Тут он принялся ругать большевиков. Затем пристал к нам опять:
— А вы кто будете? Наверно, офицеры?
— Скоро увидишь и узнаешь, кто мы такие.
Тут он сразу принял положение человека, разговаривающего с начальством, чтобы подчеркнуть свою приверженность к старым порядкам.
— Коней видел?
— Да вон там, версты полторы отсюда, пасутся они — четыре коня, поседланные, с сумами.
— Ну, прощай, казаче, — сказал я ему, — да скажи в станице, что скоро к ним приедут гости…
Этот казак Литвиник впоследствии был у меня ординарцем.
Мы поехали дальше. В это время прогремели в стороне, куда мы направлялись, 2–3 выстрела. Вскоре мы увидели пасущихся коней, и навстречу нам выскочили вахмистр Перваков и несколько казаков, закричавших «ура».
— Кто это стрелял? — спросил я Первакова.
— Да тут ехали два мужика Михайловских. Мы к ним:
«Откуда, мол, ребята? Кони у вас очень добрые». — «Да это мы помещика делили». Я говорю мужикам: «Помещик тот сказал, чтобы вы коней этих мне отдали». Они, конечно, удирать. Тут мы выстрелили — вроде по ним. Они с коней со страху попадали и… деру. Ну, мы, конечно, коней забрали.
Я принялся ругать Первакова, что он может, действуя таким образом, переполошить большевиков и наделать тревоги пальбой. Затем мы сели верхом и двинулись в путь. Долго прорывались по водомоинам, ущельям и лесным трущобам. Наконец добрались до седловины между двух гор. Это была так называемая Волчья поляна. Под исполинским дубом стоял сложенный из сучьев шалаш; возле него была воткнута пика, и на ней трепетал мой значок — волчья голова на черном поле.
— Смирно! Равнение направо, господа офицеры! — раздалась команда подполковника Сейделера, стоявшего на правом фланге небольшой шеренги офицеров и казаков.
Затем он подошел ко мне с рапортом:
— Господин полковник! Во вверенной вам армии налицо штаб-офицеров два: Слащов и Сейделер; обер-офицеров пять: подъесаул Мельников, поручик Фрост, прапорщик Лукин, прапорщик Макеев, прапорщик Светашев; казаков шесть: вахмистр Перваков, вахмистр Наум Козлов, урядники Лучка, Безродный, Совенко, Ягодкин; винтовок — четыре, револьверов — два, биноклей — два…
— Здорово, Южная кубанская армия! — крикнул я. — Приветствую вас с началом действительной борьбы. Глубоко верю, что с каждым днем армия наша станет все увеличиваться и победа будет за нами, ибо наше дело правое, святое.
Восторженные крики «ура» были мне ответом. Так началась новая эра моей жизни.
Последние числа мая я провел на Волчьей поляне, подготовляя восстание казаков. Для этой цели разослал своих офицеров по соседним станицам: Усть-Джмуримской, Воювсколесской, Баталпашинской, Бекешевской, Бургустансой и другим. В каждой из них у нас были верные люди, через которых наши разведчики узнавали о силах большевиков, о казачьих настроениях и новостях. Вместе с тем они пускали фантастические слухи о силах моего отряда, чтобы побудить станичников охотнее идти мне навстречу и поддержать их оппозиционное к большевикам отношение.
С Кисловодском, где у меня сидел поручик Бутлеров, с Ессентуками, где был Мельников, поддерживалась регулярная связь, и я знал ежедневно о действиях и намерениях большевистских верхов, о положении дел на Тереке и действиях Добрармии. Мое исчезновение из Владикавказской тюрьмы наделало, как я и ожидал, много шуму; большевики тщетно искали меня на Группе и даже арестовали мою жену. Ходившие по станицам слухи о приблизительном местонахождении моего отряда докатились и до Кисловодска; в совдепе начались разговоры о необходимости выслать вооруженную силу для моего окружения и поимки.
Во избежание всяких случайностей мы охранялись весьма бдительно. На вершине горы, на дереве сидел постоянно дозорный с биноклем, держа под своим наблюдением все ведшие к нам дороги. Со стороны Кумско-Лоовского аула нас охраняли черкесские патрули. Однако наше местопребывание постепенно становилось известным окрестному населению. К нам стали приходить пастухи, казаки, наконец, даже бабы, приносившие нам гостинцы. Тут случилось еще одно досадное обстоятельство: поехавший в станицу Бекешевскую вахмистр Перваков и еще один казак напились там после спора на политические темы и выпороли одного большевизанствующего мужика. Вскоре после этого в Бекешевскую прибыл большевистский карательный отряд в составе роты пехоты с пулеметами и полевым орудием, назначенный для нашего уловления. Надо было менять убежище.
Поздно ночью мы поседлали коней и гуськом, шагов по 40 дистанции, двинулись в путь, в глубь гор, где, по выражению казаков, была хорошая щель. Проезжая по местам, где пастухи пасли овец, или мимо хуторов, мы подымали крик и шум, чтобы оставить впечатление, что идет большой отряд. На Волчьей поляне с той же целью оставили громадное количество пепелищ от костров; это мы делали на каждой остановке отряда. Кроме того, волочили за собой под брезентом деревянный пулемет, что также производило свой эффект. Как выяснилось впоследствии, карательный отряд уже после нашего ухода обстрелял поляну из пулемета и атаковал ее пехотой. При этом едва не погиб приехавший в разведку на старое место подполковник Сейделер. Спасся он прямо чудом.
Обосновавшись в новой «щели», мы сделали оттуда ряд набегов на крестьянские хутора за оружием. Набрали много всякого оружия, которое зарыли в разных потайных местах. Однажды мы имели даже бой с двадцатью красноармейцами, засевшими в засаду на одном хуторе и встретившими мой отряд огнем, а затем перешедшими в атаку. Однако после короткого боя, причем мною была пущена обходная «колонна» из двух человек, красноармейцы бежали с поля битвы, побросав свое оружие, которое, таким образом, досталось нам. Там мы взяли 15 винтовок, коней, хлеб и одежду.
Для удобства сношений с горцами я нанял пять черкесов-абреков, которые были нам чрезвычайно полезны своим изумительным знанием местности и всевозможных потайных лазов и троп. Они выводили нас такими тропинками, где лошади становились на колени и сползали таким образом, и водомоинами, где приходилось идти вслед за абреческим конем, который, опустив голову, подлезал под спутанные корни и лесные поросли, прорывая их лукою горского седла. Вскоре и «щель» стала небезопасной; нам приходилось часто менять штаб-квартиру, оставляя по-прежнему свой адрес у князя Лоова. Однажды я послал войскового старшину Сейделера в станицу Суворовскую, где был станичным комиссаром бывший атаман, старый гвардейский казак. Он сочувствовал всей душой делу борьбы с большевизмом и познакомил Сейделера с начальником станичных пластунов — есаулом Русановым и начальником конницы — сотником Евренко. Оба эти офицера были утверждены в своих должностях большевиками и могли поэтому открыто обучать свои контингенты, весьма пригодившиеся нам впоследствии. Суворовский комиссар поддерживал с нами оживленную связь и весьма помогал нам. Дабы уберечь его семью от мести большевиков, мы обещали ему при захвате станицы Суворовской арестовать его и выпустить лишь по ходатайству стариков.
В это время большевики объявили под угрозой жестоких репрессий приказ о сдаче казаками оружия, еще оставшегося у них на руках. Отобранное оружие свозилось в станицу Баталпашинскую для дальнейшей переотправки в Екатеринодар, но станичный комиссар оттягивал отправку этого оружия под разными предлогами, и оно так никогда и не досталось большевикам. Предупреждаемые о времени привоза некоторых партий оружия в станицу Баталпашинскую, мы делали засады, атаковали конвой и увозили оружие к себе. В Кумско-Лоовском ауле оставалось оружие от расформированной в нем в свое время запасной сотни 1-го Черкесского полка. За ним поехал поручик Фрост с двумя казаками. Аульный старшина очень охотно подчинился, но просил оставить расписку, каковая была ему выдана от моего имени. Мы взяли там 200 пик, 80 шашек и 80 кинжалов. Тем временем мой отряд увеличивался пробиравшимися к нам добровольцами и состоял уже из 25 человек. Однажды рано утром я проснулся от чьих-то устремленных на меня глаз. Передо мной стоял старый казак, страшно оборванный, исхудавший и босой.
— Я — Георгий Победоносец! — заговорил он глухим голосом. — Веди, молодой воин, спасай казачество. Не забывай Бога, будь милосерд к людям. Ты одолеешь…
Это был юродивый, пробравшийся к нам пешком из Екатеринодара. Он стал ходить по окрестным станицам, пел псалмы, предсказывал скорое пришествие воина, идущего освободить русский народ от большевистского ига. Его мистические речи, переполненные цитатами из Святых Отцов и всевозможными намеками и прибаутками, отвечали чрезвычайно настроению казаков. Слушая его, они вспоминали глубокие обиды, унижения, расстрелы близких, и сердца их распалялись гневом. Бабы плакали навзрыд в чаянии новых бед.
Однажды я получил сведения, что в Бургустанском станичном управлении назначен митинг, на котором должны были выступить комиссары, приехавшие, чтобы потребовать от станичников помощи для поимки меня и моего отряда. Опасаясь, что это выступление может отразиться нежелательным для меня образом на психологии казачества, я решил ответить им по-своему. В день митинга, когда стало темнеть, я выехал из своей штаб-квартиры в сопровождении шести вооруженных и снабженных ручными гранатами казаков. Поверх черкесок у нас были бурки. У въезда на станичную площадь я оставил четырех казаков, приказав им в случае тревоги, стрельбы или взрыва бомб броситься мне на помощь; сам же в сопровождении вахмистра Первакова и урядника Безродного поехал к станичному управлению. На улицах было безлюдно и тихо, ибо стар и млад пошли на митинг. По дороге от встретившейся казачки я узнал, что приехавшие на митинг большевики уже уехали в автомобиле и увезли с собой бывший в станице пулемет, на который я точил было зубы. Я дал инструкции сопровождавшим меня вахмистру Первакову и уряднику Безродному в случае, если бы я был схвачен, открыть стрельбу и бросать бомбы прямо в окна станичного управления. Мы поехали к станичному управлению. Гул многих спорящих голосов несся из его открытых, ярко освещенных окон.
— Это что за казаки? — спросил нас кто-то из темноты.
— Мне нужно станичного атамана, — сказал я, не отвечая на вопрос.
— Станичных атаманов больше нет; теперь всюду станичные комиссары. Я сам станичный комиссар.
— Вы прапорщик такой-то?
— Да, я бывший прапорщик.
— Я от восставших казаков.
— А вы не от полковника Шкуро?
— Нет, я сам полковник Шкуро.
— Пожалуйте в станичное управление, там все старики.
— Вот что, прапорщик, — сказал я ему раздельно и веско, — вон там, на окраине станицы, стоят два моих полка. В случае какого-либо предательства с вашей стороны они вырежут всю станицу до последнего человека. Вы поняли? Теперь ведите меня в управление.
Я спрыгнул с коня и последовал за комиссаром в зал заседания, как был, в бурке и в папахе. Громкий говор, смех, шум, люди стоят кучками.
— Товарищи казаки, — возгласил комиссар, — сядьте по местам. Прибыл и хочет говорить с вами делегат от полковника Шкуро.
Гробовая тишина.
Широкими шагами вышел я на середину зала, обернулся лицом к двери и остановился; полусбросил с себя бурку я положил одну руку на кинжал, держа опущенный вниз револьвер. Сотни загорелых лиц смотрели на меня изумленно полными напряженного внимания глазами.
— Я — полковник Шкуро. Здравствуйте, братья бургустанцы! — крикнул я что было сил.
— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — раздался вдруг бешеный, неудержимый, надрывный крик, от которого закачались лампы и задрожали стекла, а у меня пошли круги перед глазами. Я почувствовал всем своим существом, что взял их за живое, что это победа… Тогда я заговорил с ними краткими, сильными, понятными казаку словами. Охарактеризовал весь ужас Советской власти, напомнил им о погубленном отечестве, о тысячах невинных жизней, павших жертвами произвола и насилий, и о пролитой казачьей крови, вопиющей к небу о мести. Вместо нашего покойного героя ведут славных добровольцев генералы Алексеев и Деникин.
— Приготовляйтесь к восстанию! Будут жертвы, кровавые жертвы с нашей стороны, но лучше казаку умереть на поле битвы, чем и далее влачить безславное ярмо большевистских рабов!
Когда я кончил, старики бросились ко мне, плача, приветствуя, обнимая. Вдруг отворилась дверь, и вошел, сильно под хмельком, молодой казак.
— Это что еще за белогвардейщина? Опять офицеры появляются. Чего же смотрят комиссары и красноармейцы? Почему не арестуют его?
Окружавшие меня старики испуганно шарахнулись в стороны и как-то сразу поникли. Не желая проливать крови, я решил, однако, оставить поле за собой.
— Как смеешь ты, пьяная рожа, являться сюда, где твои деды и отцы решают участь казачества? Если вы, старики, — обратился я к ним, — не обуздаете своих щенков и они будут мутить народ, как мутили на фронте, то все равно ваша станица погибнет и от нее не останется камня на камне.