Все приходили на репетиции. Репетировали. Выпускали в срок спектакли. Играли. Но душу в эту работу не вкладывали.
Первое время я чувствовал себя особенно одиноко. Из артистов театра имени Янки Купалы никого не осталось. Приезжие актеры мне мало знакомы, и потому вначале трудно было с ними сблизиться.
Основной группой драмколлектива были тюзовцы. Они держались своей компанией, сдружившись в многолетней совместной работе. Мне было 48 лет, а тюзовцы чуть ли не вдвое меня моложе. Ко мне они относились хоть и с уважением, но в свое общество не принимали. Впрочем, это объяснимо. Молодежь, понимающая друг друга с полуслова, не могла сразу, особенно в такое тревожное время, поверить мне и подарить свою дружбу. Но сближение все же началось.
Однажды я нашел в кармане своего пальто листовку, отпечатанную на машинке. Прочел. Нужно передать другому. Листовка обрадовала меня. Я почувствовал, что где-то рядом бьется честное сердце. Нужно во что бы то ни стало найти его.
И я нашел. Это был актер ТЮЗа Сергей Адамович Потапович. Он связан с какими-то людьми, откуда и получал сводки. Я, конечно, не расспрашивал его ни о чем, полагая, что он все равно мне не скажет.
Больше всего обрадовала меня не листовка, а сам факт ее появления. Я всматривался в строки и за ними видел людей, которые не сдались, не примирились, а мужественно объявили борьбу стальной громаде, которая заливала кровью нашу землю.
Это было первое мое знакомство с подпольщиками.
Вскоре Потапович дал мне поручение распространять листовки, в которых на пишущей машинке были напечатаны сводки Совинформбюро и комментарии по этому поводу, - небольшие листки, вырванные из тетрадок в косую линейку.
Дирекция совместно с какими-то чиновниками из городской управы, ведавшими искусством, судорожно перебирала библиотеку театра имени Янки Купалы в поисках репертуара. Было им заботы!
Произведения советских писателей не подходили к фашистской идеологии. И белорусских писателей фашистского толка не было. Немцы привезли с собой провокаторов, шпионов, - всех, кроме белорусских писателей. Позже они разыскали в Вильнюсе одного драматурга - Францишека Алехновича, писавшего еще при буржуазно-помещичьей Польше белорусские пьесы. Бездарнейший драматург! Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба!
И вот появился винегрет из различных западноевропейских классических пьес, которые трудно было назвать репертуаром белорусского театра.
После пьесы "Коварство и любовь" Шиллера были намечены к постановке "Нора" Ибсена, "Потонувший колокол" Гауптмана, "Лекарь поневоле" Мольера и две комедии "На Антоколе" и "Пан министр" Алехновича.
"Пинскую шляхту" репетировал Михаил Абрамович Зорев, но вскоре ему запретили, как еврею, вход в театр, и коллектив остался без режиссера. Директор каждый день вызывал актеров и предлагал им взять на себя постановку спектакля. Вызвал и меня, но я категорически отказался, сославшись на плохое здоровье и на полное незнание режиссерского дела. Кто-то сказал, что актер Брянского драматического театра Петр Вознесенский - режиссер, но шовинистически настроенные чиновники из отдела искусств городской управы не соглашались доверить режиссерский пост "кацапу". Однако, когда других кандидатур не оказалось, его вызвали в кабинет директора и, несмотря на его заверения, что он никогда режиссером не был, приказали взять на себя эти обязанности, пригрозив в случае отказа отправить его с семьей в концлагерь.
Было у нас место в театре, которое мы в шутку называли "штаб". В конце коридора на втором этаже находилась маленькая комнатка, в которой работала секретарь-машинистка Зинаида Матвеевна Кречко - старый надежный друг, служившая в театре имени Янки Купалы чуть ли не со дня его основания. Тут в небольшой дружной компании, состоявшей из Зинаиды Матвеевны, бухгалтера Камиллы Осиповны Стефанович, их давней подруги Веры Николаевны Карпович, работавшей в костюмерном цехе оперного театра, и меня, вспоминали доброе старое время, разговаривали о нашем театре, о родственниках и друзьях, успевших эвакуироваться в советский тыл. Я читал им сводки, найденные будто бы случайно. Меня слушали с горящими глазами.
Эти дружеские разговоры вносили какую-то теплоту в душу. Откровенная беседа людей, знающих друг друга, была как бы отдушиной в атмосфере общей опасности и напряженного ожидания чего-то страшного, непоправимого.
Кто посещал театр, нас, артистов, совершенно не интересовало. Занятые в спектакле в публику не выходили, а свободные вообще в театре не появлялись. Были, впрочем, такие, которые вертелись там чуть ли не каждый день. Эти, как говорится, мозолили глаза начальству в надежде на получение благ.
А блага были такие: немцы часто устраивали концерты в офицерском казино и где-то еще и приглашали некоторых артистов. За эти концерты хорошо платили. В них обычно участвовали певцы, балерины, эстрадные и цирковые артисты. Было несколько человек из драмы. Меня не приглашали.
Первый директор театра пробыл недолго. Второго почему-то совершенно не помню. Может потому, что не имел с ним никаких дел и никогда не был у него в кабинете. После него директором назначили Петра Булгака, разговаривавшего со всеми исключительно по-белорусски и требовавшего того же от всех работников. Он беспрестанно вертелся по всему театру, будто что-то высматривал. Приходил на репетиции и заговаривал с каждым, стараясь, очевидно, прощупать, кто чем дышит.
Драматический коллектив он не любил. Очевидно, за жуткий акцент и потому, что никто ничего у него не требовал, ни о чем никогда не спорил, ничем не интересовался. Мы выполняли все приказы, но выполняли равнодушно. И в этом равнодушии чувствовался протест, к которому формально нельзя было придраться.
За работу нам выдавали зарплату, но за эти деньги ничего нельзя было купить. Мы получали карточки, по которым выдавался хлеб, съедобный только в условиях жесткой оккупации. Остальное добывай как хочешь. Приходилось изворачиваться. Многие продавали на рынке свои вещи и покупали на вырученные деньги съестное.
Я занялся другим. С детства меня считали мастером на все руки. И сейчас на квартиру приносили испорченные примусы, керосинки, обувь. В свободное от репетиций и спектаклей время чинил все это, а мне платили продуктами или деньгами. Среди принесенного хлама я прятал самодельный детекторный приемник и листовки, полученные для распространения.
В театре было занято, видимо, много артистов. Всех я не знал, тем более что с балетом, хористами, статистами не проводили общих репетиций. Создавалось впечатление, что театр заполнен все время сменяющимися людьми. Вероятно, среди них были и агенты СД, зачисленные директором на разные вспомогательные должности. У нас было такое чувство, что за каждым все время следят. Делалось это так грубо, что мало-мальски наблюдательный человек не мог этого не заметить. Куда бы ты ни пошел, везде пожарные, дежурные или какие-то непонятные субъекты, называвшие себя хористами или статистами. Очень разговорчивые, улыбчивые, они вертелись под ногами. У них в запасе всегда множество всевозможных слухов. Передавали их с таинственным видом, вполголоса, явно стараясь узнать твое мнение по этому поводу. Стоило только двоим-троим актерам затеять какой-либо разговор, сейчас же к ним приближалась молчаливая фигура пожарного или какого-то другого человека, с явным намерением подслушать, о чем речь.
Многие из этих незнакомых людей, может, были вполне безобидными, искренне желающими узнать что-то новое. Но в такое тяжелое время нельзя доверять незнакомому. В малознакомой компании очень легко просмотреть скрытого врага или, наоборот, пройти мимо своего человека, с нетерпением ожидающего поддержки.
А такие были. Несколько бодрых слов - и сразу у твоего собеседника загорались глаза. Брошенная тобой фраза куда-то летела, где-то жила, а потом возвращалась обратно от десятого человека, иногда приукрашенная, но всегда звучавшая как сведения, полученные из самого достоверного источника. Когда же сообщались очень тяжелые вести, а кругом происходили страшные события, трудно было поддерживать радостные надежды, быть доверчивым к незнакомым.
Фашистское начальство обычно решало все вопросы с директором театра, а уж тот отдавал приказы. На нас обращали мало внимания, считая, очевидно, что беспрерывное наблюдение - достаточная мера для того, чтобы знать о нас все. Чувствовалось, что немцы презрительно относятся к нашим актерам. Мы взамен им платили лютой ненавистью и искренне радовались всякой, даже самой маленькой, их неудаче.
Вначале гитлеровцы старались нас перевоспитать и устраивали беседы пропагандистского характера, показывали кинофильмы с бесконечно марширующими солдатами, с исступленно кричащим Гитлером. Но, чувствуя наше полное равнодушие, беседы и кино скоро прекратили.
Внешне все выглядело нормально, шло по заранее намеченному плану, и придраться было не к чему. Репетировали, играли в спектаклях, но постановки сделались какими-то бездушными, неинтересными, незапоминающимися. Теперь мне понятно, почему то время почти совершенно не запечатлелось в памяти. Даже роли, которые я играл, кажутся мне какими-то нереальными, будто во сне, будто не существовавшими в действительности. Я не помню и людей, встречавшихся мне каждый день, кроме тех, с которыми у меня были хорошие отношения.
Некоторые актеры, бывшие в оккупации, не хотят ворошить старое, рассказывать о былых переживаниях:
- Ведь все прошло. Старые раны, старые обиды почти забыты, и давайте не будем вспоминать о них!
Нет! Мы должны напоминать другим обо всем, что испытали. Кто не видел, не пережил, не испытал на себе фашистский режим, должен знать правду о нем. Узнать от людей, видевших все собственными глазами, испытавших на себе невыносимую тяжесть, чтобы избежать в своей жизни ошибок.
В ГОРОДЕ
Вместе с немцами в Минске появились так называемые белорусы, которых назначили на ответственные административные должности, создавая таким образом видимость "свободной Белорусской республики". Главой "правительства" был назначен Родослав Островский - бывший слуцкий помещик, тайный агент польской дефензивы во времена Пилсудского, а сейчас член белорусской национал-социалистской партии, верный слуга гитлеровцев. Вместе с ним приехали такие же верные слуги - уполномоченный по пропаганде Фабиан Акинчиц, редактор фашистской газеты на белорусском языке Владислав Козловский, члены "белорусского правительства" Вацлав Ивановский, Адам Демидович-Демидецкий и другие, подготовленные германскими властями к занятию ответственных должностей в оккупированной столице Белоруссии.
По мере того как немецкие войска продвигались вперед, стали появляться, будто мыши вылазить из нор, темные людишки, враждебно настроенные против Советской власти. Правда, их было очень мало, но все же находились. Появились и так называемые "фольксдойчи", то есть восточные немцы. Это были советские граждане немецкого происхождения, теперь добровольно пожелавшие служить у оккупантов.
Говорить о моральном облике этих людей не стоит. Всем понятно, что представляет собой человек, отказавшийся от Родины и перешедший на сторону врага, да еще в такой тяжелый для нее момент. Это были злейшие враги Советской власти, скрывавшие много лет свои настоящие чувства и взгляды. А вот сейчас, когда у них появилась уверенность, что их действия будут безнаказанными, они предложили свои услуги гитлеровцам.
Немцы встречали их радушно, снабжали продуктами, карточками, определяли на работу. А они выдавали коммунистов, активистов Советской власти, следили за населением. Некоторые из них служили в полиции и участвовали в массовых убийствах ни в чем не повинных людей.
Встречаясь со своими каждый день на работе, мы невольно делились новостями, которые произошли в наших районах, и слухами, полученными из разных источников. Слушая все эти разговоры, я постепенно узнавал, кто чем дышит.
Много было болтунов, рассказывающих обо всем, что они узнали, совершенно не разобравшись, где ложь, а где правда. Некоторые откровенно ругали немцев. Их тоже боялись - не провокация ли. Были и такие, которые очень внимательно выслушивали каждого, но своего мнения не высказывали.
Город изменился, стал совершенно не таким, каким был до войны. Огромные развалины, пустые глазницы окон, груды кирпича на улицах, скрученные огнем железные балки.
Руины создавали гнетущее настроение. Появилось чувство безысходности. И все же тянуло в город. Хотелось своими глазами увидеть то, о чем говорили шепотом, с оглядкой.
Открылись базары-толкучки, на которых можно купить или обменять многое - от продуктов питания до одежды и обуви. Появились спекулянты, стремившиеся нажиться на чужом горе. Они скупали, перепродавали, подделывали, лишь бы заработать.
По базару ходили и немцы, продававшие сигареты цвета соломы, от которых драло в горле, сахарин, мыло, не дававшее пены. Продавали солдаты и коньяк, какие-то вина. Но все это было не настоящее, а подделка из подкрашенного эрзац-спирта.
Были здесь и те, кто продавал последнее, чтобы не умереть от голода. Эти испуганно оглядывались, шарахались от каждого незнакомого человека. Их товар - поношенная одежда, белье, салфетки, посуда.
Чувствовалась во всем настороженность, нервозность. Все будто ждали чего-то. Чего-то боялись.
Вдруг тревога! Люди шарахаются, бегут... Кто-то с бледным лицом старается затеряться в толпе.
Оглядываюсь. Эсэсовцы с полицейскими производят облаву. Ищут подозрительных и тех, кто не работает. Тут нельзя попасться даже с одной листовкой. Выбросить тоже трудно - могут заметить. Арестуют и отведут в тюрьму, а оттуда выход только на кладбище.
Рядом с рынками, производившими впечатление мнимого благополучия, страшные кварталы гетто с обреченными, полуживыми людьми, сотнями умирающими от истощения. И трупы, трупы, трупы...
Постепенно я включался в работу. Она была будто бы несложная, но каждую минуту приходилось рисковать. Сергей Потапович иногда давал мне листовки. В условиях жесточайшего террора, слежки и провокаций приходилось всячески изворачиваться, чтобы ни одна из них не пропала даром. В тесноте я совал их в карманы пальто, в женские хозяйственные сумки и корзинки, давал маленьким детям, чтобы они отнесли маме.
Сводки я иногда слушал сам и записывал, но печатать на машинке было негде. Приходилось переписывать в нескольких экземплярах на листках из тетрадок. Это кропотливая работа.
Сергей как-то сказал, что листовки и задания он получает от Жоржа, а кто такой Жорж, я узнал позже, после его гибели.