Айсман включил магнитофон. Он неторопливо курил, внимательно вслушиваясь в чуть глуховатый голос Штирлица.
«— Скажите, вам было страшно эти два месяца, проведенные в нашей тюрьме?
— Мне было страшно все эти одиннадцать лет.
— Демагогия. Я спрашиваю: вам было страшно в тюрьме?
— Разумеется.
— Разумеется. Вам бы не хотелось попасть сюда еще раз, если предположить чудо? Если мы вас выпустим?
— Нет. Мне вообще не хотелось бы иметь с вами дела.
— Прекрасно. Но если я поставлю условием вашего освобождения сохранение со мной добрых отношений?
— Чисто человеческие добрые отношения с вами для меня будут просто естественным проявлением моего отношения к людям. В той степени, в какой вы будете приходить ко мне как человек, а не как функционер национал-социалистской партии, вы и будете для меня человеком.
— Но я буду приходить к вам как человек, который спас вам жизнь.
— Вы хотите помочь мне по внутреннему свободному влечению или строите какой-то расчет?
— Я строю на вас расчет.
— В таком случае, я должен убедиться, что цель, которую вы преследуете, добрая.
— Считайте, что мои цели избыточно честны.
— Что вы будете просить меня сделать?
— У меня есть приятели — люди науки, партийные функционеры, военные, журналисты — словом, личности. Мне было бы занятно, если бы вы, когда мне удастся, конечно, уговорить начальство освободить вас, побеседовали с этими людьми. Я не буду у вас просить отчета об этих беседах. Я, правда, не отвечаю за то, что не будут поставлены диктофоны в соседней комнате, но вы можете пойти в лес, поговорить там. Мне просто будет интересно потом спросить ваше мнение о той степени зла или той мере добра, которые определяют этих людей. Такую дружескую услугу вы смогли бы оказать?
— Допустим... Но у меня уже возникает масса вопросов о том, почему я слышу такого рода предложение.
— А вы спрашивайте.
— Либо вы чересчур доверяетесь мне и просите у меня поддержки в том, в чем не можете просить поддержки ни у кого, либо вы меня провоцируете. Если вы меня провоцируете, то наш разговор пойдет по кругу.
— То есть?
— То есть мы опять не найдем общего языка. Вы останетесь функционером, а я — человеком, который выбирает посильный путь, чтобы не стать функционером.
— Что вас убедит в том, что я вас не провоцирую?
— Только взгляд в глаза.
— Будем считать, что мы с вами обменялись верительными грамотами».
— Поднимите мне справку о поведении пастора в тюрьме, — попросил Айсман, кончив прослушивать пленку. — Все о его манере поведения, о контактах, разговоры с другими заключенными... Словом, максимум подробностей.
...Ответ, который ему приготовили через час, оказался в высшей мере неожиданным. Оказывается, в январе 1945 года пастор Шлаг был из тюрьмы освобожден. Из дела нельзя было понять, дал ли он согласие работать на СД или его освобождение явилось следствием каких-то иных, непонятных причин. Была только директива Шелленберга выпустить Шлага под наблюдение Штирлица. И все.
Еще через полчаса ему принесли последний документ: с Шлагом после освобождения работал специальный агент VI управления Клаус.
— Где его материалы? — спросил Айсман.
— Он был на прямой связи с штандартенфюрером Штирлицем.
— Что, записей не осталось?
— Нет, — ответили ему из картотеки, — записи в интересах операции не велись...
— Найдите мне этого агента, — попросил Айсман. — Но так, чтобы об этом знали только три человека: вы, я и он...