Дальше к северу шла холмистая степь. Такой пустоты я никогда больше в жизни не видал. Недаром тогда так называемая Тургайская область, с главным городом Кустанаем, не могла приютить даже своего начальника, губернатора, и он жил в Оренбурге, создавая из этого города особый случай для России: в нем жило и работало два губернатора. Кто тогда в вагоне мог думать о том, что эта пустая степь по велению Хрущева превратится в целину? Кто мог предвидеть, что через полвека от одной из станций протянется на восток мощеная дорога и линия столбов к знаменитому советскому космодрому Байконуру? В те времена обращала на себя внимание только станция Эмба, с которой во втором десятилетии этого века были связаны надежды на новые нефтяные месторождения вдоль реки того же названия. Однако надежды эти потом не оправдались. Последняя станция перед Оренбургом была Меновой Двор. Из вагона вы видели невысокую стену, окружавшую порядочный квадрат с башенками по углам. Это было место, где кочевники-казахи обменивали свое сырье на немудреные товары, в которых нуждались. После этого уже станцию Оренбург можно было считать началом Европы.
За всю свою жизнь, в поисках сравнений, я только один раз почувствовал себя, как в Туркестане. Мы с женой ехали автобусом из Каньона Йосимити в Монтерей в Калифорнии, и вдруг на одной остановке я увидал ту же гамму красок и приблизительно тот же ландшафт. В красновато-бурой пустыне высились башни каменной плотины и за ней расстилалось голубое пространство водохранилища. Я вышел из автобуса, добежал до башни шлюза и, даже не закрывая глаз, создал себе иллюзию, что мне не 70, а 15 лет, и я стою на плотине Султан Бента. Этот день вообще был знаменательным. Он создал еше одну, на этот раз вкусовую перемычку за десятки лет к детству. Ради рекламы автобус туристов остановился в поселке, в котором все население было занято сушкой фруктов. В большом туристическом центре разрешали даром брать из лотков 24 сорта сушеных фруктов. Там были абрикосы, винные ягоды, груши, яблоки, виноград, изюм. И мои язык и небо передали мне тот же вкус, как в Самаре, когда моя мать давала нам на сладкое компот из калифорнийских сушеных фруктов. Тогда я понял, что нахожусь у первоисточника того, что любил в детстве.
Страсть к охоте была, очевидно, врожденной в нашей семье. Мой отец и дядя Леонид были страстными охотниками. У меня она развивалась с момента, когда мне подарили монтекристо, стрелявшее дробинками. Мне было 10 лет, и на даче я немилосердно стрелял в воробьев, сидевших стайками у отдельно стоящей кухни у оврага. Сознаюсь, что у меня не было угрызений совести в сознании, что я убиваю. Точно так же мы с моим двоюродным братом Аликом медленно ездили в шлюпке по пруду вдоль берега и высматривали сидевших на берегу лягушек. И у нас не было сожаления, когда лягушка в предсмертном прыжке подскакивала и падала мертвой в воду. Но раз мальчишкой я осознал ужас того, что я убиваю. На даче как-то я крался по тропинкам, изображая траппера. На небольшой прогалине высоко надо мною на ветке сидела сорока, вертелась и потряхивала хвостом, не подозревая об опасности. Я тщательно целился И выстрелил. Сорока с жалобным криком упала, ударилась о землю, приподнялась и опять повалилась на бок. Из ее шеи текла кровь. Меня объял ужас, жалость, желание помочь, исправить свой грех и сознание безнадежности положения. Трясясь от волнения, я зарядил ружьецо и добил несчастную сороку, но память об этом случае и до сих пор вызывает боль в сердце. Так 70 лет тому назад я в первый раз осознал, что значит лишать жизни живое существо. Однако должен признаться, что в последующие годы при охотничьей страсти я больше не переживал таких угрызений, а война и революция создали чувство ненависти к врагу, и в отдельных случаях его смерть давала мне даже удовлетворение.
Что же касается охоты, то мой отец и я оказались просто в привилегированном положении. Как я уже сказал, мой отец служил в Удельном округе в Самаре. Округ состоял, насколько помню, из 23 больших имений общей площадью чуть ли не в 100 000 десятин. Они были расположены в лесистых частях Самарской, Симбирской и Уфимской губерний, и служащие Удельного Ведомства пользовались неограниченным правом охоты. Начальник округа приглашал на волчьи облавы, на лося, на глухариный ток губернатора, предводителя дворянства и других видных людей губернии. Но на эти охоты отец меня не брал, зато я был полон его рассказами. Все это кончилось в 1917 году, и мой охотничий опыт оказался ограниченным, я думаю, только пятью годами. На настоящую охоту я попал в первый раз, когда мне было 14 лет.
Свой рассказ я начну с того, что мне под самый конец помещичьей эры пришлось пережить великое волнение — участие в охоте с борзыми. Еще при моем деде у нас в имении была псарня за телятником, около осиновой рощи. При мне осталась только одна свора, состоящая из двух кобелей Аскольда и Карая и муругой суки Вьюги. К тому времени в средних и восточных уездах Орловской губернии ни о какой настоящей охоте с борзыми не могло быть и речи. В лучшем случае наездкой по полям можно было поднять из небольшого лога несчастного зайчишку. Возможно, что в западных уездах — Брянском, Карачаевском, Трубчевском, Севском — еще сохранились большие лесные пространства и там можно было найти красного зверя. Из больших охот в этой полосе сохранилась лишь охота Великого Князя Николая Николаевича в имении Першино. И я помню, с какой гордостью мой товарищ по лицею Алеша Сталь фон Гольштейн рассказывал, как он в Першине затравил зайца. Бедный Алексей! Он был первым умершим из нашего курса. У него слишком поздно определили аппендицит, и он скончался через несколько месяцев после своего охотничьего подвига.
Итак, осенью на орловских полях мои выезды с собаками кончались, за редчайшими случаями, безуспешно. Другое дело было в Самарской губернии. Там было раздолье. У отца были хорошие отношения с Аржановым, к сожалению, не помню его имени и отчества. Он был купцом, землевладельцем, одним из членов нарождавшейся мощной русской буржуазии. Он владел примерно 100 тысячами десятин, был коммерции советником; этим званием был награжден за то, что выстроил на свои средства большую современную больницу Красного Креста в Самаре, обошедшуюся ему в 600 000 рублей. Аржанов был страстным борзятником. В 1911 году отец и дядя Леонид привезли осенью из имения нашу свору. Привез ее по железной дороге наш второй кучер старик Сергей. Как сейчас помню его, стоящего в тулупе в кухне нашей городской квартиры с тремя громадными собаками. Поселили его с собаками в громадном доме Аржанова. Отец обещал взять меня на охоту. Я думал, что в лучшем случае буду скакать при травле, не имея собак, но неожиданно дядя Леонид предложил тянуть жребии — кому быть с нашими собаками. Отец согласился. Им было легко, они все равно получили бы по своре аржановских собак, как было при прежних облавах. Судьба была ко мне благосклонна, жребий пал на меня. Не буду растягивать рассказ излишними подробностями. Утром в имении Аржанова, куда мы приехали накануне, я умирал от волнения. Ночью не спал, боясь, что будет мороз, и тогда нельзя будет травить. Дело в том, что у борзых очень нежные ноги, и при скачке по замерзшим комкам пахоты или жнивья они так ушибаются, что останавливаются и могут сильно покалечиться. Но день выдался тихий, серый. Для меня выбрали крупного гнедого мерина. При травле лучше сидеть в казачьем седле с передней и задней лукой, чем на английском седле. При скачке по пересеченной местности по пахотному полю чувствуешь себя тверже в стременах. Медленно едем шагом к лесному острову. Охотников шестеро: Аржанов, мой отец, дядя, я и двое друзей Аржанова. Собаки, опустив головы, идут рядом с лошадьми. За нами группа человек в двадцать крестьян-загонщиков. Разъезжаемся по назначенным местам вдоль опушки леса. Становлюсь за высокие кусты, скрывающие меня и лошадь, с открытым видом вперед и через ветки вбок, вдоль опушки. Теперь придется долго ждать, пока облава зайдет за остров и медленно, стуча палками по стволам и покрикивая, начнет его пересекать.
Я — мальчишка. Но это уже врожденное — я во власти природы родной земли. Передо мной унылое серое поле, бесконечный поднятый пар, дальше луг, уходящий в низину, потом взволок и желтовато-бурое жнивье. В светлой мути на горизонте верстах в двух контуры более темного серого лиственного острова. Глубокая тишина, воздух сырой и вместе с тем какой-то благостный. Нет ярких красок, и эта скромная тихая природа, великая по своей бескрайности, хватает за душу как что-то неотторжимое, с чем с детства сросся и что до конца жизни будет стоять перед глазами; и мысль — отсюда ты вышел и сюда должен уйти.
Собаки лежат и спят, мерин тоже опустил голову, попробовал дотянуться до листа кустарника и раздумал. Но вот тишина начинает прерываться отдельными криками и стуком палок. Облава идет. Все во мне дрожит от ожидания, я до боли смотрю через ветви вдоль опушки — что пошевелится, что появится. Тут повторяется то, о чем часто говорят борзятники. Зверя чуют и видят первыми сплошь и рядом не охотники и не собаки, а лошади. Вдруг как электрическая искра пробежала по моему гнедому. Он стремительно поднял голову, повернул ее в сторону, поднял уши и присел на задние ноги. Я смотрю в указанном им направлении. Примерно в двухстах саженях от меня за кустом стоит волк, по размерам прибылой. Стоит и думает. Лишь бы не ушел обратно, чтобы прорваться через облаву! Слава Богу, собаки лежат и не чуют его. Медленно, опустив полено хвоста между ног и наклонив голову, как бы нюхая землю, волк переходит в галоп, отделяясь от опушки и беря направление на остров на горизонте. Тут уж я не могу сдержать гнедого. Он рвет повод, пляшет на задних ногах, рвет трензель, мотая головой. Собаки вскочили, и вот наступает один из самых увлекательных моментов. Они увидали волка, и вы можете вылететь из седла, если вовремя не выпустите намотанный на левую ладонь конец ременной своры. Другой конец ее у вас через плечо, и она продета через металлические кольца на ошейниках собак. И если вы сразу не отпустите конца из руки, они так рванут вас, что можно вылететь из седла. Собаки увидали и пошли. Нет смысла кричать им «ату». Гнедой тоже участвует в скачке, и вы присутствуете при замечательной картине. Как природа могла создать такой идеальный подвижный механизм! Смотрите на эту мощную стальную пружину собачьего спинного хребта. Как она круто сгибается, сводя передние и задние ноги борзой, и потом, с неимоверной силой расправляясь, кидает корпус собаки на сажени вперед. Ритмическое движение таких трех пружин впереди наполняет вас не только восторгом, но прямо благоговением перед гением природы. Первой к волку спеет более легкая Вьюга. Она идет ему в хвост и берет его за гачи. Волк на полном скаку круто поворачивается в воздухе, и Вьюга с визгом отлетает от его открытой пасти. Но для волка это гибель: Вьюга сорвала его с темпа и он потерял несколько долей секунды. Теперь Аскольд, шедший в хвост волку, вдруг начинает склоняться влево и выходить на высоту волка. Стальная пружина спины работает все сильнее, круче и чаще. Вот зверь и собака на одной высоте, голова в голову. И тут наступает момент, который охватывает охотника ужасом восторга. Аскольд вдруг меняет направление и гигантским прыжком берет волка по месту, то есть за загривок за ушами. Хватка мертвая, зверь и собака летят несколько раз через голову, пока не замирают на земле. Две другие уже тут, навалились на волка, держа его зубами.
Мое описание похоже на фильм замедленной проекции. На самом деле все происходит гораздо быстрее, чем я описываю. Гнедой сразу же домчал меня до зверя и собак, лежащих на земле, и, даже осев на зад, остановился. Он знает, что должен делать охотник. Полагается прямо с седла падать на волка и собак. Доезжачие делают это в полушубках. Я же скромно соскакиваю на ноги, спешно вытаскивая из кармана струнку. Это деревянная палочка с прикрепленным ремешком. Ее надо вставить в пасть волка и замотать его чипец ремнем. Это мне к великой моей гордости и удается. Дальше я вяжу задние ноги волка. Беда с мертвой хваткой волкодавов. У них бывает судорога челюстных мускулов, и вы не можете разжать их челюсти. Приходится пользоваться ручкой арапника, а вместе с тем боишься повредить им зубы и пасть. Характерно, что собаки, лошадь и охотник работают в унисон. Несмотря на горячку скачки, лошадь никуда не уходит и стоит рядом как вкопанная.
В этой травле мне повезло. Волк вышел близко ко мне, и мой сосед дядя Леонид был слишком далеко, и хотя он и пустил собак, они все же не смогли достать нас. Моя роль счастливца кончается. Доезжачий вяжет передние ноги волку и вскидывает его к себе на седло. Хочу отметить разную судьбу зверей при охоте с борзыми. Бедные зайцы обыкновенно гибнут сами от разрыва сердца в последнем отчаянном прыжке. Лисицу борзые разрывают в один момент, а волкам полагается оставаться живыми. У Аржанова их держали в больших клетках и через некоторое время выпускали. Я помню только один случай, когда на самарском ипподроме уже зимой устроили садки, то есть выпускали волка и опять травили.
Так я стал не только свидетелем, но и участником забавы русских помещиков прошлого столетия, описанной нашими писателями и реально изображенной в картинах Соколова.
Может быть, цинично говорить об охоте как о поэтическом переживании, но, например, вальдшнепиная тяга всегда вызывает воспоминания о прелести начинающейся весны. Апрель месяц, лес серый, бурый, стволы голые, на земле прелый лист, в логах и оврагах еще лежит снег, кромка которого как крупитчатый сахар, и медленно и тихо журчат из нее тоненькие ручейки. Над перекрестками просек светлое голубое небо, а сквозь стволы розовато-золотой отблеск умирающего заката. Стоишь в этой тишине, навострив слух, и вдруг слышишь с замиранием сердца ожидаемое «хор-хор-хор». Надо немедленно вскидывать ружье в направлении звука: судьбу выстрела решает доля секунды, целиться невозможно, стреляешь навскидку из двадцатки (калибр) мелкой дробью, бекасинником. Вальдшнеп молнией проносится над просекой, лучше если по косой.
Стрельба трудная, не так уж часто он валится под деревья маленькой и жалкой грудкой перьев.
Вот еще поэтическая охота — на селезней с кряквой. Обстановка совсем другая: полдень, май, тепло, даже жарко. Волга разлилась широко. У села Екатериновки, что на южном конце Самарской луки, поймы залиты на 20 верст в ширину. От суши между полноводными ериками остались только островки. На берегу строим примитивный шалаш из ветвей ивы со свежими зелеными листиками. Главное укрытие сверху. На колышек у берега за ногу привязываем серую крякву. Она плавает по кругу и радостно крякает. Селезень слышит этот любовный зов издалека. И в этой охоте нельзя пропустить решающий и очень короткий момент, тем более трудный, что приходится стрелять, сидя с поджатыми ногами. Никогда не знаешь, когда и с какой стороны как молния подлетит селезень — сзади, спереди, сбоку, и вдруг он со всего разбега повисает в 20–30 саженях над кряквой. Если уловить точно этот момент, то сама стрельба нетрудная, по почти неподвижной цели. Но уже в следующую секунду селезень камнем падает на утку, и тогда стрелять уже поздно.
Обыкновенно мы совмещали эту охоту с лучением рыбы поздним вечером, в полной темноте. Вот старая, вся черная, просмоленная лодка, на носу ее ставим ацетиленовый фонарь. Это уже прогресс. Крестьяне на железном листе на носу лодки вместо фонаря разводили яркий костер из сухих веток. На корме попутчик медленно толкает лодку в мелком ерике шестом, без всплеска погружая его в воду, а вы впереди сразу за фонарем, с острогой в руке. Она на короткой рукояти в метр или полтора, железная, с тремя или четырьмя зубами. Фонарь освещает тихую воду у берега. Она чистая, и сквозь нее видно песчаное дно. Охота главным образом за щуками, которые спят у берега и обычно не реагируют на свет фонаря или он их гипнотизирует, появляясь неожиданно. Бить надо под углом и ниже рыбы, учитывая преломление света у поверхности воды. Все зависит от счастья. Можно так проплавать и три часа, не найдя рыбы, а иногда повезет сразу. Обидно только, что острога разрывает рыбу, особенно маленькую. Но само скольжение по темной воде вдоль черных берегов с кустами, стоящими стеной, под звездным небом, если повернуться спиной к фонарю, рождает в вас впечатление полного слияния с природой.
Прошло больше 20 лет после такого лучения рыбы на просторах волжской поймы. И следующий раз мне пришлось лучить рыбу в совсем другом обстановке. Мы с женой проводили свой отпуск в Дубровнике, в Югославии. Это маленькая средневековая сокровищница, маленький итальянский городок, окруженный стенами и круглыми башнями, с узкими переулочками и крутыми лестницами, все дома под красной черепицей. Узкая гавань для венецианских фелюг запиралась железной цепью между двумя башнями. Туда же приехал наш большой друг Дмитрий Александрович Кузьминский в свадебное путешествие со своей женой Ниной Николаевной. Его страстью были охота и рыбная ловля, и ради них он был готов оставить даже молодую жену. Вот мы с ним и наняли у рыбака-хорвата лодку, тоже с сильным фонарем на носу, и выехали на середину гавани. Вода кристально прозрачная, видно в ней чуть ли не на 10 метров в глубину, и первое ваше впечатление, что где-то далеко внизу колеблются извивами тонкие черные линии. Это вы видите спинки рыб, а то, что они представляются вам зигзагообразной линией, объясняется рябью на поверхности воды. Острога здесь тоже совсем другая, узкая, всего в два зубца и насажена на очень длинное древко, метра в 3 длиной. На верхнем конце ее еще и ремень с петлей, надеваемой на руку.
Бьют рыбу вертикально с силой, толчком, погружая острогу в воду. Надо преодолеть отпор воды. Рыбак с силой бросает острогу, все древко уходит под воду и тянет за собой ремень. Потом вода выбрасывает деревянное древко, при удаче с рыбой на остроге. Само лученье здесь тоже весьма увлекательно. Вокруг тесной гавани, за узкой набережной, сгрудились средневековые дома, по концам ее две круглые башни. Жарко. А под вами прозрачная как стекло вода, подернутая рябью, с перламутровой глубиной, в которой в свете фонаря трепещут черные линии спинок рыб. Казалось бы, не трудно нацелиться и попасть. Но нужна большая сила, чтобы острога под давлением воды не склонилась в сторону. Мы с Митей Кузьминским оказались неофитами, и наши усилия — безрезультатными. Рыбак же без промаха взял трех рыб, так называемых скомбри, а по-нашему, по-крымски, скумбрий.
Теперь перенесемся с 53-го градуса северной широты в Самарской губернии на 38-й градус, почти на самый юг Российской Империи, в Ашхабадскую область. В другой главе я опишу, как мой отец был в 1913 году назначен управляющим Мургабским Государевым Имением и какую гамму впечатлений я вынес из этой далекой окраины. Сейчас же ограничусь описанием одной из замечательных охот, которые доступны только участникам африканских сафари. Я говорю об охоте на джейранов — антилоп Средней Азии. Место действия пустыня Кара Кумы — Черные Пески, тянущиеся от берегов Амударьи на востоке через солончаки реки Мургаба около Мерва (теперь Мары) к таким же солончакам Теджена и дальше к Асхабаду (теперь Ашхабад). Пустыня это песчаная, но отнюдь не ровная. Она состоит из параллельных долин, разделенных цепями невысоких холмов, барханов, и, как ни странно, богата растительностью. Дальше на север встречаются даже густые заросли саксаула — дерева пустыни, достигающего в высоту 5–6 метров, разлапого с судорожно искривленными ветвями кустарника, с узкими серебристо-серыми листочками. На юге вдоль железной дороги Чарджуй — Мерв — Асхабад, где в пустыню вкраплены плодородные земли оазисов, саксаул исчез. Его вырубили на топливо местные жители туркмены. Кроме саксаула в пустыне вы найдете кусты колючки, кустообразной травы по пояс человека с острыми колючками. Туркменов от них защищают полы их красно-желтых халатов из шелка-сырца, нам же, европейцам, помимо сапог, надо нашивать леи на галифе не там, где они нужны для шлюса верхом, а прямо спереди для защиты ляжек. Эта растительность скрепила песок и в некоторых местах создала даже подобие гумуса коричнево-бурого цвета. Только там, где цепь барханов спадает в долину, имеются мысы движущегося песка. Когда дует местный самум «текинец», то именно эти гряды песка заполняют воздух непроглядной мглой несомых вихрем песчинок, набивающихся в нос, рот и особенно в глаза.
Мы с отцом выезжаем из усадьбы за 40–50 верст с вечера в пустыню на автомобиле Форд, модель Т. Это та крошечная машинка с двумя скоростями на 4 человека, которая легла в основу успеха предприятия Форда. Едем мы к становищу туркменов, к приятелю отца Чары Яры. Он с трудом, но все же может объясниться по-русски, и поэтому мы не берем переводчика. Становище состоит из трех больших кибиток. Нас принимает хозяин и его сыновья. Вечером в кибитке нас кормят, как полагается, жирной бараниной, которую с подноса надо брать руками, и достарханом, то есть восточными сладостями. Перед едой в фаянсовых кружках дают верблюжье молоко. Оно теплое, зеленоватого цвета и очень жирное, а главное с каким-то тошнотворным запахом. Я ограничиваюсь одним глотком, первым и последним в жизни.
Несколько слов о погоде и жаре. Это — лето, и в пустыне днем свыше 110 градусов по Фаренгейту, но влажность 0. Это и понятно, с конца февраля по декабрь не выпадает ни капли дождя, и воздух абсолютно сух. Небосклон без одного облачка, и отсутствие их и выгоревшая голубизна неба начинают действовать гнетуще. Эта сухость, однако, очень облегчает перенесение жары. Тело просто высыхает, и вы даже не потеете и не чувствуете особой жажды. Надо избегать пить. Тогда выступает пот, и жажда только усиливается. Среднеазиатская пустыня похожа на поверхность луны. Днем почва до предела накаляется, но с заходом солнца земля стремительно отдает накопленное тепло атмосфере. Его не задерживают ни влажность воздуха, ни слой облаков. Поэтому к двум часам ночи, если спать в пустыне на открытом воздухе, нужно теплое одеяло. Температура к этому времени падает до 50 градусов по Фаренгейту. Смешно, когда гостям выносят из кибитки и ставят на песок широкую металлическую кровать с большими латунными шарами на четырех углах спинок. Смешно потому, что в двадцати шагах на приколе стоят несколько громадных верблюдов, смачно сплевывающих зеленую слюну и издающих, открыв широко пасти, унылый и жуткий рев.
Утро. Спешим одеться. Ночью конюх привел наших верховых лошадей, кобыл Аду и Рогнеду. Оружие — карабины с телескопическим прицелом и с вилкой, так как придется стрелять из лежачего положения. У меня австрийский манлихер, у отца — маузер. Но кто же эти джейраны? Это антилопы пустыни. Ради мимикрии они нежно-бежевой масти, темнеющей к хребту, с белой грудью и задом под коротким хвостиком. Это место называется «зеркалом». Держатся они семьями, состоящими из самца-вожака, нескольких самок и молодняка. Иногда они соединяются в более многочисленные группы с несколькими самцами. Днем они уходят далеко в пустыню, а ночью идут на водопой. Так как этот район находится поблизости от именья, то они идут за два десятка верст к Валуевскому каналу.
Охотиться можно двумя способами. Накануне найти по следам в песке их путь к водопою. Как правило, они возвращаются на заре по тому же пути. Еще в темноте залечь на этом лазу так, чтобы с выбранного места ветер дул не на лаз, а в противном направлении. Джейраны очень чутки на запах и могут обнаружить вас по вашему запаху, доносимому ветром. Теперь нужно выбрать укрытое кустиками место, приладить карабин на вилке, залечь на песок и вооружиться терпением. Но обыкновенно его не хватает, и поэтому мы с отцом предпочитали другой способ охоты, наездкой. Едешь просто верхом по долине. Печет как в доменной печи, солнце слепит. Мертвая тишина. Вдруг лошадь пугливо шарахается. Передо мной бежит на своих кривых, широко расставленных ногах, переваливаясь, громадный ящер. Его спинной панцирь в серых и медно-красных широких поперечных полосах. От головы до хвоста он длиной 25–35 сантиметров. Для баланса, а может быть для угрозы, он широко размахивает хвостом длиной в метр. Хвост тоже в кольцах красных и серых полос. Иногда встречаются экземпляры без хвоста — результат боев самцов между собой. Этот по временам поворачивает свою безобразную голову, мешок на шее широко раздувается, и он злобно шипит на лошадь, почти наступающую на него.
Говоря об одежде, я забыл упомянуть, что в одной рубашке в полдень быть невозможно, солнце прожжет кожу на плечах и спине до волдырей. Поверх рубашки надо надевать легкую защитную курточку. На голове английский колониальный шлем тоже защитного цвета — предмет моей гордости, приобретенный в Петербурге с целью носить его в русской колониальной империи вблизи экватора.
Медленно верхом поднимаюсь на гряду барханов с тем, чтобы только поднять голову над хребтом и осмотреть соседнюю долину. Лучше даже спешиться. Может оказаться, что джейраны будут сразу же близко по ту сторону хребта. Напрягаешь глаза. Сплошь и рядом ничего не увидишь, но иногда повезет. Вдруг в версте или немного дальше на противоположном скате долины неожиданно блеснет на солнце яркое белое пятно. Это «зеркало» джейрана. Он повернулся к вам задом или грудью. Хватаешься за бинокль и видишь небольшое стадо. Самец стоит, повернулся и выдал себя, самки и несколько молодых лежат на песке, и их почти не отличить от окружающей почвы. Определяешь, как скрадывать, сползаешь с холма, возвращаешься к лошади, которую оставил у сопровождающего туркмена, и сначала рысью, а потом шагом начинаешь скрадывать добычу. Приходится огибать долину, чтобы выйти к другому склону. Приблизительно через полчаса можно быть у нужного места. Теперь, уже спешившись, медленно взбираешься на бархан. Джейраны на месте. Ветер, к счастью, не к ним, а от них. Надо проползти шагов двести от куста до куста колючки, вон до того более крупного куста, там останется шагов триста, и можно будет стрелять. Вот тут и начинается настоящее усилие, от которого пот проступает сквозь рубашку и куртку. Ползешь, опустив голову, прижавшись к раскаленному песку, обжигающему ладони. Боишься, чтобы песок не попал в затвор карабина. Лучше его туго обвязать платком. Проползешь шагов тридцать и замрешь, чтобы отдышаться. Наконец, вот он, конечный куст. Джейраны безмятежны. Лежишь и набираешь воздух в легкие. Потом прилаживаешь вилку карабина и первый раз смотришь в прицельную трубу. На крестовине из горизонтальной и вертикальной линий с небольшим кончиком в окуляре обозначаются сначала лежащие самки, а потом стоящий козел. Нельзя торопиться! Старательно выцеливаешь и нажимаешь на спуск. Козел делает скачок, делает несколько шагов и, шатаясь, валится на бок. Самки и молодняк вскочили. Они слышали выстрел, но не поняли, откуда звук. После секунды растерянности они несутся в мою сторону. Я вскочил на ноги, едва поспев послать другой патрон в затвор, и стреляю в стремительно бросившееся мимо меня стадо, и, конечно, мажу. Но блаженство и гордость не знают границ: заполевал козла!
Пусть читатель не подумает, что охота всегда так успешна, как описанная тут. Гораздо чаще бывает, что, пока вы едете в объезд, джейраны уже ушли со старого стойбища. Еще чаще скрадывание ползком не удается, и они вас видят или почуют, пока вы еще далеко от них. Тогда в несколько секунд их и след простыл за верхней кромкой барханов. Если стадо большое и там несколько козлов, стоящих все время на страже, то ваши шансы минимальны. Лучше не тратить силы: вас увидят или почуют.
Пора вернуться из пустыни к усадьбе. Дело в том, что воды в Мургабе не хватает, и из 250 тысяч десятин в год можно оросить не более 70 000 десятин. Поэтому даже недалеко от усадьбы есть залежные земли, черед которым для обработки придет через несколько лет. Эти пространства земли заросли густой колючкой, и если сойти с дороги и пойти вглубь, то из-под ваших ног с шумом начнут вырываться фазаны, самцы и самки. Красавцы с медно-красной золотистой грудью, темно-синей головой и пестрыми длинными перьями хвоста. Курочки же совсем скромные, серенькие и значительно меньше. Стрелять их запрещено. Можно только отстреливать самцов. Стрельба нетрудная. Когда фазан бежит и взрывается на воздух, его полет медленный, прямой и медленно поднимающийся над землей. Можно идти и без собаки. Но раз я беру с собой Лорда. рыжего пойнтера, доставшегося нам от предшественника отца — Александра Николаевича Малахова. Лорд пробивается через колючку и поднимает сразу без стойки нескольких фазанов. Вдруг я перестаю видеть его голову и спину. Бегу в этом направлении и вижу Лорда, лежащего на боку с вываленным языком. Его грудь и бока ходят высоко и прерывисто, ища воздуха. Я бросаю ружье, с трудом взваливаю на себя потерявшую сознание собаку и бреду к линии деревьев. Это обычный ландшафт. Ровное поле, заросшее колючкой и ограниченное на расстоянии в одну-две версты тянущимися за горизонт деревьями. Они растут тут по берегу более крупных каналов-арыков. Цель моя донести Лорда в тень и положить его в воду. Но я еле дошел до этой цели и сам с собакой погрузился в воду. Потом пришлось идти в усадьбу, вызывать ветеринара, ехать уже в экипаже за Лордом. Но мои усилия не помогли. Лорд сдох, не приходя в сознание. Сначала мы думали, что причина его смерти укус змеи, но потом определили солнечный удар.
Зимой надо ехать на водохранилища. Это озера, образовавшиеся за тремя плотинами: Гиндукушем, Иолотанью и Султан Бентом. Морями их назвать нельзя. У плотин и дамб они шириной в три-четыре версты и длиной, постепенно сужаясь, верст 10–15. Если вы посмотрите на карту, то убедитесь, что эти небольшие озера являются единственными водными пространствами среди пустыни, на сотни верст от большой реки Амударьи или Аральского моря. И поэтому, когда зимой вы выезжаете на дамбу, вы не можете прийти в себя от изумления: вся вода покрыта плавающей птицей. Гуси и утки из России прилетают сюда на зимовку. Тут же цапли и журавли. Среди них трудно найти те породы, которые круглый год живут в этих широтах. На сваях у берега вы увидите серо-белых пеликанов с их бесконечными носами и раздувающимися зобами, точно таких же, как ныне во Флориде. Есть даже и порода фламинго, но почти совсем белых. Это скопление птицы создает совершенно особые условия для охотников. На утренних зорях, если стоять за плотиной со стороны воды, ежеминутно на вас со всех сторон налетают стаи уток. Стреляя дуплетом и из двух двустволок, передавая их по очереди егерю, один из сослуживцев отца поставил рекорд — за одно утро 76 уток.
Безгранично было разнообразие охоты в России. Мне в этом отношении не повезло — надо было родиться раньше. На таких охотах, как глухариный ток, как большие волчьи облавы, как охоты в степи на дроф и стрепетов, мне побывать не пришлось, о них я слышал только увлекательные рассказы от моего отца и дяди. Передам только рассказ моего отца о глухарином токе.
Начало апреля. Снег в лесу сошел, кроме глубоких рытвин и по северным склонам оврагов, но деревья стоят еще голые. Восток еще не светлеет. Ночевать надо в сторожке лесника. В лесу стоит какая-то набожная тишина, внизу тьма. Поднимаешь голову и видишь небо с большими ясными звездами и слушаешь. В воздухе разлита какая-то особая радость возрождающейся жизни. Чудно пахнет прелым листом, тающим снегом — зима прошла. Лесник говорит, что глухарь поет недалеко, саженях в двухстах. Слушаешь и ждешь, и вдруг слышится начало первой части глухариной песни. Ее надо слушать, не издавая никаких звуков. За ней следует вторая часть, при которой у глухаря закрываются ушные заслонки, и он в любовном экстазе ничего не слышит. Это очень короткий период, в который надо сделать два-три громадных скачка в направлении глухаря и в любом положении замереть, чтобы не выдать себя очень чуткой птице. Бывает, что в темноте летишь, спотыкаясь, в рытвину, наполненную снегом и под ним талой водой. Но упаси Бог встать. Надо лежать и ждать следующей очереди пения. Иногда глухарь возьмет и замолкнет, что-то почуял. И тогда трясешься от страха, что вспугнул его и он улетит. Но при удаче. ловкости и, главное, благоприятной местности примерно через час преодолеваешь пространство и оказываешься у ствола большой сосны.
Очень высоко над вами на большой горизонтальной ветви вы видите темную массу птицы. В азарте она иногда расправляет большие крылья и делает несколько шагов по ветке вперед и назад. Сам выстрел нетрудный — он по сидящей птице, ясно выделяющейся на фоне светлеющего неба. Убитая птица тяжело падает с дерева к вашим ногам. Но такой успех бывает нечасто. Все зависит от умения подкрасться, не напугав птицу. Бывает, что вы сделали полпути, а глухарь вас почуял, сорвался и улетел. Значит, все усилия на этот день пропали даром. Совершенно безнадежно, когда два глухаря токуют на небольшом расстоянии друг от друга и глухие периоды их пения не совпадают. Тогда лучше и не пытаться: одного из них непременно всполошишь.
Этим именем я называю период моей жизни начиная с окончания гимназии в 1915 году. Я уже писал о том, что нашему поколению выпала доля оказаться на великом переломе, пережить великую ломку, исчезновение векового строя монархии в России, видеть только его конец, пережить Первую мировую войну, уже значительно поколебавшую прежние устои общества, быть свидетелями двух революций, принять участие в гражданской войне и, наконец, попав в лагерь достойных оплакивания побежденных, уйти в изгнание.
По существу тот уклад, тот быт, который казался нам вечным, кончился летом 1914 года. В июне газеты заполнились сообщениями об убийстве в Сараеве наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его морганатической супруги графини Хотек. Русское общественное мнение с 1908 года считало Австро-Венгрию, после аннексии Боснии и Герцеговины, врагом России, особенно когда выяснилось, что австрийский министр иностранных дел Эренталь нагло обманул нашего министра Извольского при свидании в Бухлое. Последующие июль и август месяцы 1914 года можно считать для России периодом величайших ошибок в оценке положения и в решениях. Удивительно, что наши отцы, весь русский правящий класс, за редчайшими исключениями, оказались во власти бессмысленных воинственных настроений. Убийство в Сараеве произошло в так называемый Видовдан — национальный праздник сербов, своего рода День независимости. Франц Фердинанд, принимая участие в этом празднестве, хотел символически подчеркнуть, что он желает в Австро-Венгрии поставить многочисленные народы славянского происхождения на равную ногу с немцами и венграми. Защищаемая им идея как-то совсем не вязалась с его моральным обликом. Он был прямым гордым представителем Габсбургской династии с непоколебимым убеждением в превосходстве германской расы. И, несмотря на это, он с большой прозорливостью понимал, что необходимо сделать в стране уступки полякам, чехам, хорватам. Эти его намерения являлись смертельным ударом по надеждам и притязаниям сербов, мечтавших о воссоединении южных славян, живших в Австро-Венгрии, с целью превращения крохотной Сербии в мощную славянскую державу. Эти настроения в Белграде и были идейным двигателем задуманного и совершенного террористического акта.
Вот эта сущность и была неизвестна в России или, может быть, намеренно замалчивалась знавшими ее. Уже через 10 лет в эмиграции русские узнали, что в Белграде в 1914 году не только мечтали о воссоединении славян, но и работали в этом направлении. Главной задачей было устранение Франца Фердинанда как главного врага объединения славян под верховенством Сербии. И поэтому неудивительно, что террористы из Боснии во главе с Гаврилой Принципом еще весной 1914 года оказались в Белграде и прошли курс стрельбы и бомбометания на учебном военном поле Баница под Белградом. Организация убийства австрийского престолонаследника была делом сербского полковника, начальника отдела в Военном министерстве Аписа Дмитриевича, который одновременно был главой тайной офицерской организации «Черная Рука». За 10 лет до этого она уже сыграла решающую роль в убийстве короля и королевы из династии Обреновичей, которая опиралась на поддержку Вены. При содействии сербских властей террористы были направлены в городок Ужице и при их помощи перешли через границу в Боснию, бывшую тогда на территории Австро-Венгрии.
Все это летом 1914 года было величайшим секретом и, конечно, совершенно неизвестно в широких кругах русского общества. Все вышесказанное почерпнуто мною из книги сербского министра Йовановича, члена кабинета Николы Пашича. За это откровение Йванович сразу же поплатился и был уволен с министерского поста. Характерно и то, что осуществивший этот замысел с сербской стороны полковник Дмитриевич тоже был устранен: в 1917 году он был расстрелян по приговору военного суда на Салоникском фронте. Остается тайной, было ли наше русское посольство в Белграде осведомлено о замыслах военного министерства и готовящемся покушении на Франца Фердинанда. Йованович прямо указывает, что наш военный агент в Белграде полковник Артамонов был об этом осведомлен. Неизвестно, известил ли он об этом посланника Гартвига и заменившего его, после его внезапной смерти в австрийском посольстве, советника нашего посольства В. Н. Штрандтмана. Опять-таки остается тайной, довели ли чины нашего посольства до сведения министра иностранных дел Сазонова все происшедшее в Белграде.
Как известно, войны можно было избежать, если бы Петербург приказал Белграду подчиниться одному из пунктов австрийского ультиматума. Австрийские следственные власти из показаний арестованных установили причастность сербских военных к совершенному акту, и их требование произвести следствие своими чиновниками в Белграде было вполне уместно. Но именно этот единственный пункт ультиматума с согласия Петербурга не был принят сербским правительством, с объяснением, что он нарушает суверенитет Сербии. Подоплека убийства нам в 1914 году была неизвестна, а на самом деле в судьбах мира на одной чашке весов лежало нарушение суверенитета маленькой страны, к тому же несшей ответственность за случившееся, а на другой — мировой военный конфликт.
Русские, то есть правящий дворянский класс, и вообще интеллигенция, включая либералов всех оттенков, объединились в патриотическом порыве и требовали и желали войны. Гордое сознание того, что Россия встает грудью на защиту маленького государства, которому угрожает великая держава, одушевляло всех. Не берусь судить, изменились ли бы эти настроения, если бы стало широко известно, что именно это маленькое государство, будучи само во власти мегалломании, было ответственно за учиненное убийство, и если бы оценка положения была более разумна. Что же касается русского правительства, допустим, даже не знавшего о том, что убийство Франца Фердинанда было подготовлено в Белграде, то оно должно было учитывать, что междоусобная война трех империй должна была в значительной мере подорвать авторитет монархического принципа. Еще более важным было соображение, по которому всеми способами надо было избежать войны до конца 1917 года. Ведь по военной и морской программе, раны, нанесенные армии и флоту на полях Маньчжурии и у Цусимы, удалось бы залечить лишь к этому сроку. У нас по-прежнему не было тяжелой артиллерии, если не считать нескольких орудий Гвардейского дивизиона; перевооружение армейских полков не было закончено; ни один из крупных дредноутов еще не сошел со стапеля. Все эти соображения не принимались в расчет. Пренебрегая своими интересами, мы сыграли в руку Сербии, а главным образом Германии, не желавшей упустить случая сразиться с нами, пока еще Россия слаба, и Франции с ее неистовым желанием взять реванш и отвоевать Эльзас и Лотарингию. Идя на войну, мы действовали в угоду Делкассе, главному французскому проповеднику, реванша.
Сознаюсь, что мне в 17 лет все это не приходило в голову. Я, как и все, проявлял неограниченный воинственный энтузиазм. Насколько молодежь летом 14-го года не понимала, что ее ожидает, можно судить по тому, что, вернувшись в гимназию в 8-й класс, мы все стали добиваться, чтобы курс был ускорен и выпуск состоялся перед Рождеством. Мы серьезно боялись, что не поспеем повоевать с немцами, мы были убеждены, что война может кончиться раньше. Любопытно, что даже военное начальство впадало в такую же ошибку. Так, в Николаевском кавалерийском училище нормальный курс был значительно сокращен.
С тех пор Россия уже не жила прежним вековым порядком. Первым знаком, что прежний быт уходит в прошлое, стали вести о потерях близких. В октябре 1914 года под Ивангородом был убит мой дядя Степан Гончаров, офицер Семеновского полка. Его в полку любили, но подсмеивались над ним. Ему надо было, бы жить при Екатерине Великой. Кумиром его был его однополчанин генералиссимус Суворов. Дядя жил и служил по его рецептам. В собрании он убеждал однополчан не пить и не курить и сам, конечно, не прикасался ни к рюмке, ни к папиросе. Командуя ротой, на фронте он с помощью денщика таскал с собой громадную трубу на треноге для определения дистанции для стрельбы. С этой целью он и под Ивангородом вылез во весь рост из окопа и стал прилаживать это приспособление. Немцы, увидав такое неожиданное явление и по всей вероятности приняв черную трубу за пулемет нового русского типа, сосредоточили огонь и по трубе, и по дяде. Каушенский бой с подвигом барона П. Н. Врангеля, взявшего со своим эскадроном Конного полка немецкую батарею, стал одним из славных подвигов войны, но стоил Первой гвардейской кавалерийской дивизии 11 офицеров убитыми. Все это лишь указывало на необузданный порыв русской молодежи и оставляло без внимания утерю важнейшего элемента армии — ее кадров мирного времени.
К концу 1915 года русское общество перестало играть в профессионалов-патриотов. Крупные неудачи на фронте вразумили его. Началось недовольство правительством. Желанный момент для левых пораженцев, как огня боявшихся победы России, которая, конечно, укрепила бы монархический строй. Начались интриги, гнусные сплетни против Государя и Его семьи. Все, что ни предпринимал Государь, все подвергалось злобной критике. Началась министерская чехарда. На эту яростную кампанию не повлияли в 1916 году даже победы Брусилова и Юденича, свидетельствовавшие, что армия восстановила боеспособность и кризис боеприпасов изжит. Должен сказать, что, несмотря на свою политическую неопытность, я с возмущением слушал разглагольствования моих сверстников в Лицее и Пажеском корпусе и офицеров гвардии, приезжавших с фронта. Они с пеной у рта говорили о необходимости дворцового переворота и заточении в монастырь Государыни Александры Федоровны. Эти политические младенцы мнили себя лейб-кампанцами, шедшими за Елизаветой Петровной в Зимний дворец, или заговорщиками во главе с Паленом, ведшим их для устранения Императора Павла Первого. Мысль о том, что дворцовые перевороты в XVIII и XIX веках были возможны только потому, что народ был к ним безразличен и не участвовал в политике, не приходила им в голову. При изменившихся условиях всякий дворцовый переворот, произведенный гвардией, должен был стать сигналом к революции, во главе которой станут мощные политические партии. Ведь на самом деле так и случилось. Убийство Распутина и было типичным актом, направленным против самой основы самодержавного строя. С конца декабря 1916 года путь для революции был открыт.
Но я забежал вперед. Весной 1915 года я кончил гимназию в Самаре. По серьезности экзаменов, по усиленной затраченной работе это было событием, происходившим по установленным правилам твердого порядка, и осталось у меня в памяти как принадлежащее подлинной старой царской России. До известной степени и осенние экзамены для поступления в Лицей носили тот же характер.
Скажу несколько слов об Императорском Александровском Лицее. Широкой публике это учебное заведение стало известным благодаря тому, что воспитанником первого лицейского курса был Пушкин. С 1811-го до 1843 года Лицей помещался в Царском Селе в здании со знаменитой галереей Камерона. Потом он был переведен в Санкт-Петербург в большое белое четырехэтажное здание на Каменноостровском проспекте. Задумано это учебное заведение было для подготовки государственных чиновников, главным образом для дипломатической, судебной и административной службы. Весь курс его продолжался 6 лет. В Лицее было два приготовительных класса, младший и старший, и три общих класса. Эти пять классов соответствовали курсу 8 классов классической гимназии. За этим курсом следовали три года университетского курса. Классы считались в обратном порядке, начиная с шестого общего младшего класса и кончая первым выпускным старшего университетского. Программа старшего курса соответствовала курсу юридического факультета университета, с добавлением ряда предметов и, особенно, изучения трех иностранных языков — немецкого, французского и английского.
Лицей был одним из трех привилегированных учебных заведений Российской Империи вместе с Императорским Училищем Правоведения и Пажеским Его Величества Корпусом. Туда принимались лица дворянского сословия, и их отцы или один из дедов должны были быть в звании действительного статского советника или генерал-майора. Для Пажеского Корпуса — тайного советника или генерал-лейтенанта. Учебная привилегия заключалась в более коротком курсе. Прохождение курса гимназии и университета занимало 12 лет, а Лицея — 8. Однако нужно было принимать во внимание, что в младший приготовительный принимали учеников, которые уже прошли предметы, соответствующие третьему классу гимназии. Привилегия во времени учения в конце концов сводилась к одному году при прохождении университетского курса: три года вместо четырех. Дальнейшая привилегия состояла в том, что лицеисты с высокими баллами заканчивали Лицей с чином 9-го класса, надворными советниками, в то время как оканчивающие университет могли получить только чин 10-го класса. Воспитанники Императорского Училища Правоведения выходили с такими же чинами по табели о рангах, но прием в Училище был открыт для всех. Если принять во внимание, что ежегодный выпуск из Лицея не превышал 35–50 человек и то же самое было в Правоведении, то число лиц, пользовавшихся этими привилегиями по образованию, в целой Империи было крайне незначительно. По старшинству по службе чин надворного советника давал три года.
Воспитанники Лицея имели свою внутреннюю организацию. Вновь поступавшие принимались голосованием в курсе. Первый, то есть старший, класс имел известные права в самой жизни Лицея. Он выбирал генералов «от фронта», «от кухни» и т. д. Первый следил за дисциплиной всех воспитанников, второй — за уровнем питания. В Лицее было два музея: Пушкиниана и Лицеана, в них хранились реликвии и воспоминания о поэте и о других выдающихся лицеистах, как, например, о князе А. М. Горчакове, канцлере Российской Империи, бывшем одного выпуска с Пушкиным. Об этих музеях заботились два генерала очередного старшего класса, от Пушкинианы и от Лицеаны. По окончании Лицея выходящий курс в особой церемонии передавал права курсу, переходящему в первый класс. Лицеисты во всех классах делились на приходящих, живших дома с родителями, и казеннокоштных, живших в Лицее.
За свое существование с 1811-го по 1917-й год Лицей сумел создать и сохранить замечательную атмосферу внутренней искренней дружбы, лишенной всякого высокомерия, в сознании своих обязанностей как представителей служилого класса, однако с известным духом либерализма и просвещенного гуманизма, унаследованного от первого курса и установленного тогда Пушкиным, Пущиным, Кюхельбекером и бароном Дельвигом. Эта дружба распространялась не только на членов того курса, к которому лицеист принадлежал: она была общая для всех лицеистов, от стариков до молодежи, и по окончании Лицея получала яркое подтверждение в ежегодном праздновании дня основания Лицея 19 октября по старому стилю, где все лицеисты в данном городе собирались на общий банкет. Внешний жест, которым это сродство душ и умов подтверждалось, был поцелуй, которым лицеисты обменивались при встрече, и не только учась в Лицее, но и потом в частной жизни. Монархические убеждения были тверды, и особой любовью пользовалась государыня Мария Федоровна, Августейшая Покровительница Лицея. Она иногда приезжала в Лицей и обходила классы. Младшие лицеисты, невзирая на любую погоду, бежали в одних курточках по саду до ворот за выездом Государыни.
В Лицее была введена 12-балльная система. При выпуске воспитанники за блестящие успехи награждались Большой золотой (большая редкость) и малыми золотыми медалями. Но и по окончании каждого класса за высокий средний балл в награду выдавались ценные книги по собственному выбору награждаемых. Номер курса отмечался римскими цифрами. Я был воспитанником LXXIV курса. Последним курсом, окончившим Лицей весной 1917 года, был LXXIX. Внимательно читающим эти строки может прийти в голову вопрос: почему в Лицее за 106 лет существования оказалось только 79 курсов? Объясняется это тем, что во второй половине XIX столетия выпуски были через полтора года.
Итак, в конце августа 1915 года я со своей матерью приехал в Петербург, чтобы держать экзамены в 3-й класс Лицея. Сделал я это успешно, хотя пришлось писать сочинения на трех языках — немецком, французском и английском. Я стал жить в Лицее. Кстати, могу сообщить, что за учение и жизнь, то есть питание и даже казенную курточку с брюками (которую мы носили только в Лицее) и мундир, за год в 1915 году надо было платить 720 рублей. Поступивших, как я, в третий класс нас было двенадцать. И в отношении к нам подтвердилась традиционная лицейская дружба. Мы были приняты с большим радушием коренными лицеистами нашего курса, и за какой-нибудь месяц нас приняли в курс. Здесь хочу подчеркнуть и следующую подробность. Лицей отнюдь не был учебным заведением для сыновей высших сановников Империи или семей, которые оставили след в истории России. Точно так же процент титулованных был не так велик. Нас всего в курсе было 42. Моими товарищами были не только Голенищев-Кутузов, Толстой, Рюриковичи — князь Масальский, князь Путятин или правнук друга Пушкина, барона Антона Дельвига — Андрей, но и сыновья семей, историей не прославленных: Юрша, Щелкунов, Гун, Метц, Мусман. Передо мной сейчас две группы нашего курса: большая — это коренные члены курса после окончания последнего общего класса и меньшая — нас 12 поступивших в третий, университетский класс. Смотришь и думаешь с унынием, как судьба распорядилась этой молодежью.
Первой жертвой, напомнившей нам о смерти, был уже в 1916 году Алеша Сталь фон Гольштейн. Его отец был управляющим делами Великого Князя Николая Николаевича. Еще в октябре 1915 года Алексей радостный вернулся из Першина, имения Великого Князя в Тульской губернии, со знаменитой борзой охоты и хвастался, что взял зайца. А через несколько месяцев мы хоронили его как жертву аппендицита. Смотря на ряды своих товарищей, теперь думаю: как мало тогда многим из них оставалось жить, всего несколько лет. Вот Юра Дубенский, расстрелянный в Одессе в 1919 году; Борис Боткин, зверски замученный под Царицыном; Щелкунов, убитый на фронте под Киевом; Дима Гирс, пошедший на службу в Красную армию, командовавший дивизией против басмачей в Туркестане и расстрелянный собственным начальством; застрелившийся в 1918 году Юрша. В эмиграции лицейское объединение издавало памятные книжки со списками лицеистов и краткими сведениями о них: указанием службы, места жительства, года и места смерти. Почитавший эти списки скоро замечал, что в последних курсах у почти половины фамилий не хватало сведений, даже не было крестов — знаков смерти. Это были те, кто остался в России и сгинул, не оставив следа.
Вернемся в Лицей. Отдельные предметы на старшем курсе читали лучшие профессора Петербургского университета. Система преподавания была своеобразная. Год распадался на два семестра. Сентябрь, октябрь и начало ноября читались лекции, после этого до Рождества шли репетиции, то есть устные экзамены за пройденную часть курса. С января до половины марта опять читались лекции, а потом до конца апреля лицеисты опять сдавали репетиции. Весь май был посвящен уже настоящим экзаменам за все пройденное в году. Таким образом, наши знания проверялись в учебном году три раза. Это было возможно только благодаря тому, что воспитанников в каждом курсе было всего несколько десятков. Помимо отпуска на Рождество и на Пасху, была еще отпускная неделя на лицейский праздник 19-го октября.
Усадьба Лицея занимала целый квартал по Каменноостровскому проспекту. Главное здание было в глубине, и перед ним был большой сквер со старыми ветвистыми деревьями. Слева от главного здания был дом, в котором жили воспитатели отдельных курсов. За главным зданием находился большой тенистый сад, и в правой части его было здание, где помещались приготовительные классы, с подъездом на боковую улицу. В главном здании на первом этаже были канцелярии, квартира директора Лицея, генерал-лейтенанта Шильдера, известного историка, офицера Семеновского полка, и большой обеденный зал для шести курсов. В следующих трех этажах справа и слева от главной лестницы — помещения для трех общих и трех старших курсов.