- Поступайте, мы сами ни черта не знаем. Сейчас вы не нужны, и так может быть и год, и день!
4
Люся стояла на том же месте. Строгая, вся в напряжении. Улыбнулась через силу.
- Пошли домой. Пока не нужен. Буду поступать в прокуратуру, по старой памяти. Давай, пока еще есть деньги, купим тебе и Гальке самое необходимое... Кто знает, как повернется... Пока ждал очереди, там и здесь, толковали - хотя и приглушенными голосами - об эвакуации...
- Эвакуации Москвы? Ты в это веришь?
- Нет, конечно. Но разве ты не видишь, как все обернулось. Теплая обувь, вот что важно.
Для московской прокуратуры я был своим человеком, да и вакансий образовалось предостаточно.
- В прокуратуре Куйбышевского района - ни одного следователя. Понимаешь? В городской тоже не густо, но хоть на девицах держимся. Не сочтешь?..
5
Спустя день, то есть уже 1 июля, был я при службе. И почти тотчас на мой стол легло любопытное дело. Для прочих моих детективов я уже заранее отвожу место на тех страницах, которые будут заняты воинскими буднями, а об этом расскажу сейчас.
Фамилия обвиняемого была мне известна. Мелькала в печати: крупный инженер.
Прокурор района Иванов-Петров вручил мне "на всякий случай" ордер на арест и право вызова милицейской машины для конвоирования арестованного в места предварительного заключения.
- Саботаж, - сказал он назидательно, - всегда саботаж. А уж во время войны! Не мне вам объяснять, кандидат наук...
Короткий стук, и дверь стала тихонько отворяться. На пороге оказался высокий худой мужчина. Небрит. Галстук затянут, но ворот под ним не застегнут.
- Владимир Михайлович? Проходите. Садитесь. Здесь вам будет удобней. Разговор, предвижу, не скорый.
- Благодарю покорнейше. У вас тут уютно. Не ожидал. Еще несколько незначащих фраз. Подступаем к сути. Полное отрицание. По всем пунктам обвинения.
- Свидетели эти - мои враги. Они мне мстят за талант. Все - наговор!
- Мне были бы важны какие-нибудь видимые проявления неприязни.
- Да сколько угодно. Уже в том, как они со мной здороваются и прощаются.
- Как же?
- Суют руки. Чтобы заразить меня сифилисом. Это же ясно!
- Вы имеете в виду рукопожатие? Но ведь это общепринято. Я вас, признаться...
- Э-э, не говорите. Я ясно вижу, когда, как вы говорите, принято, а когда, простите, люэс...
Было от чего оторопеть. Все предшествующие два часа разговора не давали ни намека на умственную ущербность. Полноте! Уж не притворяется ли он? Откуда мне знать? А дело идет о жизни и смерти. Время на приговор быстрое. Без "Сербского" не обойтись. Что-то такое говорилось на лекциях по судебной психиатрии. Вялая форма шизофрении?
- Владимир Михайлович, разговор наш не окончен. Но домой вас отпустить я не могу. Вот и ордер на арест. Придется вам побыть некоторое время в заключении. До суда, если так повернется.
6
Сознаться, я далеко не всегда был столь деликатен, отправляя человека в тюрьму. Но тут было такое, что выше понимания.
- В тюрьму? Нет, вы этого не сделаете.
- Почему же? Разве вы не видите ордера?
- А мои мосты? Вы об этом подумали? Я в тюряге, а мои мосты, полагаете, будут стоять как стояли?
Я поднялся со стула и вызвал милиционера.
Прошло дней шесть или семь, и мне позвонили из Института судебной медицины имени Сербского. Провели в большую комнату, стол "покоем", врачи в белых халатах. Смотрят доброжелательно.
- Как же вы, батенька, отгадали? Что у вас было по психиатрии? Недаром, значит! Несомненная шизофрения. Так что никакой ответственности. Дело прекращается, вот вам наше заключение, а субъекта оставим у себя. Любопытный тип. Мозг ясный, знаний - кладезь. Но все до известной точки.
- Война порождает в людях притворство, - сказал я. - А руководства, могущего помочь следователю, как кажется, нет. Пациенту повезло в том, что вы рядом... А в Чухломе, что там?
- Мы и сами не очень-то тверды в такого рода распознавании, - ответил мне возглавлявший консилиум. - Так что полагайтесь на интуицию. Нас здесь семеро, и каждый скажет вам о шизофрении свое собственное... Тут же, не беспокойтесь, клиника бесспорная.
Осень. На фронте становилось все хуже. В начале октября все мои близкие отправились в эвакуацию на Юго-Восток. На десятый день после их отъезда пришла телеграмма: "Обосновались Арыси, ста километрах Ташкента. Устроились".
Утром 14 октября Иванов-Петров вошел ко мне, чем-то смущенный, сел, вздохнул, помолчал.
- Что-нибудь случилось?
- Случилось, как не случиться. Один остаюсь. Только что из райкома... Коммунистический батальон собирают. К Химкам, говорят, подошел. По разнарядке от прокуратуры один, а вы этот один и есть. Так что завтра с рюкзаком... Как будет, как будет? Спасемся ли так?
Помолчали.
7
- Я им говорю, он у меня военюрист, отпущен до особого. Может, на него уже разнарядка есть. Никак! Ты уж меня прости, сынок.
И вышел.
Думал, чудак, что я загорюю, теряя теплое место. А мне было невмоготу в пустом доме, среди в спешке покинутых вещей, которые не было сил собрать и упрятать. Да и к тому же: мне 26, я здоров, прошел одногодичную службу, установленную для молодежи со средним образованием, замок от "максима" собираю с закрытыми глазами... Надо рюкзак купить. На Петровке, говорят, есть. Сегодня же и соберусь.
Зашел к прокурору. Обнялись. Простились. Как оказалось, навсегда.
- 16 октября? Ты видел в этот день Москву? Из конца в конец? Что ж это было?
- А-а, у вас и "За оборону Москвы" есть? А на какой ленточке, интересуюсь, на муаровой? А я себе представлял, что на драповой.
Первый вопрос исходил от москвичей, второй задавали мне ленинградцы, одесситы, туляки.
О 16 октября 1941 года много писалось и каждый в разной мере наслышан. В этот именно день наш Коммунистический батальон - человек 200-250 шествовал строем от самого центра Москвы в Покровское-Стрешнево, на аванпост.