— Бабу хочу, бабу хочу!!! — кричал он на весь кичман.
Ему пришла мысль развлечься с «Машкой». Объект любвеобильного армянина был небольшого роста, с большой круглой попой. «Машка» как раз заступил на пост и ходил, охраняя камеры. Арушутян позвал его к двери нашей камеры.
— «Машка», «Машка», открой дверь.
— Ашот, нельзя, я не могу, я же на посту.
— Твар, ты чё, не понял меня, пидрило ленинградское?! Открывай быстрее, а то как откинусь с кичмана, я тебе башку откручу, сучара, зарежу падаль!!
— У меня ключей нет, они у разводящего, Ахмеда, — заискивающе лепетал он.
— Скажи Ахмеду, что я прошу.
После нескольких минут двери камеры открылась. Сычёв за шкирку с силой кинул солдатика в угол камеры. Он упал, автомат брякнул о бетонный пол, пилотка слетела на пол.
— На колени, сучара! — угрожающе прорычал Арушутян, подходя и расстегивая на ходу брюки.
— Ашот, Ашот, ты же обещал, что это больше не произойдет! Пожалуйста, отпустите меня, ребята, — умоляюще гнусавил наш бравый охранник.
— Заткни свой поганый рот, пидор, а то тебя все камеры сегодня ночью обслужат и в задницу тебе автомат засуну! Ты понял меня, урод? Ты что, забыл, как я тебя «опускал» в каптёрке, да если об этом все узнают, знаешь, что с тобой будет? — и несколько раз ладошкой ударил его по щекам. — Давай, Андрюща, давай!
— Да, Ашот, да…
Через несколько минут омерзительного действа Арушутян дико зарычал, закинув назад голову, закрыв глаза, двумя руками крепко держась за волосы «Машки», стоящего на коленях.
Всё происходило как во сне. Наркотик подействовал, и я безразлично наблюдал за этим. «Может, стоит вмешаться?» — лениво думал я. Но пока я размышлял, всё уже закончилось.
Стоящий на стрёме Сычёв крикнул: «Атас! Шакалы!» Схватив «Машку» за подмышки, он выволок его в коридор, выбросил туда пилотку с автоматом.
— Закрывай камеру, пидрило, быстрее, — грозно прошептал ему Иван, прикрывая дверь.
Оставшиеся сутки прошли без особых приключений, Арушутяна с Сычевым вскоре освободили. Через четверо суток вышел на свободу и я. Правда, не обнаружил в своих вещах значка классности, который мне выдали еще в учебке. При попадании на гауптвахту все личные вещи сдаются, и вот мой значок куда-то потерялся. Я сказал о пропаже начальнику караула — розовощекому старшему лейтенанту. В ответ услышал нецензурную брань: вроде, если есть претензии, то можешь задержаться здесь еще на несколько суток. Я махнул рукой: хочу на свободу. Через несколько минут за мной заехал тентованный автомобиль с бойцами нашей роты, направлявшимися в баню. По пути они забрали меня. Какое блаженство было помыться! За время, проведенное на «киче», я стал очень грязным, ведь там нет возможности мыться.
Третий раз занесло меня туда уже 24 октября 1988 года. Теперь уже семь суток мне предстояло здесь находиться, так же из-за самохода. Глупо вышло. Поддавшись уговорам Саткина, мы с ним отправились в деревню. Он обещал познакомить с местными девчонками, которых якобы знал. Пошатавшись безрезультатно, через несколько часов мы прибыли в часть, где нас уже вовсю разыскивали.
Был показательный «суд». В штабе во время служебной подготовки для офицеров меня с Андреем вывели к трибуне и объявили по семь суток ареста за самовольное оставление части. Нас хотели отправить на гауптвахту в поселок Сибирский — там кича была посуровее, — но что-то не срослось, и мы попали на нашу родную гауптвахту. Как назло, заболел дизентерией, была высокая температура и непрекращавшийся понос. Как я в камере буду сидеть? Пытался объяснить исполнявшему обязанности командира полка (полк был еще в Афганистане), что я болен, но он оборвал меня на полуслове, не поверив:
— Косишь под больного, в больничке хочешь загаситься?! Ответишь по закону, свободен.
Пришлось тайком идти в санчасть. Там служил мой земляк, он дал мне какие-то таблетки. Начал их принимать, и болезнь постепенно отступила.
Стояла мерзопакостная погода: весь горизонт заволокло тучами, шел мокрый снег, было грязно. Не успели мы с Саткиным разместиться в камере временно задержанных, как нас отправили за пищей для арестантов. В сопровождении часового с автоматом мы принесли из столовой металлические термосы защитного цвета. Ели солдаты, находящиеся под арестом, в коридоре между камерами. Мы с Саткиным начали кушать первыми, и это явно не понравилось какому-то азербайджанцу, сидевшему в камере, расположенной напротив накрытого стола. Он ругался, бил ногой в дверь, грозно шипел. Из неровного отверстия в металлической двери, называемой глазком, слегка виднелся горбатый нос.
Вскоре всех выпустили из камер для принятия пищи. Небольшого роста, кривоногий уроженец солнечного Азербайджана накинулся на Саткина, пнув его по ноге.
— Ты чё, чмо, урод, двэр не открыль, ты чё, ох… ль?!
Я моментально заступился за Саткина.
— Ты чё на него наехал? Хочешь проблем — пойдем, поговорим, — спокойно сказал я ему.
«Воин Аллаха» был сильно ошарашен, он не ожидал такого поворота. Мы вышли во внутренний дворик гауптвахты. Нас окружили караульные и несколько арестантов.
— Да вы руссы не мужики, ви все чмыры! Да у вас х… не стоит, ми всэх ващих девак будем е…ть!
Ярость накрыла меня мгновенно. Со всей силой я с правой впечатал ему по роже. Не удержавшись, он упал плашмя на грязный бетонный пол. Пытался встать, но я запечатал ему с ноги прямо в голову. Затем я запрыгнул на распластанное тело «героя-самца» и начал методично месить его сверху кулаками. Подбежали охранники и отволокли меня от него, быстренько закрыв вместе с Саткиным в пустую камеру. Немного побушевав, пнув несколько раз дверь, я начал немного успокаиваться.
За стенкой всхлипывал побитый джигит. «Я его зарэжю», — бурчал он, приходя в себя.
Вечером дверь камеры отворилась, зашел какой-то русский сержант, помощник начальника караула. За его спиной маячил азербайджанец-разводящий.
— Так, два урода на уборку туалета, зашуршали! — он стоял в проходе, растопырив ноги и руки, ощущая себя как минимум сверхчеловеком. Ни дать ни взять — Бэтмэн.
Мы с Андреем сидели на корточках, прижавшись спиной к бетонной стене. Я медленно встал, подойдя к нему, спокойно послал его подальше, вместе с его караулом. После минутной перебранки, видя мою решительность, он резко захлопнул камеру и отправился на поиск новых работников.
Ночь провели в той же камере, хотя нас должны были перевести в общую. В знак наказания нам не выдали деревянных досок (на них спали на киче). Всю ночь я провел на ногах. Устав, я прислонялся к холодной стене, пытаясь укутаться шинелью. Андрей же, не выдержав, улегся спать на бетонный пол, проигнорировав мои замечания.
— Я хочу спать и мне все по х… й! Будь что будет, — в полудрёме сказал он и моментально уснул.
К утру он сильно застыл, возможно, застудив почки, ему нестерпимо захотелось в туалет. Он стучался, пинал дверь, кричал, тщетно ожидая, когда часовой отведет его в туалет. Не выдержав, облегчился прямо на дверь, чуть не устроив потоп на киче. Быстро прибежали караульные, опять начались разборки: Саткина хотели прессануть, да я им не позволил. В итоге Андрей убирал грязной тряпкой плоды своего труда.
Чуть позже меня вывел (поговорить) азербайджанец-разводящий. «Когда закончатся эти разборы?» — недовольно думал я, перешагивая порог камеры.
— Слющай, тэбя как зовут?
— Женя.
— Жэна, зачем ти встреваешь за этого чмыра? Он кто тэбэ — брат, зэмляк?
— Мы вместе попали на кичу, нужно друг друга поддерживать.
— Жэна, он чмо. Урусс, как собаки, своих рвут, падалъ. А ти самь кто по нации?
— Я русский.
— Странный ти урусс. Почемю не билль начкара, он чмо, стукачь. Почемю его жалель? Он би тебя не пожалель, и этот длынний чмыр-зассанець тоже.
На улице светало. Небо заволокло тучами, шёл мокрый снег. Начинался очередной день, день очередного испытания. Здесь нужно быть сильным, ведь слабые влачат мерзкое существование.
Задумался о национальных отношениях. О той пропаганде дружбы народов СССР, что была на гражданке. Здесь её не было и следа. Почему такая ненависть к русским, их что, не воспитывали в духе интернациональной дружбы? Конечно, я не знал, что через несколько лет развалится Советский Союз и одна из причин кризиса — нерешенный национальный вопрос. С кем собирались строить коммунизм?
Вскоре нас перевели в общую камеру. Время на «киче» шло медленно. Вывод на хозяйственные работы, обед, опять работы, ужин, перекличка, отбой. Вечером все разговоры в камере были на тему, какая часть заступит в караул и какой будет новый начкар — злой или добрый.
На пятые сутки нас вывели работать в кочегарку, меня назначили старшим над всей разношерстной толпой арестантов. Работали ни шатко ни валко. Вдруг забежал грозный начальник гауптвахты майор Конев. Недовольный темпом работ, он долго ругался, размахивая огромными кулаками. Мне, как старшему, он добавил еще сутки ареста.
Дни ареста тянулись невыносимо долго. Саткин предложит «загаситься» в санчасти. Раздобыв йод, мы добавили его в сахар. Говорили, что после этого повышается температура. Вскоре мы были в санчасти. Прожженный, видевший много на своем веку медработник сверлил нас глазами: