Штирлиц спустился из кабинета в гараж. По-прежнему бомбили, но теперь где-то в районе Цоссена — так ему, во всяком случае, казалось. Штирлиц открыл ворота, сел за руль и включил зажигание. Усиленный мотор его «хорьха» заурчал ровно и мощно.
«Поехали, машинка», — подумал он по-русски и включил радио. Передавали легкую музыку. Во время налетов обычно передавали веселые песенки. Это вошло в обычай: когда здорово били на фронте или сильно долбали с воздуха, радио передавало веселые, смешные программы. «Ну, едем, машинка. Быстро поедем, чтобы не попасть под бомбу. Бомбы чаще всего попадают в неподвижные цели. Поедем со скоростью семьдесят километров — значит, вероятность попадания уменьшится именно в семьдесят раз...»
Его радисты — Эрвин и Кэт — жили в Кепенике, на берегу Шпрее. Они уже спали, и Эрвин и Кэт. Они в последнее время ложились спать очень рано, потому что Кэт ждала ребенка.
— Ты славно выглядишь, — сказал Штирлиц, — ты относишься к тем редким женщинам, которых беременность делает неотразимыми.
— Беременность делает красивой любую женщину, — ответила Кэт, — просто ты не имел возможности это замечать...
— Не имел возможности, — усмехнулся Штирлиц, — это ты верно сказала.
— Тебе кофе с молоком? — спросила Кэт.
— Откуда молоко? Я забыл привезти вам молока... Черт...
— Я выменял на костюм, — ответил Эрвин. — Ей надо обязательно хоть немного молока.
Штирлиц погладил Кэт по щеке и спросил:
— Ты поиграешь нам что-нибудь?
Кэт села к роялю и, перебрав ноты, открыла Баха. Штирлиц отошел к окну и тихо спросил Эрвина:
— Ты проверял, они тебе не всадили какую-нибудь штуку в отдушину?
— Я проверял, ничего нет. А что? Твои братья в СД уже изобрели новую гадость?
— А черт их знает.
— Ну? — спросил Эрвин. — Что?
Штирлиц хмыкнул и покачал головой.
— Понимаешь, — медленно заговорил он, — я получил задание... — он снова хмыкнул. — Мне следует наблюдать за тем, кто из высших бонз собирается выйти на сепаратные переговоры с Западом. Они имеют в виду гитлеровское руководство, не ниже. Как тебе задача, а? Веселая? Там, видимо, считают, что если я не провалился за эти двадцать лет, значит, я всесилен. Неплохо бы мне стать заместителем Гитлера. Или вообще пробиться в фюреры, а? Я становлюсь брюзгой, ты замечаешь?
— Тебе это идет, — ответил Эрвин.
— Как ты думаешь рожать, девочка? — спросил Штирлиц, когда Кэт перестала играть.
— По-моему, нового способа еще не изобрели, — улыбнулась женщина.
— Я говорил позавчера с одним врачом-акушером... Я не хочу вас пугать, ребята... — Он подошел поближе к Кэт и попросил: — Играй, малыш, играй. Я не хочу вас пугать, хотя сам здорово испугался. Этот старый доктор сказал мне, что во время родов он может определить происхождение любой женщины.
— Я не понимаю, — сказал Эрвин.
Кэт оборвала музыку.
— Не пугайся. Сначала выслушай, а после станем думать, как вылезать из каши. Понимаешь, женщины-то кричат во время родов.
— Спасибо, — ответила Кэт, — а я думала, они поют песенки.
Штирлиц покачал головой, вздохнул.
— Понимаешь, они кричат на родном языке. На диалекте той местности, где родились. Значит, тебе предстоит кричать «мамочка, помоги» по-рязански...
Кэт продолжала играть, но Штирлиц увидел, как глаза ее — вдруг сразу — набухли слезами.
— Что станем делать? — спросил Эрвин.
— А если отправить вас в Швецию? Я, пожалуй, смогу это устроить.
— И останешься без последней связи? — спросила Кэт.
— Здесь буду я, — сказал Эрвин.
Штирлиц отрицательно покачал головой:
— Одну тебя не выпустят. Только если вместе с ним: он, как инвалид войны, нуждается в лечении в санатории, есть приглашение от немецких родственников из Стокгольма... Одну тебя не пустят. Ведь его дядя у нас числится шведским нацистом, а не твой...
— Мы останемся здесь, — сказала Кэт, — ничего. Я стану кричать по-немецки.
— Можешь добавлять немного русской брани, но обязательно с берлинским акцентом, — пошутил Штирлиц. — Решим это завтра — подумаем не спеша и без героических эмоций. Поехали, Эрвин, надо выходить на связь. В зависимости от того, что мне завтра ответят, мы и примем решение.
Через пять минут они вышли из дома. В руке Эрвин держал чемодан, в чемодане была рация. Они отъехали километров пятнадцать, к Рансдорфу, и там, в лесу, Штирлиц выключил мотор. По-прежнему продолжалась бомбежка. Эрвин посмотрел на часы и сказал:
— Начали?
— Начали.
«Алексу.
По-прежнему убежден, что ни один из серьезных политиков Запада не пойдет на переговоры с СС. Однако, поскольку задание получено, приступаю к его реализации.
Считаю, что оно может быть выполнено, если я сообщу часть полученных от вас данных Гиммлеру. Опираясь на его поддержку, я смогу выйти в дальнейшем на прямое наблюдение за теми, кто, по-вашему, нащупывает каналы возможных переговоров. Мой «донос» Гиммлеру — частности я организую здесь, на месте, без консультаций с вами — поможет мне информировать вас обо всех новостях как в плане подтверждения вашей гипотезы, так и в плане опровержения ее. Иного пути в настоящее время не вижу. В случае одобрения прошу передать «добро» по каналу Эрвина.
Юстас».
Это донесение произвело в Москве впечатление разорвавшейся бомбы.
— Он на грани провала, — сказал руководитель Центра. — Если он пойдет напрямую к Гиммлеру — провалится сразу же, ничто его не спасет. Даже если предположить, что Гиммлер решит поиграть им... Хотя вряд ли, не та он фигура для игр рейхсфюрера СС. Передайте ему завтра утром немедленный и категорический запрет.
То, что знал Центр, Штирлиц знать не мог, потому что сведения, подобранные Центром за несколько последних месяцев, давали совершенно неожиданное представление о Гиммлере.