— Шестьсот рублей фунт.
— Это необычайная. О такой диковине я не слыхивал…
— Приезжайте ко мне, попотчую.
— Благодарю вас, но, право, мне не верится, чтоб существовал табак такой баснословной цены. Откуда он у вас?
— Прямо из Турции выписываю.
— По шестисот рублей за фунт? — продолжал переспрашивать ошеломленный хозяин.
— Да, по шестисот.
Но вдруг Степанов спохватился, что слишком уж пересолил. На минуту сконфузился и вновь развязно добавил:
— По шестисот, это верно, но только я не предупредил вас, что табак доставляется мне вместе с золотом. В ящике лежит пласт золота и пласт табаку, потом опять пласт золота и пласт табаку и т. д. Конечно, рубликов на пятьсот девяносто одного золота составится.
Вот каким несообразным шутником был покойный Петр Степанович Степанов, неприметно промелькнувший на театральном горизонте Александринской сцены.
Выходные актеры. — Их положение и значение в театральном механизме. — Три иностранца. — Свита Фортинбраса. — Антонолини. — Акгер Рупини. — Его письмо к режиссеру. — Актер Розенштрем. — Страсть к поэзии. — Меланхолическое стихотворение Розенштрема и веселый ответ на него Жулева. — Анекдоты про Розенштрема.
Перебирая в памяти товарищей, припоминаю типичные фигуры некоторых выходных актеров старого доброго времени, когда даже эти скромные закулисные работники были по-своему оригинальны и примечательны. В старину это были люди особого склада идей и рассуждений, горячо преданные театру и отнюдь не относившиеся к своему скромному положению на сцене, как к ремесленному занятию. Наоборот, они считали себя не последней спицей в колеснице и делали это вполне резонно. Ведь для исполнения даже самой маленькой роли требуется дарование. Случается часто встречать актеров, изображающих специально лакеев так неподражаемо хорошо, что признанные таланты откажутся от соревнования с ними в этих «мелких» ролях. Выходной актер действительно не последняя спица в колеснице. От него очень зависит успех той или другой сцены пьесы, в особенности классической, где массовое движение имеет большое значение. Большой актер играет, маленький — подыгрывает, следовательно последний представляет из себя немаловажную пружину театрального механизма.
В шестидесятых годах в нашей труппе все небольшие роли исполнялись тремя актерами, носившими иностранные фамилии: Антонолини, Рупини и Розенштрем. Их так и называли «три иностранца», хотя они по воспитанию и по образу мыслей были совершенно рисскими. Их имена ежедневно пестрели на афишах и всегда почему-то вызывали улыбку зрителей, в особенности когда, как, например в «Гамлете», они стояли рядом в ролях свиты Фортинбраса. Антонолини считался предводителем этой «свиты». Ему поручалось всегда вносить «оживление» в толпу статистов, что он и делал с величайшим усердием, достойным лучшего назначения.
Антонолини признавали за весьма интересного человека. Установиться этому мнению помогало то, что он был чрезвычайно благообразен, обладал приятными манерами, был изысканно деликатен и приличен, чем не всегда могли щегольнуть актеры одного с ним положения. К нему товарищески относились многие из первосюжетных артистов. Сам он саркастически смотрел на свое амплуа, но совершенно покойно мирился с ним сознавая незначительную наличность своего сценического дарования.
Ему очень хорошо удавались роли слуг. А в драме Н. А. Потехина «Быль молодцу не укор» он имел неимоверно большой успех, имитируя известного капельмейстера Иоганна Штрауса, в то время только что прославившегося в Петербурге. По ходу, одна из декораций изображала Павловский вокзал с эстрадой, на которой появлялся Антонолини с оркестром, дирижируя которым он так безукоризненно подражал оригиналу, что на долю копии выпадали такие же шумные аплодисменты, как и самому «королю вальсов».
Наружность Антонолини была, как говорится, «благодарная». Он был необычайно моложав. Имея более пятидесяти лет от роду, он казался юношей лет двадцати шести-семи…
Умер он одиноким, в сиротливой обстановке; похоронен любившими его товарищами, из которых один, Г. Н. Жулев (Скорбный поэт), на могиле его разразился экспромптом. Указывая на пасмурное в тот день небо и на моросивший во время похорон Антонолини дождь, он сказал:
Актер Рупини ничем особенным не выделялся. Про него только и можно сказать, что он был примерным тружеником на сцене и очень добрым человеком в жизни. Он мирился с своим скромным закулисным положением ради материальных расчетов, но в душе питал к своему артистическому дарованию большое уважение. Ему всегда казалось, что его «затирают». Он считал себя комиком и долго еще после отставки появлялся на кое-каких маленьких загородных сценах в ответственных комических ролях, что доставляло ему немалое удовольствие. Воспоминания о нем ограничиваются одним его письмом к режиссеру Воронову, в котором он хотел уведомить свое ближайшее начальство о своей болезни, не позволяющей ему быть вечером на спектакле и выступить в качестве гостя в комедии «Горе от ума». Об этом он доложил так: «Милостивый государь Евгений Иванович! Уведомляю вас, что вследствие зубной боли сегодня я никак не могу быть на балу у Фамусова, о чем очень сожалею. С почтением…» и пр. [47]
Третий иностранец — актер Розенштрем, весьма благообразный и моложавый немец, отличался страстью к мечтательности и к поэзии, Особенно насчет последней он был неукротим. Он постоянно сочинял какие-то несообразные с здравым смыслом стихи и даже издал маленькую книжку своих рифмованных творений, которыми очень гордился. Это был мученик страсти, многое потерпевший за свою любовь к «святому искусству». Из какой-то поэмы его, изобличающей низменность чувств графа, обольстившего бедную девушку, в памяти моей сохранилось пять строчек, могущих послужить образчиком его творчества.
При выходе в свет этой поэмы кто-то внушил, что слово «телячий» слишком безобразно. Он согласился с этим и собственноручно выскоблил перочинным ножом это слово из всех семисот экземпляров.
Как-то Розенштрем преподнес рукописную тетрадочку со своими стихотворениями Гавриилу Николаевичу Жулеву, который под псевдонимом «Скорбного поэта» стал приобретать в журналистике популярность.
— Посмотрите мои плоды досуга, — сказал он ему, — и оцените их по достоинству. На ваш талантливый суд я положусь безапелляционно.
Жулев взял себе тетрадочку и, просматривая ее, всю испестрил своими остроумными заметками, от которых бедный Розенштрем пришел в отчаянье.
На выдержку возьму одно стихотворение Розенштрема с пометой «Скорбного Поэта».
Розенштрем меланхолично пишет:
Жулев на это весело замечает:
Розенштрем всегда был под влиянием поэзии, по крайней мере он сам о себе так выражался, и даже особенные события своей жизни связывал каким-нибудь образом с литературными шедеврами.
Если у него, бывало, спросят:
— Много ли вам лет?
Он отвечал обыкновенно:
— Я родился в год появления поэмы Козлова «Чернец».
Случилось мне ехать с Розенштремом в казенной карете, возвращаясь домой с репетиции. Сначала он «вдумчиво» молчал, но потом, пристально осмотрев себя, задал мне вопрос:
— Не помните ли вы, Александр Александрович, когда было у нас первое представление пушкинского «Бориса Годунова»?
— Да, кажется, года два тому назад, а, может быть и несколько побольше…
— Ах, что вы?! Нет-с, мне думается, не больше как с год, пожалуй.
— Нет, вы ошибаетесь. Что не меньше двух лет, так за это можно поручиться.
— Сомневаюсь, очень сомневаюсь, — задумчиво возразил Розенштрем. — Неужели-ж так прочна эта материя?
— Почему вас так интересует время постановки «Годунова»? И про какую материю вы толкуете?
— Я бы хотел это припомнить потому, чтобы вернее определить, как долго носятся вот эти брюки, которые вы видите на мне. Я их заказал именно в тот самый день, когда у нас на Мариинской сцене в первый раз шел «Борис Годунов».
Впоследствии Розенштрем куда-то незаметно с закулисного горизонта скрылся и остался забытым.
Московский балет. — Фанни Эльслер. — Ее гастроли в Москве — Небывалые триумфы. — Балерины петербургского театрального училища. — Балетные преподаватели. — Танцор Ильин. — Любовные похождения Ильина. — Страсть к картам.
Я был поклонником балета с детства. Еще будучи ребенком, я с напряженным вниманием следил за сюжетом каждого балета, за танцами, мимикой и находил в этом большое наслаждение. Меня частенько возили в Большой московский театр, где я набирался впечатлений, сохраняющихся в душе до сих пор. Я до сих пор отлично помню, как великолепно шел в Москве известный балет «Сатанилла», какие он делал громадные сборы, как хороши были Санковская, Ирка-Матиас, Монтасю и многие другие, не говоря уже про знаменитую Фанни Эльслер, от которой вся Москва, как говорится, «сходила с ума».
Фанни Эльслер выступала не только в балетах, как первоклассная балерина, но даже появлялась на драматической сцене. Во время своих продолжительных гастролей в Москве, уступая просьбам всевозможных бенефициантов, она с русскими драматическими актерами сыграла две пьесы, имевшие колоссальный успех, благодаря ее участию. Пьесы эти: переводная драма Скриба «Ольга — русская сирота» и переводная же мелодрама «Энгувильский немой». В первой Эльслер изображала немую Ольгу, во второй немого Жоржа. Я видел ее в обеих ролях, и такое сильное впечатление оставила она во мне своею талантливою игрою, что, когда я сделался актером, обе эти пьесы возобновил в Александринском театре. «Ольга» шла в один из моих бенефисов при участии в заглавной роли нашей петербургской балерины Евгении Соколовой, а «Энгувильский немой» при исполнении роли Жоржа — Марией Мариусовной Петипа в бенефис одного из товарищей, который выбрал эту мелодраму по моему совету. В Петербурге, как и в Москве, эти пьесы имели порядочный успех, главным образом благодаря талантливым балетным исполнительницам.
Фанни Эльслер, в бытность свою в Белокаменной, часто появлялась в дивертиссементах, помогая своим участием бедным товарищам по сцене. В бенефисы суфлеров, сценариусов, хористов она своим именем поднимала сборы и в большинстве выступала с русской пляской, возбуждавшей сенсацию в публике.
Мне особенно памятен ее последний бенефис. Таких триумфов мне более не приходилось видеть. Шла впервые на московской сцене «Эсмеральда». От публики любимой танцовщице был подан драгоценный подарок: серебряный калач, представлявший из себя футляр для массивного браслета с шестью дорогими по величине и качеству камнями. Название каждого камня начиналось одной из тех шести букв. которые составляют слово «Москва».
Она же в свою очередь отблагодарила москвичей тем, что во втором действии, в сцене, где Эсмеральда, мечтая о Фебе, пишет на стене это милое для нее имя, отчетливо начертала по-русски «Москва». Это вызвало единодушный восторг зрителей, переполнявших театр. Аплодисменты не смолкали долгое время; симпатичная балерина растрогалась до слез.
Ее успех был велик. Чуть ли не вся Москва ею увлекалась. А учащаяся молодежь в своем обожании доходила до степени «необузданности». Помню я, как эти юные поклонники, собиравшиеся необъятной толпой на актерском подъезде ради того, чтобы повидать ее вблизи, устраивали иногда маленькие невинные демонстрации. Однажды, на масленице, после утреннего спектакля, толпа, дожидавшая выхода Эльслер из театра, была так раздосадована строгим приказанием «разойтись», что схватила сделавшего это внушение солидного театрального чиновника К-ва и положила его под ноги лошадей, запряженных в карету балерины. И пришлось ему volens-nolens пролежать до ее выхода под страхом быть раздавленным. Можно представить себе, что в этот промежуток времени он переиспытал. Но как только появилась на подъезде Фанни Эльслер, молодежь освободила непрошеного блюстителя порядка, да заодно освободила и лошадей, моментально их отпрягши. Пылкие поклонники повезли на себе любимую артистку. Полиция пыталась приостановить это триумфальное шествие, но ничего не могла поделать с восторженной толпой.
В Москве я знал балетную сцену и ее представителей издалека, из зрительного зала только. Близкое же мое знакомство с балетным миром началось с моего поступления пансионером в Императорское петербургское театральное училище.
Петербургский балетный класс всегда считался лучшим, нежели московский. Из нашей школы вышло множество знаменитых балерин, бывших украшением не только российских сцен, но даже и заграничных. При своем поступлении в училище я застал еще воспитанницами М. Н. Муравьеву, П. П. Лебедеву, Е. О. Вазем, Евг. Соколову, A. Н. Кемерер, А. Д. Кошеву, М. Н. Мадаеву, Веру Лядову и балериной Суровщикову (в замужестве Петипа). Все они впоследствии были звезды первой величины. Балетными преподавателями в то время были такие знатоки дела как балетмейстер Перро, Фридерик, Гюге, X. П. Иогансон, М. И. Петипа, Лев Иванов и Н. О. Гольц.