Мы потеряли связь с командиром полка. Он не появлялся никогда в батальоне, я не подходил к телефону по его вызову. Докладывали то начальник штаба — адъютант старший, то замполит, капитан из гражданских, из запаса, тоже не нюхавший еще по-настоящему фронтового пороху.
Находясь в окопах и траншеях, я не раз попадал под прицельный огонь немецких снайперов. Об этом предупредил всех своих. Как-то высунулся у своего блиндажика-шалаша из кустарника по пояс, глядя в бинокль. Пуля снайпера прошла совсем близко от моего правого бока и попала прямо в сердце нашего замполита, который незаметно для меня появился рядом!..
Прошло ещё время. Наступила вторая половина апреля. Снег сошёл, но земля ещё была промерзшая, ледяная. Однажды рассвет застал меня на своем левом фланге. Чтобы сократить путь к КП батальона, я пошел по открытому месту между шоссе и зарослями кустарника. Вдруг в сантиметре от моего уха с треском прошла пуля вражеского снайпера! Понятно — сейчас еще пуля, и мне конец. Падаю, будто подкошенный! Но вперед головой, что понял запоздало, — надо было назад, по полету пули. Но снайпер оказался малоопытный, этого не учёл и больше не стрелял. Я же целый день пролежал на этом поле. От жестокой стужи, проникавшей от земли, спасался, крутясь в полушубке, но так, чтобы не заметил враг. Этого не заметили и в батальоне, наблюдая за мной. Решили, что убит комбат и к нему нет подхода! А шашек для дымовой завесы не было, вспомнил и я, кусая себе губы от ярости и бессилия. Только стемнело, я броском очутился в окопе. Так, наверное уже во второй десяток раз, костлявая промахнулась косой!
Лёжка на ледяной перине обернулась для меня двадцатью днями лечения в медсанбате, откуда я постарался при выписке попасть на приём к своему старому знакомому по Волховскому фронту подполковнику Волкову в отдел кадров армии. Зная обо мне досконально все (когда-то, как я уже упоминал, именно он привез мне новые погоны майора), он дал мне направление в 783-й полк 229-й стрелковой дивизии нашей 54-й армии. Но я попал из огня да в полымя. Командиром полка оказался подполковник… которому генерал Артюшенко при мне дал в ухо и снимал с должности на сутки. К счастью, этот пухленький, довольно примитивный человечек меня не узнал, ибо кулачище генерала тогда, видно, отшиб у него память.
Я принял батальон, занимавший оборону на высоких береговых гривах реки Великой, как и противник на том берегу. На зеленях взошедшей ржи на косогоре белыми лебедями лежали сотни убитых наших людей в маскхалатах, погибших в ходе неудачного наступления в марте, которое координировал представитель Ставки Климент Ворошилов. Я видел знаменитого маршала издали, когда он в окружении офицеров стоял в кузове грузовика и смотрел в бинокль в сторону противника…
Наши войска, наступая почти от Пскова и до Острова, захлебнулись тогда в собственной крови, продвинувшись в районе села Весна всего на один-два километра, прогнав противника на ту сторону реки.
И поныне, если вспомню эти места, перед глазами будто наяву видятся мне наши русские солдаты и офицеры, рядами лежащие головой в сторону противника и белым-белые в своих маскхалатах на зеленеющем весеннем полюшке… А за рекой зияют мрачными дырами амбразуры дзотов и дотов врага.
Кто погнал наших в атаку на пулемёты противника — тьма египетская!
…Ночами противник прямо-таки полоскал нашу оборону фейерверками из разноцветных пулемётных трасс. Уму непостижимо, сколько же у фрица было боеприпасов! Горы, Монбланы! Я принял свои контрмеры, проверенные ещё с начала 1942 года. Поначалу в одном, потом в другом и третьем взводах пулемётной роты ставлю днем на пристрелку немецких амбразур «Максимы» из дзотов, поначалу три.
Говорю ребятам: «Ловись, рыбка, маленькая и большая!» И как только ночью заработает какая-то амбразура, тотчас пулеметчики гасят её начисто! И так по всему фронту батальона. Комполка это в диковину. Он удивляется, что на нашем участке вскоре фашистские пулеметы почти все молчали, а в других батальонах по-прежнему соревновались, кто больше выпалит по нас…
Однажды комполка появился. Прошел со мной по траншее, низенький, толстенький, задевая чистенькой шинелькой за стенки траншеи, чертыхаясь. Заметил кем-то оставленный на бруствере пулемет Дегтярева, напустился было на меня: почему брошен и заржавел приклад? Я не замечал этот пулемет, но тут проверил его заводской номер, таковой не числился в батальоне, что значило — оружие оставлено теми, кто лежит на зелёном полюшке. Комполка не извинился, что-то мыкнул и ушёл. Но мне он уже был попросту смешон, плевать я хотел на этих недоучек-комполков, кои уцелели от «чистки» в армии. Сволочь, она и есть таковая: как грязь весной или осенью прилипает к сапогам. Так и в армии. Я молод. Подкован в военном деле, литературе. Гуманитарий. Художник не без таланта. Да и в свои двадцать три года комбат-майор. Если не убьют, то до генерала — рукой подать! Тогда я возьмусь за лапшиных, новаковских и прочих. А пока — война. Досаждал и комиссар батальона — замполит, капитан, лет за пятьдесят, из добровольцев. С ним говорить было не о чем, ни о военном, ни о гражданском, ни о чем — крепкий дуб с темным неприятным лицом. Он был глазами и ушами комполка в батальоне.
Не было у меня заместителя по строевой части, чему я не придавал значения, справлюсь один. Видя мое бесстрашие даже под огнем противника, солдаты и офицеры скоро прониклись ко мне уважением. С таким комбатом не пропадём! Это узнали и в полку. Всё же командир вскоре, видно, узнал меня, но виду не подавал. И, побаиваясь, что я выше его во всех отношениях, тихой сапой умалял мой авторитет.
Полк сняли с позиций, передвинули далеко влево, ближе к городу Остров, загнав батальоны в места, залитые весенней ледяной водой! Ходили по пояс мокрые. Оборона представляла собой вместо окопов «флеши». Плетень-оградка вкруговую, двойная стенка забита илом. На дне — гать из чащи, благо кругом густейшие кустарники и ивняк, тальники. А река Великая плещется под ногами, добираясь ледяным холодом до души…
КП батальона и хозвзвод с кухней располагались на бугре, окруженном кустарником, где прибрежная часть оставалась сухой. И надо было загнать батальоны в воду! Мои предложения комполка не принял.
Вспоминается и такой случай. Однажды разведчики соседнего полка ночью взяли «языка» на участке обороны моего батальона. Две разведки встретились в воде. Немцы в высоких резиновых сапогах, наши — по пояс в воде, все промокшие, но отчаянные, сразились, и вот он, «язык»! Комполка вызвал меня на свой КП и приказал:
— Идите к этим разведчикам и отберите у них «языка». Они взяли его не на своем участке, а у нас!
Я посмотрел на него и ужаснулся: это же дурак набитый, под завязку! Приказание я исполнил, но по-своему. Когда появился в батальоне, у своей кухни, чуть ниже соседние разведчики несли на своих плечах «языка» — здоровенного немца, говорю их командиру, старшему сержанту:
— Живей уходите отсюда! Наш полковой приказал отнять у вас этот трофей!
— А пусть заявится, отсюда уж ему не уйти живым, сволочи! — последовал ответ.
После сильных встрясок в боевой обстановке, где всегда — риск и опасность, солдата не задевай. Чины не спасут, можешь получить пулю, а там рассуждай, кто виноват…
Мне оставалось сказать ему:
— Молодец! Теперь и мы попытаемся взять «языка», если фриц сам сюда подплывёт.
Комполка о «языке» больше не заикался, но авторитет его в глазах нашего батальона упал ниже захудалого ефрейтора.
…Всю ночь я бродил от «флеши» к «флеши», промокший до нитки. Опасался, что немцы предпримут вылазку и возьмут у нас человека. Однажды перебирался по зарослям, как обычно в одиночку, хотя положен был ординарец, и тут мне померещилось при вспышке осветительных ракет с той стороны реки, что в кустах — лодка с людьми! Даю по ней длинную очередь из своего РПД, с которым здесь не расставался. В свете вспышек вижу, что там только кустарник торчит из воды…
В другой раз, на рассвете, иду туда же. Вдруг справа, за деревом, на меня уставился фриц в маскхалате с капюшоном на голове. Пулемёт у меня дулом влево к реке. Фриц — справа. Не успею первым дать очередь! Бросаю на воду коробок спичек и спокойно двигаюсь дальше.
Отделением мы появились здесь спустя минуты, но даже места лежки немца не обнаружили. Галлюцинации! Да, это уже болезнь… Поизносились нервы…
Однажды в полку появилась комиссия «Смерша». Кто-то донес на комполка. Возможно, оперуполномоченный «Смерша» полка, я его не знал лично. Первым делом комиссия сняла в буквальном смысле медали «За отвагу» и ордена Красной Звезды с двоих медичек, что были при комполка в блиндаже — «не проявили доблести и геройства». Ещё с каких-то медичек и связисток сняли награды, как незаслуженные. Комиссия начала шерстить «туфтовых героинь» и в соседних полках, в дивизии и вообще в армии… И правильно, конечно.
У меня в батальоне женщины вели себя прилично. Старший повар — молодая женщина, жена старшины взвода, сверхсрочника. Впервые я увидел женщину в поварах. Ее помощница — молоденькая симпатичнейшая еврейка, хлопочет тут же. Имени ее не помню. Когда я приходил в свой «тыл» принять пищу и присаживался к их балаганам, она не находила себе места, старалась изо всех сил обслужить меня, к чему я не привык, ибо не так давно сам вышел из сержантов.
Как-то остались мы вдвоем, она смотрит на меня огромными черными глазами, в которых страдание и восхищение. Я понял: она «больна» мною, и это зря, ибо я не смогу ей ответить взаимностью, третий год я под огнем и рискую жизнью, а тут еще из ледяной купели, где стынет кровь…
Как-то наша хозяйка, старший повар-кашевар, сказала мне доверительно, что эта девушка безумно любит меня и готова идти за мной на край света! Уговорил сержанта-кашевара, чтобы приняла все силы воздействия и отвела эту любовь у девушки, которая не доведет ее до добра.
…Выхожу на рассвете из своей реки, мокрый до пояса, опять уставший, до чёртиков. У кухни вдруг вижу на гнедом коне сидит генерал-майор, мне незнакомый, с ним сопровождающий старший лейтенант, тоже верхом. Генерал начал орать на меня, что «непорядок», что «валяется оружие»… Я не понимаю, о чём речь, и молчу как рыба.
Потом он разглядел меня, сменил гнев на милость, начал спрашивать: с какого времени на войне, какие имею награды, и бросил адъютанту:
— Запиши. Майора представить к ордену Красного Знамени! Отправить на курсы комбатов «Выстрел» в Солнечногорск! Хватит на него войны!
— Служу Советскому Союзу! — ответил я бодро.
И генерал исчез. Ордена Красного Знамени я не дождался, а вот на курсы меня вскоре направили, и я решил: с войной покончено, пусть другим теперь достанется этот тяжкий крест…
Миновал тогдашний холодноватый июнь. Перед Солнечногорском меня направили на сборы командиров полков в штаб 54-й армии. Тишина и благодать!
Нашу группу подполковников и майоров — кто-то комполка, а кто-то из заместителей, один я, белой вороной, комбат — вёл полковник Лапшин Иван Филиппович, давний мой знакомый…
Наша группа построена в одну шеренгу. Лапшин ставит перед нами тактическую задачу за батальон. На вопрос, кто ее решит, все молчали. Мне смешно — задача для командира взвода пулеметчиков! Поднимаю руку. И тут Лапшин меня узнал и осекся: как же, однополчане! Но он что-то смекнул, махнул рукой мне, бросил:
— Майор Сукнев, вы пока не отвечайте!
Лапшин знал, что в тактике, хотя бы и за полк, мне равных мало. Несколько чинов решали задачу, но всё не так.
— Сукнев, решайте! — кивнул мне Лапшин, маститый преподаватель тактики.
Это было проще пареной репы: я такую «репку» уже пробовал, причем именно с помощью Лапшина: попадал с ротой и батальоном под пулеметы противника, которые не подавила перед атакой наша артиллерия!
А ведь устав, ещё и ещё раз повторю, — это железные положения. Не подавив огневые точки противника, не губи людей бесцельной атакой по ровной, не пересечённой местности! Появился однажды и последний мой командир полка. Он удалился в избу-квартиру Лапшина, и они там долго о чем-то рассуждали. Оба мои «приятели» в кавычках. Видимо, тогда-то, посовещавшись, они и ускорили мою отправку на курсы «Выстрел», куда я прибыл в середине июля 1944-го…
И.Ф. Лапшин, как я узнал позднее, погиб в 1945 году.
Уходил я в ночь из батальона с тяжёлым сердцем. Казалось бы, надо мне радоваться, что избавляюсь от такого креста, ан нет: уже привык к солдатам, офицерам, своим девчатам-кашеварам. Обошел все «флеши», бродя по воде и снова жалея людей, что их загнали в воду, когда можно было бы отойти на 100 метров и возводить укрепления на суше. Но не смог я сломить упрямство комполка, которому не пошел впрок кулак Артюшенко. Генерала Артюшенко я потерял из виду навсегда…
Моя «любовь» провожала меня с километр, сдерживая рыдания. Я сам пережил такое и понимал её. Но не судьба.
Позади оставались хорошо видные с высоты холмов, куда вела дорога, пулеметные трассы гитлеровцев, которых, как бы там ни было, наши войска гнали все дальше на запад от самых стен Ленинграда. Чем дальше я уходил, тем тише слышался пулеметный треск и разрывы мин. «А что меня ждёт в том же Солнечногорске? — подумалось мне. — Снова армейская муштра! Я уже отвык от мирной, монотонной, надоедливой казарменной жизни». И на сердце стало так тяжко, что я прилег на траву, уходя мыслями туда, откуда доносились звуки выстрелов, разрывов снарядов и мин. Выживут ли мои орлы на этой треклятой водяной обороне? Как бы фрицы не проникли между «флешами» в наш тыл!
В штабе 54-й армии инспектор отдела кадров майор Афанасьев, вручая мне направление в Солнечногорск на курсы «Выстрел», доверительно сказал: «Не пойдёт учёба в строку, возвращайся. Где-где, а «работка» там найдётся», — кивнул он в сторону реки Великой, которая стала «нейтральной полосой» от города Острова до Пскова.
И вот Солнечногорск. Учебный центр и казармы обнесены высокой кирпичной стеной. Рядом большое озеро. С севера к нему подступает лес. Где-то неподалеку, говорят, расположена артиллерийская академия. У нас — общевойсковые высшие офицерские курсы имени Маршала Советского Союза Б.М. Шапошникова. Здесь, как нам объяснили, один из центров по разработке тактики и методики боевой подготовки, ведется работа по изысканию новых форм и способов боевых действий подразделений, анализируется и обобщается опыт войск.