Я второй день командир батальона. И вдруг ночью дезертировал некто Ведерников. Это значило: комбата и ротного под суд трибунала, вплоть до разжалования. Оперуполномоченного Проскурина тоже в «кондей»! И это не вымысел, могло быть и такое. Был устный приказ, который передал нам Проскурин: «Украинцев ставить впереди огневых точек. Рядом, по возможности, сибиряков и позади дзота — комсомольца или коммуниста!» Это чтобы не сбежал к немцам украинец, тот, у которого семья в оккупации. То же относилось и к тем из местных, у кого семья осталась «на той стороне».
Я приготовил свои сумки, амуницию и жду ареста. Вдруг зуммер от соседа, моего однокашника по полковой школе в Сретенске и училищу в Свердловске Николая Филатова, комбата-1 в 299-м полку.
Николай слегка поиздевался надо мной дружески, потом заявил: «Посылай конвой. Твой Ведерников у меня арестован!»
Я смутно помнил, что был у нас такой солдат Ведерников. Я также знал, что кого-то увозили в санроту или медсанбат с опухшими по какой-то причине ногами. Потом мне Николай Николаевич Герасимов, начсанвзвода, доложил, что один солдат пьет по стакану соляного раствора и стоит на часах в окопе без движения, отчего у него опухают ноги. Он, Герасимов, это зло пресек, предупреждая в ротах: кто «опухнет», того под трибунал за дезертирство! Мариам Гольдштейн напомнила мне подробности о Ведерникове, этот «сачок» шёл на всё, чтобы избежать передовой. Он и начал опиваться солью. Но был разоблачён. Тогда этот сектант-евангелист из местных жителей решил дезертировать. В мглистую ночь, находясь в первых дзотах на посту, он ушёл в сторону противника в Заполье. Здесь нейтралка шла зигзагом и как бы натыкалась на проволочные заграждения соседа справа. Дезертир сбился со своего направления и, подойдя к заграждениям соседа, крикнул: «Сталин — капут! Плен! Плен!»
Там наши не сообразили: сумасшедший фриц или кто еще? Может, обезумел и вместо «Гитлер» кричит «Сталин»?
Когда дезертира завели в блиндаж комбата Филатова, то тут же и разоблачили… Лобанов с Орловым тотчас привели Ведерникова к нам в батальон. Вскоре был вынесен приговор трибунала — за дезертирство РАССТРЕЛЯТЬ!
В лог, где был когда-то КП батальона, созвали всех местных, по нескольку красноармейцев из рот, на ПОКАЗАТЕЛЬНЫЙ РАССТРЕЛ, чтобы никому не было повадно. Командовал чекист Дмитрий Антонович Проскурин.
Вывели Ведерникова на лёд Волхова, десять стрелков после зачитки приговора по моей команде дали залп. Ведерников успел перекреститься…
Тут начался артиллерийский обстрел. Мы — бегом в лог. Я толкнул Мариам Гольдштейн в блиндаж. Артобстрел прекратился, никого не задело. Мариам констатировала смерть, и труп казненного унесли…
Как-то весной 1942-го «Юнкерсы» снова бомбили соседа справа из 2-й Ударной армии. Немцы заходили на пикирование с нашей стороны. Я стоял в первом своём дзоте у внешней площадки для стрельбы, наблюдал: стервятники отбомбились и делали с воем другой заход.
У меня наготове пулемёет МГ с коробкой в сто патронов для стрельбы в воздух или на ходу. Рядом оперуполномоченный Проскурин, было ему лет за сорок, как обычно добродушный, с лёгкой усмешкой, славнецкий мой приятель. Но это с виду… Вести стрельбу по самолётам, целясь — дело безнадёжное. У меня свой метод. Бить надо не переднего, а замыкающего. Кричу Проскурину: «Дмитрий Антонович, подставляйте плечо, давайте собьём на пару «Юнкерс»!» Наклонил его к брустверу, кладу на его плечо пулемёт и даю длинную трассирующую очередь впереди замыкающего «Юнкерса». И он точно влетает в эту бронебойную струю! Мотор стервятника заглох. И «Юнкерс» отвалил влево, планируя на Подберезье к железной дороге, но не дотянул, сел в лесной массив, то есть превратился в металлолом, но с живым экипажем. Такое я наблюдал когда-то в Свердловском военном училище — на учебных полётах наш двухмоторный самолёт при посадке отклонился и врезался в лес. Целы остались хвостовая часть и фюзеляж, остальное — вдребезги! Дмитрий Антонович подтвердил сбитие «Юнкерса», и мне вручили орден Красной Звезды. За наградами я не гнался, что вручали, то и ладно! Главное — победить врага и домой!
Был один случай в марте того смертного года. Мне понадобилось побывать в соседнем селе Теремец, где держал крепкую круговую оборону наш 2-й батальон.
В наказание за излишние возлияния, проще говоря пьянство, приказал пулемётчику Орлову, парню лет двадцати, могучего борцовского склада, тянуть санки с ящиками патронов для батальона в Теремце.
— Эх, товарищ комроты! Всегда готов! — вскричал совершенно бесстрашный Орлов, эта забубённая головушка. Бывало, обыщем его, посадим в заброшенную землянку на лёд для протрезвления, а он высунется оттуда и, подняв руку с фляжкой, полной водки, кричит: «Товарищ комроты! Пригребайте ко мне!» Я на него рукой махнул: не набирается до пьяного состояния, и то ладно.
С левого берега ручья Бобров в устье мы ползем по льду. Я, как обычно, с РПД, Орлов при карабине. Груз патронов приличный, но ему нипочем. Когда мы под самым обрывом над Волховом утюжили животами лед, сверху нас окликнул немецкий часовой, мы замерли. Полежав без движения, двинулись дальше и благополучно появились в Теремце. Побывав «в гостях», мы налегке пустились назад. И снова фриц нас окликнул. Орлов, ни слова не говоря, метнулся вверх, в секунды достиг траншеи и скрутил фрица так, что тот испустил дух. Орлов тащил его к нам держа за ноги, волоком. Орлову достался автомат и несколько заряженных рожков. Он красовался с автоматом по батальону, ибо у нас своих автоматов не было ни единицы! Однажды прибыл к нам комдив Ольховский, попарился в баньке и отобрал у Орлова автомат, за что вручил ему медаль «За отвагу» (вторую в батальоне после меня). Тогда я уяснил истину: такими атлетами, как Орлов, не делаются, они рождаются, как Стеньки Разины…
Фрицы давали нам передышки в свои католические праздники. Тогда по нас за сутки — ни одною выстрела! У противника шла гульба, к нам доносился только визг женщин под губные гармошки! За ручьём Бобров в лесу — настоящий содом. В тот их праздник я, как всегда, находился в 3-й роте у «своего» заброшенного дзота со снайперской винтовкой. Рядом со мной был старший лейтенант-артиллерист, разведчик от «Катюш», только что появившихся на фронте. Прошу его: «Дайте залп по этому бардаку! Там не женщины, а продажные стервы! Фашистская подстилка!»
Старший лейтенант подумал и согласился. Масса фрицев и испанцев гуляют, будто на празднике, а не на войне! Послышался скрежет, и полетели ракеты. У немцев в глубине лесного массива земля и деревья поднялись на воздух. Не понять, где обломок, где тело! Через проволоку в нашу сторону перелетел, будто на крыльях, человек. Скатился к ручью, перебрел его и побежал к нам, кричит: «Гитлер капут! Я — свой!» Мы его приняли. Это оказался ефрейтор из испанской «Голубой дивизии» по имени Педро. «Язык» нам достался ценный и взятый без потерь. А с той стороны слышались крики, стоны и валил густой дым от горящих блиндажей и леса.
Дня через три фрицы очухались: минут сорок артиллерия их бронепоезда от железной дороги месила нашу оборону с грязью и землей. Мы потеряли ранеными человек пять и убитыми — до десяти. Но это были потери обычные, как и в другое время…
Вскоре голос Педро звучал из динамика по Волхову для той стороны с призывами к «голубым» франкистам уезжать домой, кончать эту кровавую бойню! Не знаю, послужило ли это испанцам наукой. Но их дивизия скоро исчезла из поля зрения нашего армейского и фронтового командования.
Из окруженной и, можно сказать, погибшей 2-й Ударной армии даже в августе и сентябре 1942 года выходили наши люди, точнее, выползали истощённые, как дистрофики. К нам в 3-ю роту приползли трое: подполковник медслужбы — женщина, капитан особого отдела и старший лейтенант. В лесах они питались даже кониной-падалью…
Кто-то добрый сунул капитану кусок хлеба с маслом. Врач не успела этот хлеб вырвать из рук капитана, он проглотил половину и через секунды забился в судорогах, умер!..
Таких людей твердого сплава надо было бы комфронта Мерецкову награждать, представлять к званию Героя Советского Союза, но, увы…
В конце июля 3-й роте приказали атаковать Заполье, без артподготовки, рассчитывая «на внезапность». Я об этом не знал, ибо был отправлен на десять суток на отдых в ближний прифронтовой лес.
Кто руководил этой атакой-аферой — не помню. Сорок человек с винтовками при одном РПД наперевес ринулись на Заполье. И вдруг навстречу, с засученными рукавами, немецкие автоматчики, которые тоже готовились к налету на Лелявино! Завязалась рукопашная, но автоматы в таких стычках незаменимы. И наши, потеряв только убитыми двадцать человек, отпрянули назад в окопы и уже оттуда встретили противника залпами и пулемётными очередями! Ценою жизни товарищей рота предотвратила серьёзный налёт.
Погиб смертью героя командир роты, мой друг Столяров… Погиб даже без ордена посмертно и без воспоминаний о нём, как и обо всём нашем батальоне, да и о 1349-м полку!..
Шли осень, зима, приближался февраль 1943-го. Мы снова «обновились» почти на три четверти. Даже мое воистину стальное здоровье пошатнулось. Мой друг Герасимов делал мне массаж. Нам давали настой из сосновой хвои от цинги, многие заболели туберкулезом.
Как-то, будучи в полку за Волховом, встретились с моей приятельницей Мариам Соломоновной. Она, врач-терапевт, тут же меня прослушала. Заставила откашляться и, вертя меня, поставила диагноз:
— Миша, у тебя возможен туберкулёз! Ты заметно похудел, и твой кашель мне не нравится.
Но лечение я отложил до конца войны, отказавшись пройти рентгеновское обследование. А ведь уже тогда я был бы зачислен в инвалиды войны 1-й или 2-й группы и отправился бы в тыл, служить в военкомате, куда отправляли таких по здоровью.
Играя мускулами, я хорохорился перед Мариам, демонстрируя свою неуязвимость. И тогда произошло самоизлечение туберкулезного очага в верхушке правого лёгкого, который позднее, в 50-х годах, «дал мне жизни» вспышкой рассеянного туберкулеза лёгких в закрытой форме. Но и то ладно… Я стойко тянул на себе воз войны. Не сдавался и тут без боя…
Год сидели мы как бы в карцере, который ещё целят разгромить, взорвать. Такое ощущение. После этого ада мне остальное не стало страшно. На бруствер голову положу, подремлю, очнусь. Спасали здоровье и молодость.
Сибиряки, земляки мои, вообще выделялись среди других. Дотошные, крепкие. Сибиряк сидит до последнего, он не побежит никогда. Помню, когда еще мы наступали на Заполье, а потом отошли назад, потеряли пулеметчика Кобзева, парня с Алтайского края. А он остался на нейтралке и дня три-четыре там сидел. Нашли его, спрашиваем: «Ты чего?» Отвечает: «Как чего? Караулю, чтобы немцы не наступали здесь». Всю ответственность взял на себя одного.
Много лет спустя давал я объявления в наших местных газетах, хотел найти их. Ведь много у меня было солдат с Алтайского края. Но никто не отозвался…
10 февраля 1943 года наш полк, да и вся дивизия, оставив Лелявино, Теремец, Муравьи и другие участки обороны, начали фланировать вдоль правобережья Волхова, «демонстрируя», что наши части фронта готовятся к наступлению, и это заметил противник. Сюда он стянул до семи отборных дивизий, так нужных ему для захвата борющегося Ленинграда! Нам же, комбатам, этой стратегии тогда не дано было знать…
Где я вырос? Начну со слов из старой песни…
В августе 1919 года началось грозное зиминское крестьянское восстание, которое положило начало партизанскому движению против Колчака в Алтайской губернии. Хваленые колчаковцы только в моем родном селе расстреляли человек двадцать. Война шла кровавая… Как раз во время подавления восстания я и родился — 21 сентября. Отец мой был в руководстве восставшими, поэтому мать таскала меня по буеракам, белые искали нас.
До мая 1918 года у нас была Советская власть, потом — эсеровский переворот, а в ноябре Колчак взял диктатуру. Повстанцев расстреливали, ловили на заимках.
Я — коренной сибиряк. Дед мой по отцу, Лев Герасимович Чоботов, был родом из села Шурап Лапшевской волости Чистопольского уезда Казанской губернии. Судьба его сложилась так. Отец отвез сына из села в Чистополь учиться. Стал он хорошим мастером — портным по шубам, верхней одежде. Приехал однажды в село на сенокос, управляющий налетел на него с плетью: «Почему плохо косишь?!» Ведь уже и после отмены крепостного права крестьяне-должники ходили к помещику на отработку. Дед стащил управляющего с лошади. Но не бил. Однако ему, двадцатилетнему парню, «за неповиновение управляющему на сенокосной отработке» вложили 25 плетей. И он бежал от стыда из дома. Прибился к бурлакам, валил лес и плавил до Астрахани. А через два-три дня после его бегства загорелась помещичья усадьба. Кто поджег? Началось следствие. Дед был задержан в Астрахани, его привезли в Чистополь и судили. В поджоге он до самой смерти не признавался, но в 1875 году был сослан в Сибирь «на вечное поселение». Умер Лев Герасимович, когда ему уже за восемьдесят было, мне — одиннадцать лет.
И вот она, Сибирь: Тобольская губерния, Тюкалинский уезд, село Карбаиново (ныне Омской области). Первоклассный портной, не пьющий и не курящий, имея золотые руки мастера по пошиву всего шубного, что носила Сибирь, дед скоро стал состоятельным человеком, имел свой выезд. Мотаясь по уезду, исполняя заказы хозяевам, летом он почти бездельничал, поскольку к крестьянскому труду не был приучен. В одно лето он пустился за хмелем в далекие Алтайские горы. Уехал аж на год! Вернулся с хмелем, что не рос в тех местах и имел большой спрос, и с молодой женой Марьей Никитичной, по-девичьи — Сукневой.
Когда у них родился сын Иван, мой отец (13 ноября 1891 года), священник, накричав на Чоботова, что он невенчанный, записал младенца на фамилию матери. Так мой род стал не Чоботовыми, а Сукневыми (ударение стало на «у»).
Мы все неверующие, кроме моей матери, она — из крестьян воронежских или курских, но родилась уже здесь, в Осколкове. Молилась за меня в войну…
У молодой семьи родился ещё сынок — Яша, затем Чоботовы уехали в Петропавловск, продав лошадь и выезд. Лев Герасимович работал на строительстве железной дороги рабочим-тачечником. Перевез одну кубосажень — получай рубль! В Омске деда перевели в артель плотников, позднее — каменщиков, класть печи и стены. Способный, он овладел и этим ремеслом в совершенстве. Но семью настигли беды: умерла Марья Никитична от тифа, косившего в Омске население, особенно рабочих в бараках. Потом умер от оспы Яша. И Лев Герасимович подался по селам вниз по Иртышу. Летом клал печи, строил дома и надворья по найму, зимой обшивал хозяев шубным, проживая у них на всем готовом. Но стал страшно тосковать по сыну.
Иван лет в пять пошел в школу, предварительно усвоив букварь, купленный отцом. Часто Иван читал Евангелие вечерами в избе хозяев, куда набивались соседи. Так Иван запомнил почти наизусть эту святую книгу, которую, как и отец, считал сказками, не более.
В Иване проснулся математик! Он отличался в решении задач. Бежал всегда впереди класса. Окончив пятиклассную «министерскую школу» с блеском, особенно по математике, Иван стал помогать отцу зарабатывать хлеб насущный физическим трудом, по мере сил. Они очутились в селе Карбаинове, где начали было строиться, но их сбил с толку лесничий, рассказав о сибирских таежных местах, где можно строить «хоромы и жить припеваючи»!
Они отправились в Восточную Сибирь, побывали на знаменитой речке Бирюсинке, но, исколесив многие веси и города, вернулись на родину матери Ивана в Барнаульский уезд и остановились в волостном селе Осколкове. Здесь у выросшего уже Ивана случилась несчастная любовь — его девушка вышла замуж за другого… Ивану оставалось корпеть над задачами из высшей математики, которую преподавал ему местный учитель Горбунов. Ему было в диво, что паренек так крепко углубился в математику. В гимназию бы его, в университет! Но, увы! Дамоклов меч в виде ссылки отца висел над головой подростка — выше пяти классов учение исключено!
В 1913 году Иван Сукнев уже служит на Дальнем Востоке, на Русском острове в горной артиллерии, канониром. Умный парень, он превосходил даже офицеров по математическим наукам, но был нелюбим ими как «крамольник». Ершистый был, честь понимал.
Началась Первая мировая война. Отец в составе 1-й горно-артиллерийской батареи участвовал в боях на Кавказском фронте. Подули ветры февраля 1917-го. Сукнев становится депутатом дивизионного комитета, все солдаты — за него горой. В марте на съезде Советов Кавказского фронта отец знакомится с большевиками, вскоре стал членом РСДРП(б). Теперь все канониры были на стороне большевиков в вопросах о войне и мире, о переделе частной собственности, о земле и воле.
Но в разгар революционных событий на Кавказском фронте Ивана Сукнева свалила цинга. Товарищи отправили его в Трапезунд в лазарет, откуда отца эвакуировали на судне в Батуми, а затем отправили на родину «до выздоровления».
Сын с отцом встретились в селе Усть-Журавлихе, что на реке Чарыш. Зажили дружно, работали. Революционные события дошли и сюда. Преследуемые кулачеством, Иван с молодой женой Ириной Алексеевной (по-девичьи Захаровой, а по погибшему на фронте мужу — Знаменщиковой) уехали в Осколково.