Они кричали так громко, что мы проснулись.
Мы уже ко всему привыкли. К ночным собраниям, к шуму, к разговорам на высоких тонах, к битью посуды, но на этот раз они уж очень громко кричали.
— Чего они так орут? — спросила Мария, лежавшая в кровати.
— Не знаю.
— А сколько времени?
— Поздно.
Была глубокая ночь, в нашей комнате стояла темень.
— Попроси их прекратить, они не дают мне спать, — пожаловалась Мария. — Скажи, чтобы кричали чуть тише.
— Я не могу.
Я пытался расслышать, о чем они говорят, но голоса смешивались в общий ор.
Мария перебралась в мою постель:
— Я боюсь.
— Они тоже боятся.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что кричат.
В этих криках слышалось шипенье разъяренных ящериц.
Ящерицы, когда не могут спастись бегом и чувствуют, что их вот-вот схватят, разевают пасть, надуваются и шипят, стараясь напугать тебя, потому что они сами тебя боятся, ты огромный, и последнее, что им остается, — попытаться спастись. А вдруг тебе неизвестно, что они добрые, что ничего плохого не делают и ты их не тронешь.
Дверь открылась. На мгновение комната осветилась. Я увидел темную фигуру мамы и за ней старика.
Мама прикрыла дверь:
— Вы проснулись?
— Да, — ответили мы хором.
Она зажгла лампу на комоде. В ее руке была тарелка с хлебом и сыром. Она присела на край кровати.
— Я принесла вам поесть, — сказала она уставшим тихим голосом. Под глазами были темные круги, волосы в беспорядке, она выглядела постаревшей. — Покушайте и постарайтесь заснуть.
— Мама?.. — начала Мария. Мама поставила тарелку на колени.
— Что, дочка?
— Что-то случилось?
— Ничего не случилось. — Мама попыталась отрезать сыр, но руки у нее дрожали. Она не умела притворяться. — Давайте ешьте, а потом… — Она нагнулась, поставила тарелку на пол, сжала голову руками и тихо заплакала.
— Мама… мама… Почему ты плачешь? — зашмыгала носом Мария.
Я тоже почувствовал комок в горле.
— Мама?
Она подняла голову и посмотрела на меня опухшими покрасневшими глазами:
— Что тебе?
— Он умер, да?
Она залепила мне пощечину.
— Никто не умер! Никто не умер! — Боль исказила ее лицо, и она прошептала: — Ты еще слишком маленький… — Она всхлипнула и прижала меня к груди.
Я заплакал.
Сейчас плакали все.
А за дверью орал старик.
Мама услышала крик и оторвалась от меня.
— Ну хватит! — Вытерла слезы. Протянула нам хлеб и сыр: — Ешьте.
Мария вцепилась зубами в бутерброд, но глотать ей мешали рыдания. Мама взяла его из ее руки.
— Вы не голодны? Ну ничего. — Она забрала тарелку. — Оставайтесь в постели. — Она схватила подушки и выключила свет. — Если вам будет мешать шум, накройтесь подушками. — И положила их нам на головы.
Я попытался скинуть подушку.
— Мама, ну пожалуйста, не надо. Нечем дышать.
— Слушайся меня! — взорвалась она и нажала на подушку.
Мария зашлась в плаче, словно ее резали.
— Прекрати! — Мама закричала так громко, что на мгновенье за стеной прекратили ругаться.
Я испугался, что она сейчас ударит Марию. Мария умолкла.
Если мы двигались или подавали голос, мама, как заезженная пластинка, повторяла:
— Тс-с-с! Молчите!
Я притворился спящим и надеялся, что Мария сделает так же. Скоро успокоилась и она.
Мама еще немного посидела с нами, я надеялся, что она будет здесь всю ночь, но она поднялась. Видимо, подумала, что мы уснули, и вышла, плотно прикрыв дверь.
Мы сбросили подушки. Было темно, но свет уличных фонарей проникал в комнату. Я встал.
Мария села на кровати и, нацепив очки, спросила:
— Ты чего?
Я поднял палец к губам:
— Тш-ш-ш!
И приложил ухо к двери.
Они продолжали спорить, на этот раз тихо. Я слышал голос Феличе и голос старика, но слов разобрать не мог. Я посмотрел в замочную скважину, но увидел только стену.
Я нажал на ручку.
Мария замахала руками:
— Ты что, с ума сошел?
Тихо! — И приоткрыл дверь.
Феличе стоял рядом с кухней. На нем был зеленый комбинезон, застегнутый до самого подбородка. Взгляд был пристальный, губы сжаты. Волосы он подстриг под ноль.
— Я?! — взвыл он, ткнув себя в грудь.
— Да, ты, — ответил старик. Он сидел за столом, положив ногу на ногу, с сигаретой в руках и жесткой улыбкой на губах.
— Это я — пидор?!
— Именно так, — подтвердил старик.
Феличе потряс головой.
— И с чего ты это взял?
— По всему видно. Пидор он и есть пидор. Этого не скроешь. И знаешь, что хуже всего? — посмотрел ему в глаза старик.
— Нет. И что же? — заинтересованно поднял брови Феличе.
Они казались друзьями, обменивающимися секретами.
Старик погасил окурок о тарелку.
— То, что ты так ничего о себе и не понял. В этом твоя проблема. Ты родился пидором и не понимаешь этого и ведешь себя так, как ведут только педерасты, везде, где можешь, зад подставляешь, треплешься без умолку, и все, что делаешь или говоришь, фальшиво, как у истинного педераста. А ты уже взрослый парень, в постель не ссышься. Задумайся над тем, как ты
ведешь себя, недоносок.
Папа, казалось, прислушивался к разговору, но был где-то в другом месте. Парикмахер стоял, подперев дверь, словно дом вот-вот должен был завалиться. Мама с отсутствующим взглядом сидела на диване. Телевизор перед ней работал с убранным звуком. Вокруг лампочки роились мошки и, обжегшись, падали в белые тарелки.
— Слушайте, а давайте отдадим ему его, — произнес неожиданно папа.
Старик посмотрел на папу и ухмыльнулся:
— Тебе бы лучше помолчать, понял?
Феличе тоже посмотрел на папу, а потом подошел к старику.
— Ладно, я педераст, а ты, ты — кусок дерьма, за это и получи! — И врезал ему кулаком прямо в зубы.
Старик рухнул на пол.
Я сделал два шага назад и схватился за голову. Феличе колотил старика. Я задрожал, не осмеливаясь подойти к двери и посмотреть.
На кухне закричал папа:
— Ты что, совсем охренел? Крыша съехала? — Схватил Феличе за руку, пытаясь оттащить от старика.
— Этот ублюдок назвал меня пидором. — Феличе вырывался из папиных рук. — Я убью его…
Старик лежал на полу. Мне стало жаль его. Я хотел бы ему помочь, но не мог. Он старался подняться, но ноги у него скользили по полу, а руки не держали. Изо рта шла кровь. Его очки валялись под столом. Штанины задрались, и я не мог оторвать глаз от его белых безволосых икр. Наконец старику удалось ухватиться за край стола, и он, с усилием подтянувшись, медленно встал на ноги. Взял салфетку и прижал ее к губам.
Мама плакала на диване. Брадобрей, словно прибитый гвоздями к двери, стоял с выражением ужаса в глазах.
Феличе сделал два шага к старику, несмотря на то что папа пытался удержать его…
— Ну как? По-твоему, это удар пидора, да? Только скажи еще раз, что я пидор, и клянусь, с земли никогда больше не встанешь.
Старик уселся на стул, промокая салфеткой огромную трещину на губе. Затем поднял голову, пристально посмотрел на Феличе и сказал твердым голосом:
— Если ты мужчина, докажи нам это, сейчас. — Ненависть читалась в его взгляде. — Ты сказал, что это по твоей вине, что ты не исполнил того, что должен был. Как ты сказал? Я вспорю его, как барана, мне раз плюнуть. Я десантник. Я то, я се. Болтун, вот ты кто на самом деле. Ты хуже собаки, ты был не способен даже караулить пацана. — Капля крови упала на стол.
— Дерьмо! — взвыл Феличе, оттаскиваемый папой. — Не буду я этого делать! Почему я должен, почему? — По его бритым щекам покатились слезы.
— Помоги мне! Помоги! — крикнул папа Барбариному отцу.
Тот набросился на Феличе, и им вдвоем с трудом удавалось удерживать парня.
— Я не сделаю этого, сволочь! — повторял Феличе. — Я не пойду в тюрьму за тебя. Даже и не думай!
Сейчас он его убьет, подумал я. Старик поднялся на ноги.
— Тогда я сам сделаю это. Но учти, если туда пойду я, ты тоже сядешь, отморозок. Я тебя уверяю.
Феличе вырвался из рук папы и Барбариного отца, стряхнув их, словно перхоть, и бросился к старику.
Старик вытащил из кармана пистолет и положил на стол.
— Ну, давай, сучонок, попробуй еще раз ударить меня. Давай, давай. Я прошу тебя, ударь…
Феличе застыл на месте, как в игре «раз-два-три, замри!».
Папа встал между ними.
— Хватит! Успокойтесь, наконец!
— Ну давай! — Старик засунул пистолет за пояс.
Мама сидела в углу, плакала и повторяла, держа руку у рта:
— Тихо! Прошу вас, тише! Прошу вас, тише!
— Почему он его хочет застрелить?
Я повернулся: Мария стояла у меня за спиной.
— Возвращайся в постель! — прошипел я. Она отрицательно покачала головой.
— Мария, вернись в постель!
— Мария сжала губы и покачала головой — нет. Я поднял руку, чтобы дать ей подзатыльник. Но сдержался.
— Ложись, ложись и не пытайся заплакать.
Она подчинилась.
Папе тем временем удалось усадить всех. Сам он продолжал ходить по кухне, блестя глазами, словно у него внутри включили свет.
— Хватит! Давайте решать. Сколько нас? Осталось только четверо. Самых идиотов. Ну и ладно. Кто проигрывает, тот его и убивает. Это не так трудно.
— И получает пожизненное, — сказал брадобрей, вытерев вспотевший лоб.
— Браво! — Старик захлопал в ладоши. — Наконец-то вы начали соображать.
Папа взял коробок спичек и высыпал их на стол.
— Вот так. Сыграем в игру. Вы знаете ее?
Я закрыл дверь.
Я знал эту игру.
В темноте я нашарил майку, штаны и стал одеваться. Куда задевались сандалии?
Мария села на кровати и смотрела на меня.
— Ты чего?
— Ничего.
Сандалии я нашел в углу.
— Куда ты собрался? Я застегнул сандалии.
— Куда надо.
— Хочешь, я тебе скажу одну вещь? Ты плохой. Очень плохой.
Я наступил на кровать, а оттуда — на подоконник.
— Что ты делаешь?
Я посмотрел вниз.
— Иду к Филиппо.
Отец, к счастью, припарковал грузовик прямо под окном.
— А кто этот Филиппо?
— Один мой друг.
Было высоко, я боялся, что тент грузовика не выдержит, он был почти гнилой. Папа все время говорил, что пора покупать новый. Если я прыгну ногами вперед, то он точно прорвется, и я шлепнусь на дно кузова.
— Если ты это сделаешь, я маме пожалуюсь.
Я посмотрел на нее:
— Успокойся. И спи. А если придет мама… Скажешь ей… Скажешь… Скажешь, что в голову придет.
— Она очень рассердится.
— Ну и пусть. — Я перекрестился, задержал дыхание, сделал шаг вперед и упал вниз, широко расставив руки.
Я приземлился прямо на спину в самую середину тента, без единой царапины. Тент выдержал. Мария высунулась из окна:
— Вернись сейчас же. Я тебя прошу.
— Скоро вернусь. Не беспокойся. — Я перебрался на кабину, а оттуда на землю.
Дорога тонула в темноте. Дома стояли темные и молчаливые. Единственные освещенные окна были в моем доме. Фонарь у фонтана был окружен роем мошкары.
Облака затянули небо, и селение было окружено мраком. И мне предстояло войти в него, чтобы отправиться к ферме Меликетти.
Я должен был найти в себе мужество.
Тайгер Джек. Думай о Тайгере Джеке.
Индеец мне бы помог. Прежде чем сделать что-нибудь, я должен думать, как бы в этом случае поступил на моем месте индеец. В этом весь секрет.
Я забежал за угол взять велосипед. Сердце колотилось в груди.
Яркий «Red Dragon» стоял, нагло привалившись к Бульдозеру.
Я собрался было взять новый велосипед, но остановился, я же не сумасшедший, куда я доберусь на этом драндулете?
Старик Бульдозер летел как птица.
— Вперед, Тайгер, вперед! — причитал я.
Я ехал сквозь чернила, едва различая дорогу, а когда ее не видел, то представлял в памяти. Порой острый лунный луч прорывался сквозь разрывы в облаках, затянувших небо, и на мгновение становились видны поля и очертания холмов по обеим сторонам дороги.
Я, сжав зубы, мчался вперед.
Раз, два, три, вдох…
Раз, два, три, вдох…
Шины хрустели по гравию. Ветер облеплял лицо, словно теплая сметана.
Пронзительный вскрик совы и далекий лай собаки. И вновь тишина.
Но я чувствовал их во мраке. Я представлял, как они стоят вдоль дороги, маленькие существа с лисьими ушами и красными глазами, следя за мной и говоря друг другу:
— Смотри! Смотри, мальчишка!
— Что он делает ночью в этих краях?
— Схватим его!
— Да, да, да, прекрасная мысль… Схватим его!
А позади них стояли властелины холмов, гиганты в земле и колосьях, не сводившие с меня глаз и ожидавшие, когда я остановлюсь, чтобы навалиться на меня и похоронить под собой. Я чувствовал их дыхание. Оно походило на звук ветра в колосьях.
— Филиппо, я скоро буду… Филиппо, я иду, — повторял я, дыша с трудом.
Чем ближе была ферма, тем сильнее и удушливее становился охватывавший меня ужас.
Свиньи Меликетти, вот в чем дело.
Волосы на макушке встали дыбом.
Властелины холмов и полей наводили на меня страх, но я знал, что их не бывает, что я их себе навоображал, о них я не мог поговорить ни с кем, меня бы высмеяли. Но свиней, наоборот, можно обсуждать долго, потому что они существуют на самом деле, готовые сожрать все, что попадется.
Живая плоть.
«Пес попытался сбежать, но свиньи не дали ему это сделать. Сожрали в два счета», — сказал Череп.
Не исключено, что Меликетти на ночь выпускает их, и они бродят вокруг фермы, огромные, злые, вынюхивая что-то своими зверскими рылами.
Чем дальше мне быть от этих тварей, тем лучше.
Вдали мелькнул и исчез во мраке лучик света.
Ферма. Я почти на месте.
Я затормозил. Ветра больше не было. Горячий воздух замер. Из ущелья доносился стрекот цикад. Я слез с велосипеда и положил его рядом с дорогой в кусты.
Ничего не было видно.
Затаив дыхание и напряженно вглядываясь в темноту, я быстро взбирался вверх по склону. Я ничего не мог поделать со своим воображением, и мне казалось, что вот-вот монстры вцепятся мне в горло острыми когтями. Сейчас, когда я шел пешком, вокруг меня в непроницаемой мгле слышались странные звуки, скрипы, вздохи. Я облизнул пересохшие губы и почувствовал горький вкус во рту. Сердце стучало у меня в горле.
Я наступил сандалией на что-то липкое, поскользнулся, взвизгнул и свалился на землю, расцарапав колено.
— Кто здесь? Что это?! — вскрикнул я, соскребая с себя нечто, ощущая, как желеобразные жгучие щупальца облепили меня.
Глухой шум и «буа, буа, буа».
Жаба! Я наступил на жабу. Какого черта она разлеглась посреди дороги!
Я поднялся и, хромая, поковылял дальше.
Как же я не взял с собой фонарик! Я же мог взять тот, что лежал в кабине грузовика.
Добравшись до ограды двора, я спрятался за деревом.
В сотне метров от меня стоял дом с темными окнами. Единственная лампочка свешивалась у входной двери, освещая кусок облупленной стены и ржавое кресло-качалку.
Чуть дальше, у ущелья, находился загон для свиней. Уже отсюда чувствовалась отвратительная вонь.
Где бы мог находиться Филиппо?
Внизу, в ущелье, сказал Сальваторе. В этом длинном горном коридоре я бывал с папой пару раз зимой, собирали грибы. Сплошные валуны, пещеры и каменные стены.
Если я пересеку поляну, то окажусь у края ущелья, а оттуда смогу спуститься на его дно, не приближаясь к дому.
Это был неплохой план.
Я остановился у обрыва. Внизу было так темно, что я не мог разглядеть, насколько он крут и есть ли выступы.
Я продолжал клясть себя за то, что не взял фонарь. Без него мне здесь не спуститься, я рисковал свернуть себе шею.
Оставалось одно — пойти к дому, рядом с ним ущелье было неглубоким, и от него начиналась тропинка, ведущая вниз. Но там были и свиньи.
Я покрылся потом.
«У свиней самый лучший нюх на свете», — говорил отец Черепа, заядлый охотник.
Я не мог миновать их. Они точно меня учуют.
Что сделал бы на моем месте Тайгер Джек?
Он пошел бы прямо к ним и перестрелял из своего винчестера, разделал на сосиски, поджарил и съел бы.
Нет. Это не в его стиле.
Что бы он сделал?
Думай, приказал я себе, напрягись.
Он постарался бы избавиться от человеческого запаха, вот что бы он сделал. Индейцы, когда шли охотиться на бизонов, обмазывались жиром и надевали на спину шкуры. Вот что я должен сделать: я должен намазаться землей. Нет, не землей, а навозом. Это будет лучше. Если от меня будет пахнуть их дерьмом, они точно не обратят на меня внимания.
Я подкрался почти к самому дому, оставаясь в темноте.
Вонь усилилась.
Сквозь стрекот цикад стал слышен другой звук: музыка. Пианино и низкий голос, певший: «…какая ледяная эта вода, никто не сможет спасти меня, я упал за борт, я упал во время бала на палубе. Волна за волной…»
Меликетти, что ли, поет?
Кто-то сидел в кресле-качалке. На земле рядом с креслом стоял радиоприемник. Это или Меликетти, или его хромая дочка.
Я огляделся, прячась за старым тракторным колесом.
Сидевший казался мертвым.
Я подкрался поближе.
Это был Меликетти.
Его усохшая голова покоилась на грязной подушке, рот открыт, на коленях двустволка. Он храпел так сильно, что доносилось даже сюда.
Путь был свободен.
Я вышел из укрытия, сделал несколько шагов, и отрывистый лай разорвал тишину. На мгновение умолкли даже цикады.
Собака! Я забыл про собаку.
Два красных глаза сверкнули в темноте. Цепь сдавливала собаке глотку, и она хрипло лаяла.
Я рыбкой нырнул в стерню.
— Что? Ты чего? Какая муха тебя укусила? — подскочил и закрутил головой, словно филин, Меликетти. — Тиберио! Хорош лаять! Успокойся, Тиберио!
Но пес не унимался. Меликетти нагнулся, выключил радио и зажег фонарь.
— Кто там? Кто там? Там есть кто? — крикнул он в темноту и, светя вокруг фонарем, сделал пару кругов по двору с двустволкой под мышкой. — Прекрати базар. Нет там никого!
Псина улеглась на землю, продолжая глухо рычать.
Меликетти вошел в дом, хлопнув дверью.
Я, стараясь держаться подальше от пса, пошел к свинарнику. Вонь усилилась, казалось, она заполнила меня всего.
Но мне надо было маскироваться. Я снял майку и брюки. Погрузил трусы в пропитанную мочой землю и, отвернув нос, начал обмазывать грудь, плечи, ноги и лицо этой жуткой жижей.
— Вперед, Тайгер! Вперед, и не останавливаться, — шептал я.
Встал на четвереньки и пошел от загона. Это было трудно: руки и ноги тонули в грязи.
Пес вновь принялся лаять.
Я очутился между двумя оградами. Передо мной терялся во мраке коридор шириной не меньше метра.
Я слышал их. Они были рядом. Они издавали низкие глубокие звуки, напоминавшие рык льва. Я ощущал их мощь в темноте, они топали копытами все вместе, и забор дрожал от их толчков.
Вперед, и не оглядываться, приказал я себе.
Я молил Бога, чтобы моя маскировка из дерьма сработала. Если хоть одна из этих зверюг просунет рыло в щель между досками, то одним махом оттяпает мне ногу.
Я был уже у самого конца ограды, когда неожиданно услышал хрюканье и в метре от себя увидел два уставившихся желтых злобных глаза. За этими маленькими фонариками я почувствовал сотни килограммов мускулов, мяса, щетины, копыт и клыков.
Мы смотрели друг на друга бесконечно долго, потом тварь сделала прыжок, и мне почудилось, что сейчас она перепрыгнет забор.
Я заорал, вскочил на ноги, побежал, поскользнулся, упал в навоз, вскочил вновь, опять побежал, с открытым ртом, в черноту, и… взлетел в воздух. Сердце выскочило из груди, и кишки как будто кто-то больно сжал в кулак.
Я летел с обрыва. В никуда.
Метром ниже мой полет закончился среди веток оливы, криво росшей меж отвесных камней.
Я обхватил ствол руками. Если бы не было этого благословенного дерева, прервавшего мой полет, я бы разбился о камни. Как Франческо.
Я сделал попытку пошевелиться, олива заколыхалась, словно флагшток. Сейчас свалюсь вместе с деревом, подумал я.
У меня дрожали руки и ноги. Только нащупав руками камень и сев на его край, я перевел дух.
Луна появилась в разрыве облаков и все кругом осветила.
Передо мной направо и налево на сотни метров тянулось ущелье. Полное пещер, обрывов и деревьев.
Филиппо мог находиться в нем где угодно.
Справа от меня была видна узкая тропинка, петляющая между белых валунов. Рядом я разглядел воткнутую в землю жердь с привязанной к ней растрепанной веревкой. Я ухватился за веревку и стал спускаться по крутому склону. Через несколько метров я очутился на площадке, покрытой пометом. Ее окружала ограда-плетень. На одной из жердин висели одежда, веревки, серпы. Чуть дальше лежала большая связка хвороста. К корню, торчавшему из земли, были привязаны три козленка и большая коза. Они уставились на меня.
— Вместо того чтобы пялиться на меня как дуры, сказали б, где Филиппо, — прошипел я.
Темная, беззвучная тень скользнула сверху, промчалась над самой моей головой, задев волосы.
Сова.
Она взлетела, растворившись во мраке, затем вновь полетела ко мне, чиркнула по волосам и вновь взмыла в небо.
Странно. Совы — добрые птицы.
Почему она на меня нападала?
— Ухожу, ухожу, — сказал я сове.
Тропинка шла вниз, и я продолжил спускаться, держась за веревку. Я был вынужден идти, низко нагнувшись, рукой ощупывая все, что попадалось на пути, как это делают слепые. Когда я добрался до дна ущелья, я разинул рот: мышиный терн, репейник, земляничные деревья, камни — все было покрыто сверкающими точками, которые пульсировали в ночи, будто маленькие миниатюрные фонарики. Светлячки.
Тучи поредели, и луна вновь залила ущелье своим желтым светом. Стрекотали цикады. Собака Меликетти прекратила лаять. Наступил покой.
Впереди росла оливковая рощица, а за спиной, на моем склоне ущелья, показалась узкая каменная щель. Оттуда тянуло кислым запахом навоза. Я сунул голову в щель и услышал шорох и блеяние: овцы. Их закрыли в пещерке металлической решеткой, напихав, словно сардин в банку. Для Филиппо места явно не было.
Я перебрался на противоположный склон, но здесь не было видно пещер, где можно было бы спрятать мальчишку.
Когда я сиганул из окна, мне даже в голову не могло прийти, что, быть может, найти его не удастся. Я думал, что достаточно будет пройти сквозь мрак, не дать сожрать себя свиньям — и вот он, здесь.
Не тут-то было.
Ущелье было очень длинным, к тому же Филиппо могли спрятать в другом месте.
Я пал духом.
— Филиппо, где ты? — крикнул я сдавленным голосом, чтобы Меликетти не смог меня услышать. — Ответь мне! Где ты? Отзовись!
В ответ ни звука.
Ответила только сова. Она издала странный звук, вроде как произнесла: все мое, все мое, все мое. Наверное, та, что нападала на меня.
Это было несправедливо. Я проделал такой путь, рисковал жизнью из-за него, а он не отыскивался. От отчаяния я начал бегать туда-сюда среди камней и олив, затем поднял ветку и начал колотить ею по камням, пока не ободрал себе руки. Сел. Покачал головой, чтобы вытрясти из нее мысль о том, что все мои усилия оказались напрасными.
Я умчался из дома как угорелый. Папа наверняка очень рассердится. Точно меня выпорет.
Они, должно быть, уже обнаружили, что меня нет в комнате. Но даже если еще и не обнаружили, все равно скоро придут убивать Филиппо. Впереди — папа со стариком, за ними — Феличе и брадобрей. На полной скорости, на машине старика, давя шинами жаб.
Микеле, чего ты ждешь? Возвращайся домой, приказал мне голос сестры.
— Возвращаюсь, — ответил я вслух.
Я сделал все, что мог, не моя вина, что он не находился. Не моя.
Я должен был поспешить, они могли появиться с минуты на минуту.
Если я побегу изо всех сил, нигде не останавливаясь, может быть, появлюсь дома еще до их ухода. И никто ничего не заметит. Это было бы здорово.
Я бросился в обратный путь между камнями. Сейчас, когда стало чуть светлее, это было не так сложно.
Сова. Она летала над площадкой, и, когда пересекала диск луны, я видел ее черную тень, широкие короткие крылья.
— Чего тебе надо? — крикнул я ей, когда бежал через площадку, и птица вновь спикировала на меня. Я отбежал в сторону, обернулся и посмотрел на эту сумасшедшую сову.
Она продолжала носиться над площадкой. Иногда она ударяла крылом связку хвороста, лежащую у стены, делала круг и возвращалась вновь. Упрямая.
Но почему она делала это? Охотилась за мышью? Вряд ли. Тогда что?
Гнездо!
Точно. Гнездо. А в нем совята.
Как ласточки, если выгонишь их из гнезда, будут носиться кругами, пока не умрут от усталости.
Кто-то завалил гнездо совы. А совы устраивают гнезда в пещерах.
Пещера!
Я вернулся назад и принялся разбрасывать жерди, в то время как сова вновь и вновь падала на меня.
— Подожди ты! Я сейчас! — крикнул я ей.
Вот она, хорошо скрытая дыра в камнях! Овальная, широкая, словно колесо грузовика.
Сова нырнула в отверстие.
Внутри пещеры темень была, как деготь. Пахло горелым деревом и золой. Я не мог понять, насколько она глубока.
Я сунул в пещеру голову и позвал:
— Филиппо!
Мне ответило эхо.
— Филиппо! — позвал я громче. — Филиппо!
Подождал. Никакого ответа.
— Филиппо, ты слышишь меня?
Его здесь не было.
Его здесь нет. Беги домой, повторил голос сестры.
Я сделал пару шагов назад, когда внезапно мне послышался глухой стон.
Может, показалось?
Я вернулся к дыре, просунул голову поглубже.
— Филиппо! Филиппо, ты здесь?
Из темноты я услышал: м-м-м-м, м-м-м-м, м-м-м-м!
— Филиппо, это ты?
— М-м-м-м!
Он! Точно он!
Я почувствовал, как тяжесть навалилась мне на грудь, я оперся о стену и сполз вниз. И остался сидеть на этой площадке в козлиных какашках, с улыбкой на губах.
Я его нашел.
Из моих глаз полились слезы. Я вытер их рукой.
— М-м-м-м!
Я поднялся.
— Иду! Я сейчас приду. Ты видишь? Я пришел, как обещал. Видишь?
Веревка. Я нашел ее, висящую на жерди плетня, привязал к корню, рядом с той, что держала коз, и бросил в дыру.
Вот и я!
Я начал спускаться. Метра через два я достиг дна. Оно было завалено хворостом, ветками, разбитыми ящиками из-под помидоров. Встав на четвереньки, я пополз, нащупывая рукой путь в темноте. Я был голым и скоро начал трястись от холода.
— Филиппо, ты где?
— М-м-м-м!
Они заткнули ему рот.
— Я сей… — Нога попала между двух жердей, я полетел на ветки, полные шипов. Острая боль вцепилась зубами в лодыжку. Я заорал от боли, и горячая кислая рвота выплеснулась из меня.
Дрожащими руками я вытащил зажатую ногу. Сильная боль пульсировала в щиколотке.
— Знаешь, я ногу поранил, — прохрипел я. — Ты где?
— М-м-м-м!
Я сжал зубы, пополз на это мычание и наткнулся на него. Он лежал, заваленный хворостом. Я сбросил ветки и ощупал его. Тоже голый. Руки и ноги стянуты широким скотчем.
— Говорить не можешь? Подожди, я освобожу тебя. Будет немного больно.
Я сорвал скотч с его губ. Он не закричал, а начал глубоко глотать воздух.
— Ну, как ты?
Он не отвечал.
— Филиппо, как ты себя чувствуешь, ответь мне.
Он тяжело дышал, словно охотничья собака, укушенная ядовитой змеей.
— Тебе плохо?
Я дотронулся до его груди. Она очень быстро вздымалась и опадала.
— Сейчас мы уйдем отсюда. Уйдем. Подожди. — Я попытался освободить его руки и ноги. Стянуто туго. В конце концов зубами мне удалось слой за слоем сорвать скотч. Сначала с рук, затем с ног. — Ну вот и все. Пошли. — Я потянул его за руку. Но рука безжизненно обвисла. — Вставай, прошу тебя. Мы должны идти. Они уже едут сюда. — Я попытался поставить его на ноги, но он опадал, словно тряпичная кукла. В этом истощенном тельце не было ни капли сил. Он не был мертв только потому, что продолжал дышать. — Я не смогу вытащить тебя из ямы. У меня болит нога. Я прошу тебя, Филиппо, помоги мне… — Я взял его за руку. — Давай вставай! — Я усадил его, но, как только отпустил, он опять свалился на землю. — Ну что мне делать! Ты что, не понимаешь? Тебя убьют, если ты останешься здесь! — Комок встал у меня в горле. — Умрешь здесь, дурак, какой же ты дурак! Я пришел сюда из-за тебя, я тебе обещал это, и я пришел, а ты… а ты… — Меня затрясло от рыданий. — Ты… должен… встать… дурак… дурак… больше ты никто. — Я вновь и вновь пытался привести его в чувство, но он валился в золу с поникшей головой, словно дохлая курица. — Встань! Встань! — орал я и колотил его кулаками.
Я не знал, что мне делать. Я уселся у стены и уперся лбом в колени.
— Ты же еще не умер, понимаешь? — Я продолжал плакать. — И это вовсе не рай.
Неожиданно он прекратил тяжело дышать и что-то пробормотал.
Я приблизил ухо к его губам.
— Что ты сказал?
Он прошептал:
— У меня не получится.
Я замотал головой:
— Как то есть не получится, еще как получится!
— Нет, извини меня.
— Получится, конечно, получится.
Но он замолк. Я обнял его. Покрытые только грязью, мы дрожали от холода. Ничего нельзя было поделать. Не получится даже у меня. Я чувствовал смертельную усталость, не было никаких сил, боль продолжала терзать щиколотку. Я закрыл глаза, сердце потихоньку успокаивалось, и я, незаметно для себя, задремал.
Я открыл глаза.
Было темно. На мгновение мне почудилось, что я дома, в своей постели.
Затем я услышал лай собаки Меликетти. И голоса.
Они пришли.
Я рванул Филиппо за плечо:
— Филиппо! Филиппо, они идут. Они идут убивать тебя. Вставай!
Он вздохнул:
— Не могу.
— Можешь, я знаю. Спорим?
Я встал на колени и руками сдвинул его по земле между веток, не обращая внимания на боль в ноге. Мне надо было дотолкать его до дыры. Ветки царапали меня, но я продолжал толкать его, сжав зубы, к отверстию в камнях.
Голоса приближались. Яркий свет пробежал по верхушкам деревьев.
Я схватил его за руку.
— Сейчас ты должен встать на ноги. Ты должен сделать это. И все. — Я потянул его вверх, он обхватил меня за шею. Мы встали. — Видишь, дурачок! Видишь, ты смог встать, а! Ну а теперь надо подниматься. Я тебя подтолкну снизу, а ты должен схватиться за края дыры.
Он закашлялся. Казалось, в груди у него перекатываются камни. Когда он наконец прекратил кашлять, то склонил голову и сказал:
— Без тебя я не уйду.
— Что?
— Без тебя я не уйду.
Я обнял его, словно несмышленого ребенка.
— Не говори глупостей. Я выберусь вслед за тобой.
Казалось, они уже рядом. Собака лаяла почти над нашими головами.
— Нет.
— Да! Ты сейчас пойдешь, понял! — Если б я его не держал, он свалился бы наземь. Я обхватил его руками и подтолкнул к дыре: — Берись за веревку, быстрее!
Я почувствовал, что стало легче. Он подтянулся. Этот дурак подтянулся на веревке! Он был надо мной. Опираясь ногами на мои плечи.
— Сейчас я тебя подтолкну, а ты продолжай подтягиваться, хорошо? Не сдавайся.
Я увидел его голову в бледном свете отверстия.
— Ты уже у цели. Теперь вылезай и уходи от ямы.
Он попробовал. Я почувствовал, что из этого ничего не получится.
— Подожди. Я тебе помогу, — сказал я, беря его снизу под пятки. — Я толкну тебя. Подброшу. — Я уперся ногами и, сжав зубы, изо всех сил пихнул его вверх, увидел, как он исчез, поглощенный дырой, и в то же мгновение почувствовал, как длинный гвоздь пронзил мне кость лодыжки до самого костного мозга, режущая боль горячей волной пропорола меня до самого паха, и я рухнул на землю.
— Микеле! Микеле! У меня получилось! Вылезай.
Меня рвало.
— Сейчас.
Я попытался подняться, но нога не слушалась меня. Лежа я попытался дотянуться до веревки, но мне не удалось.
Голоса были совсем рядом. Я слышал шаги.
— Микеле, выходи.
— Иду.
Голова у меня кружилась, мне удалось встать на колени. Но подтянуться не было сил. Я крикнул:
— Филиппо, беги отсюда!
Он заглянул в яму:
— Вылезай!
— Не получается. Нога. Убегай!
Он отрицательно покачал головой:
— Нет. Без тебя — нет.
Свет за его спиной стал ярче.
— Беги, они уже рядом. Беги!
— Нет.
— Ты должен уйти отсюда. Я тебя прошу! Уходи!
— Нет.
Я заорал во все горло:
— Уходи! Уходи! Если не уйдешь, они убьют тебя, ты можешь это понять?!
И я заплакал.
— Уходи. Уходи скорее. Я тебя прошу, я тебя умоляю. Уходи… и не останавливайся. Нигде не останавливайся. Нигде и никогда… и спрячься! — Я упал на дно ямы.
— Я не могу, — ответил он. — Я боюсь.
— Нет, ты не боишься. Не боишься. Тебе нечего бояться. Иди и спрячься.
Наконец он закивал и исчез.
Сидя я все еще старался поймать в темноте конец веревки, касался ее пальцами и вновь терял. Пробовал еще и еще, но веревка была слишком высоко.
Сквозь отверстие я увидел папу. В одной руке у него был пистолет, в другой электрический фонарь.
Он проиграл.
Как всегда.
Луч упал на меня. Я закрыл глаза.
— Папа, это я, Микеле…
Затем стало светло.
Я открыл глаза.
Нога у меня горела. Не та, а другая. Боль распространялась, словно ползучее растение. Неудержимая, скручивающая кишки. Непереносимая. Раскаленная докрасна. Рухнувшая плотина.
Рухнувшая плотина не способна ничего сдержать.
Нарастал грохот. Металлический грохот усиливался, заполняя все вокруг. У меня пульсировало в ушах.
Я был в поту. Я потрогал ногу. Что-то липкое и горячее измазало мои руки.
Я не хочу умирать. Не хочу.
Я открыл глаза.
Я был в центре вихря из соломы и света.
Это был вертолет.
И был папа. Он держал меня на руках. Он что-то говорил мне, но я не слышал его. Его растрепанные волосы блестели.
Свет ослепил меня. Из мрака появились люди и собаки. Они шли к нам.
Властелины холмов.
Папа, они уже рядом. Беги, спасайся.
Сердце билось так сильно, что я слышал его сквозь грохот моторов.
Меня вырвало.
Я опять открыл глаза.
Папа плакал. И гладил меня. Красными руками.
Темные фигуры приближались. Папа смотрел на них.
Папа, ты должен бежать.
Сквозь грохот я услышал его слова:
— Я не узнал его… Помогите мне, я прошу вас, это мой сын. Он ранен. Я его не…
И вновь наступила темнота.
И был папа.
И был я.