— Дорогу! — рявкнул я и направился к двери с револьвером в поднятой руке. Люди шарахнулись, я вышел, вскочил одним прыжком на коня, и через минуту мы уже мчались карьером по пустынным улицам станицы. Захватив ожидавших меня казаков, мы проскакали версты полторы от станицы. Погони не было. Тогда я приказал вернуться в станицу с другой стороны. Подъехав к крайней хате, мы завели коней во двор, выставили часовых в обе стороны и стали стучаться в окошко.
— Вы кто такие будете? — раздался женский голос.
— Мы с базара, позвольте отдохнуть.
— Нынче базара не было.
— Да мы бекешевские, загуляли у кумы.
— Ну, заходите.
Я зашел с Перваковым и Безродным. Старуха-хозяйка поздоровалась и приказала молодухе накрыть на стол и подать сметаны и молока.
— А где хозяин?
— Он пошел до правления. Говорит: что делается!
— А что?
— Приехал полковник Шкуро. С ним казаков видимо-невидимо, до самой речки все полки стояли. Красноармейцы хотели арестовать его, да он их стал бить, а потом ускакал…
Чувствуя боль в сердце и невыносимую усталость, как реакцию после страшного напряжения нервов, отвернулся я к стенке, под буркой снял черкеску с погонами и остался в бешмете. При этом из газырей посыпались на пол патроны. Впоследствии я узнал, что по краю ходила легенда, будто меня пуля не берет — знаю такое слово. Видали будто бы, как в меня всадили пять пуль, а я зашел в хату и при людях высыпал пули из себя на пол.
Отдохнув и закусив, мы простились и поехали к себе. Встречая казаков, чтобы замести следы, спрашивали дорогу в разные направления и, кстати, расспрашивали, кто такой полковник Шкуро. Отзывы о нем были восторженные: был, мол, у нас в станице орел, громкий голос, из себя дюже красивый, говорил — скоро придет с дивизией казаков нас выручать…
Глубокой ночью вернулся я на бивак. Устроив совет со Слащовым и офицерами, мы решили, что дальше медлить нельзя, иначе казаки могут потерять дух, а большевики подтянут силы. Было решено сделать налет в ночь на 10 июня на станицу Суворовскую. Стали готовиться. Мои партизаны, высланные заранее в станицу Бекешевскую, через которую лежал наш путь, сговорились с надежными казаками, чтобы все, кто хотят присоединиться к отряду, в ночь на 10-е поставили бы свет в окошки и ожидали нас, имея полное вооружение и оседланных коней.
Когда стемнело, я построил свой отряд и поздравил с первым походом. Мы двинулись, применяя обычные наши фокусы, для того чтобы убедить население в нашей многочисленности. Кроме того, применили новый трюк: проезжали по одному и тому же месту несколько раз, обходом возвращались обратно. Наполненные оружием, отрытым теперь из наших потайных складов, следовавшие на рысях телеги напоминали артиллерию своим грохотом.
Станицу Бекешевекую, дабы не оставлять следов, мы обошли по руслу реки. Отряд пошел дальше; я же с Перваковым проехал прямо в станицу, стуча по три раза в хаты, окна которых были освещены: «время настало». Через одну-две минуты после стука из ворот выезжал готовый казак и молча следовал за нами. Особенно запомнился выезд первого добровольца. На наш стук в окно вышел старик-казак; он был в одном белье. Опознав Первакова, старик впустил нас в хату. Вошли; поднялась и хозяйка. Я сбросил бурку.
— Здравствуйте, хозяин. Я — полковник Шкуро. Начинаю войну. Давайте вашего сына! Я его знаю: он добрый казак.
— Благослови, Господи, ваше дело! Мать, иди седлай коня!
Старуха и жена молодого казака завыли. Через минуту он уже ехал за нами по улице.
Часа два мы собирали казаков. Собаки подняли страшный лай. Изредка слышалось сдержанное завывание жен и матерей, оплакивавших своих уходящих членов семейств. Набрав человек двадцать и оставив Первакова собирать других, я поскакал вдогонку отряду, который и застал в балке, верстах в четырех от Бекешевки. Подойдя к станице Суворовской, послал письменный приказ есаулу Русанову и сотнику Евренко по первому же звуку церковного набата собирать казаков и вооружать их из станичного правления. Затем я выслал вперед конные партии с офицерами во главе, чтобы арестовать без шума всех членов местного совдепа, а также и станичного комиссара, знаменитого гвардейского казака, с которым приказал обращаться демонстративно грубо.
Выждав время, пока это было исполнено, я развернул свой отряд лавой и пошел на станицу, выслав вперед разъезды, которым было приказано бросить несколько гранат на станичной площади. Раздались взрывы. Далеко понеслись в утреннем воздухе медные звуки призывного набата. Мы шли на рысях по улицам станицы; мои трубачи трубили тревогу, из окон выглядывали испуганные физиономии, полуодетые станичники выскакивали из хат, натягивали на ходу бешметы и бежали на площадь. Ожидавшие нас казаки выезжали в полном вооружении и присоединялись к отряду. Мальчишки-казачата на неоседланных конях с визгом мчались за отрядом.
Через час площадь была набита народом. Я обосновался в станичном правлении; Слащов устроил там же свой штаб. Вскоре был отпечатан на машинке первый боевой приказ, в котором перечислялись якобы существовавшие дивизии, полки, сотни и батареи, долженствовавшие согласно этому приказу отправиться в район отдаленной станицы Отрадной на поддержку сражавшихся там казаков. Я стоял на крыльце станичного правления и принимал доклады подскакивавших ко мне ординарцев из этих несуществующих частей. Они громко докладывали мне, что их части «двинулись уже в Отрадную». Роль этих ординарцев исполняли казаки Волчьей поляны.
Привели арестованного станичного комиссара и членов совдепа. Я приказал рассадить их всех отдельно и назначить над ними полевой суд. Затем поздоровался с народом и сказал речь, в которой заявлял, что восстание против насильников коммунистов поднято мною по приказанию находящихся при Добровольческой армии войскового атамана и Кубанского краевого правительства. Я требую безпрекословного исполнения моих приказаний и назначаю мобилизацию казаков пяти младших присяг, прием всех охотников и мобилизацию лошадей. Для производства последней назначается комиссия из стариков под начальством офицера. Ввиду отсутствия денег комиссия должна выдавать квитанции для последующей их оплаты средствами войсковой казны. Собравшийся народ встретил мои слова восторженным «ура», и тотчас же закипела работа в станице. Затем ко мне явилась делегация от стариков просить освобождения арестованного станичного комиссара.
— Он был хорошим атаманом, — говорили они. — Когда же большевики назначили его комиссаром, то заступался за нас и не давал в обиду. Оставьте его по-прежнему нашим атаманом.
— По просьбе стариков, — сказал я ему, — освобождаю вас от наказания за службу у большевиков и назначаю вновь станичным атаманом. Примите, однако, обличье, приличное казаку.
Через несколько мгновений славный старик появился в синей черкеске с погонами гвардейской сотни Конвоя Ею Величества и многочисленными медалями. Его радостно приветствовало население.
Полковник Слащов уже напечатал на машинке первую боевую сводку. В ней говорилось, что Добровольческая армия наступает на Тихорецкую, что на Кубани, в Лабинском отделе, и на Тереке вспыхнуло повсеместное восстание против Советской власти. Тем временем уже построились 3 конных и 2 пластунских сотни вновь сформированного Суворовского отряда под начальством своих станичных офицеров во главе с есаулом Русановым. Все казаки были вооружены и одеты в черкески с погонами.
— Поздравляю вас, — кричал я, объезжая сотни. — Вы опять казаки! Многие из вас не увидят больше родной станицы, но те, которые погибнут, падут за освобождение казачества!
Народ тащил скрывавшихся и пойманных красноармейцев. Раздавались голоса, требовавшие немедленной с ними расправы. Я снова обратился к народу с речью.
— Мы не нападаем, мы защищаемся, — сказал я, — не будем же начинать наше правое дело пролитием крови. Отпустите на все четыре стороны этих несчастных, ослепленных лжеучителями людей. Пусть они рассказывают всюду о том, что мы не душегубы и не насильники, подобно коммунистам, а люди, поднявшиеся на защиту своей свободы. Кто из них хочет, может поступать в наше войско и боевыми заслугами искупить свой, быть может, невольный грех перед Родиной.
Слова эти произвели на всех громадное впечатление. Вслед за этим на открытом воздухе было отслужено молебствие о даровании победы нашему оружию. Я же получил тем временем сведения, что весть о поднятии мною восстания докатилась уже до Группы Кавминвод и произвела страшный переполох в большевистских верхах. Я полагал, что не далее как завтра могу быть атакованным красными частями. Необходимо было увеличивать отряд и мобилизовать возможно большие силы в ожидании первого боя, результат которого должен был произвести громадное впечатление на психологию казачества.
Я приказал Суворовскому отряду двинуться на станицу Воровсколесскую, отстоящую от Суворовской верст на сорок. Уже начало темнеть, когда отряд выступил. Для ускорения движения пластуны были посажены на подводы. Отряд должен был идти переменным аллюром. Одновременно я послал письменный приказ в станицу Бекешевскую — мобилизоваться и ждать нашего прибытия через 1–2 дня; догнав в пути суворовцев, приказал, чтобы при занятии Воровсколесской всеми средствами избегать кровопролития и не допускать каких-либо насилий и грабежей.
На рассвете мы подошли к Воровсколесской. Станичники, уже предупрежденные о событиях, ждали нас. По звуку набата вся станица собралась на площади. Тотчас же я объявил мобилизацию и сбор коней. Призыв к восстанию в этой станице был встречен со значительно меньшим энтузиазмом, ибо она находилась в непосредственной близости к границе Ставропольской «мужицкой» губернии и могла первой подвергнуться атакам со стороны расквартированных там красных гарнизонов.
Вскоре ко мне в станичное правление прибыли делегации от соседних сел Ставропольской губернии — Нагутского, Лебедевки и других, присланные для того, чтобы осведомиться о моей политической платформе. Я объяснил делегатам, что мы восстаем под лозунгами: «Долой Советскую власть!», «Да здравствует Всероссийское Учредительное собрание!». Делегация уехала, увезя с собой отпечатанные моим штабом и объяснявшие наше политическое «кредо» воззвания к казакам и крестьянам. Делегаты обещали переговорить с антибольшевистской организацией села Солдатско-Александровского, объединявшего вокруг себя 18 сел и немецких колоний. В распоряжении этой организации было многочисленное и разнообразное вооружение вплоть до артиллерии полевой, горной и даже тяжелой.
От полубольшевистского селения Курсавки, расположенной по железной дороге между Минеральными Водами и Дрмавиром, также прибыла делегация. Курсавчане обещали свой нейтралитет в имеющей произойти гражданской войне, но просили нас не трогать их села. Желая, однако, извлечь что-нибудь и от Курсавки, я послал туда несколько пожилых казаков. На созванном там митинге выяснилось, что многие жители хотели бы поддержать меня, но другие, боясь мести Красной армии, стояли за нейтралитет.
В полдень прискакало ко мне несколько казаков из станицы Бургустанской. Они сообщили, что в их станицу приехали комиссары и потребовали немедленной выдачи всего оружия, угрожая в противном случае разгромить станицу посредством якобы следующего за ними отряда Красной армии. Комиссары арестовали нескольких казаков за контрреволюционность, которая выразилась в том, что я, полковник Шкуро, не был арестован, когда выступил в станичном правлении. Трое из арестованных казаков уже расстреляны. Известие это еще более убедило меня в необходимости действовать возможно быстрее во избежание деморализации казачества. В Воровсколесской мой отряд усилился на 200 конных казаков и 100 пластунов. Однако многие из них были вооружены лишь холодным оружием, а те, у кого были ружья, не имели достаточного количества патронов. Отслужив напутственный молебен, около четырех часов дня мы выступили (имея опять пехоту на подводах) по направлению на Бекешевку. В Воровсколесской я назначил начальника гарнизона, подчинив ему конвойную команду из стариков, и приказал держать со мной связь постами летучей почты.
Поздно вечером под лихие песни казаков подходили мы к Бекешевке. Вот замелькали станичные огни, высыпал из ворот народ.
— Що за войско? — закричал чей-то голос.
— Шкуринцы, — отвечали мои казаки.
Я выслал сторожевых вокруг станицы с приказанием впускать всех, но не выпускать никого из станицы. Справа повзводно, растянувшись длинной колонной, вошли мы в станицу. Ко мне подскакал с рапортом вахмистр Перваков, оставленный тут вчера ночью для вербовки партизан. Он распорядился, оказывается, уже от моего имени арестовать всех комиссаров, а трех, наиболее ненавистных казачеству, успел даже расстрелять. Я напустился на него за такое нарушение моих указаний; он же оправдывался тем, что нужно было пустить малость крови, чтобы казаки, зная, какая расплата им грозит со стороны коммунистов, стояли тверже. Я расположил свой отряд на ночевку на станичной площади. Казаки развели костры и готовили себе всякую снедь из припасов, обильно нанесенных им щедрыми казачками.
Всю ночь в станице продолжалась лихорадочная работа по формированию пеших и конных сотен из бекешевских контингентов. В моем штабе тоже не спали. Донесения стекались со всех сторон. Красные не дремали. Еще в течение дня были получены сведения, что из Ессентуков выступил отряд Красной армии в составе 500 штыков при двух орудиях. Он шел на Суворовскую. Отряд такой же силы выступал из Кисловодска по направлению на Бургустанскую. На станции Курсавка уже высаживаются эшелоны красных, имеющих, вероятно, своим заданием овладеть Воровсколесской и Бекешевской. Из Армавира едут поездами красные части с артиллерией для высадки на станции Невинномысской и дальнейшего движения на Баталпашинскую для закрепления за собой этой, пока еще не поднятой мною, станицы.
В течение ночи были получены донесения, что красноармейцы уже вступили в Суворовскую и в Бургустанскую и арестовали оставленные мною власти, а виднейших казаков взяли заложниками. В Бургустанской они насильно мобилизовали казаков, но те перерезали в пути комиссаров и бежали обратно в свою станицу. На рассвете из Суворовской вышел, направляясь на Бекешевку, красный отряд.
Учитывая, что мой плохо вооруженный и совершенно не сколоченный отряд пока еще малопригоден к маневренным действиям, я распорядился следующим образом.
Пехоту поделил на две части; наилучше вооруженная часть ее под начальством есаула Русанова должна была занять горный хребет в шести верстах от станицы Бекешевской, на дороге Суворовская — Бекешевская. Остальные — тысячи две жителей, вооруженных чем попало, — должны были занять вторую позицию, почти у околицы станицы Бекешевской. Кавалерию в составе 600 человек, из них только 150–200 с винтовками, я взял под свою непосредственную команду и спрятал ее за правым флангом передовой позиции. Сотник Евренко с двумя конными сотнями суворовцев должен был отправиться в обход, через станицу Бургустанскую, и, подняв там казаков, ударить вместе с ними в тыл наступающих на нас красных.
На рассвете 12 июня я расположил свое войско согласно вышеизложенному и, выслав разъезды в разные стороны, ожидал неприятеля. Я объехал ряды казаков, призывая их сражаться мужественно и стойко, помня, что они защищают не только свое достояние и свободу, но жен и детей, которым не будет пощады от красных, если мы дрогнем; если же им не хватит патронов — идти в штыки и кинжалы.
Странное зрелище представляла моя вторая линия. Бок о бок стояли древние старики, вооруженные кремневыми ружьями, с которыми их отцы и деды завоевали Кубань у горцев и татар, а рядом — ребята и бабы с рогатинами. С тяжелым сознанием ответственности смотрел я на этих людей, доверившихся мне и поставивших теперь все на карту. Глазами, полными веры, глядели они теперь на меня. Я дал себе слово погибнуть в случае неудачи, чтобы не видеть гибели этих славных поборников свободы казачества.
— Ваше высокоблагородие, — обратился ко мне старый, седой как лунь казак, как бы угадавший мои думы. — Когда вы пришли, мы сразу поверили вам и стали на защиту казачьей вольности. Мы отдаем вам все. Делайте что нужно; мы же будем слушать вас и повиноваться. Если Божья воля, чтобы мы погибли, положим наши жизни…
Часов в 9 утра стали поступать донесения, что верстах в десяти от позиции показались вражеские разъезды. Я вновь выехал на первую линию и отдал приказание Русанову беречь патроны и не открывать огня по цепям противника далее 400 шагов.
Вот уже показались наши отходящие разъезды. Глухо бухнуло вдали орудие, и первый выпущенный красными снаряд разорвался далеко, не долетев до нас. Второй снаряд с воем пронесся над нашими головами и взрыхлил землю между моими первой и второй линиями. Следующие снаряды рвались в станице, вселяя смятение в души казаков, у которых оставались в ней жены и малые дети. Вдали показались медленно приближавшиеся к нам перебежками первые неприятельские цепи, стрелявшие не жалея патронов. Вот зататакали у них пулеметы, и целые рои пуль с визгом понеслись в воздухе или подымали пыль, рикошетируя о землю. То здесь, то там начали раздаваться стоны; раненые казаки поползли в станицу. Огонь все усиливался. Я чувствовал, как трудно казакам лежать под огнем, не имея возможности отвечать, и боялся, что они не выдержат. Артиллерия работала вовсю. Красные цепи быстро приближались. В это время с полсотни молодых суворовцев под начальством своего лихого прапорщика выбежали в лесок перед позицией и открыли меткий огонь во фланг неприятельской цепи, которая остановилась и залегла.