- Вы большой профан, товарищ Оленин, - обиделся Сергеев. - За басо профундо антрепренеры гоняются, за фалды хватают, чтобы затащить на свою сцену. А вот теперь революция, театры заперли. Гражданская война, большевики. Я не понимаю, чего хотят эти люди? Вижу одно: в связи с их выступлением искусство должно пасть.
- Почему вы так думаете?
- Совершенно естественно, - ответил Сергеев. - Разве темная, невежественная масса и мужики могут понимать что-нибудь в искусстве? Ведь искусство создается веками.
- Ну, а если бы не было революции, - задал я вопрос, - как бы вы себя чувствовали?
- Я артист, для нас война - действие по принуждению. Мы хотим мира, тишины, спокойствия, уюта, если хотите, герани на окнах, но только не острых ощущений и борьбы за какие-то высокие идеи. Да, с революцией мы получили возможность выбраться из кошмаров позиционной обстановки. Но сейчас революционная обстановка представляется не менее кошмарной, чем сидение в окопах. Я жажду домой вернуться, на чистую постель, за стол, покрытый белой скатертью! Я руки вымыть хочу. Эх... - махнул он рукой. - Вы - чернозем. Вы всего этого не понимаете. Вам мужик интересен, а для меня это совершенно чуждый, даже страшный элемент. Он может вас поглотить, раздавить...
- Почему же вы не возвращаетесь на сцену?
- Каким это образом? - удивился он.
- Очень просто: вместо того чтобы просиживать с нами на заседаниях, собирать хронику для газеты, писать письма в дивизионные крестьянские Советы, сочинять воззвания, вместо всего этого попробовали бы организовать концерт. И полезная тренировка, и посмотрели бы, что из себя представляет современная аудитория, хотя бы солдатская.
- Да разве это возможно? Как же тут организовать концерт? На это деньги нужны.
- Зачем деньги? Раз вы оперный артист, ваше орудие производства при вас.
- Я не могу петь без музыки. Где взять инструмент?
- Вот чудак? - рассмеялся я. - Зал вам предоставит местный театр. А музыканты?.. Если не подойдут военные, можно будет найти пианиста за десять-двадцать рублей. Если бы вы этот вопрос серьезно поставили на обсуждение нашего комитета, мы без всяких возражений ассигновали бы некоторую часть средств.
- По совести говоря, мне это в голову не приходило. Разве действительно попробовать: найти зал, дать концерт? А может, и какой товарищ по сцене найдется?
Через несколько дней на улицах Кишинева красовались афиши, отпечатанные в крушевановской типографии: "Оперный артист, член Центрального исполнительного комитета румынского фронта Сергеев, басо профундо, дает концерт".
Зал был набит, несмотря на то что места были платные. Не только окупились расходы по приглашению пианиста, но еще изрядная сумма поступила в кассу нашего комитета, весьма опустевшую за последнее время в связи с большими расходами по изданию газеты.
По окончании концерта Сергеев, сидя у меня в номере с добытой откуда-то бутылкой коньяка, ронял обильные слезы, признавая, что совершенно не ожидал такого успеха, что аудитория, состоявшая преимущественно из солдат, так тепло и сочувственно его встретит. Не нравится мне интеллигенция.
Присутствуя на концерте Сергеева, я неожиданно столкнулся со своим земляком, шофером Селиным. Отряд его размещен в местной гимназии. Машины стоят под открытым небом во дворе. Шоферы, около сотни человек, занимают несколько классов.
- Раньше мы стояли в Яссах, - разговорился Селин. - Из Ясс нас перебросили в Кишинев. После октябрьского переворота штаб фронта усиленно разгружал Яссы от технических частей, поскольку в них главным образом рабочие, а рабочим штаб фронта не верит. В Яссах еще была для нас работа: перевозили раненых из армейских госпиталей во фронтовой. Здесь же сидим больше месяца и абсолютно ничего не делаем.
- И в Яссах вам теперь нечего было бы делать, - заметил я. - Как нечего? Там ежедневно сотни раненых.
- Откуда? Теперь затишье.
- Во время братания румынская артиллерия обстреливает наших солдат. Вот вам и раненые.
- Что же вы собираетесь дальше делать?
- Говорят, будто наш отряд перейдет в ведение украинской власти. Нам это нежелательно. Хотелось бы вместе с автомобилями, а их у нас до сорока, пробраться на родину. Автомобили хорошие, "рэно", из Франции новенькими год назад получены. Как бы пригодились они для революционного дела в России! А здесь их сволочь захватит, румыны или гайдамаки. Я рассчитываю на вас, Дмитрий Прокофьевич. Может, ваш комитет поможет нам сорганизоваться так, чтобы мы из Кишинева удрать смогли. Ну, скажем, хотя бы в Курск. - Мысль интересная, - согласился я. - Действительно, автомобильный отряд хорошо бы вывезти в Россию. Давайте обсудим.
Один из шоферов притащил карту десятиверстку, по которой мы тщательно просмотрели пути, ведущие из Кишинева в глубь России.
- Если гайдамаки не заняли переправу через Днестр, - решил я, - то выбраться можно. Вот что, ребята, у вас комитет есть?
- Есть.
- Соберите, обсудите, все ли согласны эвакуироваться из Кишинева в тыл, а затем - к нам, мы совместно продумаем маршрут.
* * *
Совнарком назначил главковерхом прапорщика Крыленко. Начальник штаба верховного главнокомандующего Духонин отказался признать его. После переговоров, не давших никакого результата, прапорщик Крыленко в сопровождении нового начальника штаба направился в ставку. В ставке он был встречен неприветливо. Генерал Духонин открыто заявил, что отказывается выполнять приказ, исходящий от "незаконного" правительства. Отряд матросов, сопровождавший Крыленко, самочинно заколол штыками генерала Духонина: в сводке штаба фронта Духонин представляется мучеником, пострадавшим за идею служения отечеству.
Буржуазные газеты, которые продолжают выходить и доходить до фронта так же регулярно, как и раньше, иронизируют, что прапорщик по своему невежеству ни в коем случае не может быть главковерхом.
По этому поводу у меня со Святенко и Сергеевым произошел крупный разговор.
- Большевики себя дискредитируют, - говорил Святенко, - назначая прапорщика верховным главнокомандующим. Разве может фронт доверить судьбу свою безграмотному в военном отношении человеку?
- А что же, по-вашему, - возражал я, - Николай был более компетентным в военном отношении, когда он был верховным главнокомандующим?
- Ну, Николай - это другое дело. Он действовал царским авторитетом.
- Допустим, - иронически соглашался я. - А Керенский в роли верховного главнокомандующего больший авторитет в военном деле?
- Керенский не авторитет в военном деле, зато был авторитетом в политическом. Он олицетворял собой политического вождя армии.
- А где же теперь этот вождь? Сдрейфил, удрал в автомобиле союзной миссии. Я роль верховного главнокомандующего понимаю так, - разъяснил я мотив, впервые пришедший мне в голову, - роль верховного главнокомандующего - это прежде всего политическая роль. Духонин был против политических директив, которые мог дать ему от имени Совнаркома Крыленко, поэтому и отправился к праотцам. Знаете ли вы Крыленко? - спрашивал я. - Нет. А я его знаю. Я с ним встретился в первые дни Февральской революции в Олеюве, где он выступал как представитель социал-демократов большевиков перед нашими частями. Это крупный политический деятель в ряду других народных комиссаров, которые теперь под руководством Ленина стоят у власти. И в военном деле понимает больше, чем понимал Керенский и даже Николай Второй.
* * *
По радио передан Декрет о демократизации армии. Все чины и ордена отменены. Офицеры должны снять погоны. Солдатам предлагается провести перевыборы командования. Даже для нас, привыкших к революционным декретам, он кажется чрезвычайно смелым, сознательно вызывающим окончательный развал армии. Как могут солдаты выбирать командиров? Кого выберут солдаты, например, командующим фронтом? Совершенно очевидно, что не генерала, ибо среди генералов нет никого, кто бы пользовался солдатским доверием. Выберут в лучшем случае офицера военного времени вроде меня или даже простого солдата. Как он сможет разобраться в оперативной обстановке? Даже в полках как солдаты выберут командира из своего состава? Ведь это будет или демагог, потакающий целиком своим избирателям, или бездарность, тупица, а не человек, авторитетный в военном деле. Правда, фронт все равно развален. Дело идет к полной демобилизации. Но даже для того чтобы произвести демобилизацию многомиллионной массы солдат, нужны опытные люди, стоящие во главе полков, дивизий, корпусов, армий. Допустим, меня выбрали на пост командующего армией, что я смог бы сделать? Абсолютно ничего.
Я понимаю Декрет о мире, я понимаю Декрет о земле, я понимаю целесообразность перехода власти из рук буржуазии в руки рабоче-крестьянских советских организаций. Но декрета, направленного определенно на развал армии, я совершенно не понимаю.
Вечером собрались в номере Святенко, чтобы обменяться мнениями по поводу этой демократизации. - А что же, хлопцы, - начал говорить Святенко, - хороший декрет. На кой черт нам нужны чины? Я так считаю, что снятие с офицеров погонов это - на пользу самих офицеров. Газеты сколько раз сообщали о массовом избиении офицеров в Петрограде, Москве, других городах, особенно старших офицеров и генералов. Ну а если бы они были без погонов, разве их стали бы бить? Конечно не стали. Офицерство должно благодарить Советскую власть, что она избавляет от погонов.
- Тут не в погонах дело, - возразил я. - Меня беспокоит вопрос о выборности командного состава.
- А если мы изберем, скажем, Сергеева командиром батальона, разве он будет хуже полковника? Уверяю тебя - лучше.
- Ну, может, командиром батальона он бы и мог быть, а командующим фронтом?
- На роль командующего фронтом выберут такого офицера, который соответствует.
- Хорошо, коли так, а если солдата выберут?
- Какой же ты дурень! Разве солдат на плечах головы не имеет? И какой солдат рискнет пойти командующим фронтом? Среди командиров полков разве нет лиц, окончивших Академию Генерального штаба и известных солдатам своим демократическим поведением?
- Может, такие и есть. Но что же, по-твоему, солдаты должны покинуть свои позиции и обсуждать, где хорошие полковники имеются?
- Хорошего полковника фронт лучше знает, чем штаб фронта. Ты забываешь про "солдатский вестник". Стоит в штабе фронта только подумать, как "солдатский вестник" уже до окопов эту думушку несет. Допустим, тебя выберут командиром полка. Что, ты с этой обязанностью не справишься?