Может быть, мне не стоило бы писать о судьбе моих родных. Их можно считать счастливцами, так как даже те, кто остались в России, казнены не были. О своих тетках и дяде Леониде я уже писал. Дядя Леон, бывший присяжный поверенный в Орле, был талантливым человеком с большим разнообразием интересов. Он был охотником, один из первых в Орле завел себе мотоциклет; у него в квартире была настоящая слесарная мастерская с рядом самых современных станков. Имея талант художника, он в Кубани долго просиживал за мольбертом, рисуя пейзажи, и очень удачные. Леон был энтузиастом фотографом и сразу же хватался за любую техническую новость. Так как то время было началом цветной фотографии, он немедленно выписал себе из Парижа аппарат и пластинки на стекле Джугла и Люмьер. Этот способный человек последние 12 лет своей жизни прожил простым счетоводом на железной дороге в Москве. И когда я посылал им посылки через Торгсин, его жена Маруся писала нам, что перед самой кончиной он с трогательной радостью съел единственный апельсин из такой посылки, считая это большим счастьем.
Мне думается, на основании того личного опыта, который я приобрел в деревне, что конфликт землевладения в России был бы целиком разрешен в течение лет 50 переходом почти всей земли в руки крестьян. Что касается нашей Кубани, то она была превращена в совхоз и целиком уничтожена в 1943 году. Во всем том районе шли ожесточенные бои с немцами и знаменитое сражение в Белгородско-Курской луке. Хотя, казалось бы, наш район был дальше на север, немецкие сводки не раз упоминали о боях на реке Неруч, а это как раз в 10 верстах от Кубани.
Говоря о судьбе помещиков в связи с революцией, необходимо задать себе вопрос, как сумели приспособиться к новым порядкам многочисленные люди, служившие у помещиков. В большинстве случаев они были из местных крестьян, не имевших земли. Для того чтобы представить себе, какое количество людей принадлежало к этому классу, перечислю персонал в нашей маленькой Кубани: повар и горничная в господском доме, повариха и ее помощница — для рабочих, два кучера, приказчик и его помощник, скотник и подпасок, садовник, птичница и 8 человек постоянных рабочих. В связи с этим приведу несколько мелочей, сохранившихся в памяти. Еще со времен деда Александра Николаевича повар подавал каждый день к любому супу жареные пирожки с мясом. Эта традиция сохранилась до конца жизни в Кубани. По поводу крутого нрава деда была в ходу такая легенда. В Кубань приехал в гости вице-губернатор. Дед требовал, чтобы суп всегда был очень горячим. Прислуга поставила перед бабушкой суповую миску. Вопреки доброму воспитанию, она первую тарелку всегда, даже при гостях, наливала деду. Суп оказался недостаточно горячим, и поэтому дед, откушав первую ложку, вылил содержимое своей тарелки обратно в миску с приказом нести суп греть. Мой отец приукрашивал этот рассказ, утверждая, что дед при этом плюнул в свою тарелку.
Второй кучер Сергей и мамка Соломея, ключница, кормилица моего отца, были в молодости крепостными. Садовник Александр был очень любознательным самоучкой. Мой отец, сидя в саду, спрашивает идущего мимо Александра с толстой книгой в руках, что он читает. Ответ: «Шопенгауера, Константин Александрович!» — «Ну и что же?» — спрашивает отец. — «Ничего не понимаю! Но уж очень здорово загибает».
Судьба этих верных слуг, всю жизнь зависевших от работы в имении, нам, ушедшим в эмиграцию и потерявшим связь с нашей деревней, почти неизвестна. Землей их не наделили, а главное, в 1921 году приволжская эпидемия холеры дошла в первый раз до центральных губерний. Тогда мамка Соломея и молочный брат отца Михаил умерли без всякой медицинской помощи. Нет сомнения, что не только они в Кубани были жертвами холеры.
Читатель может спросить, как заполняли свой досуг помещики, подобные семье Мейер. Я с отцом ездил верхом или на дрожках по несколько часов по полям, на которых шла работа, или были на молотьбе. У моего отца была навязчивая идея обратить усадьбу с ее садами и рощами в нечто подобное английскому поместью. Для этого надо было уничтожить наследие старого времени. Дело в том, что отдельные сады и рощи были окружены рвами с целью не допускать в них свой и крестьянский скот. Эти рвы и валы выкопанной земли поросли акацией, ракитами и кустарником. По несколько часов в день мы с отцом работали на этих рвах, выкорчевывая и засыпая их. Проезжая в 1914 году через Москву, я на Мясницкой улице в одном из немецких технических магазинов купил образцовые топоры, лопаты и пилу.
Летом мы купались в пруду. Тетя Таля выстроила деревянную купальню с погруженным в воду дощатым полом. Мы ездили на ею же купленной лодке, прилаживая на ней парус из простыни; стреляли из монтекристо воробьев и лягушек на пруду. В дождливую погоду в доме играли в карты, в «короли», и много читали, сначала Майн Рида, Купера, потом Чарскую, Жюль Верна. Становясь старше, я присоединялся к взрослым и читал Тургенева и Лескова (наших орловчан), потом увлекался рассказами Куприна. Взрослые читали бывшего тогда в большой моде Леонида Андреева, Мережковского, первые рассказы Бунина, в дешевом сытинском издании Пшибышевского и д’Аннунцио, не говоря уже о так называемой железнодорожной литературе — книгах, продававшихся в киосках на вокзалах, как, например, Вербицкой, Нагродской и Фонвизина, — конечно, не автора «Недоросля» и «Бригадира», а совершенно теперь забытого писателя легких романов. Взрослые переживали литературную сенсацию Арцыбашева с его «Саниным». Большая часть членов семьи с интересом следила за спортивными событиями и скачками. Я помню, как, будучи мальчуганом, я дрожал от волнения, дожидаясь результата матча между белым Джефрисом и черным Джонсоном в боксе. Победа тогда осталась за черным как первым предвестником будущей монополии черных чемпионов тяжелого веса. Волнующую радость вызвала у нас победа в 1912 году француза Лаутеншлегера на машине «лоррен дитрих» во второй по счету автомобильной гонке в Индианаполисе. С тех пор, мне кажется, иностранные гонщики ни разу не выигрывали этой гонки.
Не меньший интерес вызывали отчеты о московских и петербургских скачках. К тому времени один из главных коннозаводчиков в России М. И. Лазарев привез из Англии двух производителей Галтимора и Айриш Лада. Галтимор дал вереницу русских дербистов. Я помню, как дрожало мое сердце при описании очередного дерби, когда лазаревский Галоп, сын Галтимора, под жокеем негром Винкфильдом побил выдающуюся кобылу Ракету, кажется, Ведерниковых, под русским жокеем Головкиным.
Как ни странно, но, несмотря на все, на все страшные катаклизмы войн и революций, имена Галтимора и Винкфильда всплыли значительно позже в моей памяти. В 40-х годах в Германии я узнал, что Лазарев продал перед Первой войной Галтимора немцам, и он прославился там как производитель. Что же касается Винкфильда, то я прочитал два года тому назад в американской газете, что он умер здесь, в Соединенных Штатах, дожив до 93 лет.
У меня как-то мало воспоминаний сохранилось о раннем детстве. Жили мы тогда в Самаре в доме Юрьина, что на Саратовской улице. Над нами жила семья Шишковых. Дети там были немного старше меня. В мою память врезалось четкое воспоминание. Рождество, раннее утро, за окнами темнота. Почему-то я не мог заснуть, и нянька принесла меня в гостиную и посадила на диван. Горит керосиновая стоячая лампа, поблескивают украшения на елке, горничная подметает пол. Я занят упряжкой. Расписанная деревянная лошадка в розвальнях, помните, они делались тогда из желтого лубка, все как следует, с вогнутыми впереди полозьями и относами. Задумчиво я вожу упряжкой вдоль по дивану.
Еще помню, как сижу на подоконнике, весна, окно открыто, и кухарка Николавна спрашивает меня, что мне принести из булочной. Я кричу: «Розанчики!» — и развожу широко руками — вот столько! Каково же мое возмущеник, когда она вместо розанчиков приносит плюшки и рогульки. В сердцах я кричу: «Чтоб ты мне не смела, чтоб ты мне не надо!»
Сверстники помнят, как мы скакали верхом на палочке. На нее была насажена голова лошади с половиной туловища из папье-маше, а сзади была перекладина с двумя колесиками. На лошади была сбруя с маленькими бубенцами. В один прекрасный день моя мать увидела, что одного бубенчика не хватает, и, зная мою скверную привычку брать в рот что попало, испугалась, что я его проглотил. На следующее утро я с матерью встречаю на лестнице Анночку Шишкову. Она на три года старше меня. Мама говорит Анночке: «Послушай, как у Юры в животике звенит бубенчик!» Это было в 1901 году. Прошло 50 лет. В Париже я иду в бюро Софии Михайловны Зерновой поговорить о помощи приюту «Монжерон». Меня встречает представительная красивая дама с сединой и предлагает мне сесть и подождать. Сижу, а она работает за пюпитром. И вдруг я слышу неожиданный вопрос: «Скажите, что у Вас еще звенит бубенчик в животе?» Боже мой! Мы не видались десятки лет, и я не узнал Анночки. Теперь она Шмеман, мать протоиерея А. Шмемана.
А вот еще один из моих подвигов детства. Я уже старше и участвую как мальчик с образом на свадьбе моей тети Юлии Гончаровой, выходящей замуж за Петра Африкановича Сафонова, будущего члена Государственной Думы 3-го и 4-го созывов. Веселые дяди дали мне выпить целый бокал шампанского, и я провозглашаю тост: «Ну, черти, пейте и целуйтесь!»
Время идет, и наступает пора сознательных игр. Я один в семье, и мне предоставляется самому выбор, во что играть. Начинаю с оловянных солдатиков. За углом на Заводской улице лавчонка, в которой в лубочных овальных коробках продаются раскрашенные солдатики. Кто еще помнит о них? Но я быстро разочаровываюсь. Дело в том, что они плохо стоят на ногах и при схватках легко валятся и поэтому выбывают как убитые. С моим другом Алешей Белоцерковским переходим на пуговицы. Их труднее убивать. Убитыми считаются только перевернутые. Их у меня и у Алеши по несколько тысяч. В то время галантерейные магазины были полны роскошными дамскими пуговицами из кости, металла, перламутра, разных форм и цветов, с эмалью. Из таких пуговиц формируются гвардейские полки. Но самые ударные части, гоплиты — это костяные запонки для наволочек. Вы помните, они были желтоватые и состояли из двух костяных кружочков, соединенных осью, и надевались на две противоположные петли на наволочке. Их можно было победить, только поставив вертикально и заставив кататься. Так вот эти полчища занимали нас часами. Были войны, были парады, были учения и маневры. Подумайте, сколько было нужно времени, чтобы составить из тысяч пуговиц стройные каре или рассыпать цепи по полу! Одновременно велись и дипломатические переговоры, ставились ультиматумы, вырабатывались условия. Главой моего государства была мужская запонка для воротника рубашки. Вы помните костяной кружок с двумя металлическими дужками, которые на пружинке можно было развернуть в две стороны? Скоро мы усовершенствовали средства коммуникации. Тогда мы жили в доме Челышева на той же Саратовской, в третьем этаже, а Белоцерковские в первом. По наружной стене со двора мы провели провода и установили телефоны. События срочно передавались туда и обратно. Для пополнений надо было копить деньги и потом идти в магазин Покидышева, что на углу Панской, и в сладостном возбуждении выбирать дюжины восхитительных дамских пуговиц.
Техника тоже играла большую роль в наших забавах. Мне подарили большой пассажирский пароход с большим кормовым колесом. Такие ходили при Марке Твене по Миссисипи. Так вот, я снял это колесо, насадил его на ось вместе со шкивом и сделал ременной привод к довольно большому пропеллеру. В ванной комнате, когда я подставлял колесо под струю крана в ванне, колесо и пропеллер начинали бешено вертеться. Я уверял, что это очень способствует очищению воздуха в этом помещении… Другим изобретением была моторная лодка. Из березовой чурки я вырезал и выдалбливал лодочку. В корме просверливал под косым углом дырочку. Теперь вы, наверно, помните масленки, из которых смазывали швейные машинки Зингера? Кругленький металлический сосуд с привинченной трубочкой. Так вот, вместо масла я наливал в сосуд воду и превращал масленку в паровой котел, подставляя под нее в лодке огарок свечи или чашечку со спиртом. Трубка вставлялась в дырочку в корпусе лодки. Когда вода закипала, пар начинал с силой вырываться из трубки в воду и приводил лодку в движение. Руль ставился под углом, и лодка в ванне сама двигалась по кругу.
Толчок к строительной инициативе был дан началом воздухоплавания. Я с товарищами бегал на тогда весьма частые лекции и скупал книжонки, повествующие об Икаре, Лилиентале, Сантес Дюмоне, Монгольфье, Гамбетте, перелетевшем на шаре из осажденного Парижа, о братьях Райт, Блерио и Латаме, Вуазене и т. д. На берегах Волги в окрестностях росли громадные осокори, и их кора была замечательным материалом для вытачивания и вырезания пропеллеров. Потом такой винт насаживался на круглую палочку. И когда вы придавали этой палочке вращательное движение между двумя ладонями, пропеллер возносился к потолку. У меня был знаменитый «Ромул», бивший все рекорды. (Названия выбирались оттого, что мы начали изучать древнюю историю.) Но делали мы и аппараты тяжелее воздуха. Остов, состоявший из одной жердочки, крылья из бумаги на перекладинках, мотор из растягиваемого резинового шнурочка, закрепленный в несколько оборотов на неподвижном крючке на конце самолета и на подвижном, заканчивающем ось пропеллера. Крутя пропеллер, вы свертывали резинку в последовательные узелки. В долгие зимы летать приходилось в закрытом помещении, и гостиные даже из угла в угол были недостаточны. Помню, что для установления рекорда я пользовался домовой лестницей. Сознаюсь, что поиски обширного закрытого помещения у меня остались на всю жизнь. Так, уже здесь, сидя на концертах в Конститюшен Холл в Вашингтоне, я с удовольствием примерялся, как хорошо было бы с верхних мест запустить свой аэроплан через партер в противоположный угол.
Что касается воздушных шаров, то мы лепили их из папиросной бумаги. Дома мы имели разного размера кубики, некоторые продолговатые длиной в 20 сантиметров. Мы расправляли мешок из папиросной бумаги на двух таких кубиках и подставляли паяльную лампу. Пузырь мгновенно наполнялся горячим воздухом и летел к потолку. Как мы не устроили пожара — совершенно непонятно. Но на даче мы делали сам шар из той же папиросной бумаги в сажень величиной, нижнее отверстие расправляли, укрепляли жердочками и прикрепляли на проволоке большой ком ваты, пропитанной спиртом. На земле нагрев производили той же паяльной лампой, а перед отлетом поджигалась вата. Шар уносился в лучах солнца на большую высоту. Но эту забаву пришлось прекратить: соседи-дачники грозились жаловаться полиции, так как такие шары представляли опасность в смысле пожара.
Но еще до этого периода мы обожали запускать змея. Не жалкие треугольные змеи Америки, а плоский змей величиной до груди взрослого человека! Для его сооружения надо было идти на лесной двор и покупать деревянные дранки, которые употреблялись при штукатурке стен, длинную связку мочалы для хвоста и, наконец, в канатную пеньковую лавку Попова, что на Заводской улице. Там покупались мотки бечевки. Как сейчас помню непередаваемый смоляной запах канатов для барж и пароходов в этом магазине. Дранки скреплялись крестовиной, на каркас наклеивалась твердая цветная бумага. Путлище — три веревочки от верхних углов и середины змея — определяло нужный угол к ветру. К нижним углам прикрепляли мочальный хвост, быстро сходившийся в один конец. Потом во дворе один заносил змея, другой маневрировал бечевкой, то пуская, то натягивая. Бечева с мотка перематывалась на палочку крест-накрест. Наконец, змей попадал в нужное течение ветра и стремительно возносился над городом, усиленно натягивая бечеву. Приходилось бежать на угол Заводской, за целый квартал, смотреть, перешел ли он эту границу.
Мы обожали автомобили и строили их сами, выпиливая колеса из фанеры и делая шину из клистирной трубки. У меня был автомобиль, капот которого состоял из коробки от гильз фабрики Катык. Кто не помнит роскошную цветную картинку турчанки на ее крышке?
Нужно сказать, что мы уже тогда усердно читали газеты: московское «Русское Слово» и местные «Волжское Слово» и «Самарскую Газету» и были в курсе всех спортивных мировых событий. Мы были совершенно потрясены описанием первой гонки в Индианаполисе, которую выиграл Харун со скоростью 77 миль в час, и поклялись с Алексеем, что непременно поедем туда, когда вырастем. Пока же мы на карачках, двигая свои автомобили, ползали чуть ли не версту от наших дач на берег Волги, устраивая гонки. Мой отец с сожалением называл нас идиотами. Данный Алексею обет я выполнил в 1959 году, когда ездил в Индианаполис на знаменитую гонку. Средняя скорость была уже около 150 миль в час, а в настоящее время на пробных заездах гонщики подходят вплотную к 200 милям. Алеше на «500 — Инди» побывать не пришлось: в 1919 году он был убит в своем самолете в борьбе с красными.
Не думайте, однако, что мы все только выдумывали игры. Мы без конца читали. Начинали с Лукашевич и Чарской, вдохновлялись «Газаватом» и «Черной Тучей». Я обожал книжку «С севера на юг», автора не помню. Это история журавлей, летящих с Тихвинских болот в Египет. До сих пор один из журавлиных персонажей, Верхогляд, остается для меня типом человека. А потом мы стали захлебываться Майн Ридом с его «Всадником без головы», Фенимором Купером, потом Жюль Верном, позже Дюма и Марк Твеном. Беда была в том, что мы слишком спешили с чтением. Уже в средних классах гимназии мы одолевали Толстого, но воспринимали «Войну и мир» и «Анну Каренину» только поверхностно, больше по части боев и барьерных скачек, а «Воскресение» понять не могли. Еще хуже было с Достоевским. Такие вещи, как «Бесы», «Идиот», «Братья Карамазовы», пришлось перечитывать значительно позже. Нужно еще упомянуть, что у многих моих сверстников, как и у меня, были гувернантки, немки и француженки, и с ними мы читали иностранных авторов. Я обожал романы, посвященные эпохе германского нашествия на Европу, и до сих пор помню Амаласвину, королеву Равенны. Вместе с этим у меня уже в том возрасте создались представления о Византии при Юстиниане, и особенно об его полководцах Велизарии и Нарзесе. Уже тогда в голове неотступно бродил Виконт де Бражелон, мушкетеры, мы знали, что такое Варфоломеевская ночь. В «Кво вадис» нас пленяли Петроний и Урс, как и герои трилогии Сенкевича. Еще до поступления во второй класс гимназии отец подарил мне атлас Маркса. У книги было два важных качества. Она была в твердом переплете, и ею можно было хорошо треснуть врага по затылку. Но открытая она раскрывала баснословное наслаждение. Я открывал атлас на архипелагах Тихого океана и на полу в гостиной, водя пароходик, плавал из Новой Гвинеи на остров Св. Пасхи, на Паумоту Марианны и т. д. Через 40 лет, когда мне приходилось следить за «прыжками» американцев с острова на остров, для меня не было неожиданностей — все карты мира с детства сохранились с большой ясностью в моей памяти.
Читатель должен принять во внимание, что, помимо игр, чтения, еще до гимназии приходилось заниматься и учить уроки по несколько часов. Меня готовила к гимназии Мария Вениаминовна Португалова, сестра известного социал-революционера. А кроме того, каждый день были уроки немецкого и французского языка. Тогда станет ясно, что уже в этом возрасте нам не хватало времени, а я еще не упомянул спортивные игры — лапту, футбол в теплое время, коньки и позже лыжи зимой.
Чтобы дополнить картину того, чем мы занимались, надо вспомнить и деревню, имение. Мой отец служил в Удельном Ведомстве и получал двухмесячный отпуск раз в два года. Летом, когда он служил, мы жили на даче, а на следующий год летом ездили в именье Спасское-Кубань, в Орловскую губернию.
Развлечения там были связаны с сельскими работами. Вот идет молотьба. Еще был жив дед Александр Николаевич, предводитель дворянства. Паровой молотилки тогда еще не было. Молотят в риге. Привод конный в восемь лошадей. Темнота и пыль. Лошади с завязанными глазами ходят по кругу, гудит зубчатый барабан, издают шум веялки, когда не раструшенный сноп поглощается барабаном, — как будто гремит гром. Покрикивает погоняла на приводе. Детей в ригу не пускают: там сразу же засоришь глаза. На ржи двое рабочих вилами закладывают вязанку соломы выше человеческого роста, затягивают веревкой и петлю надевают на крюк. Пара волов тянет вязанку к омету. Дорогу к нему вместе с хоботьями и остатками соломы дотерли до паркетного блеска. У омета петлю вязанок надевают на крюк каната, тянувшего вязанку с помощью шкива на высоком столбе в конце омета наверх. Когда крюк надет, рабочий стучит вилами по канату и погонщик за ометом подгоняет волов, а те тянут вязанку на омет. Вот сейчас в ушах так и звенит заглушаемое иногда ветром «цоб-цобе!». Самое интересное при возвращении пары волов к риге сесть на пук соломы, оставшийся на петле веревки, и катиться по выглаженной дороге с риском вымазаться о воловий помет. А еще можно устроить себе гнездо в передней части омета, укрыться в соломе, смотреть в серое небо или на пустое поле, слушать легкое завывание ветра и в соломенном укрытии чувствовать какое-то блаженное спокойствие и уют. Рядом конопляник, и зернышки конопли уже созрели. Наберешь их горсть и жуешь.
Когда мне было уже 12 лет, отец подарил мне плотничий верстак, и я целые дни проводил с рубанком, стамеской, пилами в руках и, например, строил себе управляемые сани — бобслей, бегал в слесарную мастерскую сваривать стальные полозья.
Но и до этого мы много занимались ремеслами. Одним из занятий было выпиливание рамок лобзиком. Была специальная деревянная подставка, которую привинчивали к столу. Пилочки для лобзика были тоненькие синей стали. Они с помощью винтов-зажимов стягивали деревянную рамку лобзика и легко попались, если нажим был сильнее. Можно было купить тонкую доску драгоценного дерева палисандра, красного или черного дерева, покупался также чертеж рамки с замысловатыми вырезами. Он накладывался на доску, и мы старательно выпиливали все арабески, просверливая дырочку в доске и продевая в нее пилку. Потом тонким напильником сглаживали пропиленные места. Такая рамка с гордостью подносилась родителям по случаю дня рожденья или именин. Можно было также выжигать по дереву, водя по доске раскаленной иглой с пробковой ручкой, или раскрашивать гончарные чашечки, вазочки, пепельницы эмалевыми красками и обжигать их под глазурь. А сколько было разных общих игр для нескольких детей! Помните блошки, прыгающие в чашку, когда нажимаешь на их край более крупным кружком, или триктрак, в котором пешки двигались вокруг большого креста, смотря по тому, как выпадали кости. Между прочим, эта игра еще и до сих пор широко практикуется взрослыми арабами.
Я не описываю здесь разнообразных видов спорта, о которых я буду говорить в отдельной главе. Дорогой читатель, не взыщите, что испытываю ваше терпение бесконечными мелочами. Моя цель — показать, как в моем поколении не существовала проблема использования детьми времени. Наоборот, им его не хватало. Играя и читая, не говоря уже об учении, они приобретали громадное количество сведений в самых разнообразных областях. Сама игра приучала их к инициативе, к творчеству, к свободному мышлению. Я отнюдь не был исключением. Все мои товарищи из семей среднего, скорее скромного достатка были заняты так же, как и я.
Какая колоссальная разница с американскими детьми! Какую роковую роль сыграло здесь в Америке телевидение. Оно решает для американских детей проблему времени. Они убивают его, часами развалясь на ковре и уныло смотря дурацкие фильмы с бесконечными драками, дикими скачками или погоней на автомобилях, с ужасающими катастрофами и полной безнаказанностью убийц. Какие ложные представления создаются у детей о наказании преступлений или о правах шерифов, которые в любом фильме пристреливают нужное число граждан, хотя бы и злодеев, но по собственной инициативе и без всякой ответственности. Каждый Сочельник, каждый день рождения американские дети оказываются перед грудами пестрых, старательно завернутых и перевязанных ленточками пакетов, в которых они находят дорогие игрушки. Но эти игрушки построены по тому же принципу, как и американское ученье, — с целью не утомлять мозг ребенка. Ведь система «райт ор ронг», «йес ор но» или «мюлтипл чойс» облегчает на 50 или 25 процентов работу мозга. И счастливчик, как в лотерее, может выдержать экзамен, ставя наобум крестики в случайно подвернувшийся квадратик, ничего не зная и не понимая задания. Точно так же и в игрушках деятельность детей ограничивается тыканьем пальцем в кнопки или поворачиванием рычажков. Остальное сделает или электрический шнур к штепселю, или батарейка. Это в детстве использование принципа, применяемого при выдаче права на автомобильную езду. Драйвер знает несколько приемов нажима на такие же педали, рычаги и кнопки, но сплошь и рядом не имеет никакого представления о функции мотора, трансмиссии и не может определить, что к чему под крышкой капота. Немудрено, что американские дети не имеют случая проявить свою инициативу, дать свободу своей творческой мысли.
Я должен считать себя волжанином, хотя и родился на севере, в городке Вельске Вологодской губернии. Но с 11-месячного возраста и до 17 лет я прожил в Самаре.
Мой отец служил в Удельном Ведомстве, и его первым местом службы был г. Вельск. По всей вероятности, молодым читателям нужно будет пояснить — что такое Удельное Ведомство. Оно входило в состав Министерства Двора, и в его ведении находились многочисленные имения и предприятия, доход с которых обеспечивал уплату по цивильному листу содержания Государя и его семьи, а также всех Великих Князей и Великих Княгинь. Само Удельное Ведомство было на Литейном проспекте в Санкт-Петербурге. В здании была домовая церковь, которую очень любили петербуржцы, и представители столичной знати обыкновенно венчались в этой церкви. Так как Ведомство было основано при Императоре Павле Первом, то чиновники его носили нагрудный знак с белым мальтийским крестом, так же как и окончившие Пажеский Его Величества Корпус. В провинции Удельное Ведомство имело округа. Такой округ был и в Вельске, так как Ведомство владело сотнями тысяч десятин лесов в Вологодской, Вятской и Архангельской губерниях и получало большой доход от продажи лесов. Лесоводство велось уже в те времена весьма планомерно, и лес вырубался на делянках, достигая 60-летнего возраста.
Другие округа в Казани, Самаре, Москве, Киеве управляли имениями, земли которых сдавались в аренду крестьянам. В ведении Уделов находились и два крымских имения Ливадия и Массандра. В последней велось образцовое виноделие, и удельные вина считались лучшими в России. В одном из своих рассказов Куприн передает смешную историю об одном из гостей, который забрался в громадную тысячеведерную бочку, опьянел там от винных паров, и с каким трудом его извлекли оттуда. В ведении Уделов было также и Мургабское Государево имение в Закаспийской области, о котором я расскажу в отдельной главе.
Итак, первым местом службы моего отца был Вельский удельный округ, где я родился весьма удачно в день именин моего отца Константина, 19 сентября. Естественно, что у меня никаких воспоминаний о родном городе не осталось, так как отца перевели в Самару и моя мать везла меня одиннадцатимесячным младенцем в возке из Вельска до ближайшей железнодорожной станции на линии Москва — Архангельск. Дело в том, что Вельск был расположен на расстоянии 240 верст от этой станции, и сообщение было возможно лишь зимой по санному пути. Летом дорога, проходившая по болотам, была вместо мостовой покрыта поперек жердями, которые под колесами прыгали, как клавиши рояля, и ехать можно было только шагом. Единственно, что я знаю со слов матери, это что в Вельске пекли замечательные шаньги, лепешки из толокна, кроме того, там была рыба нельма, по вкусу даже превосходящая стерлядь.
Таким образом, Самара является моим родным городом. Она резко отличалась от городов, расположенных вокруг Москвы, как, например, Калуга, Орел или Рязань. То были тихие города без промышленности, без экономической инициативы, без строительства. За 15 лет, в течение которых я бывал в Орле, там я не видел ни одного нового, только что выстроенного дома, кроме гостиницы «Берлин», переименованной при начале войны в «Белград», принадлежавшей будущему гетману Украины Скоропадскому. Другое дело Самара. Там городское строительство шло усиленным темпом. Несколько банков выстроили свои импозантные здания на главной Дворянской улице. Хозяйственное значение Самары подтверждалось тем, что Государственный банк имел там не отделение, а контору. Этим Самара приравнивалась к Киеву, Харькову и другим крупным городам. Начиная со второго десятка лет нынешнего века Самара была выбрана как один из центров военной промышленности. В 5 верстах к северу от Самары была выстроена так называемая трубочная фабрика, изготовлявшая дистанционные трубки для артиллерийских снарядов, а на другом берегу речки Самарки, около станции Кряж, были выстроены большие пороховые заводы.
В Самарской губернии было мало дворян-помещиков, но в Самаре нарождался новый класс русского общества, класс деловых людей, торговцев, промышленников и землевладельцев. Они составляли отдельную группу в самарском обществе. Приведу несколько имен: Аржанов, братья Шихобаловы, Соколов, Башкиров, Курлин, Сыпины, Хохлачевы. У некоторых из них были в Самаре большие паровые мельницы. У коммерц-советника Аржанова было 200 000 десятин земли в Новоузенском и Николаевском уездах. О масштабах сельского хозяйства можно судить по следующему. На юге Самарской губернии был так называемый Бенардакинский хутор в 90 000 десятин, приобретенный Мальцевыми. Я лично видел, как там поднимали жнивье. По клину в 5 верст длиной и в версту шириной шло 200 плугов с четырьмя верблюдами в каждом. Аржанов был награжден званием коммерц-советника, потому что выстроил образцовую больницу для Общины Красного Креста, которая обошлась ему в 600 000 рублей.
Своему хозяйственному росту Самара была обязана нескольким обстоятельствам. Она лежала на перекрестке и была перевалочной станцией двух великих путей: реки Волги и железной дороги, которая уходила до Владивостока и у станции Кинель ответвлялась на Ташкент и весь Туркестан. Вторым выгодным обстоятельством было то, что Самара была центром хлебного района. Начиная с ноября, когда устанавливался санный путь, улицы Самары, ведущие к двум элеваторам и многочисленным амбарам, были забиты санями-подводами с хлебом. Бывали дни, когда приходило до десяти тысяч подвод. Все они направлялись на Сенную площадь, которая кончалась крутым обрывом к реке Самарке. Там на протяжении версты под обрывом были выстроены четырехэтажные деревянные амбары. Верхний этаж был на уровне обрыва у Сенной площади. Подводы по мосткам прямо подъезжали к амбару и ссыпали зерно вниз. Внизу же на берегу Самарки находились подъездные железнодорожные пути и пристани на реке для погрузки хлеба в баржи. Техника, конечно, была в те времена весьма примитивная, и десятки тысяч пудов перебрасывались грузчиками вручную. У меня сейчас стоят перед глазами ражие грузчики с мешками, сшитыми в виде шишака, покрывающего голову и плечи. Эти люди вскидывали на плечо мешок с мукой в пять пудов и легко шли с ним по одной доске, перекинутой с берега на баржу. Походка у них была эластичная, ритмичная, и доска сильно пружинила под их шагами.
Трудно себе представить, до каких размеров было развито пассажирское движение по Волге 70 лет тому назад. Ежедневно в Самаре в навигацию проходило вверх и вниз по Волге примерно по десяти пароходов. Конкурировали общества «Кавказ и Меркурий», «Самолет», «Пароходное общество по Волге» и «Купеческое общество». У ряда обществ было по два парохода в день вверх и вниз по реке. Я еще застал в Самаре два парохода по американскому образцу, то есть с кормовым громадным лопастным колесом. Они были такими, как описывал Марк Твен, и звались «Ориноко» и «Миссисипи». Остальные пароходы и буксиры имели лопастные колеса по двум бортам. Только перед самой войной «Самолет» построил первые винтовые пароходы, назвав их именами Великих Княжен — «Ольгой» и «Татьяной». Все пароходы были белые, кроме пароходов «Самолета». Те были розовые. Благодаря сравнительной близости Баку топливом на пароходах была нефть. Пароходы были двухпалубные. На верхней палубе были рубки, рестораны и каюты для пассажиров первого класса и второго класса. На нижней палубе были помещения третьего класса. Кормили на пароходах очень хорошо, и в Самаре был обычай ездить вечером обедать на них. В Нижнем Новгороде было еще два крупных пароходства: Анны Кашиной и братьев Каменских. Эти пароходы ходили по Каме.
При поездке по Волге вас поражала интенсивность движения. Почти непрерывно вы встречали пароходы или бесконечные по длине плоты, сплавляемые по течению, или мимо вас как лебедь проплывала беляна: искусно сложенная из пиленого леса баржа с избушкой наверху. Белянами их стали называть за блестящий бело-желтый цвет их дерева. По сравнению с Волгой американские реки Гудзон и Делавер, и даже залив Чесапик Бей, поражают своей пустынностью. По Волге ходили караваны баржей, и нам, мальчишкам, непременно хотелось встретить самый мощный буксир, носивший таинственное название «Редедя Князь Касожский».
Первое время моя семья из Самары ездила во время отпуска отца в Орловскую губернию поездом по Сызрано-Вяземской железной дороге и затем пересаживалась на Курскую дорогу. В то время пассажирские вагоны были еще четырехосные, купе для четырех человек, в первом и втором классах с диванами, обтянутыми тиком с красно-белыми полосами, с валиками по бокам. Мальчишкой 6–7 лет я любил запрягать эти валики в ремни от пледа и изображал кучера на паре или даже тройке. Тогда, помимо чемоданов, всегда кожаных, подушки, простыни и одеяла заворачивали в портплед и затягивали их двумя параллельными ремнями с ручкой посередине, чтобы удобнее было их носить. Ночью спали на своем белье. Вечером проводник вставлял толстые стеариновые свечи в фонари над дверью купе, которые слабо освещали вагон. Читать при таком свете было невозможно. Когда засыпали, фонарь задергивали занавеской. В те времена на второстепенных дорогах вагонов-ресторанов не было.
Можно было получить у проводника только кипяток. Но зато нельзя было пропускать отдельные станции, рестораны которых славились своими блюдами. Так, в Сызрани надо было обязательно заказывать солянку по-московски, в Ряжске есть шницель по-венски, а в Туле и Вязьме покупать знаменитые медовые пряники. Обязательно возили с собой и большие корзины со всякой домашней снедью.
Пусть читатель не делает печального вывода о примитивности поездок по русским железным дорогам. Уже начиная с 1910 года из Петербурга вечером с Николаевского вокзала отходило каждые полчаса 10 курьерских поездов прямого сообщения на Севастополь, Минеральные Воды, Баку, волжские экспрессы и другие. Все вагоны были на каретках с электричеством, и казенные вагоны ничем не уступали вагонам Международного общества. И тогда уже волжский экспресс, с которым я часто ездил, покрывал расстояние в 600 верст до Москвы за 9 часов, имея только шесть или семь остановок.
Удивительно, как годами сохраняется слуховая память. Я до сих пор помню звук вагонных колес, когда поезд замедлял ход по мосту имени Государя Александра Третьего через Волгу, одноколейному тогда и единственному. Этот звук был совсем необычный, когда колеса переходили с одной мостовой фермы на другую.
Позже мы стали ездить сначала по Волге до Нижнего Новгорода, оттуда поездом на Москву и дальше в Орел. В памяти сохранилось, как в мелководье капитаны проводили пароходы по так называемым перекатам, то есть мелям поперек реки. Матрос стоял на носу и опускал в воду длинный шест с видными зарубками и цифрами и выкрикивал на капитанский мостик монотонно и тягуче глубину под пароходом: 9 футов! 10 футов!
Новый класс крупных дельцов поражал дворянское общество Самары не только размерами своей деловой деятельности, но и роскошью жизни. В Самаре не было казенного дома для губернатора. Губернатору Якунину поэтому нанимали особняк Курдина, с двусветным залом, тремя гостиными и 30-ю комнатами. У братьев Шихобаловых за городом на берегу Волги, к северу от Самары, было две дачи, скорее это были загородные дворцы. Задолго до Второй мировой войны они были выбраны большевиками как штаб-квартиры для Политбюро и Сталина, на случай отступления. Во исполнение этого проекта под ними в известковом кряже Жигулей были выдолблены громадные подземные убежища, превосходившие в несколько раз бункер Гитлера под Рейхсканцелярией в Берлине. Так как все дачи были выстроены высоко над берегом, то в даче, например, Сапожникова был лифт к берегу, купальне и пристани. Ряд этих магнатов промышленности и торговли имел свои пароходы для поездок из Самары на дачи или для крейсирования по Волге. Я уже сказал, что в Самарской губернии было мало помещиков-дворян, поэтому их общество в Самаре было немногочисленно: Наумовы, Осоргины, Шошины, Батюшковы, гр. Толстые, Шишковы, Карамзины, Алашеевы, Верховские. Большое оживление в общественную жизнь Самары внес перевод после Японской войны из Калиша в наш город 5-го Александрийского гусарского полка. Я позволю себе сделать маленький вклад в малую историю и рассказать о людях, которые иначе навек бесследно исчезли бы из памяти потомков.
В дворянском обществе Самары первую роль играла семья Александра Николаевича Наумова. Он последовательно и одновременно был губернским предводителем дворянства, шталмейстером, членом Государственного Совета по выборам и, наконец, в 1916 году министром земледелия. Его жена Анна Константиновна, урожденная Ушкова, была очень богатой женщиной. Семья Ушковых была крупным пайщиком чайной фирмы Кузнецова. Ее сестра Наталия Константиновна была первой женой С. А. Кусевицкого, который после ее смерти женился второй раз на ее племяннице Ольге Александровне Наумовой. У Наумовых был особняк на Дворянской улице с чудным видом через Струковский сад на Волгу. При выезде дипломатического корпуса из Москвы в октябре 1941 года английское посольство было помещено в этом особняке.
Семья графов Толстых самарских состояла из трех братьев — Александра, Мстислава и Алексея, в будущем знаменитого писателя, дружившего со Сталиным. Алексей был незаконным сыном отца-Толстого, который его усыновил. Братья относились к нему недоброжелательно, и это решительно повлияло на его характер. Во всех его романах проглядывает тщательно скрываемый комплекс неполноценности и озлобления против своего общества.
У вдовы Батюшковой было 4 сына. Старший Константин произвел на нас неизгладимое впечатление, появившись на Рождество 1912 года в форме лейтенанта болгарской армии. Он участвовал волонтером в Балканской войне. Второй Федор вышел в Александрийский полк. След его я нашел в книге Ивана Лукьяновича Солоневича «Россия в концлагере». Федор отбывал 10 лет в Соловках и заведовал спортивной частью лагеря.
Мне пришлось быть свидетелем довольно редкого случая смерти участника на барьерных скачках. Корнет Верховский сломал себе шейные позвонки при прыжке через мертвое препятствие «ирландский банкет» в стипль-чезе. Лошадь задела передними ногами препятствие и упала через голову вместе со всадником. Верховский скончался через час на ипподроме, не приходя в сознание.
Как я уже сказал, прибытие Александрийского полка в Самару было событием. Я был тогда гимназистом, но офицеры стали часто бывать в нашем доме. Я назову ряд фамилий, которые последним живым александрийцам покажутся каким-то вещанием с того света: полковники Михонский и Кондоиди, ротмистры Дерюгин и братья Иваненко, корнеты и поручики Шах Назаров, князь Авалов, Бек Бак Марчиев. Как полагается, сыновья самарцев стали усиленно представляться в полк, и в 1913 году в форме черных гусар появились Карамзин, Алашеев и покойный Верховский. Полком тогда командовал полковник барон Сесиль Артурович Корф, педантичный, строгий немец, подтянувший полк после графа Шувалова.
В манеже полка мне пришлось видеть кобылу одного из Иваненок, который, входя в состав русской команды, выиграл на ней в Лондоне приз короля Эдуарда Седьмого. Размеренная жизнь самарского общества иногда нарушалась событиями, которые вызывали волнения и пересуды. Так, в веселой компании однажды, после обильных возлияний, князь Авалов поспорил с Мстиславом Толстым на тему о фехтовании. Толстой не был военным, но учился в Юрьевском университете, в котором по немецкому образцу процветала цензура. Не долго думая, оба оголились до пояса и вступили в бой на саблях. Авалов победил, ранив Толстого в кисть руки.