Глава 5
Брянск
20 августа 1606
Второй воевода Брянска Мезенский Даниил Иванович и первый — Михаил Федорович Кашин-Оболенский стояли на стене Брянской крепости в полной растерянности. Что делать далее и кому сдаваться? Именно, что сдаваться, ибо и пришедшее войско из Москвы — не то, чтобы и свои, ну, а говорить о воре Могилевском, как о союзнике — абсурд, слишком много уже пролилось крови, слов сказано, оскорблений выкрикнуто, чтобы идти на поклон к этому татю.
Давеча приходила делегация под стены Брянска, Думой Боярской при царе Дмитрии называлась. Просил Мстиславский со товарищи, чтобы открыли ворота для, как он говорил, но сам не верил в свои слова¸ истинного царя. Обещали, что грабить не станут. Кашин-Оболенский и Мезенский были уверены — грабить будут точно. Государеву казну разграбят даже, если на кресте клятву дадут этого не делать [в РИ после взятия Брянска Лжедмитрию Второму хватило взятой казны с лихвой, чтобы расплатиться и с поляками, и с литвинами, и погулять знатно, да пороха закупить].
— Что мыслишь, Даниил Иванович? — спросил Мезенского первый воевода Кашин-Оболенский.
— Ты ведаешь думы мои, Михаил Федорович, но дружбу с тобой не предам, — высказался второй брянский воевода, Мезенский.
Почему Кашин-Оболенский колебался и не принимал, по мнению Мезенского, единственно правильное решение? Не думал первый воевода о том, как пойти на вылазку и вместе с войсками уже не Тульского вора, а Московского царя, отбросить могилевского разбойника? Банально, страх. Это ведь Кашин-Оболенский, как думали все, не зная, что инициатива исходила от Куракина, приказал жестко казнить людей Дмитрия Ивановича, когда тот, будучи еще в Туле, интересовался, чем именно может помочь Брянску. И никто же не знает, что на самом деле царских, если говорить современными реалиями, людей приказал казнить именно он, первый воевода. Приказ отдавал Куракин, который после был разбит Меховецким, гетманом самозванца Могилевского, но с согласия Кашина.
Так что, по всему пониманию, Кашин-Оболенский — преступник.
Мезенский понимал ситуацию и давал шанс своему приятелю на искупление, или хотя бы, на правильный поступок. Нельзя же подставлять тысячи людей, делать соучастниками десятки верных отечеству старшин и голов!
— Гляди, починают! — всполошился Кашин-Оболенский. — Пушки ляхи поволокли.
Действительно, осаждающие стали суетиться и срочно запрягать коней, чтобы увозить почти бесполезные для осады Брянска, пушки.
— Так, что ты надумал? — нетерпеливо спросил второй воевода Мезенский.
— А, подождем. Ты, Даниил Иванович, смотри, гусары брони натягивать стали, в бой пойдут. Вот, кто одолевать станет, там и поразмыслим, за сколько продать свое воинство сможем, — Оболенский, как ему показалось, принял единственно правильное решение, потому одарил улыбкой Мезенского.
— Хряк, — арбалетный болт вошел в грудную клетку Кашину-Оболенскому, застряв в костях.
— Ты? Предатель! — хрипел первый брянский воевода.
Мезенцев силой, но без замаха толкнул своего командира. Кашин ударился арбалетным болтом о кирпичную кладку, вгоняя его глубже.
— Вон там, смотрите! — закричал Мезенский и выстрелил из своего пистоля.
Потом он вытащил второй пистоль.
— Стреляйте! Вон он, под стеной сховался! — кричал Мезенцев, понимая, что первый воевода еще жив, пусть и испускает дух.
Раздался еще один выстрел, после еще, потом прогремела пушка.
У страха глаза велики, а тут сам воевода кричит, что видит того татя, что пустил арбалетный болт. Во время осады чего только не было, так что и этот эпизод посчитают, как роковую случайность, происки врага. Обещал же Меховецкий, что он, если и не возьмет Брянск, то сделает все, чтобы воевода Кашин умер.
— Ты, Михаил Федорович, не серчай там на меня. Тебя от позора спас, да свои сыны вотчины лишиться не должны. А еще я за землю русскую. Не гоже, кабы конные петухи с перьями по нашей земле рыскали, — оправдывался Мезенский, не перед уже умершим Кашиным, а перед собой.
И никто не подумает, что это Мезенский убил первого воеводу, уж больно всем казалось, что между ними согласие да дружба. Никто, но сотник вяземских городовых казаков, Лазарь Щека, посмотрит на воеводу Мезенского чуть дольше и пристальнее обычного. Он, многоопытный ветеран знал, насколько тяжело вогнать стрелу или арбалетный болт в сердце, неудобно и требует сноровки. И Лазарь видел, как воевода Даниил Иванович Мезенский тренировался. Это видел, а вот убегающего убийцу-арбалетчика, нет.
— Готовьтесь к вылазке! — прокричал ставший первым воеводой Мезенский.
— Вот то и добре, то и славно, давно бы так, — бурчал Лазарь Щека, направляясь к своим войнам, чтобы лично повести их в бой.
В крепости уже ощущалась нехватка продовольствия, грозящая перерасти в голод, выдачу еды сократили вдвое. Поэтому сражение воспринималось, как должное.
Дмитрий Михайлович Пожарский постукивал ладонью правой руки по эфесу своей сабли. Нервничал. Отчего оставаться спокойным, если видишь, как непобедимые гусары выстроились чуть далее, чем пол версты от вверенных ему войск.
Да! Готовы пики. Да! Подготовлено аж два десятка гаковниц, а на одном участке стоит полевая артиллерия. Да! И это самое главное «да», когда не менее восьми часов подряд велись земляные, оборонительные работы, возводились гуляй-город и частокол. К русским укреплениям теперь, как в народе говорят: «на козе подъехать, не выйдет». Дмитрий Михайлович разумом понимал, что гусары не смогут успешно атаковать, сердцем не верил в то, не мог принять, что лишь лопатой, да кайлом, можно сделать самых дорогих и обученных конных в Европе, бесполезными на поле брани.
— Воевода, бьёмся, яко сговорено? — уточнил Милетий Дворянинов, третий воевода в войске Пожарского.
Шустрый малый, всего дворянин, что созвучно с фамилией, а добился многого. Третий воевода в царском войске — это боярская должность, ну, или того, кто может получить боярство, а в местничестве не последний человек.
— Так! — кратко отвечал Пожарский.
Князь испытывал двойственные эмоции от общения с Дворяниновым. Разумом принимал прыткость и целеустремленность воеводы… Да, нет же, никак он не принимал, старался и сердцем почувствовать, что местничество на войне — зло, не выходило. И для разума имеется много аргументов в пользу того, чтобы не спускать панибратства.
«После боя али отстраню, али на местнический спор вызову. Нашелся Дворянинов на мою голову», — думал Пожарский, высматривая, как начинает разворачиваться сражение по деблокаде Брянска.
Стрельцы и мушкетеры-наемники вышли вперед и быстро выставили сошки, поддув фитиль, изготовились к стрельбе. Напротив царских стрелков были стрелки самозванца.
Численного преимущества у самозваных войск не было. По количеству стрелков, войска Пожарского преобладали. Но, все же главная сила здесь и сейчас — это крылатые гусары со своими длиннющими пиками.
Стрельцы сблизились со своими противниками и первыми открыли стрельбу.
Выстрел! Выстрел! — десяток стрельцов спешно снимают сошки, берут их под мышки и удаляются на перезарядку. Стрельцам нужно успеть перезарядиться пока выстрелят шесть таких же десятков воинов в красных кафтанах. Из десятков сложены линии. И все должно было работать слажено, синхронно, красиво. Должно, но не работало.
На учениях более или менее получалось взаимодействие, но, во время боя все пошло наперекосяк. Стреляли, в лучшем случае, десятками, но и среди десяти стрелков находились те, кто не успевал, либо запаздывал.
Только массовая, кучная стрельба могла дать ощутимый результат, а такие выстрелы, что производили стрельцы Пожарского, приносили мало ущерба противнику. Благо, и противоположная сторона демонстрировала еще больший хаос. Пожарский уже хотел отдать приказ, чтобы по старинке, выстрелить, как уже есть, да и все, вперед, в рукопашную. Стрелков противника можно было смахнуть. Однако, вперед вышли союзные мушкетеры-наемники.
Мушкеты были заряжены двумя пулями, и залп получился. Часть вражеских стрелков повалились, иные посмотрели на наемников с ужасом. Вот она, смерть, рядышком прошла. Смотреть на умирающих сотоварищей сложно, но сложнее воспринимать реальность, когда видишь, насколько больно человеку, как сильный мужчина, который, буквально, вчера вечером во время игры в кости троим игрокам подбил глаз в драке, корчится от боли. И он плачет, стонет, переходит на хрипы и молит добить. Вот это подкашивает, способствует сбою решимости и напору.
— Шаг! Шаг! Шаг! — кричал Дворянинов, который, видя творящееся безобразие, воспользовался тем, что мушкетеры споро и эффектно разрядили свои тяжелые мушкеты.
Третий воевода матом и проклятиями, но выстроил одну линию из стрельцов, приказав стать в нее только тех, кто успел перезарядиться.
— Стой! Ставь! Жди! — команды Дворянинова дублировали сотники.
— Бей! — прокричал Милетий Дворянинов, и получилось-таки выстрелить почти залпом.
— Вот же, бес! Прости Господи! — сказал Пожарский и перекрестился.
Царские стрельцы выдвинулись вперед еще метров на пятьдесят, когда, после кучных выстрелов, безлошадные казаки, составляющие основу пехоты самозванца, попятились назад.
— Ну? — Нетерпеливо, в никуда, сказал Пожарский.
Он ждал атаки гусар, только ее. Эта пехота самозванца, даже с неорганизованностью царского войска, была бы сметена, пусть пикинерами или стрельцами. Стрельцы неохотно идут в атаку, не их это, они бойцы дистанционного боя, но в этом случае и они бы отважились.
— Воевода! Воевода левой руки просит дозволу выдвинуться на пять сотен шагов, — сообщил вестовой.
— Нет! — строго ответил Пожарский, и чуть слышно добавил. — От валов неможно далече идти.
Десять минут ничего не происходило. Войска Пожарского стояли на своих позициях, в ста метрах от земляных укрытий, пешцы самозванца вовсе отошли подальше. Но после, уже выстроенная гусария зашевелилась. Пожарский думал, что сейчас гусары пойдут в атаку, но нет, они только выдвинулись чуть ближе. Противник же подтягивал свои пушки и в наглую выставлял напротив войск Пожарского.
Дмитрий Михайлович колебался. Его провоцировали. Можно выдвинуть конницу и разгромить пушкарей, которые готовятся открыть огонь, походу сметая незначительное охранение. Можно, но удар гусар уничтожит тех немногочисленных конных, которые имеются в распоряжении Пожарского.
Есть вариант контрбатарейной борьбы, у Пожарского полевых орудий не больше, чем противника, но вот гаковниц много. Но вариант так себе, чтобы свести все сражение на ничью. Так как только уничтожение гусар даст победу, иные варианты могут привести и к поражению. Пожарский сам окажется в осаде.
Так что, как сказали бы шахматисты «патовая ситуация». Или кем-то жертвовать, или сводить сражение на оперативном уровне к ничьей, а тактически, к поражению.
— Кто скачет? — громко спросил Пожарский, заприметив десять всадников, что во весь опор гнали лошадей в сторону царских войск.
Никто не ответил. Невооруженным глазом, а вооружить его было нечем, не были видны ни одни из ворот брянской крепости. И, пусть самая напрашивающая мысль была о том, что эти десять смельчаков смогли вырваться из крепости и спешат к союзным войскам, противник мог придумать и провокацию. Или же это перебежчики от самозванца.
Как бы то ни было, но ждать вестей из города также было неправильно, время шло, бездействием Пожарский проигрывал бой. Свой первый самостоятельный бой. Это грозило падением князя, которому удалось возвыситься при возвращении престола Димитрием Иоанновичем, он не оправдывал доверия.
— Конным готовиться, гаковницы выдвинуть, всем вперед! — принял решение Пожарский, рискованное, по принципу «или пан или пропал».
Решение, которое погубит часть людей, но даст шанс иным стать победителями.
Линии мерно, небольшими шагами, даже, на удивление, стройно, пошли вперед. Пикинеры шли чуть позади. Сразу же стало понятным, что время было упущено, вражеские пушкари успели зарядить дробом пушки и они выстрелили.
Линии дрогнули, десятникам и командирам старшего звена с трудом удалось предотвратить бегство. Идти на пушки было более, чем страшно. Однако, артиллеристы у самозванца были так себе, они выстрелили раньше, поспешили, раненых было немало, но могло быть многим больше убитых.
Зашевелились гусары. Логично и ожидаемо они должны были сейчас ударить. Учитывая уже не слишком устойчивое психологическое состояние царского войска, могло случиться повальное бегство.
— Конные! — закричал Пожарский, проявляя несвойственную ему эмоциональность.
Он волновался, переживал, но сохранял внешнюю невозмутимость.
Дмитрий Михайлович ударил по бокам своего мощного, сродни гусарскому, коня, и поскакал вперед, присоединяясь к разгоняющейся коннице. Семь сотен конных поместной конницы против чуть более восьми сотен гусар… самоубийственная атака… могла быть, если бы ни одно «но». Встречаться в лихой встречной сшибке с гусарами никто не собирался.
Русская конница подскакала на сто пятьдесят метров к месту, где гусары должны были набирать скорость для атаки, и остановилась. В русском воинстве еще было много лучников, пистоли мало у кого были, а рейтарские ружья вообще отсутствовали, но с гусарами не помогли бы ни пистоли, ни пищали, может, только мушкеты могли выбить всадника. Однако, стрелы представляли некоторое неудобство, что мешало стройно разгоняться для всесокрушающей атаки.
У гусар, которые уже собирались переходить на рысь, встал выбор: либо атаковать русских наглых конных, либо же спасать своих пушкарей. Но дело обстояло так, что без ускорения и спасать может быть некого, не успеют. Отомстят, да, но своих не спасут. Вместе с тем, конные русские ударят в спину гусарам.
Командир вражеских конных решил бить по русской пехоте, не обращая внимания на стрелы.
Рог трубил отступление, барабаны били отход, стрельцы, не закончив избиение вражеских пушкарей, рванули прочь, за земляные укрытия, до которых было уже более восьми сотен шагов.
Побежали и пикинеры, бросая свое длинное древковое оружие. Но Дворянинов плеткой, «доступным» словом, начал разворачивать людей. Да, и не все побежали, были десятки, которые уперли свои пики и, излучая фатальность, убежденность, что сейчас умрут, направили оружие в сторону, откуда должны были атаковать гусары. Уже сотня пик, две сотни. Уже сто шагов, разделяющих русских пикинеров от гусар.
Пожарский не приказывал, все лучники пускали свои стрелы настолько быстро, как могли, на пределе своего развитого навыка стрельбы из лука.
— Телохранители, в пистоли! — закричал Пожарский и его личная охрана, состоящая из сотни конных, вооруженных по схожему типу с рейтарами, но пистолетами, устремилась за командиром.
Дмитрий Михайлович не стал испытывать судьбу, вплотную не подскакал к гусарам, которые оказывались боком к Пожарскому, а выстрелил метров с пятидесяти. Его примеру последовала и личная сотня. Потом воевода резко развернулся и поскакал прочь. Удалось подранить гусарских коней, не убить, но заставить животное реагировать на боль. Некоторые лошади взбрыкнули, рванули чуть вперед, иные приостановились, все это нарушало стройность атаки.
Конь в бою много значит. Уже после всех действий, что совершил Пожарский иной конь мог бы и упасть, но его верный помощник еще держался.
Удар по пикинерам пришелся не столь мощный, как мог быть. Все же некоторые действия, направленные на замедление гусарской атаки, возымели результат. В какой-то момент Пожарский даже поверил, что шесть сотен пик смогли остановить гусар… не смогли. Задержали, дали время, чтобы стрельцы не только укрылись за земляными укреплениями, но и зарядили пищали. Успели оттянуться и гаковницы.
Убегал… отступал… и князь Пожарский, а гусары, потеряв не только ритм, но и некоторых своих воинов, продолжали атаку. Они наседали на поместных конных, особенно тех, у кого кони уже были уставшие. Это была жертва, очередная жертва ради того, чтобы победить.
Гусаров вывели на пушки и гаковницы. Хваленые польско-литовские, лучшие в Европе, конные, разбились о земляные укрепления, как волна о скалу. А с русских позиций стреляло все, и никто не бил прицельно, ибо в том пороховом дыму, что образовался, стрелец не видел своего сослуживца, который был в метре от него. Стреляли в сторону, где должны были быть гусары. Пушкари работали так, будто только и тренировались заряжать и стрелять с завязанными глазами.
Пожарский не видел, он уже был за земляными укреплениями, но в Брянске открылись ворота и осажденные пошли в атаку. Бить одиночных гусар, которые улепетывали с места побоища, было значительно легче, не с первого выстрела, так с десятого, но конные польско-литовские воины вываливались из седла. А пять конных с саблями на одного гусара не оставляли тому шанса.
— У кого кони могут, вперед! — скомандовал Пожарский и устремился вновь из-за укреплений добивать поверженного противника.
Его верный спутник, пятигодка, мощный конь гольштейнской породы все же упал от усталости, не имея сил подняться. Но животное умирало уже на территории лагеря могилевского вора, там, где без руки и без сознания от болевого шока лежал ранее безобидный парень Богданко, Божьим проведением или дьявольской шуткой, бывший похожий на русского царя Димитрия Иоанновича.
В другом углу избитыми лежали предатели Воротынский и Трубецкой. Иные бояре сумели сбежать, и догнать того же Мстиславского было невозможным, выдохлись и люди, и кони, последние больше.
Победа. Это была настоящая победа. Две с половиной тысячи человек, что решили пожить вольной жизнью или поправить свое финансовое положение, для чего пришли на Русь, чтобы грабить и убивать, остались лежать у Брянска. Может быть, позже, не сегодня и не завтра, но ими удобрят поля около русского города, прикопав в земле, насиловать которую они пришли. И пусть иным будет наука, что на русской земле теперь будет порядок, какие бы препятствия ни появлялись на пути его становления.
Но чего стоила эта победа? Полторы тысячи русских людей и еще сто двадцать пять иностранцев навсегда остались на брянской земле. Вот их захоронят уже завтра, с отпеванием, и так, чтобы собаки или хищники не раскопали тела и не поживились плотью геройски погибших воинов.
Дмитрий Михайлович Пожарский внешне излучал удовольствие. И в его смешанных чувствах были и эмоции удовольствия, но не только они. Он не проиграл — это выглядит именно так, и по итогам битвы должен получить даже награду. Но он проиграл — это не столь очевидно для остальных, но предельно понятно князю, так как его действия могли быть иными, и столько потерь войско бы не понесло.
Дмитрий Михайлович решил, что будет в дальнейшем, если Господь даст, учиться командовать, тренировать воинов, не взирая ни на что, добиваясь автоматизма, убивая в людях эмоции, будь-то страх, или отвага. Будет выполнение приказов, чтобы можно было командовать без оглядки на то, что стрельцы, или кто иной, побегут без приказа. И тут даже неважно, куда бежать, на врага, или от него, важно выполнить установку командования.
Порой нужно получить ожог, чтобы понять, насколько обжигает огонь.
*………*………*
Москва
21 августа 1606 года
— Ульяна Никитична, спаси Христос! — Милка поклонилась в пояс.
— Что ты, девка⁈ Я чай не боярышня какая, кабы спину предо мной гнуть, — возмутилась Колотуша.
— Так то, Ульяна Никитична, с повагой я. Вельми много ты помогаешь, — сказала Милка.
— Так, и я уже Демьяху мать по Христу. Так что иди, куда треба! Токмо смотри, — Колотуша погрозила пальцем. — Помни, что мужняя. Платок добрый одень, да с мужами не разговаривай. Осудят люди.
Стрелецкая вдова и прямо-таки местная достопримечательность, Ульяна, которую только Милка и зовет по имени-отчеству, оказалась хорошей крестной матерью. Уже неоднократно помогала с дитем и, в отличие от многих семей, Демьях никогда не оставался один.
Колотуша, которую многие считали немного не от мира сего, прикрывалась ширмой глупости, но ни разу не была неразумной. Напротив, умная, прозорливая женщина потому и была интересна для многих, что умела не только передать новости, но чаще, переосмыслив, донести до слушателя известия таким образом, что становилось понятно всем. А то, что женщину считали почти юродивой, так это от поведения, не может женщина так вольготно жить и быть в центре внимания. А еще Колотуша-Ульяна почти не занималась своим домом, не ткала по вечерам, порой, даже ходила часто без платка.
Это одиночество. Ульяна засыпала в своем холодном доме, который, будучи протопленным больше нужного и жарким, не становился на сердце женщины теплым. В доме порой можно было услышать эхо, как будто тут вообще никто не живет. Просыпаясь в холоде, женщина сразу же устремлялась во двор и к людям. Там и только во время общения, Колотуша получала немного тепла и могла временно, пока не оказывалась в своем одиночестве вновь, согреться.
Сама Ульяна не могла объяснить себе, почему так прикипела к новым жильцам ее любимой улицы, населенной людьми, которые никогда ее не обижали. Не понимала она своих эмоций и даже боялась их, когда держала на руках уже почти полуторогодовалого Демьяха, который и сам уже не прочь был пройти пять-шесть шагов. Колотуша не выпускала из рук мальчика, часто пуская слезу, глядя, как улыбается невинная душа Демьяха. Лучшей крестной матери для брата Милки было сложно подобрать.
Ульяна не была старухой по возрасту, несмотря на то, что выглядела таковой. Женщине было тридцать семь лет. Некогда ее можно было считать привлекательной, по крайней мере, стрелецкий десятник, а чуть позже и полусотенный Макар, Иванов сын, выбрал деву из предложенных отцом для сватовства трех невест. И это несмотря на то, что род Ульяны не мог дать большого приданного девушке.
Семейная жизнь складывалась не то, чтобы идеально, по крайней мере, не так идеалистично, как нынче себе рисовала Ульяна, вспоминая былое. Многие люди, если не все, часто забывают плохое и ассоциируют прошлое только с положительными сюжетами. Это защитная реакция организма. Главное, чтобы хорошее, хоть в какой мере, но присутствовало. В семейной жизни Ульяны положительные моменты были.
Женщина отказывала себе в памяти таких моментов жизни с Макаром, как оскорбления от мужа, побои, но помнила, как он самолично одевал ей красочный платок, который купил на рынке за неимоверно много серебра, много в понимании Ульяны. Макар находил оправдание смерти их общих детей в том, что жена где-то недосмотрела. Это было более, чем обидно, Ульяна часто после таких разговоров плакала. Четыре ребеночка родилось, и только Ванька дожил до двух годиков… Но, в памяти женщины, Макар, погибший во время шведского похода чуть более десяти лет назад, оставался идеалом мужа. И не потому он идеальный, что после смерти хозяина дома, его вдова стала богатой женщиной, так как полусотенный был не чистый на руку и умудрился награбить за время службы, да торговал удачно. Он идеальный, потому, что так нужно, что иначе нельзя, ибо мало что осталось у Ульяны, чтобы разбрасываться памятью.
Не дал Господь счастья увидеть, как растут собственные дети, сейчас Колотуша часто угощала медовыми хлебцами детишек чужих.
Что-то переменилось внутри Ульяны, когда она стала крестной Демьяхи. Теперь женщина, понимая, что навязывается, часто просто проходила мимо дома, в котором поселились Милка с Егором. И какое же счастье испытывала Ульяна, когда Милка звала ее в дом, чтобы взваром напоить, али дать крестной матери потютютькаться с мальчиком.
— Стой, девка! — строго сказала Колотуша, когда Милка уже поспешила выйти из дома за покупками. — Слыхала я, что до государя, в Кремль жить уходите. Горько то мне.
— Так мы, Ульяна Никитична, и выйти можем, и прийти до тебя. Да, и не навсегда то, — Милка, поддавшись порыву приблизилась к женщине, в которой видела свою мать, что умерла уже более года назад, обняла Колотушу.
— Узел возьми и приховай! — строго потребовала Ульяна, но предательская слеза защекотала кожу на лице.
Милка подошла к, казалось, невзрачному узлу, который Колотуша принесла с помощью палки, что перекинула через плечо.
— Ух! — молодая, беременная женщина напряглась и попробовала поднять узел, ей это удалось, но только на пару секунд, после чего тряпица с содержимым внутри упала, а по горнице распространился звон металла.
— Куды ты, хилая такая? — сказала Ульяна, поднялась, подошла к узлу и не без труда подняла его. — Куды отнесть?
— Ульяна Никитична, а что там? — в голосе Милки сочилось недовольство. — Спаси Христос, не бедствуем. Есть у нас все.
Конечно, Милка догадалась, что именно в узле. Там монеты, ну или еще какие драгоценности. Молодая женщина боялась богатств, она еще не осознала, сколько у них с Егором серебра, да золота. По московским меркам, не то, чтобы и сильно много, но Милка была из деревни… там серебряные монеты люди показывали друг другу, как диковинку.
— То не тебе, девка! — строго отвечала Колотуша. — То сыну моему, Демьяхе. Кабы ремесло освоил, али выучился на писаря, еще кого. Бери, коли даю! Не забижай! То от души!
— Прости, Ульяна Никитична! — Милка поклонилась женщине. — Храни тебя Христос!
Ульяна подошла и обняла свою… дочку. Почему? Не понятно, но Милка уже поселилась в сердце Колотуши, может быть, сразу после того, как Ульяна стала крестной матерью для Демьяха, может, раньше. Но, у женщины оказалось столько нерастраченной материнской любви, что она потерялась в своих эмоциях и… уже два дня не появлялась на Лобном месте, чтобы узнать последние новости.
— Иди, девка! Добрый муж у тебя. С самим государем знается. Такого холить требо, да кормить сытно, мясом да хлебом. Купи и сыра, мясо у Яшки мясника не бери. Слыхала я, что он свиней своих зарубленными ляхами кормил.
— Тетка Колотуша! — испугалась такому кощунству Милка.
— Шуткую я, — Ульяна улыбнулась и тихо добавила. — Токмо, кто его знает, может, и кормил. Люди же говорят…
Милка ушла, а Демьях ни с чего разрыдался. На всякий случай, Ульяна подмыла мальца, мало ли, какие раздражения. После отрезала кусочек от соленого сала, что с собой принесла, завернула его в тряпицу и дала мальчику. Демьях с удовольствием стал посасывать сало, замолчал, а Ульяна решила сварить кашу, заприметив добрую, уже перебранную гречу.
— Добрая жонка! — сказала женщина, осматривая горницу на предмет чистоты и порядка.
— Хрясь! — раздался грохот во дворе.
Из оконцев дома, которые были сейчас открыты, Ульяна заметила тени, которые, быстро взломав ворота, остановились, и уже не спеша, будто не выдали себя шумом, пошли к дверям.
Женщина не успевала закрыть на засов входную дверь. Но быстро сделала это с дверьми в большую горницу.
Ульяна не была из робкого десятка, на улицах Москвы все знали, что, несмотря на свою полноту, или даже благодаря ей, Колотуша может дать отпор чуть ли не любому мужику. Стрелецкая вдова умела обращаться и с оружием. После смерти мужа, в ее доме оставалось только одних пистолей пять штук. Один пистоль женщина носила с собой, пряча на поясе под сарафаном. Когда-то, когда муж был в хорошем настроении, он рассказывал и показывал воинские премудрости обращения с оружием.
Ульяна спешно заряжала пистоль, ругая себя, что расслабилась, и раз по вечерам не бродит по московским улочкам, то и пистоль незаряженный носит. Достала женщина и нож.
Ульяна Никитична знала о некоторых проблемах в семье Егора, которого меж собой многие прозывали «Рында». У Милки язык без кости, все, что сама знала, молодая женщина рассказала, да и сложно Калатуше не рассказать, Ульяна умела разговорить кого угодно. Поэтому вопросов о том, что в дом нежданно пожаловали добрые люди, не стояло. Без дозвола хозяев неможно в дом захаживать, да и ворота не выламывают.
— Ходь сюды, сын! — сказала Колотуша и, схватив Демьяха, потащила его за печную трубу, где, как знала женщина, стоял большой сундук.
Ульяна выудила из сумы на поясе медовую пастилу и дала мальчику, даже заткнула Демьяху оторванными тряпицами уши. Теперь ребенок занят делом, так надеялась женщина.
— Тыщь! — в дверь ударили.
— Люди! Помогите! Убивать пришли! Помогите! — кричала Ульяна в окно, когда поняла, что никто уходить не собирается, и грабители, или убивцы, обязательно проломятся в закрытую горницу.
Как на зло, на улице не бродили вооруженные мужики. Как только в Москве стала нормализоваться жизнь, оружные люди становились все большей редкостью, многие вновь пошли в мастерские и занялись, наконец, делом.
— Старая! Открой! Тебя не тронем! — раздался хрипловатый голос за дверью.
Ульяна ужаснулась. Они знали, кто именно в доме, следили, ждали, может быть, когда Милка уйдет, чтобы забрать сына, ее, Ульяны, сына. Если еще была надежда на то, что это грабители, и она была даже готова отдать тот самый узелок с золотом, что с большим трудом принесла Милке, чтобы откупиться, то сейчас становилось ясно — пришли убивать Демьяха.
Милка говорила, что страшные люди угрожали убить семью Егора, потому они и собирались пожить под государевой защитой в Кремле.
— Чей будешь, молодец? — сделала попытку что-то узнать Колотуша, вместе с тем женщина старалась тянуть время, может, все-таки кто-то слышал ее мольбы о помощи.
— Старая, я не стану с тобой разговоры разговаривать. Открывай и ступай прочь! — нервно прокричал тот же хриплый убийца.
Ульяна поняла, осознала, что и она будет убита. Уже потому, что не станет спокойно оставлять Демьяха на заклание.
Дверь стали ломать, а Колотуша еще раз подбежала к оконцу.
— То я, люди, стрелецкая вдова Колотуша! Спасите! Тати убивать пришли! — Ульяна пыталась докричаться хоть до кого-то.
Дверь стала поддаваться. Женщина, подрагивающими руками, направила пистоль на вход в горницу и ждала. Постепенно решимость идти до конца завоевывала разум Ульяны. Она не боялась умереть, она боялась не защитить. Ранее стрелецкая вдова увидела две тени, она надеялась, что татей не больше. Говорил только один, но их могло быть и пять, и десять. Знала бы Колотуша, что так придется, забрала бы все мужнены пистоли.
— Успею! — сказала сама себе Колотуша и подбежала к столу, беря нож в правую руку, но не оставляя пистоль, держа оружие в левой.
— Все мое оставляю Егору Рынде, — быстро, коряво, наскребла на деревянном столе женщина, добавляя. — Богом заклинаю!
Топор уже прорубил дверь в одном месте, и Ульяна, вопреки своей полноте, лихо подбежала ко все больше появлявшемуся зазору между дубовыми досками, из которых была сбита дверь.
Выбрав время, когда один удар топора уже высек щепу из двери, и тот, кто прорубает дверь, замахивается, Ульяна направила пистоль в щель и выжала спусковой крючок. Прозвучал выстрел, и одновременно заорали и один из убийц, и Демьях. Надежда, что мальчик не услышит шума и будет занят поеданием лакомства, не оправдалась.
— Ах ты, блядюжница! — выкрикнул хриплый голос, и в той же щели, в которую только что стреляла Ульяна, стали появляться один за одним дула пистолей и стрелять.
Выстрелы пришлись мимо, но Ульяна стала на направлении к мальчику и прикрыла его своим телом, чтобы в него точно не попали. Зря, сундук с мальчиком был за трубой, туда с двери попасть было нельзя.
Комнату заволокло пороховым дымом и Ульяна не сразу нашла лавку, на которой оставила и порох и пулю, чтобы перезарядить пистоль. У нее оставался один выстрел. Не собиралась Колотуша воевать, потому и не брала много зарядов.
Установилось затишье. Надежда вновь поселилась в сердце женщины. Может, ушли? Однако, через минуты три в дверь ударило что-то мощное. Не трудно было догадаться, что бандиты притащили бревно и стали им бить по двери.
Со второго удара дверь рухнула и в дверном проеме показались трое татей. Выстрел! Как подкошенный, падает первый ворвавшийся. Пуля стрелецкой вдовы поразила мужчину прямо в сердце. Оставалось еще двое, один, впрочем, держался за стену и истекал кровью. Это в него попала Колотуша, когда стреляла в щель в двери.
— Вжух, — сабля рассекает воздух и обрушивается на женщину.
Ульяна рефлекторно прикрывается правой рукой и сабля отрубает руку, продолжая свой путь к голове. Препятствие в виде руки уменьшило силу удара, и череп женщины не раскроили, но рассечение было существенным. Впрочем, Ульяна при современной медицине, вернее, ее отсутствии, обречена.
— Вот же баба! — дворянин Матвей Белов сплюнул, потом посмотрел на своего подельника, который все еще держался на стену, но было видно, что ему все хуже. — Ты как?
— Тяжко! — прохрипел Ванька Клык, холоп заказчика преступления.
Матвей подошел к подельнику и всадил тому нож в глаз. Потом стал резать лицо убитому, чтобы никто не смог узнать, чьим именно был холоп. То же самое Белов проделал с третьим подельником, несмотря на то, что тот так же был дворянином, как и Матвей, и вряд ли мог ассоциироваться с каким-либо влиятельным человеком.
— Прости Господи, грехи мои тяжкие! — сказал Белов и перекрестился на Красный угол.
Не издающая звуков Ульяна Никитична не реагировала на боль, которая пронизывала все ее нутро, но от того, что убийца обращается к Богу, ее покоробило. Благо, мимика на окровавленном лице женщины осталась незамеченной. Хотя какое «благо» может быть в сложившейся ситуации.
— Ну, а тебя я заберу, — сказал опустившийся до разбоя дворянин, обращаясь к ребенку, который прекратил кричать и с детским, наивным интересом осматривал комнату.
Демьях смог вылезть из сундука, перекулившись через его стенку. Теперь мальчик уверенно стоял на ногах перед своим вероятным похитителем.
Уверенный, что более сабля не пригодится, Матвей вложил ее в ножны и стал быстро обыскивать комнату, начиная свой грабеж с сундука, в котором был спрятан мальчик.
— Злато? — удивленно воскликнул убийца.
Завязав узел, обернув его еще и в рубаху, что лежала в сундуке, Белов пошел, к так и стоявшему посреди комнаты, мальчику. Вор и убийца подхватил мальчонку… потом подумал, поставил Демьяха на пол, пошел снимать пояс с саблей у своего подельника, который также был дворянином. Белов и раньше засматривался на «баторку» того, с кем уже больше полгода промышлял грязными делами [баторка — сабля с вензелем короля Речи Посполитой Стефана Батория].
Ульяна терпела. Она понимала, что ей оставалось жить… не важно сколько, главное спасти сына. Но, всегда остававшаяся умной женщиной, стрелецкая вдова правильно расценивала свои шансы. У нее был только один вариант — собрать все силы, и свои, и те, что Господь дарует, ибо собственных будет мало, и ударить кинжалом. Но сделать это можно будет только тогда, когда у убийцы будут заняты обе руки. Как же вовремя Ульяна принесла золото, которое не бросит ни один грабитель.
Матвей Белов держал в правой руке золото, с трудом держал, тяжелый получался узел. Ну, а вторая рука была занята тем, за которого обещали, может, и меньше, чем в узле денег, но так же немало. Мужчина сделал шаг, второй. Он не обратил внимание на лежащую женщину, которая принесла немало проблем, был уверен, что она умерла. Более того, Белов был даже ей, в некоторой степени, благодарен: не нужно делиться вознаграждением. Убитым подельникам деньги ни к чему.
Шаг, еще один.
Какая сила подняла Ульяну Никитичну с лавки, на которой она, окровавленная, лежала, было не понять. Наверное, эта сила, которая дается матери, чтобы сделать невозможное, но, жертвуя всем, спасти своего ребенка.
— Как? — спросил Белов, разворачивая голову, но не бросая ни золото, ни Демьяха.
А Ульяна все ударяла ножом, и ударяла. В шею, в спину, не защищенную ничем, снова в шею, в спину, уже заваливаясь, женщина колола в бедро, в голень. Белов сделал шаг, второй. Ульяна, опираясь на окровавленный нож, подтягивалась к убийце, чтобы нанести еще один удар ножом. Белов рухнул, рассыпалось золото, а Демьях зашелся в плаче, ударившись при падении рукой.
Два человека умерли практически одновременно.
Если бы священнику нужно было прочитать проповедь о добре и зле, об убийстве и самопожертвовании, то этот эпизод стал бы основой проповеди, которая надолго бы отложилась в сердцах истинно верующих христиан.
Только через час Милка, пришедшая с рынка, увидела… а чуть позже и осознала, что есть такое мать, и что стрелецкая вдова Колотуша-Ульяна Никитична была МАТЕРЬЮ.