Тогда в Самаре, когда я был гимназистом средних классов, мне в голову не приходило выяснять, существует ли дискриминация между подлинно русскими и иноземцами. Только теперь ретроспективно я могу сказать, что такой дискриминации не было. Как в Римской Империи гражданином мог быть представитель других народов и стать «цивес Романум», так и в дореволюционной России можно было стать «цивес Россикум». При мне Управляющим Удельным округом был Терлецкий, его помощниками последовательно Филиппович и Стефанович, поляки, а Филипович еще и католик.
В Самаре была большая колония евреев, людей с высшим образованием. Никакой дискриминации по отношению к ним не было. Приведу в пример отца моего друга Алеши Белоцерковского. Он был известный присяжный поверенный, домовладелец, владелец первого кинематографа в Самаре. Перед войной он ездил с семьей в Париж, купил там автомобиль «лорен дитрих» и на нем приехал из Парижа в Самару. Мой друг Алеша после гимназии поступил в московский Катковский Лицей, блестяще его окончил, пошел в военную авиационную школу в Ораниенбауме и погиб, сражаясь в рядах армии Колчака.
В гимназии было несколько евреев. Все это были дети зажиточных родителей, докторов, инженеров, адвокатов. С Вайнштейном, Гринбергом и Клейнерманом мы играли в теннис. К Маре Гринбергу мы относились с великим почтением, потому что он летом в Гамбурге выиграл турнир учеников средних немецких школ.
Я прошу извинения у читателя за то, что я в описании опускаюсь до уровня фельетона, но прежде всего эти впечатления были впитаны мною в возрасте от 10 до 14 лет. В Самаре был большой и хороший театр, в котором зимой играла драматическая труппа. Помимо классиков, Островского и Чехова, шли «Ревность» Арцыбашева, «Вера Мирцева», вещи Андреева и Амфитеатрова. Там я видел «Синюю птицу» Метерлинка. В Народном доме давались также драмы и читались почти каждый день доклады и лекции. Начиная с 1907 года стали открываться биоскопы, наступала эра фильма. Потом кинематографов было около 10, но нам, гимназистам, вообще было запрещено посещение их, так что настоящий хороший фильм с Верой Холодной я смог увидеть лишь через неделю после выпускного акта в гимназии.
Самара отличалась от многих губернских городов тем, что имела постоянное каменное здание цирка. Это было одним из главных развлечений самарцев. Если в Петербурге и Москве цирки были под вывеской итальянцев Чинизелли и Труцци, то Самара была под влиянием Сибири, где цирк пользовался громадным успехом. Обыкновенно тут гастролировал цирк Стрепетова из Омска, приезжали к нам и знаменитые Бим и Бом. Помимо обычных, веками установленных номеров, обыкновенно третья часть программы отводилась чемпионату французской борьбы. Хотя результаты все были подстроены, но доверчивая публика с громадным интересом относилась к этому виду спорта. Нас, учащихся, пускали в цирк, и мы знали наизусть все технические приемы борьбы: «тур де тет», «тур де бра», «бра руле партерр», «двойной нельсон» — все это было нам известно. Нужно сказать, что французская борьба была тогда популярна во всем мире, и схватки таких чемпионов, как немец Гакеншмидт или американский поляк Збышко Циганевич и наш национальный русский герой казак Иван Поддубный, пользовались широкой известностью. В Самаре, правда, нам их не удалось увидать. У нас на первых местах был чемпион Поволжья Иван Заикин, позже ставший летчиком и летавший круг над ипподромами на своем «фармане» или «вуазене», привлекая чуть ли не все население города. При параде борцов выступал организатор турнира студент Лебедев, в поддевке, с обильной похвалой представлявший, например, Ваньку Каина, чемпиона Уфы и ее окрестностей, японца Сараки, у которого была такая сила в руках, что другой чемпион Шемякин показывал кисти своих рук со страшными синими и багровыми синяками. Дальше делал шаг вперед негр Бамбула, чемпион почему-то Египта. Турнир тянулся неделями, и Лебедев, видя, что интерес у публики пропадает, вводил новый элемент. Появлялась красная или черная маска и объявляла, что бьется об заклад и заплатит своему победителю 1000 рублей. В публике начиналось гадание, кто же скрывается под маской. В свое время я был очень горд тем, что летом 1912 года в Зоологическом саду в Москве видел действительно выдающегося по технике борца Луриха, рижанина, и новую звезду тяжелого веса Вахтурова.
Пусть читатель будет снисходителен ко мне и не думает, что я — поверхностный наблюдатель с чепухой в своих воспоминаниях, ничего не знавший о жизни бедных слоев населения. Я действительно не имел с ними соприкосновения. Одно могу сказать: за 17 лет я побывал во всех углах Самары, во всех ее пригородах и слободках. Дома там были почти сплошь деревянные срубы из кондового дерева, со ставнями на окнах и вырезными украшениями. Я не видел ни одного дома в запущенном состоянии, той трагедии больших американских городов, где целые кварталы состоят из брошенных владельцами и разрушающихся домов. Подлинную нищету в смысле жилья я увидел позже в Белграде, где по длинному склону холма были выстроены хижины из досок от керосиновых ящиков, то, что встречается почти во всех крупнейших городах Азии и Южной Америки, так называемые шентихаус. В Белграде этот поселок назывался Ятаган-Мала. В Самаре трущоб не было. Не было и признака установившегося коллективного строя очередей. В Самаре я их никогда не видел, разве только у театра за билетами на Собинова. Отказ в магазине от продажи какого-нибудь товара из-за отсутствия его на полках был просто невероятен. Все магазины по Дворянской, Панской и другим улицам были полны, да и бакалейные, галантерейные или москательные лавки в слободках имели все нужное для населения. Климат всего южного Поволжья неровный. Осадков мало, и при мне было два года, когда на юге Самарской и в части Астраханской губерний возникал в деревнях голод. Но его никто не замалчивал, а немедленно земство, правительство и Красный Крест организовывали полную помощь, и несчастье обходилось без смертей от голода. Передовая молодежь сейчас же устремлялась на помощь и «ехала на голод».
Материальное равновесие всех классов населения объяснялось исключительно низкими ценами на все. Никакого неуклонного возрастания цен не было. В России действовал закон спроса и потребления и конкуренции отдельных предпринимателей. Никаких трестов и монополий не было, и это давало возможность не только богачам (их было мало), но и людям среднего достатка, чиновникам и служащим, жить зажиточно и закупать в лучших магазинах города. Вместо московского и петербургского Елисеева у нас был Егоров, не уступавший столичным магазинам. В нем вы могли купить любые заграничные деликатесы, любые иностранные вина и сыры. С воспетыми Пушкиным шампанским Моэта и вдовы Клико и лимбургским пирогом я познакомился у нашего Егорова.
При устройстве приемов, да и просто к столу, за рыбой самарцы ездили на берег Волги в живорыбные садки. Там можно было выбрать нужную по размерам живую стерлядь. Для зажиточных людей в Самаре был ряд развлечений. Было два клуба, в которых велась крупная игра в «шмен де фер» и «макао». Был кафешантан под обычным названием «Аквариум». Летом в Струковском саду был открыт громадный ресторан, а на Волге на большой барже — роскошно обставленный яхт-клуб. Наши охотники дошли даже до того, что, насмотревшись на тир-о-пижон в Монте-Карло, на фоне лазури Средиземного моря, устроили свой на Коровьем острове, на фоне серой Волги.
В первые годы нашего столетия доктора лечили больных легкими кумысом. В пяти верстах от Самары было такое кумысо-лечебное заведение доктора Ященко. Это был сад, разбитый на 20 десятинах с тридцатью дачами, главным зданием и музыкальной беседкой. Кумыс в бурдюках с утра доставлялся башкирами и татарами на все дачи. Такое же заведение, но более фешенебельное, было к северу от Самары на берегу Волги. Оно было основано старым самарским доктором Постниковым, пользовавшимся громадной популярностью.
Зимой на ровном льду Волги устраивались бега. Овальная расчищенная и углаженная снегом дорожка длиной в версту окружалась забором. Нужно сказать, что, как ни странно, в Самаре у извозчиков были хорошие рысаки-орловцы. Самым знаменитым извозчиком был Николай Ратан с внешностью Стеньки Разина. Он первый завел экипаж на «дутиках» (резиновых шинах). Летом довольно часто на казенном пароходе ездили в Царевщину, где был курган Стеньки Разина, на тоню к рыбакам. Они при гостях вытаскивали невод с большим количеством рыбы. Потом варилась знаменитая на всю Самару уха. Кроме того, гостей потчевали так называемыми жарехами. Рыбу, я уж не помню какую, выпотрошив, насаживали на длинную лучину, которую наклонно втыкали в землю вокруг догоревшего костра, в котором было еще много угольев. Время от времени рыбу переворачивали на этих вертелах. После Самары я впервые натолкнулся на такое приготовление на Октябрьской ярмарке в Мюнхене, таким образом вокруг костра там жарили цыплят.
Раз в Самаре были бега, то, естественно, среди энтузиастов велись бесконечные разговоры и споры о преимуществах породы орловских рысаков перед американскими метисами. Замешана была тут национальная гордость, но надежды возлагались, к сожалению, только на одного орловца, знаменитого серого Крепыша. Дело в том, что один из главных русских коннозаводчиков Н. В. Телегин перешел на разведение метисов. В Америке он купил трех рысаков-метисов Аллен Винтера, Боб Дугласа и Дженерал Этча. В то время в Москве как наездники монопольно царили англичане отец и сыновья Кэтоны, Франк Вильям и Самуил. Если мне память не изменяет, при заезде Крепыша и Ален Винтера выиграл последний, всего на полупряжки. Этот проигрыш сторонники русской породы объяснили тем, что наездник Крепыша всю дистанцию ехал так называемым вторым колесом, то есть не по бровке. Уже в 1915 году мне довелось в Петрограде на Семеновском плацу видеть знаменитых в то время потомков упомянутых производителей метисов. Телегинский Тальони победил не менее знаменитого Фаталиста Лежнева. И до сих пор, когда я представляю себе прошлое, имена лошадей Прости, Пылюга, Варвар, Железный наполняют сердце грустными воспоминаниями об ипподромах, об утренних проездках, о поддужных — конюшенных мальчиках, скачущих рядом с американкой.
Ныне; когда я думаю о прожитой жизни, то прихожу к печальному заключению, что всю ее я пережил на переломе. Сначала бытовые условия. Не поспели мы родиться, как началась техническая революция. С ней я столкнулся в 1903 году шестилетним мальчиком. Мы жили в доме Челышева на Саратовской улице, в квартире из 6 комнат с балконом, на третьем этаже. Говорит ли вам что-нибудь фамилия Челышева? Наверное, немного людей вспомнят его. Это был богатый купец, владевший несколькими жилыми домами и большой баней в Самаре. Он был членом Государственной Думы последних двух созывов и ярым противником винной монополии. Он хотел сделать Россию «сухой». Помню его в Народном доме в Самаре, большого, представительного человека в синей поддевке, с расшитым воротом рубашки, в блестящих сапогах, взывающего к своим землякам, требуя от них прекращения пьянства.
Так вот, в этой квартире у нас были керосиновые лампы. И в один прекрасный день пришли монтеры и стали ввинчивать вдоль карнизов в комнатах маленькие белые изоляторы и прикреплять на них белый шнур. Он спускался белой полоской по белым головкам изоляторов к штепселю или выключателю внизу, чтобы их можно было доставать рукой. В магазинах появились самые разнообразные бронзовые люстры, стоячие лампы, а в детской у меня с потолка свешивалась на блоке лампочка под зелено-белым стеклянным абажуром, внутри он был белый, а снаружи зеленый. Таково было наше первое знакомство с лампочкой Эдисона. Потом на письменном столе у отца появился телефон с трубкой и рукояткой, которую надо было поворачивать и звонить на телефонную станцию. Появились затем первые автомобили. Отец Алеши Белоцерковского катал нас в воскресенье взад и вперед по Дворянской улице до изнеможения. На даче на Волге у нас была хорошая весельная шлюпка, а теперь появилась моторная лодка дяди Леонида. Все это было великими событиями, совершенно менявшими жизнь. Однажды весной я с родителями на извозчике поехал на ипподром. Там первый раз в жизни я увидел летающего человека. Это был Владимир Лебедев, описавший круг на своем «фармане». Потом под Петербургом он с братом построил фабрику, строившую первые русские самолеты. Человек без особого труда усваивал все эти технические новшества, в корне менявшие весь жизненный уклад. Для нас же, детей, открывалось необъятное поле деятельности: постройки игрушечных самолетов, вырезание из коры осокоря пропеллеров, постройка моделей автомобилей.
В гимназию я поступил сразу во второй класс. В чиновничьих и обеспеченных кругах тогда считалось нужным как можно дольше давать детям домашнее образование и посылать их в гимназии экстернами, чтобы весной они держали экзамены за пройденный класс. Меня в гимназию готовила учительница Мария Вениаминовна Португалова, сестра известного социал-революционера. Но никаких революционных идей она мне не прививала. В возрасте 7—10 лет мы, мальчишки, мало обращали внимания на развертывавшиеся перед нами исторические события. О русско-японской войне у меня сохранились самые отрывочные воспоминания. В Орле осенью я с родителями провожал на войну моего младшего дядю Митрофана Гончарова. Он был корнетом Черниговского гусарского полка. Помню серый холодный день. Ветер гонит мимо мрачной трехэтажной казармы пыль, обрывки сена и соломы. Гусары выводят из конюшен лошадей и с погрузочной рампы вводят их в товарные вагоны. Помните ли вы надпись на этих вагонах: «8 лошадей — 40 людей»? Бедный дядя Митя с войны не вернулся. В первые же дни на фронте он утонул, переправляясь вплавь через реку в Маньчжурии. Знакомые стали присылать с войны родителям замечательные вазы и пепельницы «клуазоне», эмалевые по металлу с художественно выложенными рисунками из бронзовой проволоки. Когда эскадра адмирала Рождественского вышла в свой героический поход, я начал собирать усиленно открытки наших кораблей. Как сейчас помню величественный вид флагмана «Граф Суворов» с черным корпусом и белыми надстройками. Потом запечатлелось еще событие. Моя мать везла меня на извозчике в церковь причащаться и радостно раскланялась с князем Голицыным, только что вернувшимся с войны. Через несколько минут на повороте я вывалился из саней и оказался лежащим спиной в большой куче талого снега. Белый костюмчик сразу же пропитался желтой водой. Причастие пришлось отложить.
Точно так же у меня не сохранилось почти никаких воспоминаний о первой революции. Помню только, что отец взял меня на прогулку и в большом сквере с памятником Государю Александру Второму разговаривал довольно дружелюбно с рабочими-забастовщиками. Потом, очевидно, мне передалось волнение и возмущение родителей при вести, что на улице был убит жандармский полковник Бак, который бывал у нас. Останавливаясь на этих мелочах, я хочу сказать, что с раннего детства нас воспитывали в полном политическом неведении, что трагически сказалось потом, когда мы сами были втянуты в политику.
Первая мужская гимназия слыла очень строгой. Во главе ее стоял директор Александр Николаевич Павлов, поддерживавший строгую дисциплину. Никогда в жизни потом мне не пришлось так усиленно заниматься, как в гимназический период. Возвращаясь к трем часам домой, я должен был до вечера выучить все уроки и пересказать их матери, причем по географии, двум историям и естественной истории мать требовала, чтобы я последовательно одну за другой повторял все фразы учебника в данном уроке. Кроме того, вечером приходилось тратить часа полтора, занимаясь с гувернантками-учительницами — француженкой и немкой. Результатом такой долбежки было получение в каждом году перед каникулами похвального листа. Для этого нельзя было иметь в выводе за год ни одной тройки. Так вот, нужно сказать, что за весь период учения, то есть с 1908-го по 1915 год, мы в классе никогда не разговаривали на политические темы. Интереса к ним не было. Только уже после февральской революции мы узнали, что два наших одноклассника братья Милоновы еще в бытность в гимназии состояли в кружке социал-демократов. Однако никакой агитацией себя не проявляли.
Хотя это было 63 года тому назад, но я до сих пор помню во всех подробностях актовый зал гимназии, в котором мы держали выпускные экзамены на аттестат зрелости. Одиночные парты, расставленные далеко друг от друга для письменных экзаменов. Большой стол, покрытый зеленым сукном, к которому мы подходили, чтобы брать билеты на устных экзаменах. Даже сейчас переживаешь тогдашние настроения. Смотришь в окно на молодую радостную зелень Соборного сада, ломаешь голову, как справиться с длинным периодом Тита Ливия — письменный перевод с латинского, и для утешения рассматриваешь портреты русских императриц на стене. Между прочим, я первый раз почувствовал влечение к женщине, смотря на глубокие декольте Елизаветы Петровны и Анны Леопольдовны. Никогда в жизни я не работал так усиленно, как в этот месяц май 1915 года. Подготовка к устным экзаменам сводилась к двум-трем дням. Успех был неожиданный, я получил круглые пятерки, но так как у меня были в году две тройки, то наградили меня только серебряной медалью.
Событием в этот период жизни была поездка с родителями за границу. Мне было 14 лет и я претендовал на роль гида для отца и матери. Уже в те времена существовал русский путеводитель по Европе Филиппова, наш русский Бедекер. Я его прилежно изучал и водил родителей по Вене, Венеции, Милану, Парижу и Берлину. Из всего путешествия опишу только один эпизод, который наглядно иллюстрирует, какие парадоксальные совпадения может готовить нам судьба. Моя мать захотела посмотреть Страсти Господни, разыгрываемые каждые десять лет в баварской деревне Обераммергау в память чудесного прекращения эпидемии чумы в конце XV века. Я припоминаю, как мы приехали на маленький вокзал, как шли между полями и лугами, а носильщик вез на тачке наши чемоданы. Помню гостиницу «Виттельсбах отель», в которой мы остановились. Сами «пассионсшпиле» на меня впечатления не произвели. А теперь я задам читателю вопрос: мог ли я в 1910 году думать, при каких условиях я опять в будущем окажусь в Обераммергау? Тогда ведь никто не думал о Первой мировой войне, не думал о революции и эмиграции. А прошло 42 года, и я оказался в том же Обераммергау, с тем же «Виттельсбах отелем» на площади, но уже не туристом, а учителем, преподающим русский и немецкий языки американским офицерам и Джи Ай, из которых часть была неграми. Действительно, неисповедимы пути Божии.
Другим важным событием в моей гимназической жизни стала поездка в 1912 году в Москву на торжества по случаю столетия Отечественной войны. Я удостоился представлять нашу гимназию в числе трех делегатов от 8-го, 7-го и 6-го классов. Мы входили в состав представителей от Казанского учебного округа. По прибытии в Москву нас поместили в Медвединскую гимназию, и прикомандированный к нам армейский поручик усиленно стал учить нас прохождению церемониальным маршем. По части «равнения направо» он зачастую приходил в отчаяние. Так или иначе, мы прошли на кремлевской площади перед Государем и довольно складно ответили на Его приветствие «Здорово, казанцы!». Были на торжественном спектакле в Большом театре, где давалась «Жизнь за Царя». Каждый из нас получил юбилейную медаль на Владимирской ленте и большой портрет Государя с Его факсимиле. Когда идешь в строю, все внимание обращено на равнение. Только на дробную часть секунды глаза запечатлевают фигуру Государя, Царскую семью и раззолоченную свиту. Мысль о том, что этому историческому многовековому периоду осталось жить только пять лет, никому из нас не могла прийти в голову.
Возвращаясь домой, я что называется не чувствовал под собой ног от восторга. На пароходе я как взрослый заказывал себе порцию свежей икры с зеленым луком и шницель по-венски. Пиво заказать не решался и в смысле роскоши удовлетворялся водой Ессентуки № 20. По возвращении, после утренней молитвы, перед всеми классами гимназии мы, трое делегатов, Вася Ершов, Алеша Белоцерковский и я, выстроились на подиуме в мундирах с полученными медалями, держа в руках жалованные портреты Государя, и А. Н. Павлов в вицмундире произнес патриотическую речь.
Выросши на Волге, я считаю себя волжанином и питаю неистребимую любовь к этой реке. Через 70 лет я часто езжу «на Волгу», в Маунт Вернон, имение Джорджа Вашингтона, выхожу на поляну за домом и любуюсь широким плесом Потомака. Он так напоминает мне могучие водные просторы матери-Волги. В Самаре зимой мы по воскресеньям переходили ее на лыжах на другой берег к селу Рождествено. Как передать поэзию зимних красок широкого белого снежного пространства самой реки, темно-серые, почти черные контуры леса на другом берегу, все это под серым тусклым небом или, наоборот, светло-голубым в ярком блеске солнечного дня! Ритмически переставляешь палки, оставляя на снегу отпечатки кружков, прикрепленных на их концах. Идешь финским ходом, шаг правой, шаг левой, потом отталкиваешься двумя палками и по инерции катишься метра два вперед. Лыжи у нас тогда не были похожи на лыжи нынешних лыжников. Они были длиннее и уже, имели только один поперечный широкий ремень, который мы поддевали носком валенка или приводивших нас потом в восторг пьекс — финской лыжной обуви в виде мягкого кожаного полусапога, имевшего на носу загнутый кверху и назад крючок, который поддевал ремень лыжи. Верхний раструб был широкий и мягкий, и мы затягивали его пестрой широкой тесьмой, которая кокетливо заканчивалась кисточкой. Эти лыжи были пригодны только для бега по ровному, ни резких поворотов, ни торможения, ни тем более прыжков с ними делать было нельзя. Поэтому если мы и устраивали состязания, то только в беге по ровному на 5—10 верст или эстафетой. У нас тогда был насмешливый термин «тряпичный гонщик». Мы уверяли, что некоторые из наших товарищей, чтобы казаться более тренированными, обматывали тряпками икры под штанами, чтобы они были более выпуклыми.
Весной Волга была совсем другой. Зимой она была унылой, застывшей в движении и как-то наводила мысли на вечность, неизменность мира, в котором твоя жизнь — только короткий миг. Весной же она была радостной, внушала бодрость, энергию, желание новых приключений. Она разливалась на много верст, к югу от Самары, например, около села Екатериновки верст на двадцать. В пойме образовывались островки со светло-зеленой порослью кустов, на которых, точно как у дедушки Мазая, иногда можно было увидать зайцев. Вода сходила медленно, и к концу июня на пойме оставались лишь небольшие протоки, так называемые ерики, где можно было ловить щук. И весной мы часто пользовались Волгой и крейсировали по ней в шлюпках. До аутригеров с катающимися сидениями мы в Самаре еще в те времена не дошли, но четырехпарная шлюпка (четыре пары весел) была для нас достаточно быстрой. Высшим достижением для нас была «кругосветка». Посмотрите на карту, и вы увидите, что Волга описывает большую луку. Из Самары мы вниз по течению гребли до села Екатериновки, где река поворачивала на юг. Там нанимали дроги, грузили шлюпку и по образцу древних славян преодолевали волок, спуская лодку в маленькую речку Усу, которая текла на север с другой стороны Жигулевского хребта, и опять-таки по течению гребли на север до ее впадения в Волгу. Выйдя на Волгу, мы опять-таки все время по течению плыли обратно к Самаре. Путешествие обыкновенно продолжалось три дня, надо было покрыть 200 верст. Спальных мешков у нас тогда не было, и мы ночью у костра спали, завернувшись в одеяла и пледы. Это был длинный пикник, мы варили на костре в котелке кулеш или уху и дополняли это бутербродами и пирожками, взятыми из дому.
Вы видите, что этот первый период моей жизни, да и всех русских, особенно от 1907-го до 1914 года, отличался спокойствием и твердой налаженностью. В гимназии кончился период строгой дисциплины, насаженной, пока министрами были Шварц и Кассо, и началась новая страница либерализации при новом министре народного просвещения графе Игнатьеве. Для того, чтобы парализовать опасность участия учеников в революционных организациях, директора гимназий получили указания всемерно покровительствовать спорту. Наш директор Павлов принял эту директиву «а ла леттр» и доверил организацию спорта мне. Это дало мне возможность вольничать в классе. Чувствуя опасность, что учитель меня вызовет, и не будучи уверен в своих знаниях, я поднимал руку и говорил, скажем: «Николай Александрович, разрешите мне пойти к директору. Мне надо ему доложить…» В кабинете у директора мы серьезно обсуждали шансы нашей команды в матче против Второй гимназии, и Александр Николаевич серьезно вникал в детали, почему, например, Володя Пешт представляет для нас главную опасность. Мощным магнитом для нас в то время был открывшийся магазин Байкова — отделение из Москвы, — торговавший спортивными приборами. Там мы покупали лыжи марки Темпо и Хапавези, теннисные ракетки английского производства Дрива (неправильное произношение) и Дохетти и были в восторге, когда в Москве открылась русская мастерская и стала выпускать ракетки марки «Максим». Кстати, кто из читателей помнит название коньков того времени? С загнутым носком, как на знаменитом портрете в Национальной Галерее в Вашингтоне, они назывались «снегурочками», и отношение к ним было презрительное — коньки для девчонок! Наиболее распространенными были «Нурмис», потом появились «хоккейные», и верхом достижения были «гоночные» с длинным лезвием. В том же магазине мы покупали приборы для легкой атлетики: копье, диск, ядро, и обувь — бутсы для футбола и спайки для бега, с небольшими гвоздями на подошве.
Очередное событие, и скорее очень радостное и обещающее массу нового, произошло весной 1913 года. Мой отец был помощником управляющего Удельным округом в Самаре и получил назначение — быть управляющим Мургабским государевым имением.
Откроем карту от Каспийского моря на восток до Ташкента и поведем карандашом от Красноводска на берегу моря вдоль железной дороги, пройдем Ашхабад и, наконец, натолкнемся на кружок с надписью Мары (на дореволюционных картах — Мерв). Следующая станция к востоку будет Байрам Али, в свое время центр Мургабского государева имения. Если повести карандашом от Мары на юг, вдоль железной дороги к Кушке, то вдоль этой линии будет виться голубой ленточкой река Мургаб.
Все эти обширные пространства и дальше на восток до Алма-Аты (прежде Верный) и Чимкента носили общее название Туркестан и являлись последним русским завоеванием во второй половине прошлого века. Теперь общее название этих мест — Средняя Азия, или отдельные советские республики Туркменистан, Узбекистан и Казахстан. Это громадная ровная впадина, дно высохшего, миллионы лет тому назад существовавшего моря. И до сих пор по южному склону с высоких горных хребтов все реки текут на север и сливают свои воды в Аральское море, как Сырдарья и Амударья. Другие, более мелкие, как Мургаб и Теджен, теряющие воду на орошение, до Аральского моря не доходят, а теряются в обширных солончаках. Климат в Мургабе резко континентальный с полным отсутствием дождя в течение 10 месяцев. Вегетационный период для хлопка, то есть без осадков, около 10 месяцев, превосходит тот же период в Египте. Открытые коробки хлопка не должны попасть под дождь, так как белоснежное волокно пожелтеет, а с другой стороны, каждый лишний день произрастания удлиняет волокно на микромиллиметры и повышает его ценность. Итак, дожди, а иногда даже снег, выпадают только в январе и феврале. Зимой солнце не греет, и ночью бывают морозы. Зато летом температура обычно, и особенно в пустыне, вокруг 110–115 градусов Фаренгейта. В одной рубашке на солнце выходить нельзя: обожжете спину. Поверх нужна еще легкая куртка. Туркмены и узбеки (до революции — сарты) спасаются от жары теплой одеждой. У туркменов темно-красные халаты с мелкими, близко лежащими желтыми полосками, на темно-зеленой шелковой подкладке. Таким халатом я производил сенсацию в Лицее и в курьерском поезде где-нибудь между Рязанью и Москвой, когда утром шел умываться. У узбеков халаты пестрые, все в цветах, но — представьте себе! — стеганые. Это при такой жаре. На головах у всех туземцев папахи, но не казачьи из мерлушки, а из целого черного барана.
Как же люди севера, из России, переносили такую жару в такой долгий срок? В домах служащих имения были сводчатые потолки и вентиляторы, настольные, быстро вращавшиеся и описывавшие треть или полукруг туда и обратно на вертикальной оси, и вентиляторы, медленно вращавшиеся на потолке, с большими деревянными лопастями, действовавшими, как опахала. Но и сама природа помогает людям переносить жару. Прежде всего абсолютная сухость воздуха («юмидити зиро») переносится куда легче, чем 90 градусов Фаренгейта в Америке при влажности в 90 процентов. А потом ночью в Мургабе вы ощущаете себя, как на Луне. Дело в том, что при полном отсутствии облачного покрова накопленная за день жара в камнях и в песке почвы после захода солнца стремительно улетучивается ввысь, и спать можно хорошо, так как из окон веет прохладой. Ночуя в пустыне, в июле месяце к двум часам ночи надо натягивать на себя одеяло.
Сама местность представляет собой пустыню с бесконечными цепями невысоких песчаных холмов, барханов, покрытых пустынной растительностью: колючками и даже большими кустами, полудеревьями с искривленными ветвями и стволами саксаула. В долине между барханами вы наталкиваетесь на банки движущегося песка. В бассейнах рек широкой полосой простирается лёссовая, исключительно плодородная почва. Ее слой достигает нескольких футов. Будь тут достаточно воды, эти оазисы вдоль рек были бы мировой житницей. Но осадков вообще, как я сказал, тут нет, а искусственное орошение не дает возможности использовать всю плодородную лёссовую почву. Воды в реках не хватило бы. Вся история Мургабского оазиса из века в век зависела от орошения, от способности людей перепрудить реку, поднять ее уровень и пустить самотеком воду в арыки-каналы, заливая поочередно отдельные делянки. Всякий новый завоеватель, приходя в оазис, осаждал главный город-крепость, уничтожал плотины, чтобы лишить защитников воды. Победив, он подвергал огню и мечу сам город, оставляя только стены, строил рядом свой город, и через десятки лет ему удавалось восстановить плотины. Земля, превратившаяся в пустыню, опять расцветала. В нескольких верстах от Байрам Али тянутся эти развалины, свидетели прошлого. Самое древнее урочище называется Искандер Кала. Эту цитадель выстроили военачальники Александра Македонского при их походе на Индию. В полуверсте от этого квадрата цитадели, напоминающего кратер на Луне, расположено другое урочище, которое было создано вассалом великого завоевателя Тимура Тамерлана, Султаном Санджаром, и его династией. Так как за отсутствием камня строительным материалом был кирпич-сырец, то от построек сохранились только остатки стен, не превышающие роста человека. Единственным архитектурным памятником высится мечеть Султана Санджара, сильно разрушенная, но сохранившая еще большой и плоский купол. Уже здесь в Америке я в советском альманахе, посвященном Туркменистану, нашел фотографию этой мечети. К чести советских ученых, они добились частичной реставрации здания. Там, где я по развалинам стен влезал как по лестнице до самого купола, теперь все пробоины заделаны и высятся восстановленные стены. Между прочим, в этом же альманахе через несколько страниц я натолкнулся на фотографию здания, которое в Байрам Али до революции называлось «дворцом». На самом деле это был дом управляющего. Снята часть фасада с окнами гостиной и будуара моей матери. Теперь в этом доме детская санатория. Но в Америке я могу показывать эту фотографию, говоря: «Здесь мы жили».
За урочищем Султан Санджара начинается другое обширное урочище очередных завоеваний бухарцев. Оно опоясано глинобитными высокими стенами, но внутри все те же развалины домов, хотя это завоевание произошло в половине XVIII века. Новые пришельцы оказались несостоятельными и не смогли восстановить плотин на Мургабе. Страна превратилась в пустыню, за исключением узких прибрежных полосок, где воду из реки черпали при помощи колес, приводимых в движение верблюдами.
В стране сложилось поверие, что те новые люди, которые смогут восстановить плотины, будут навеки владеть этой землей. Такими людьми оказались русские, пришедшие в Мервский оазис в 1884 году. Это было последним территориальным присоединением Российской Империи, и притом бескровным. Номинальная власть принадлежала в то время султанше Гюль Джамал Бай. Она отдала свой народ, туркмен, под высокую руку Белого Царя. Еще в мое время она жила в Мерве в большом одноэтажном доме, с большим числом прислуги. Наследником ее был сын Юсуп Хан — громадный туркмен, очень представительный и весьма мрачного вида. Его наследником был его сын, уже офицер нашей пограничной стражи в отставке. Он потерял ногу, выпав в пьяном виде из поезда между Байрам Али и Мервом. Семья султанши получала содержание из Кабинета Его Величества, который вначале ведал этой присоединенной областью. Потом она была передана в управление Удельного Ведомства. Последнее решило воплотить в действительность существовавшее предание о вечном владении, и, если не ошибаюсь, в 1901 году на Мургабе была построена первая настоящая плотина со шлюзами-регуляторами. Был создан перепад в несколько метров и построена гидроэлектрическая станция мощностью в 10 000 л. с., передававшая ток за 40 верст в Байрам Али. К 1911 году были закончены две другие большие плотины Иолотань и Султан Бент, образовавшие крупные озера. За Султан Бентом озеро тянулось на юг на 25 верст. Когда вы на тройке ехали по унылой серо-желтой степи с редкими кустами колючки, то уже за несколько верст видели массивные, из серого гранита воздвигнутые башни, служившие для спуска и подъема тяжелых железных щитов шлюзов, регулирующих пропуск воды. Строителем плотины был известный в России инженер Валуев. Два десятка лет после прихода к власти большевики в своих иллюстрированных изданиях помещали фотографии Иолотани, выдавая ее за свое достижение. Между прочим и выстроенный ныне Большой Туркменский канал, ведущий воду от Кирков из Амударьи к Мургабу и дальше к Теджену, в значительной степени построен по проектам Валуева и Максимова, созданным еще в наше время. Нужно сказать, что в проблеме ирригации решающей является формула, учитывающая коэффициент испарения воды в канале и определяющая его рентабельные утечки. Последние зависят от многих факторов: глубины и ширины канала, в первую очередь, его длины, водонепроницаемости почвы, траты воды на самозащиту, то есть, например, сколько воды берут деревья, которыми густо обсажен канал для создания тени, и так далее. Практика Мургабского имения показала, что, например, самый длинный Валуевский канал в 70 верст, отходящий от Султан Бента, несмотря на все защитные меры, был нерентабелен, так как на его конце непроизводительная потеря воды равнялась 70 процентам. При своей грандомании и хищничестве советские инженеры, конечно, забыли об этой решающей формуле, хвастались, что сделали канал судоходным и непроизводительно теряли колоссальное количество воды. Проект Валуева — Максимова предвидел себе альтернативу — на длинных участках в пустыне заключить канал в бетонные трубы, проложенные под землей, и уберечь воду от испарения и просачивания.
Мургабское имение занимало площадь в 220 000 десятин, но воды хватало лишь для полива 70 000 десятин. Главная сеть каналов начиналась у плотины Гиндукуш. От нее отходил Царский канал, тянувшийся на 40 верст, с многочисленными ответвлениями, напоминающими обширный треугольник наподобие дельты Нила. На всей сети каналов в несколько сот верст протяжением были выстроены бетонные регуляторы, с помощью которых можно было пропускать в любое ответвление точное количество воды, измеряемое кубометрами/минутами. Каждый день составлялась длинная схема с приказом пропускать через приблизительно 100 регуляторов определенное количество воды, измеряемое в «сотках» кубометра. Со своей стороны регуляторы каждый день доносили, о пропущенном ими количестве воды. Все здания на территории имения имели электрическое освещение, и директивы о расходе воды давались по телефонной сети. На всех регуляторах были телефоны.
Вода растекалась по все более мелким каналам с укрепленными повышенными берегами, выше окружающей местности. Сами поля были разделены на небольшие квадратные делянки, окруженные земляными валиками. Орошение сводилось к тому, что вода из канала-арыка выпускалась на такую делянку и заливала ее, потом валик к соседней делянке разрывался заступом, и вода заливала следующую и т. д. Главной культурой был хлопок; кроме того, сеялась пшеница для местного населения, и после пшеницы на тех же участках — люцерна для корма скота. Обязателен был предпосевный полив, после чего поля с хлопком заливали в период созревания еще 2–3 раза, в зависимости от того, сколько было воды в водохранилищах за плотинами Иолотань и Султан Бент.
У станции Байрам Али была построена усадьба имения. Она занимала 700 десятин и была превращена в парк, фруктовые сады и виноградники. Все улицы были засажены высокими тенистыми карагачами. В усадьбе были построены дома для служащих. В центре, на небольшой площади с расходящимися по радиусам тенистыми аллеями стоял одноэтажный дом управляющего. Конечно, дворцом его никак нельзя было назвать. В нем было двенадцать комнат плюс нужные хозяйственные помещения и комнаты для прислуги: повара, двух лакеев и горничной. Достижением были две кафельные ванны в полу, своего рода небольшие бассейны. У железнодорожной станции вытянулись хлопкоочистительные заводы. Туркмены при сборе урожая привозили хлопок-сырец, то есть содержимое коробки, состоящее из белого волокна, выросшего на большом числе семян в каждой коробке. Вес распределялся приблизительно так: одна часть волокна и четыре части семян. Сначала машины отделяли волокно от семян. Потом прессами из них выжималось растительное масло. После этого жмыхи выходили из пресса в виде длинных коричневых пирогов и служили прекрасным кормом для скота. Масло рафинировалось. Необходимо было устранить довольно противный привкус; но высшие сорта были качеством не ниже оливкового и могли употребляться в заправке любых салатов. Была еще установка, которая семена брила в прямом смысле слова, и отделенные мельчайшие волоски, так называемый линтер, шел как взрывчатка на изготовление динамита.
Несомненно, все это образцовое электрифицированное хозяйство производило громадное впечатление на местное кочевое население, которое до прихода русских вело нищенское существование. Если в данном случае назвать русских колонизаторами, то они, будучи хозяевами, совершенно не вмешивались в бытовую, культурную и религиозную жизнь туркменов. За редчайшими исключениями никто из туркменов не говорил по-русски, и от них этого не требовали. Все мусульманские праздники русскими признавались. С другой стороны, орошение большой площади пахотной земли создало невиданное благосостояние для местного населения. Туркмены, жившие на территории имения, превратились в испольщиков. Они оставались кочевниками и жили в кибитках. Им отводились делянки земли, которую они обрабатывали. Через несколько лет, если они перемещались в другое место, они там получали новые участки. Урожай пшеницы, люцерны или огородов оставался им целиком, и только урожай хлопка делился пополам. Дейханы получали расчет в деньгах за свою половину. Другую половину брало имение как аренду за пользование всей системой орошения и за заводскую обработку хлопка. Даже при такой системе первые 24 года имение приносило убыток и только в 1916 году в первый раз принесло чистый доход свыше одного миллиона рублей.
На примере Туркестана я должен сказать, что Россия была несомненно колониальной империей. Вся обширная область Средней Азии была населена народами, не имевшими ничего общего с русскими. Колонизация этой страны была административной, то есть русские, жившие в ней, были служащими, управлявшими этой страной. Никаких попыток переселить в эту область русских и посадить их на землю — не было. В этом отношении Туркестан был полной противоположностью Сибири, куда шло массивное переселение крестьян из Европейской России. В Мургабском имении делались робкие попытки поселить отдельные русские семьи в районе регулятора № 17. Для них даже строились дома. Но климат и само хлопковое хозяйство были настолько необычны, что большинство поселенцев сбегало.
Никаких попыток обращения в православие местного населения не делалось. Правда, в Байрам Али в 1916 году закончили постройку величественного собора с золотым куполом, по размерам не нужного для местного прихода. Собор был значительно выше упомянутой мечети Султана Санджара, и целью его было внушить уважение местному населению к завоевателям. Необходимо еще отметить то отсутствие национальной дискриминации, которое бы ошеломило американцев, приехавших в Туркестан в начале этого века. Русским не могло прийти в голову запретить туркменам и сартам ездить в первом классе поездов или посещать рестораны и кинематографы. Конечно, местные жители по своему укладу жизни, образовательному уровню, по своим интересам настолько были чужды русским, что о какой-либо дружбе не могло быть и речи. У моего отца, как он считал, были друзья — состоятельные туркмены Аким Хан, Чары Яры в Байрам Али. С помощью переводчика он вел с ними длинные разговоры, приглашал их на охоту и ездил к ним в пустыню охотиться. Но что у них вообще было в душе — оставалось для нас загадкой. Правда, преданность русским частично была доказана тем, что быховские узники пустились в свой поход на юг под охраной Текинского дивизиона, который вернулся к себе на родину, только проводив Корнилова до Екатеринодара.
Конечно, перспектива пожить в такой волшебной стране с экзотическими охотами, с таинственным историческим прошлым, с субтропическим климатом была мною принята с восторгом. Но родители решили оставить меня в Самаре кончать гимназию, с тем, чтобы я жил у дяди Леонида. Наслаждаться жизнью в Мургабе поэтому мне пришлось только во время отпусков. За три с половиной года я ездил туда 14 раз. Чтобы быть в нашей «Индии» подлинным англичанином, я заставил отца купить тропический холщовый шлем, который потом присвоил себе. В усадьбе при нашем приезде было всего два автомобильчика Форда, модель Т, вошедшие в историю. Там я и научился управлению.
Держать экзамен на право езды не приходилось: ни дорожных знаков, ни встречных машин, ни правил езды не было. Зато была бесконечная забава. Например, ехать вечером с отцом на автомобиле за 20 верст в пустыню к Чары Яры. Там взбираться на верблюда, опустившегося на землю, чуть было не лететь через голову, когда он после понукания расправлял сначала задние ноги (у них имеется лишний сустав), потом переводить его в галоп, сидя на деревянном седле с одной только веревкой вместо поводьев! Разве это не было сказкой! Представьте себе, что я ее частично пережил снова через 50 лет, в эмиграции. На острове Родосе я как турист, теперь уже по лестнице, взобрался на верблюда и дал себя снять на этом неподвижном «корабле пустыни». Неприятное воспоминание осталось у меня только от верблюжьего молока. Гостей в кишлаках встречали, поднося им это молоко в небольших чашках. Оно было теплое, жирное, синеватое и довольно вонючее… Дальше следовал обильный ужин на кошмах и коррах. Приходилось руками брать жирные куски баранины, а потом подавали достархан — разнообразные сладости, вроде знаменитой баклавы. Еще забавнее было, когда хозяева выносили из кибитки две железные кроватис медными шариками, ставили их на песке, и мы с отцом укладывались спать под открытым небом. Как я уже упоминал, в середине ночи надо было натянуть на себя одеяло.
Охота на джейранов в пустыне и экзотическая природа, конечно, производила на меня глубокое впечатление. От Байрам Али железная дорога пролегала по пустыне Каракум, и на протяжении 120 верст вода на станции доставлялась в поездах-водянках. Это были обычные железнодорожные открытые платформы, на которых стояли громадные деревянные бадьи во много тысяч ведер. Колодцы в пустыне не могли дойти до уровня подземных вод. Указанным способом заправлялись на станциях водонапорные башни, где локомотивы брали воду. Из окна вагона на разъездах было любопытно смотреть, как из-под крышки такой бадьи поднимались комары, но жара была такая, что они, пролетев несколько шагов, высыхали и мертвыми падали на землю.
Я помню, как-то летом приехала в Байрам Али с визитом семья полковника Михайлова, начальника железнодорожных сообщений при ташкентском генерал-губернаторе. Сначала они хотели остаться в вагоне. В борьбе с невыносимой жарой пришлось крышу вагона покрыть кошмами и все время поливать их водой. От испарения над вагоном стояло облако пара. Мои родители поспешили перевести гостей к себе.
В Байрам Али у моего отца постоянно бывали официальные гости, приезжавшие смотреть образцовое хозяйство и по тому времени крупное культурное достижение. Туркестан управлялся генерал-губернатором, а начальниками областей были не штатские, а военные. Любопытно, что в Ташкенте губернаторами последовательно были наши генералы, потом командовавшие на войне или уже откомандовавшие. До войны был Самсонов, покончивший с собой после поражения его армии под Сольдау. После него, уже во время войны, был Мартос и, наконец, сам А. В. Куропаткин, после того, как его в штабе Северного фронта заменил генерал Рузский. Между прочим, А. В. Куропаткин, будучи в гостях у моих родителей, шутливо благословил меня «на ратный подвиг», когда я приехал домой вольноопределяющимся Семеновского полка. В Ашхабаде в то время был начальником генерал Леш. Бывали и неожиданные гости, например германский военный агент и его помощник в Тегеране. Они пересекли пустыню и границу и сели в поезд в Теджене. В Байрам Али они провели целый день, и я, зная хорошо немецкий язык, сопровождал их при поездке по имению. Они были довольно неделикатны, начав расспрашивать меня о гарнизонах в Ашхабаде, Мерве и Кушке. Я постарался наговорить им фантастической чепухи. Очевидно, у них были сведения из другого источника, так как на их лицах довольно примитивно выражалось недоумение. Большим событием для Туркестана было в 1915 году открытие в Голодной степи Романовского канала, питаемого водой с большой современной плотины на Сырдарье. Таким образом было орошено несколько десятков тысяч десятин. Проект был выполнен на средства Министерства земледелия. После торжества много знатных гостей из столицы побывало у моих родителей.
Пример Голодной степи сразу же показал, насколько опасно засоление почвы. При равнинности почвы подземные воды не имеют естественного стока. Каждый полив повышает их уровень: по закону капиллярности вода поднимается обратно наверх и вымывает на поверхность соль, превращая почву в бесплодный солончак. Для того, чтобы бороться с этим явлением, необходимо сразу же закладывать не только оросительную сеть арыков, но и превентивную подземную дренажную сеть, которая под известным углом падения будет выводить воду орошения в какую-нибудь низину. При уже известном проценте засоления почвы такая сеть должна из предупредительной превращаться в лечебную. Такая сеть создается следующим образом: параллельно на расстоянии десятка в два метров в земле роются рвы шириной в 20–30 метров, для чего существуют особые лопаты. На определенной глубине в два или больше метра на дно такого рва закладывается фашинник (примитивный способ туземцев), оставляющий пустоты, по которым вода стекает к более крупным коллекторам. Мы заменяли фашинник сырцевыми гончарными трубами, которые укладывались на дне рва, примыкая одна к другой своими концами. Через эти открытые швы вода проникает в трубку и стекает в коллектор. После 25 лет орошения при нас пришлось перекопать всю усадьбу Байрам Али и с помощью дренажа вымыть из почвы излишек соли.
Вспоминая жизнь в Мургабе, все время наталкиваешься на парадоксальные противоположности. Со стороны сада при доме управляющего был разбит большой цветник по правилам француза Ленотра. Он освещался электрическими фонарями. Немного дальше была бетонная теннисная площадка, на которой мы играли только поздно вечером, тоже при электрическом освещении. И вместе с тем иногда я просыпался поздней ночью от жалобного завывания шакала, подошедшего через цветник к самому дому. Осенью надо было привыкнуть к глухому звону так называемых ботал — больших чугунных колоколов размером в большую кастрюлю, которые вешались на шею передового и замыкающего верблюдов в караване из 5–6 животных. Текинцы везли хлопок для сдачи на площадь обыкновенно ночью. Везли его в громадных белых холщовых мешках, которые свешивались до самой земли по одному с каждого бока верблюда. В те времена я увлекался легкой атлетикой, и моими любимыми дисциплинами были бег на 800 и 1500 метров и 110 метров с барьерами. Тренировался я в трусиках в аллеях сада, вдоль которых пролегала большая дорога. Какое впечатление я должен был производить на толстых туркмен в их халатах и необъятных папахах, сидящих на ослах, когда они видели, как сын управляющего в почти голом виде прыгал через деревянные барьеры!
В версте от главного дома начиналось обширное поле и большая усадьба главного агронома. Здесь в крупных размерах велись опыты с гибридизацией американских и египетских сортов хлопка с местными сортами Кок-чигит и Кара-чигит. Главный агроном Цабель (брат знаменитой московской артистки Яблочкиной) уверял, что удалось вывести сорт, по длине волокна и шелковистости не уступавший египетскому сорту Мако. В те времена еще не было вагонов-холодильников, и поэтому дыни и абрикосы, выводимые в Закаспийской области, не могли попасть в Центральную Россию. У нас там были знаменитые чарджуйские дыни, большие, продолговатые, с темно-зеленой морщинистой кожей. Иногда поздней осенью их удавалось довезти до Самары, подвешивая в вагоне в сетках из лыка. Но сорта абрикосов, которые уже через два часа, лежа на блюде, показывали темные пятна, нечего было и думать везти в Россию, настолько они были нежны и сочны. В имении была и энтомологическая станция на 5-м регуляторе, где велось изучение местных насекомых и принимались меры по борьбе с вредителями.
Для развлечения служащие собирались в большом здании собрания со зрительным залом. Главным образом там проводились сеансы кинематографа, хотя фильмы по времени немного отставали от России. Там мы видели Лисенко, Холодную, Максимова и других корифеев немого русского фильма.
Служащим имения, особенно инженерам, контролерам полива, агрономам, приходилось много ездить по имению. К их услугам на конюшне имения было 10 троек. Я уже писал о двух автомобильчиках Форда. Дальнейшая моторизация транспорта оказалась неудачной. В 1914 году был куплен большой открытый седан, один из первых автомобилей, построенных на русском Балтийском заводе. Тогда он казался нам по удобству и комфорту чем-то вроде Роллс-Ройса. Однако ездить на нем пришлось недолго. В 1915 году его пришлось отдать на нужды армии. Лошади в имении были очень хорошие. На тройке управляющего мы ездили до плотины Султан Бент 70 верст за 8 часов с перерывом в три часа. Коренником был орловский могучий рысак Орел, а пристяжными два золотых текинца Чибис и Джайран. Для объезда полей было два десятка верховых лошадей, в том числе кровная рыжая кобыла Фру-Фру. Между прочим, с ней была связана романическая история, взволновавшая весь персонал имения еще при прежнем управляющем А. Н. Малахове. Он был человеком уже в годах, весьма циничным. Второй раз он женился на молодой девушке, которая, очевидно, тяготилась этим браком и скучала. Она часто выезжала верхом на этой самой Фру-Фру и встречалась с молодым, красивым и воспитанным агроном. В один прекрасный день Фру-Фру пришла в конюшню одна, без всадницы, а лошадь агронома привели текинцы. Влюбленные бежали в поезде.
Вспоминая такого рода события, я не намерен возбуждать страсти и споры. Все это только история, показывающая, чем тогда интересовались люди и что их волновало. Между прочим, в собрании и в гостях было условлено не говорить о службе и проблемах хозяйства, этого требовали дамы, но именно эти темы поглощали весь интерес и рвение мужчин.
До А. Н. Малахова управляющим был Еремеев, бывший офицер одного из лучших полков. Вместе с одним из высших чиновников Главного управления уделов Толстым он оказался замешанным в денежных неправильностях и хищениях. Они были судимы и осуждены. Об этом случае я упоминаю по следующему соображению. За 10 лет моей сознательной жизни в России, кроме указанного случая, я знал только еще об одном уголовном процессе, в котором был осужден один из высших чиновников империи, начальник Департамента полиции В. Лопухин. Враги Российской империи сумели ложно и подло убедить весь либеральный мир в том, что Россия была коррумпированной страной, состоящей сплошь из взяточников и растратчиков, а на самом деле за 10 лет там на скамью подсудимых сели, кроме двух интендантов, только три высших чиновника. Откройте ныне американские газеты, и вы за редким исключением непременно каждый день будете узнавать, что такие-то конгрессмены, сенаторы или губернаторы принимали денежные подарки и были замешаны в денежных мальверзациях.
Теперь я глубоко сожалею, что в те далекие времена я как подросток только поверхностно интересовался более серьезными вопросами, чем охота, верховая езда и спорт. Поселок при усадьбе Байрам Али был, например, любопытнейшим сборищем людей самых разнообразных наций. В полицейском участке насчитывали до 11 национальностей. Помимо коренных туркмен и русских, были сарты (узбеки), армяне и греки. Дальше шли таджики, тарачинцы — монгольского происхождения, джимшиды — кочевое племя из Пакистана, говорившее на почти неизмененном санскритском языке. Сколько интересных сведений можно было почерпнуть из разговоров с ними, пользуясь услугами переводчиков, состоявших на службе имения!