— Добрый вечер, пастор, — сказал Штирлиц, быстро затворяя за собой дверь. — Простите, что я так поздно. Вы уже спали?
— Добрый вечер. Я уже спал, но пусть это не тревожит вас, входите, пожалуйста, сейчас я зажгу свечи. Присаживайтесь.
— Спасибо. Куда позволите?
— Куда угодно. Здесь теплее, у кафеля. Может быть, сюда?
— Я сразу простужаюсь, если выхожу из тепла в холод. Всегда лучше одна, постоянная температура. Пастор, кто у вас жил месяц тому назад?
— У меня жил человек.
— Кто он?
— Я не знаю.
— Вы не интересовались, кто он?
— Нет. Он просил убежища, ему было плохо, и я не мог ему отказать.
— Это хорошо, что вы мне так убежденно лжете. Он говорил вам, что он марксист. Вы спорили с ним как с коммунистом. Он не коммунист, пастор. Он им никогда не был. Он мой агент, он провокатор гестапо.
— Ах, вот оно что... Я говорил с ним как с человеком. Неважно, кто он — коммунист или ваш агент. Он просил спасения. Я не мог отказать ему.
— Вы не могли ему отказать, — повторил Штирлиц, — и вам неважно, кто он — коммунист или агент гестапо... А если из-за того, что вам важен «просто человек», абстрактный человек, конкретные люди попадут на виселицу — это для вас важно?!
— Да, это важно для меня...
— А если — еще более конкретно — на виселицу первыми попадут ваша сестра и ее дети — это для вас важно?
— Это же злодейство!
— Говорить, что вам неважно, кто перед вами — коммунист или агент гестапо, — еще большее злодейство, — ответил Штирлиц, садясь. — Причем ваше злодейство догматично, а поэтому особенно страшно. Сядьте. И слушайте меня. Ваш разговор с моим агентом записан на пленку. Нет, это не я делал, это все делал он. Я не знаю, что с ним: он прислал мне странное письмо. И потом, без пленки, которую я уничтожил, ему не поверят. С ним вообще не станут говорить, ибо он мой агент. Что касается вашей сестры, то она должна быть арестована, как только вы пересечете границу Швейцарии.
— Но я не собираюсь пересекать границу Швейцарии.
— Вы пересечете ее, а я позабочусь о том, чтобы ваша сестра была в безопасности.
— Вы словно оборотень... Как я могу верить вам, если у вас столько лиц?
— Вам ничего другого не остается, пастор. И вы поедете в Швейцарию хотя бы для того, чтобы спасти жизнь своих близких. Или нет?
— Да. Я поеду. Чтобы спасти им жизнь.
— Отчего вы не спрашиваете, что вам придется делать в Швейцарии? Вы откажетесь ехать туда, если я поручу вам взорвать кирху, не так ли?
— Вы умный человек. Вы, вероятно, точно рассчитали, что в моих силах и что выше моих сил...
— Правильно. Вам жаль Германию?
— Мне жаль немцев.
— Хорошо. Кажется ли вам, что мир — не медля ни минуты — это выход для немцев?
— Это выход для Германии...
— Софистика, пастор, софистика. Это выход для немцев, для Германии, для человечества. Нам погибать не страшно — мы отжили свое, и потом, мы одинокие стареющие мужчины. А дети?
— Я слушаю вас.
— Кого вы сможете найти в Швейцарии из ваших коллег по движению пацифистов?
— Диктатуре понадобились пацифисты?
— Нет, диктатуре не нужны пацифисты. Они нужны тем, кто трезво оценивает момент, понимая, что каждый новый день войны — это новые жертвы, причем бессмысленные.
— Гитлер пойдет на переговоры?
— Гитлер на переговоры не пойдет. На переговоры пойдут иные люди. Но это преждевременный разговор. Сначала мне нужно иметь гарантии, что вы свяжетесь там с людьми, которые обладают достаточным весом. Нужны люди, которые смогут помочь вам вступить в переговоры с представителями западных держав. Кто может помочь вам в этом?
Пастор пожал плечами:
— Фигура президента швейцарской республики вас устроит?
— Нет. Это официальные каналы. Это несерьезно. Я имею в виду деятелей церкви, которые имеют вес в мире.
— Все деятели церкви имеют вес в этом мире, — сказал пастор, но, увидев, как снова дрогнуло лицо Штирлица, быстро добавил: — У меня там много друзей. Было бы наивностью с моей стороны обещать что-либо, но я думаю, мне удастся обсудить этот вопрос с серьезными людьми. Брюнинг, например... Его уважают... Однако меня будут спрашивать, кого я представляю.
— Немцев, — коротко ответил Штирлиц. — Если вас спросят, кто конкретно намерен вести переговоры, вы спросите: «А кто конкретно поведет их со стороны Запада?» Но это через связь, которую я вам дам...
— Через что? — не понял пастор.
Штирлиц улыбнулся и пояснил:
— Все детали мы еще оговорим. Пока нам важна принципиальная договоренность.
— А где гарантия, что сестра и ее дети не попадут на виселицу?
— Я освободил вас из тюрьмы?
— Да.
— Как вы думаете, это было легко?
— Думаю, что нет.
— Как вы думаете, имея на руках запись вашего разговора с провокатором, мог бы я послать вас в печь?
— Бесспорно.
— Вот я вам и ответил. Ваша сестра будет в безопасности. До тех пор, естественно, пока вы будете делать то, что вам предписывает долг человека, скорбящего о немцах.
— Вы угрожаете мне?
— Я предупреждаю вас. Если вы поведете себя иначе, я ничего не смогу сделать для того, чтобы спасти вас и вашу сестру.
— Когда все это должно произойти?
— Скоро. И последнее: кто бы ни спросил вас о нашем разговоре...
— Я стану молчать.
— Даже если вас будут спрашивать об этом под пыткой?
— Я буду молчать.
— Хочу вам верить...
— Кто из нас двоих сейчас больше рискует?
— Как вам кажется?
— Мне кажется, что больше рискуете вы.
— Правильно.
— Вы искренни в желании найти мир для немцев?
— Да.
— Вы недавно пришли к этой мысли — дать мир людям?
— Да как вам сказать, — ответил Штирлиц, — трудно ответить до конца честно, пастор. И чем честнее я отвечу, тем большим лжецом, право слово, могу вам показаться.
— В чем будет состоять моя миссия более конкретно? Я ведь не умею воровать документы и стрелять из-за угла...
— Во-первых, — усмехнулся Штирлиц, — этому недолго научиться. А во-вторых, я не требую от вас умения стрелять из-за угла. Вы скажете своим друзьям, что Гиммлер через такого-то или такого-то своего представителя — имя я вам назову позже — провоцирует Запад. Вы объясните, что этот или тот человек Гиммлера не может хотеть мира, вы докажете своим друзьям, что этот человек — провокатор, лишенный веса и уважения, даже в СС. Вы скажете, что вести переговоры с таким человеком — не только глупо, но и смешно. Вы еще раз повторите им, что это безумие — идти на переговоры с СС, с Гиммлером, что переговоры надо вести с иными людьми, и назовете им серьезные имена сильных и умных людей. Но это — после.
Перед тем как уйти, он спросил:
— Кроме вашей прислуги, в доме никого нет?
— Прислуги тоже нет дома, она уехала к родным в деревню.
— Можно осмотреть дом?
— Пожалуйста...
Штирлиц поднялся на второй этаж и посмотрел из-за занавески на улицу: центральная аллея маленького городка просматривалась отсюда вся. На аллее никого не было.
Через полчаса Штирлиц приехал в бар «Мехико» — там он назначил встречу своему агенту, работавшему по вопросам сохранения тайны «оружия возмездия». Штирлиц хотел порадовать шефа гестапо — пусть завтра послушает разговор. Это будет хороший разговор умного нацистского разведчика с умным нацистским ученым: после ареста гестаповцами специалиста по атомной физике Рунге Штирлиц не забывал время от времени подстраховывать себя — и не как-нибудь, а обстоятельно и всесторонне.