеривала руку к мечу и стреляла из самострела. Благо тот взводился с помощью рычага и не требовал такой силы, как лук.

Как-то раз, когда кони уже рысили домой, кнесинка Елень спросила Волкодава, как женятся венны.

– Когда девушка взрослеет, парни приходят просить бус, – ответил он. – Если мать позволяет. Потом она одного из них выберет…

Кнесинка выслушала его и надолго задумалась. Волкодав видел, что она хотела о чём-то спросить его, но не решалась. Несколько раз она почти собиралась с духом и даже открывала рот, но в последний миг всё же отступалась. И наконец спросила совсем о другом:

– А бывает, что девушку выдают не за того, за кого она сама хочет?

Волкодав считал себя человеком пожившим и кое-что повидавшим, но привыкнуть к тому, что у большинства народов девушку выдавали, так и не мог. У веннов девушка брала себе мужа. Он ответил:

– Бывает, когда это нужно для рода… Но так чаще поступают не с девушкой, а с парнем.

– А случается, что девушка идёт против воли и убегает с тем, кто ей нравится?

– Случается, госпожа, – кивнул Волкодав. – Редко, правда. У нас не считают, что это хорошо.

Веннская Правда состояла из многих законов, и был между ними один, осуждавший не в меру властных родителей, чьи дети, отчаявшись избежать постылого брака, накладывали на себя руки. В роду Серого Пса такого, по счастью, никогда не бывало, и Волкодав не стал ничего рассказывать кнесинке. Зачем?..

Она же вдруг решилась и, отводя глаза, наконец-то задала мучивший её вопрос:

– А может ли ваша девушка… сама сказать мужчине, что он ей понравился?

Волкодав ответил:

– Так чаще всего и делается, госпожа. – Поразмыслил и добавил: – Та, что подарила мне бусину, сама ко мне подошла…

– Да она ж дитё несмышлёное! – неожиданно рассердилась кнесинка Елень. – Во имя Золотых Ключей! Десять лет!.. Что, вот так сунула тебе бусину, и женись?..

– Она дала, а я взял, госпожа, – терпеливо объяснил Волкодав. – Мог не брать. А жениться… Может, она кого получше найдёт… Или мать не восхочет…

Тем более, что матери-то я не больно понравился, добавил он про себя. Что ж, бусина в его волосах маленькую баловницу ни к чему не обязывала. По веннскому обычаю, радужная горошина на ремешке у холостого мужчины обозначала лишь, что он собирался хранить верность подарившей её. Пока она не возьмёт его в мужья. Или не предпочтёт кого-то иного…

Кнесинка, однако, за что-то рассердилась на телохранителя и вдруг погнала кобылицу. Волкодав без промедления ударил пятками Серка. Учёный жеребец тотчас встрепенулся и в несколько могучих скачков, которыми славилась его порода, настиг не успевшую набрать скорость Снежинку. Волкодав схватил кобылицу под уздцы и остановил.

Он ждал, что госпожа напустится на него за самоуправство, но нет. Кнесинка неподвижно сидела в седле, опустив голову, и как-то жалко, пришибленно молчала. Волкодав тоже ничего не сказал. Подоспевшие близнецы виновато переглядывались, понимая, что от них двоих кнесинка могла бы и ускакать.

Елень Глуздовна вздохнула и двинулась дальше понурым, медленным шагом…

Уже показались впереди островерхие галирадские башни, когда дорога вынесла навстречу возвращавшимся одинокого всадника. Волкодав сразу узнал боярина Крута и только вздохнул. Было ясно: на сей раз Правый твёрдо вознамерился вызнать всё, что он, по его мнению, обязан был знать. То-то он и отроков с собой не привёл. На случай, если всё же всплывёт какой-нибудь срам.

Он поставил вороного поперёк дороги, потом спешился и сложил руки на широченной груди. И захочешь, не больно объедешь. Только кто же захочет воеводу прославленного невежливо объезжать. Крут смотрел на Волкодава. Тот, приблизившись, остановил Серка и тоже спрыгнул на землю.

– Куда каждый день с кнесинкой шастаешь? – мрачно спросил Крут. – От убийцы её спас, так и думаешь, всё тебе дозволено? Отвечай, говорю!

Волкодав ответил ровным голосом:

– Госпожа едет, куда хочет и с кем хочет, а мы с тобой, воевода, ей не указ.

Боярин, багровея, шагнул ему навстречу. Волкодав остался стоять где стоял. Оружия в ход он пускать не собирался, а там как получится.

Елень Глуздовна не стала дожидаться, пока упрямство и преданность доведут этих двоих до беды.

– Волкодав, – позвала она и протянула руку, и венн снял её с лошади. Кнесинка подошла к боярину и спросила: – Ты, Крут Милованыч, за мной присматривать взялся?

Она всё-таки не произнесла совсем уже непоправимого слова. Не осведомилась – ты ли, мол, боярин, у меня, у кнесинки, ответа хочешь спросить?.. Нет. Она слишком любила старого отцова товарища, чтобы так его обижать.

– А вот и взялся! – рявкнул Крут. – Батька твой вернётся, как перед ним встану? Девка твоя, скажу, с троими оторвиголовами… а я, старый дурак, спокойно дома сидел?

– С троими телохранителями, дядька Крут, – неожиданно спокойно поправила девушка. Не зря всё же она судила суд, принимала чужестранных купцов и говорила с галирадским народом. – Из которых, – продолжала она, – двоих ты мне, дядька, сам подобрал, а третий от меня верную погибель отвёл. Кому из троих у тебя веры нету, боярин?

Старая Хайгал молча злорадствовала, сидя в седле.

Крут посмотрел на братьев Лихих, на одного и другого, а по Волкодаву только мазнул взглядом и тем выдал себя с головой. Венн вздохнул, попутно отметив про себя, что близнецы не забывали оглядывать кусты, поле и кромку дальнего леса. Кое-чему он их всё-таки успел научить.

Правый между тем гуще налился кровью:

– Вот что, девка, как на колено-то уложу да крапивой…

Кнесинка, продолжая наступать на него, повторила:

– Кому из них у тебя веры нету, боярин?

И тогда Крут сделал ошибку. Он сгрёб её за руку.

Волкодав понял, что сейчас сделает кнесинка, чуть не раньше её самой и мгновенно взопрел. Ей не больно-то давался этот приём. А уж против боярина, ещё до её рождения носившего меч… Он ошибся. Кнесинка, вдохновлённая обидой, всё проделала безукоризненно. И… быстро. Удивительно быстро. Сторонний человек не успел бы за ней проследить. Стоял, стоял себе важный боярин и вдруг, взвыв, тяжело бухнулся вниз лицом. Кнесинка сразу выпустила его и вскочила.

– Не зашибла, дядька Крут?.. – спросила она, краснея.

Волкодав видел, что ей было неловко. Дядька всё-таки. На коленях её когда-то держал, баюкал сиротку. Лежать сбитому на земле – последнее дело, но Правый почему-то не спешил подниматься. Только приподнялся на локте и, растирая широкое жилистое запястье, смотрел снизу вверх. На смущённую кнесинку, хмурого венна, неудержимо расплывавшихся близнецов и на старуху в седле. Когда их глаза встретились, Разящее Копьё проворно показала ему язык.

– Я хотел, чтобы госпожа могла за себя постоять, – сказал Волкодав. – Даже если всех нас убьют. И меня, и их, – он кивнул на братьев, – и тебя…

– А коли так, нечего меня выгораживать! – оглянувшись, перебила кнесинка Елень. – Не ты чего-то там хотел, а я тебя заставляла!

– Ну что, пень сивобородый? – поинтересовалась нянька. – Всё понял? Уразумел, чем девочка тешилась? Или ещё объяснить?

Правый наконец поднялся и, не отвечая, принялся вытряхивать забитые пылью штаны. Кнесинка обошла его, стараясь заглянуть в глаза, – не разобиделся ли? Дальнейшее, по мнению Волкодава, тоже легко было предугадать. Боярин сцапал «дочку» мгновенным движением, которого она, похоже, и не увидела. Перегнул-таки юную правительницу через колено и принялся отеческой дланью награждать увесистыми шлепками пониже спины…

Волкодав вмешиваться, конечно, не стал.

А через несколько дней в крепость прилетел ещё один голубь, и глашатаи разнесли по городу счастливую весть: кнес возвращается, кнес домой едет из Велимора. Да ещё и грамоту везёт о любви и согласии с великим южным соседом. Радуйтесь, люди!

И люди радовались.

День, когда кнес возвратился в город, выдался промозглым и серым. По-осеннему скорбный дождь зарядил ещё накануне. Временами небо уставало плакать, но никуда не пропадала тяжёлая мгла, начинавшаяся от самой земли. Неторопливый ветер гнал с моря пологие ленивые волны, и почти по воде ползли мокрые космы нескончаемых туч. Город нахохлился и потускнел, даже зелёная трава на крышах как будто утратила цвет. В такую погоду хотелось сидеть в четырёх стенах и заниматься чем-нибудь домашним, слушая, как потрескивает в печи. И думать не думая о мозглом сумраке снаружи. Который, положа руку на сердце, и днём-то не назовёшь. Сколько помнил себя Волкодав, отсидеться в непогоду под крышей у него не получалось ни разу. У него дома было заведено: женщина и кошка хозяйствуют в избе, мужчина и собака – во дворе. А потом он семь лет не видел не то что дождя или снега – вообще позабыл, как выглядят небо, солнце и тучи. Вчера вечером, предвидя долгую непогоду, кнесинка велела ему назавтра остаться дома, поскольку и сама никуда из крепости не собиралась. Но едва выговорила, как по раскисшему большаку, нещадно разбрызгивая грязь, в город прискакал конный гонец и сообщил, что на другой день следовало ждать кнеса. И, конечно, дочь-кнесинка собралась встречь отцу. Волкодав знал, что её будут отговаривать, но она не послушает.

Когда тучи, кропившие землю, из непроглядно-чёрных сделались синеватыми, он оседлал Серка, надвинул на голову негнущийся капюшон плотного рогожного плаща и поехал в кром.

Он ехал по тёмной безлюдной улице, никого, кроме редких стражников, не встречая, и думал: когда они соберутся и поедут встречать кнеса, куколь с головы придётся откинуть – из-под него много ли разглядишь! – и сырость невозбранно склеит волосы, потечёт за шиворот, пропитывая рубашку, оставляя разводы на добром замшевом чехле… Спасибо хоть, воронёная кольчуга рже неподвластна…

Только вчера ликующий Тилорн показал ему то, над чем они с мастером Крапивой бились пол-лета: железную ложку. Её покрывала блестящая, как зеркало, светлая металлическая плёнка. Всю, кроме кончика ручки, за которую – первый блин комом – ложку опускали в раствор.

– Скоро Крапива будет покрывать этим кольчуги! – сказал учёный. – Представляете, какую цену станут арранты заламывать за свои вещества, если только прознают?

Ложка была торжественно подарена Ниилит, и девушка немедленно испытала её в деле: принялась размешивать зелёные щи, неспешно кипевшие в горшке на глиняной печке. Ложка жглась, и Ниилит обернула черенок тряпкой. Волкодав вспомнил, что кристаллы, которыми пользовался Крапива, слыли отравой, и спросил Тилорна, можно ли будет есть после этого щи. Насколько ему было известно, учёные о таких мелочах памятуют не всегда. Тилорн только отмахнулся. Он переживал за тоненькое покрытие не меньше, чем сам Волкодав – за Мыша, когда зверьку выправляли крыло. Ниилит переживала и за ложку, и за Тилорна, и за щи. У неё на родине ничего похожего не варили, рецепт принадлежал Волкодаву, и Ниилит ни в чём не была уверена. Любопытный Зуйко (с которого взяли страшную – ешь землю! – клятву молчать об увиденном) притащил за руку деда, а с дедом явился в кухню и Эврих, помогавший пропитывать растопленным воском кожаные заготовки. С плеча венна сорвался взволнованный Мыш и с писком завертелся под потолком… Вся семья в сборе. Наконец ложку, не вытирая, извлекли из горшка и дали обсохнуть. Ниилит смыла и соскребла с неё остатки щавеля… Чудесное покрытие засверкало как ни в чём не бывало. Тилорн подхватил Ниилит и пустился с нею в пляс подле печи.

– Витязям таких надо наделать, – посоветовал Волкодав. – Небось сразу позабудут делиться, кому серебряными есть, кому костяными…

…И вот он ехал в крепость под унылым дождём, казавшимся ещё холоднее из-за раннего часа, и думал о блестящих, как весенние ледяные кружева, кольчугах, которых скоро наплетёт мастер Крапива. И, надо думать, живо прославится. В таких кольчугах хорошо скакать на врага, катиться железной волной, наводя ужас голыми бронями… Волкодав ни за что не стал бы менять на них свою воронёную. Как, впрочем, и привычную деревянную ложку – на эту блестящую, которую, не завернув в конец рукава, в руку-то не возьмёшь, а уж рот жжёт…

Было не по-летнему холодно, и он надел под кольчугу сразу две рубашки, а между ними – шерстяную безрукавку, тайком связанную Ниилит. Безрукавка была из серого собачьего пуха. Волкодав, не привыкший к подаркам, сперва растерялся, потом, приглядевшись, растаял.

– Это чтобы ты… больше не кашлял, – страшно смущаясь, пояснила ему Ниилит. Венн благодарно обнял её, а потом спросил, почему она выбрала именно такой цвет. О своём роде он не говорил никому. Юная рукодельница смутилась ещё больше:

– Ну… волкодавы, они… серые такие…

Очертания домов и башен начинали понемногу проступать в темноте, когда жеребец принёс его в кром. Кнесинка завтракала, и Волкодав по привычке обосновался на крыльце. Он прекрасно знал, что бдительная нянька всё равно не пустит его даже во влазню. Нечего, скажет, топтать мокрыми сапожищами по красивому и чистому полу. Волкодав стал думать о том, как они сейчас поедут встречать кнеса, и вдруг вспомнил слышанное от боярина Крута: государь, мол, поначалу состоял у покойной правительницы простым воеводой…

А что, хмыкнул он ни с того ни с сего. Кто поручится, что ещё через сто лет добрые галирадцы не станут припоминать одного из своих прежних кнесов: сперва, мол, был у тогдашней кнесинки простым телохранителем?..

Мыш высунул нос из-за пазухи, понюхал сырой воздух и снова спрятался в привычное тепло – досыпать. Рядом с крыльцом был просторный навес, устроенный нарочно затем, чтобы в непогоду ставить коней. Волкодав обтёр благодарно фыркавшего Серка, криво усмехаясь бесстыдной, неизвестно откуда взявшейся мысли. Не умела пёсья нога на блюде лежать…

Братья Лихие неслышно возникли из-за угла и стали тихо-тихо красться к нему, хоронясь в глубоких потёмках.

– Утро доброе, – негромко сказал им Волкодав.

Из темноты долетел слитный вздох, и братья подошли, уже не таясь.

– Как заметил-то?.. – спросил Лихослав. Редкое утро они не задавали Волкодаву этого вопроса. Тайком подойти к нему было безнадёжной затеей, но упорные близнецы не оставляли попыток.

– Я вижу в темноте, – сказал венн.

– Научишь? – сразу спросил Лихослав. Он был старшим из двоих и нравом побойчее.

Рассудительный Лихобор толкнул брата в бок локтем:

– Ты что, с этим только родиться…

– Я в руднике научился, – сказал Волкодав. – Привык в темноте.

К его ужасу, близнецы переглянулись чуть ли не с завистью. Оба были принаряжены. Когда они вывели коней, те оказались вычищены так, словно братьям предстояло красоваться на них посреди торга, а не скакать по грязи. Первый раз – всегда первый раз, что там ни говори. Первая любовь, первый бой… первая поездка в свите кнесинки… Хочешь, не хочешь – запомнится на всю жизнь.

Большак на подступах к городу давно уже собирались замостить, да не деревянными брёвнами, как было принято у сольвеннов, а камнем, по-нарлакски. Все сходились на том, что камень не скоро расплющится под колёсами повозок и подкованными копытами коней и уж точно не будет каждую весну и каждую осень расползаться непролазным болотом. Не было согласия лишь в том, кому расстёгивать на общее дело мошну. И потому хорошее общее дело, как водится, не двигалось с места.

Дорога сперва вела вдоль Светыни, потом свернула на юг, мимо Туманной Скалы, утопавшей в низких облаках, и лошади сразу пошли легче. По велиморскому тракту до сих пор ездило не так уж много народа, а значит, и грязи особой здесь пока не было. Пока. Если всё пойдёт так, как задумывали кнес, дружина и премудрые галирадские старцы, – станет Галирад ещё одними морскими воротами Велимора. Тогда-то повозки по этой дороге покатятся одна вперёд другой. И, может, сыщутся наконец денежки на каменную мостовую. Если только опять что-нибудь не помешает…

Кнесинка Елень жадно смотрела вперёд, и Волкодав видел, что она сильно волновалась. Вот-вот покажется из тумана знакомый стяг – белая птица, мчащаяся по алому полю, – и отец-государь прижмёт к сердцу красавицу дочь, с самого начала весны соблюдавшую для него город. Что ж разумная кнесинка трепетала, словно мальчишка перед Посвящением в мужчины? Боялась, кнес не похвалит?.. За что?..

– Увидишь их, госпожа, не скачи сразу вперёд, – предупредил её Волкодав, когда садились на лошадей. – Только если отца узнаешь доподлинно. Мало ли…

– Ишь, раскомандовался, совсем стыд потерял!.. – тут же заворчала Хайгал. Волкодав не стал отвечать, да и что ответишь вредной старухе, но кнесинка согласилась неожиданно кротко:

– Как скажешь…

Вместе с нею встречать вождя ехал со своими отроками Лучезар. Отроки, сидевшие на крепких и быстрых конях, рассыпались далеко вперёд по дороге – высматривать передовых всадников кнеса. Сам Лучезар ехал подле «сестры» и вначале всё пристраивался по правую руку, тесня конём Волкодава, но кнесинка велела ему занять место слева, и ослушаться боярин не посмел, хотя и рассердился. А Волкодав на сей раз встал чуть впереди. Он ехал, откинув на спину плотный рогожный капюшон и чувствуя, как под одеждой расползается сырость. Он не оглядывался на близнецов, чьи кони рысили позади Снежинки. А что оглядываться. Каждый из троих до последнего движения знал, как в случае чего поступать.

Кнесинка молчала, съёжившись под плащом из дублёной кожи, не пропускавшим дождь. Словно не отца любимого едет встречать, подумалось Волкодаву, а… Чего-то она ждала от этой встречи, чего-то не особенно радостного. Э, осенило его вдруг, да уж не просватал ли её многодумный родитель?.. То-то она взялась выспрашивать, как и что с этим у веннов и бывает ли, чтобы за нелюбимого… Такое на ум взбрести может, только если самой вот-вот предстоит. Ну как есть просватал! За кого-нибудь из нарочитых мужей Велимора, и догадай милостивая Хозяйка Судеб, чтобы не был вовсе уж старым, злым и противным…

Волкодаву стало жаль кнесинку, которую он не то что выручить из этой беды – даже и словом разумным утешить не мог. Ещё он подумал о том, кто к кому, если всё действительно так, жить переедет. Кнесинка в Велимор? Или знатный жених – к новой родне и новым союзникам?.. И, если переезжать выпадет кнесинке, пожелает ли она взять его, Волкодава, с собой? И что тогда делать Тилорну, Ниилит, Эвриху и деду Вароху с внучком Зуйко?..

Вот так, усмехнулся он про себя. Ни они без меня, ни я без них. Семья. Моя семья…

И тут из-за серой завесы дождя, ослабленный расстоянием, но ясный и звонкий, долетел голос рога.

Елень Глуздовна, понятное дело, вмиг позабыла все обещания и ударила пятками кобылицу. Волкодав, нарочно ради этого державшийся чуть впереди, перехватил поводья. И не выпустил даже тогда, когда из мокрой мглы вынырнул растрёпанный отрок:

– Кнес!.. Кнес едет, сам видел!.. Да вон уже показались…

Сквозь пелену дождя и вправду можно было разглядеть силуэты всадников. Слышался смех, радостные голоса.

– Догоняй, сестра! – боярин Лучезар послал вперёд жеребца и ускакал по травянистой дороге.

– Ты уже слышишь голос отца, госпожа? – спросил Волкодав.

Кнесинка Елень только кивнула в ответ. Она смотрела на Волкодава с каким-то чуть ли не отчаянием. Так, словно не хотела, чтобы он её отпускал. Венн убрал руку с поводьев и сказал:

– Поедем, госпожа.

Снежинка под ней танцевала, просилась скакать следом за всеми. Кнесинка решилась, дала ей волю, и кобылица, резво взяв с места, полетела вперёд.

Наверное, Елень Глуздовна действительно удалась в мать. Невысокий широкоплечий мужчина, отечески обнимавший её, был темноволос и кудряв. Единственное, что у него было общего с дочерью, это серые, родниковой чистоты глаза. Кнесинка взахлёб плакала и прижималась к его груди, нимало не заботясь о том, что кожаный плащ распахнулся и холодный дождь вовсю кропил зелёные клетки понёвы.

– …А уж отощала-то, отощала, одни косточки! Без отца никак совсем есть перестала? Я-то считал, только в Велиморе красавицы тощими да бледными стараются быть, думал, наши умней… Ан и ты туда же! – скрывая дрожь в голосе, ласково выговаривал кнес. Потом посмотрел поверх головы дочери и встретился взглядами с Волкодавом, державшимся в двух шагах. Венн молча поклонился ему. Глузд Несмеянович внимательно оглядел нового человека и легонько тряхнул дочь за плечо: – А это ещё кто при тебе? Не припомню такого…

– Это, родич, веннский головорез, – усмехаясь, пояснил Левый. – Твоя дочь слишком добра, государь: кормит твоим хлебом прихлебателей разных…

Кнесинка вскинула голову и уставилась на Лучезара. Если бы речь шла не о прекрасной девушке, Волкодав сказал бы, что смотрела она свирепо. И ещё. Наверное, Лучезар давно уже баловался дурманящим порошком. В здравом разуме люди так себя не ведут. Не совершают по несколько раз одни и те же ошибки.

– Это мой телохранитель! – звенящим голосом сказала кнесинка Елень.

– Вот как? – удивился кнес. – Да кому ты, кроме меня, надобна, чтобы тебя сторожить?.. – И указал рукой Волкодаву: – Ладно, езжай с отроками, венн. Потом разберёмся.

Волкодав не двинулся с места.

– Если венн молчит, значит, есть причина, – проговорил кнес, и взгляд стал очень пристальным. – Ты говорить-то умеешь, телохранитель?

– Нос ему добрые люди сломали, а вот язык вроде как ещё не отрезали, – хмыкнул Лучезар. – Хотя, право же, стоило бы…

– Прости, государь, – негромко сказал Волкодав. – Я дочери твоей служу, не тебе.

Витязи и слуги, ездившие с кнесом в Велимор, с любопытством поглядывали на странного малого, которого неведомо зачем приблизила к себе кнесинка. Глузд Несмеянович, однако, смотрел на Волкодава с чем-то подозрительно похожим на одобрение:

– От кого ж её здесь, со мной, охранять? Разве сам чадо отшлёпаю…

– Госпожа меня кормит, чтобы я стерёг, – сказал Волкодав. – Вот я и стерегу, государь.

Тут снова вмешалась кнесинка и стала торопливо рассказывать отцу, как её хотели убить на торгу. Встрял в разговор и Лучезар. Он по-прежнему не скрывал своей нелюбви к своенравному венну, правда, в сговоре с убийцей более не обвинял. Теперь, по его словам, выходило, что он раньше всех заметил опасность и первым поспел бы заслонить сестру от злодея, если бы его не сбил с ног нескладёха телохранитель.

Волкодав ехал по правую руку от кнесинки, чуть позади, и молчал. Ему было всё равно. Несколько раз он чувствовал на себе пытливый взгляд кнеса. Ну и пускай смотрит. Волкодав занимался своим делом – стерёг, а беседа вождей его не касалась.

Поближе к городским воротам дорогу запрудили горожане, соскучившиеся по своему кнесу. Похоже, Глузда Несмеяновича в Галираде любили не меньше, чем его разумницу дочь. Счастливый город, думалось Волкодаву. Когда вождю протягивают для благословения детей, это кое-что значит. Обрывки выкриков достигали его слуха: жители приветствовали кнеса и спешили заверить его, что кнесинка правила ими воистину мудро и справедливо. Волкодаву оставалось только надеяться, что крики и шум не помешают ему распознать, скажем, шёпот извлекаемого из ножен кинжала. Или негромкое гудение натягиваемой тетивы…

Боги, однако, ныне с улыбкой взирали на Галирад. И посольство, и встречавшие добрались до крома безо всякой помехи.

В крепости кнес сразу же затворился в гриднице со старшей дружиной и помощницей-дочерью. Были, похоже, какие-то дела, которые требовалось безотлагательно обсудить. Волкодав повёл Серка в конюшню, рассуждая про себя о том, что у веннов подобного не бывало. Там человека, вернувшегося из дальнего странствия, денька три продержали бы в отдельной клети, не больно допуская в общую жизнь дома. А вдруг он, шастая по неведомым краям, набрался какой-нибудь скверны?.. А вдруг он – и не он вовсе, а злой дух, похитивший человеческое обличье?..

Наверное, всё же прав был старик, с которым ему довелось разговаривать тогда на берегу. Какова жизнь, таков и обычай. Что станется с большим купеческим городом, если по всей строгости чтить домашний порог, а с приехавшим кнесом поступать как с чужаком?..

Волкодаву хотелось вернуться в дом к Вароху, как следует поесть и, пожалуй, поспать в тепле, но было нельзя. После полудня кнес собирался говорить с горожанами на торгу, держать ответ, как съездил и что обратно привёз. Не сделай этого – и к вечеру уже поползут по городу слухи. Негоже получится.

Когда Волкодав ввёл Серка внутрь конюшни, конюх Спел как раз принимал гостя: мятельника Зычка Живляковича. Уютно устроившись на куче соломы, двое слуг разложили угощение и помаленьку отмечали благополучный приезд славного кнеса. Вот что бывает, подумал Волкодав, когда привыкаешь входить не стучась. И сам не хотел, а получается, будто незваным подоспел к угощению.

– Хлеб да соль, – сказал он, ведя коня мимо. Он не удивился и не обиделся бы, ответь они ему: «Едим, да свой». Однако соломенноголовый Спел обрадованно замахал руками, показывая венну оплетённую глиняную бутылочку:

– Подсаживайся, Волкодав! За здравие кнеса и кнесинки…

Как это на первый взгляд ни странно, нелюдимый телохранитель ему нравился. Наверное, за то, что на славу холил Серка, не переваливал на холопов заботу.

– Спасибо, – поблагодарил Волкодав. – От закуски не откажусь, а чашку не пачкай. Мне государыню ещё на площадь сопровождать…

Он вооружился жёсткой щёткой и принялся чистить уткнувшегося в кормушку коня.

– Ишь, красная девица, родниковой капельки забоялся, – достиг его слуха негромкий смешок мятельника Зычка.

– Красная девица и есть, – согласился Спел. – Даром что при усах. – И позвал: – Эй, венн, не надумал?

Волкодав улыбнулся. На такие беззлобные подначки он не обижался, ещё не хватало. Серко оборачивался, вздыхал, тёрся о его плечо носом.

– За госпожу нашу, – долетел из угла голос Зычка. Послышалось бульканье вина, перетекавшего из бутылочки в кружку. – И жаль, да что поделаешь, – продолжал старый слуга. – Жизнь жить пора, всему срок…

Ну точно: просватал доченьку кнес! – сейчас же сообразил Волкодав. Всё как положено. Когда ещё объявят народу, а верные слуги обо всём уже доподлинно сведали.

Вино полилось в другую кружку, и Спел подтвердил догадку телохранителя:

– За то, чтобы голубушке нашей новое гнездо теплей старого показалось.

– Ишь замахнулся, – проворчал старик. – Чтобы в чужом дому слаще было, чем при отце-матери? Да разве ж бывает?..

Они выпили. На крепких зубах Спела хрустнул огурчик знаменитой веннской засолки. Волкодав подавил в себе желание побыстрее кончить работу и продолжал орудовать щёткой.

– А что, за добрым-то мужем! – принялся рассуждать молодой конюх. – Одно слово, велиморец! Небось на другой день золотым жуковиньям счёт потеряет. А уж как обнимет, к устам устами прильнёт…

Он хохотнул.

– Баловник, – проворчал Зычко, но по голосу чувствовалось, что старик улыбался. Волкодав приласкал Серка, хлопнул по гладкому крупу и вышел из денника. Он нимало не сомневался, что слуги всё как есть вызнали о женихе. И какого роду-племени, и как звать, и ровня ли государыне по молодости и красоте. А вызнали, стало быть, скажут сейчас и ему.

Заметив телохранителя, Спел прибил ладонью солому рядом с собой:

– Давай, венн, закуска кончается!

Нежные огурчики в палец длиной, однако, ещё плавали в мисочке с пахучим рассолом. Рот мгновенно наполнился набежавшей слюной. Волкодав сел, взял один, поблагодарил и стал есть.

– Хорош, значит, жених? – спросил он, неторопливо жуя.

– Куда лучше! – отозвался Зычко. – Родом, правда, сегван, а так вельможа вельможей. Страж Северных Врат!

Все знали, что среди Стражей Врат Велимора случались люди безродные. Зато скверные или хотя бы средние воины – никогда. Волкодав очень не любил расспрашивать, но дело касалось кнесинки, и он не сдержался, подтолкнул:

– Небось старый, лысый, беззубый…

– Стал бы государь за такого дитя своё выдавать! – возмутился чуточку захмелевший Спел, а Волкодав подумал: ещё как выдал бы, встань тому ценой Галирад. Конюх же запальчиво продолжал: – Стремянный кнесов сам его видел и нам сказывал. Годами молод, да только дел его, бают, на семерых стариков хватит и ещё останется. Горлуша, стремянный, божился… стать молодецкая, волосы чище золота, усы – во, а глаза, куда там халисунским сапфирам…

Только что жалевший просватанную госпожу, он уже готов был защищать её жениха, словно Волкодав его каял.

– И рода хорошего, даром что сегван. Сам кунс и сын кунса, и имя, какое вождю не стыд носить: Винитар!

Никто не заподозрил бы по лицу Волкодава, чтобы это имя для него кое-что значило. Он кивнул, медленно дожёвывая огурец и ожидая, не скажет ли Спел ещё чего занятного. Потом неторопливо заметил:

– Я слышал, был когда-то неподалёку отсюда кунс Винитарий…

– Ну да, так это и есть сын его, – радостно пояснил Спел. – Батюшка, вишь, на аррантский лад имечко перекроил, а сын не хочет, да и правильно делает.

…Сын, думал Волкодав. Винитар, сын Винитария. Совсем скоро ему повезут кнесинку в жёны. Он, Волкодав, всего скорее и повезёт. Сыну Людоеда на ложе. За что? Её-то за что?..

– Плохо ешь, малый. – Зычко Живлякович протягивал ему кусок свежего ржаного хлеба, увенчанный изрядным ломтем ветчины с хреном. – О чём призадумался? Тебя-то кнесинка как пить дать в свиту возьмёт да там, глядишь, при себе оставит. А не оставит, всё Велимор посмотришь: диковинная земля, говорят…

Волкодав кивал головой, слушал его и не слышал, с отчаянием чувствуя, как возникает и разрастается в груди знакомая боль. Полных четыре седмицы с ним этого не бывало, и он, дурень, уже понадеялся – оставило, вновь изгнанное умелыми лекарями… Как же. Он попытался противиться, но это было не в человеческих силах. Кашель хлынул, словно поток из запруды. Хлеб с ветчиной упал в солому: Волкодав беспомощно скорчился, пытаясь выбросить из себя охваченные пламенем лёгкие. Мыш, что-то вынюхивавший на стропилах, с жалобным криком упал ему на плечо…

…Иногда в каменоломни для услады надсмотрщиков привозили рабынь. Каторжане, давно позабывшие, как выглядят настоящие живые женщины, подолгу обсуждали каждое такое событие. Один Серый Пёс с мрачным остервенением крутил свой ворот, громыхая по камням кандалами и отказываясь понимать, почему не разверзается земля, почему не падает небо, сокрушая под своими обломками Самоцветные горы…

И вот однажды мимо него прошагал Волк, таща на плече бьющуюся девчонку. Тут-то Серый Пёс и узнал, что даже цепи, бывает, иногда рвутся, если налечь от души. Он, конечно, не проломил тогда голову Волку и девушку не оборонил. Его живо сбили с ног, скрутили и потащили в колодки. И отстегали – не в первый раз и не в последний – так, что кому похлипче хватило бы помереть. Но хуже всего было то, что случилось потом. Открыв глаза, Серый Пёс увидел над собой Волка. И с ним рядом – ту девушку. Весёлую и довольную. Чему научили её объятия Волка и было ли, чему учить, этого он так и не узнал. Она улыбалась Волку и, хихикая, заигрывала с кем-то ещё, кого Серый Пёс со своего места видеть не мог. Потом она взяла у Волка кнут и…

Насколько венну было известно, с этим самым кнутом она редко расставалась впоследствии. И равных ей по жестокости среди надсмотрщиков было немного. Ещё поговаривали, будто от Волка (а может, и не от Волка) у неё родился младенец, которого она спровадила прямиком в рудничный отвал. Она была красива, очень красива. Потом её видели с кем-то из хозяев, и холопы почтительно кланялись, величали её госпожой…

Волкодаву показалось, будто внутри что-то до предела натянулось и лопнуло, и сразу пришло облегчение.

– …молодёжь, – дошёл до сознания ворчливый голос Зычка Живляковича. – Думают, всё нипочём. Даже, вишь, согреться не хотят после этакой-то холодины. А сам вон как раскашлялся!

Старый мятельник перевернул бутылочку над чашкой, с надеждой встряхнул. Из бутылочки вытекла одинокая капля.

– Я ничего, – сипло выговорил Волкодав. Конюх Спел уже подобрал хлеб и счищал соломинки, прилипшие к сочной мякоти ветчины. Волкодав взял хлеб и предложил кусочек Мышу, но тот угощаться не пожелал. Вцепившись коготками в кожаный чехол, зверёк пушистым комком висел у него на груди и скулил, заглядывая в глаза. Волкодав вполне его понимал. Ему самому вконец расхотелось есть, но отказываться было поздно. Он только утёр рот ладонью и при этом слегка её послюнил. Во рту был очень знакомый противный вкус, но верить не хотелось до последнего. Потом он улучил момент незаметно скосить глаза и увидел на ладони красную кровь.

Кнесинка вышла из гридницы об руку с отцом. Она шла спокойно и молча, но Волкодав посмотрел на неё и почему-то вспомнил, как идут на казнь твёрдые духом. В чём дело?..

Мальчишка-конюх вывел Снежинку, Волкодав привычно подошёл сажать государыню в седло. Взяв девушку за пояс, он поднял её и усадил на спину кобылицы… и тут Елень Глуздовна вдруг схватилась за его руки, схватилась так, будто тонула в беспросветном омуте и больше некому было спасти. Волкодав вскинул глаза, наткнулся на умоляющий, полный отчаяния взгляд и почувствовал, как стиснула сердце когтистая лапа. Но со всех сторон смотрели воины, вельможи и слуги, не говоря уже о велиморцах, и мгновение минуло, и кнесинка выпустила его руки, занявшись поводьями. Волкодав нахмурился, вскочил на Серка и пристроился пока сзади, потому что не знал, как поедет госпожа – справа от отца или слева.

Когда они выбрались из крома, ему показалось, что народ с утра не расходился, так и торчал, запрудив улицы и ожидая своего кнеса. Волкодав с привычной бдительностью озирался вокруг. Мысль о кнесинке и её женихе досаждала ему, мешая сосредоточиться, и он гнал её прочь.

Вот потому-то, думал он, и не следует телохранителю откровенничать с тем, кто его нанял, делиться своими переживаниями и вдаваться в чужие. Если бы тогда на речном берегу я уступил её любопытным расспросам и кнесинка Елень узнала бы, КТО пришиб батюшку её будущего наречённого! И за что!..

Ещё он всё время чувствовал на своих руках её пальцы и недоумевал, почему она шла как на смерть. Знала что-нибудь про Людоедова сына?.. Вряд ли. Город городом, а будь парень развратник или злодей, небось не отдал бы ему кнес любимую дочь…

Волкодав видел: кнесинка вполне овладела собой, спокойно ехала подле отца и даже махала людям рукой. Вот Глузд Несмеянович привлёк её к себе, потрепал по волосам, сказал что-то на ухо, вернее, почти прокричал, чтобы расслышала среди гомона. Елень Глуздовна подняла голову, кивнула и улыбнулась в ответ. Она не оглянулась на телохранителя, но он заново ощутил беспомощное, отчаянное пожатие: защити!..

Другой кто в сердечко запал?.. – размышлял он, выезжая следом за кнесом и кнесинкой на торговую площадь и насторожённо озираясь.

– Не бойся, венн! Мы теперь учёные, начнёт кто умышлять, сами шею скрутим!.. – долетел озорной крик. Волкодав мельком посмотрел в ту сторону, убеждаясь, что крик не был призван сбить его с толку. Кнес покинул седло и сам поставил на землю дочь. Волкодав спешился и подошёл. В людных местах он спешивался после.

…Нет, нету у неё сердечного друга. Я бы уж знал. Друга увидеть охота, поговорить, помиловаться. А кнесинка – то с нами в лес, то с боярами о делах, то к народу, то с нянькой в хоромах. А может, таков друг, что видеться не велят и мечтать запретили? Тоже нет: тайная любовь паче явной видна…

Если по совести, то времена, когда город действительно мог отправить своего кнеса с посольством, а потом строго спросить с него, миновали давно и, надо полагать, безвозвратно. Но людям нравилось, что их кнес, едва приехав домой, по старой памяти чуть не первым долгом шёл на площадь к народу и собирался держать ответ.

Кнес говорил стоя, с дощатого возвышения. Кнесинка стояла на ступеньку ниже отца, а ещё пониже кнесинки, по обыкновению сложив на груди руки, стоял Волкодав. На него уже перестали указывать пальцами. Добрые галирадцы успели привыкнуть, что за их любимицей с некоторых пор всюду следовал мрачный телохранитель. Волкодав обводил глазами запруженную толпой торговую площадь. Он по-прежнему осязал пальцы кнесинки у себя на запястьях. Словно клеймо.

Кнес говорил хорошо. Не слишком коротко и не слишком подробно, всего в меру. Он знал, где пошутить, где заставить гордиться. Галирадские старцы и святые волхвы внимали ему, сидя в деревянных креслах под пёстрым кожаным пологом – подношением улицы усмарей. Волкодав слушал в треть уха и на кнесинку не оглядывался. Что он мог для неё сделать?.. Только ещё и ещё раз обшарить толпу зорко сощуренными, почти не мигающими глазами…

Симуранами зовутся удивительные существа, похожие на громадных псов, но наделённые крыльями для полёта. Эти крылья дал им Бог Грозы, дал за то, что однажды их предкам удалось смягчить его гнев. Высоко в горах гнездятся они, и ни у кого нет над ними власти. Они слушаются только вилл – хрупких, большеглазых Повелительниц Облаков. «Не кричи: горе, – наставляет веннская мудрость. – Погоди, покуда увидишь мёртвого симурана…»

• «
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18
• 19
• 20
• »