"Ударная рота женского баталиона смерти прибыла в Ваше распоряжение. Рота во дворе. Что прикажете делать?" – вытягиваясь и отдавая честь по военному, отрапортовал офицер женщина. "Спасибо. Рад. Займите 1-ый этаж вместе с инвалидами. Поручик, – отнесся Комендант ко мне, – пошлите юнкера связи с госпожей… с господином офнцером для указания места и сообщите об этом Капитану Галиевскому. Еще раз прошу принять выражение благодарности. Дела будет много. Не беспокойтесь, не забудем Вас", добавил Комендант, заметив выражение легкой неудовлетворенности, пробежавшей по личику офицера, и вышел.
Через несколько минут вслед за выходом Коменданта, комната опустела, а спустя еще немного времени начали постепенно прибывать юнкера для связи. Кончив возиться с полевой книжкой, я стал соображать о близости столовой. Наконец я, не выдержав сидения, отправился разыскивать столовую, захватив с собой одного из юнкеров. Это оказалось довольно сложным занятием. Но вот я и у цели, у двери комнаты, где сейчас насыщу свой пустой желудок. Толстый, бритый, важный лакей отворил дверь. Я шагнул на яркий ослепительный свет и остановился.
Клубы табачного дыма, запах винного перегара ударили в нос, запершило в горле, а от пьяного разгула каких-то офицеров, из которых некоторые почти сползали со стульев, у меня закружилась голова, затошнило. Я не выдержал картины, и несмотря на желание есть и пить, я выскочил из комнаты. "Пир во время чумы… Пир во время чумы… позор, это офицеры…" – и предо мною стала моя адъютантская комната в Школе и в ней Борис, говорящий мне: "Нет, ты дурак, да и законченный, к тому же Петроградского гарнизона не знаешь". "Да, да, ты прав, Борис, я дурак; ну а дураков учить надо. Вот сегодня и танцуешь, моралист паршивый – ругал я себя. – Э, брось, брат, не мудрствуй лукаво, не забывай, что имеешь дело с людьми, что это самый вульгарный тип животного мира…
– А пожалуй, это лучше, что я не остался в столовой, – возвращаясь в комендантскую, соображал я. – Наелся бы чего доброго, сам напился… ведь тебе стоит только начать пить и ты станешь ничуть не лучше других, а пожалуй, и похуже".
Нового ничего не было. Минуты томительного ожидания бежали тягуче медленно.
Но вот скрипнула дверь, и показалась фигура капитана Галиевского. Бледный от волнения, шатаясь от усталости, капитан направился ко мне.
– "Я не могу. Устал. Выбился из сил, убеждая казакюв. Они, узнав, что ушла артиллерия, устроили митинг и тоже решили уйти… Вот что, Александр Петрович, идите к своей роте и займите баррикады у ворот. Пехотные юнкера еще этого не сделали, а между тем восставшие приближаются. Получено известие от главного штаба. Потом убедите казаков оставить вам пулеметы, которые поставьте на баррикады. Среди юнкеров найдите пулеметчиков, хотя бы чужой школы. А я… я отдышусь и пойду к Александру Георгиевичу. Бедный, тяжело ему сегодня и еще хуже будет". – Но я уже не слушал капитана, и сорвавшись с места, бросился спасать положение. Своих юнкеров я нашел во дворе, на старом месте, куда они были выведены для предоставления места в первом этаже казакам, теперь уходящим, инвалидам георгиевцам и ударницам. Юнкера были расстроены, что я сразу уловил по отдельным замечаниям, которыми они перекидывалиоь.
"Ну, теперь с ними не разговаривай – это хуже их расстроит, а сразу действуй" – промелькнуло решение, и подойдя к средине фронта, я скомандовал: "Рота смирно!" – Разговоры от внезапности моего появления смолкли. – "Рота ровняйсь! Смирно! Друзья, Вам предстоит честь первыми оказаться на баррикадах. Поздравляю. На плечо! Рота правое плечо вперед, шагом марш!" – и рота, словно наэлектризованная, взяла твердый отчетливый шаг.
Вот броневик, испорченный, как оказалось, а потому и торчащий здесь на манер пугала от ворон в огороде… Ворота. Открываю. Темно. Кто-то копошится впереди. Различаю в стуке, сопровождающем копошение, звук ударов бросаемого дерева. Ага – это и есть линия баррикад – быстро соображаю и развожу роту в темноте по линии, растущей вверх преграды-защиты.
И еще не много, и юнкера начинают сами продолжать завершение создания баррикады и приспособляться к более удобному положению для стрельбы. Отысканы и пулеметчики, и взводные юнкера, посоветовавшись со мной, определили места для пулеметов: таковыми оказались исходящие углы баррикады. Теперь остановка за пулеметами, и я, оставив вместо себя фельдфебеля Немировского, побежал к казакам, захватив несколько юнкеров. У броневика сталкиваюсь с какой-то фигурой. Оказывается офицер женщина, а за ней еще фигуры. Спрашиваю, в чем дело. – "На баррикадах никого нет, решил занять их" – по мужски отвечает командир ударниц. "Виноват. Ошибаетесь, юнкера Школы Прапорщиков Инженерных войск уже заняли баррикады. И я бы просил вас наоборот занять весь 1-ый этаж, так как казаки уходят". – "Знаю, но там хватит георгиевцев. Да что же, наконец, вы нам не доверяете?" – заволновался офицер-ударница. "Ничего подобного, таково приказание Начальника Обороны. Ради Бога, не вносите путанницы" – уже молил я. "Ну что ж, раз баррикады заняты, я вернусь на место. Рота кругом!" – скомандовал командир ударниц. Видя, что инцидент окончен, я понесся дальше в корридор. В корридоре творилось что-то невероятное. Галдеж. Движение казаков, собирающих свои мешки. Злые, насупленные лица. Все это ударило по нервам, и я, вскочив на ящик, стал просить, убеждать станичников не оставлять нас… Не выдавать! – рассчитывая громкими словами сыграть на традициях степных волков. В первый момент их как будто охватило раздумие, но какая-то сволочь, напоминанием об уходе взвода артиллерии, испортила все дело. Казаки загудели и опять задвигались. "Ничего с ними не сделаете" – пробившись ко мне, заговорил давешний подхорунжий. – "Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле то оказалось – жиды да бабы, да и Правительство, тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там с Лениным остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будет помянут, оставил одних. Вольному воля, а пьяному рай" – перешел на балагурный тон подхорунжий, вызывая смешки у близ стоявших казаков. И эта отповедь, и эти смешки взбесили меня, и я накинулся с обличениями на подхорунжего. "Черти вы, а не люди? Кто мне говорил вот на этом самом месте, что у Ленина вся шайка из жидов, а теперь вы уже и здесь жидов видите. Да жиды, но жид жиду рознь", – вспомнил я своих милых, светлых юнкеров. "А вот вы-то сами, что сироты казанские, шкурники, трусы подлые, женщин и детей оставляете, а сами бежите. Смотрите, вас за это Господь так накажет, что свету не рады будете. Изменники!"- кричал я уже, положительно не помня себя.
И удивительное дело! Подхорунжий молчал, опустив голову и посапывал. "Черт!
Заколдованный круг какой-то! Родиться и жить для того, чтобы ругаться в Зимнем Дворце", – холодом обдала меня набежавшая откуда-то мысль, и я, сразу ослабев, тоже смолк. Казаки уходили, и в этом было дикое, жуткое. "Так Пилат умывал руки", – скользнуло нелепое сравнение; а злоба послала им вслед эпитет Каина. "Стой!" снова спохватился я. Черт с ними, пускай убираются, только пулеметы оставили бы. И я уже смягченным тоном обратился к подхорунжему. "Бог вам судия. Идите. Но оставьте пулеметы, а то мы с голыми руками", – попросил я. – "Берите", мрачно ответил, не глядя на меня, подхорунжий. "Они там, в углу, в мешках, они нам ни к чему", – махнул он рукою, а затем сунув ее мне, добавил: "Помогай вам Бог, а нас простите", – и грузно шлепнув ногой о пол, направился за уходящими, вглубь первого этажа, казаками. "Постойте, – куда же они идут?" – под влиянием недоумения остановил я подхорунжего. – "Куда вы идете? ведь ворота там". – "Ну да, дураков нашли" – снова резко ответил подхорунжий. "Там юнкера у ворот, а мы через Зимнюю Канавку выйдем, там нам свободный пропуск обещан". – "Кем?" – озадаченный спросил я. – "Прощайте!" – не отвечая на вопрос и прибавляя шагу, пошел подхорунжий.
"Вот оно что! там есть выход! Они через него уйдут, а потом через него большевики влезут. Свободный пропуск обещан", – повторил я фразу подхорунжего. – "Так, так, голубчик, спелись уже. Ну что ж, от судьбы не уйдешь". – "Послушайте, юнкер", – с приливом новой энергии обратилсл я к одному из взятых с собой юнкеров. – "Отправляйтесь вслед за казаками и заметьте выход, в который они уйдут, а затем вернитесь сюда и ждите меня, предварителыю указав этот выход командиру Георгиевцев. Поняли?" – "Так точно, понял!" – - "И помните, что это боеюй приказ. Понимаете?" – "Так точно, понимаю", – снова лаконично ответил юнкер.
"Ну идите; а вы, господа", – обратился я к остальным, – "берите пулеметы и тащите их на баррикады. Фельдфебель знает, где поставить, а я побегу к Коменданту Обороны Зимнего Дворца с докладом".
Выскочив в проход под аркой, я остановился. Где-то совсем близко щелкали выстрелы. "Скорее к Коменданту или Галиевскому и назад к юнкерам" – кольнула мысль, и я снова бросился в противоположный вход, направляясь в комендантскую. По дороге попались какие то юнкера, а затем группа безобразно пьяных офицеров, среди которых один высокий офицер, размахивая шашкой наголо, что-то дико вопил. Влетев в комендантскую, я наскочил на поручика Лохвицкого, что-то заикаясь докладывавшего капитану Галиевскому, обескураженно сидящему на стуле.
"Господин капитан" – перебивая Лохвицкого, начал я докладывать об уходе казаков через выход на Зимнюю Канавку. "Так, так", только твердил он, выслушивая мой доклад, а когда я кончил его, вдруг сразил меня новостью: – "Паршиво. Но еще хуже растерянность Правительства. Сейчас получен ультиматум с крейсера "Авроры", ставшего на Неве против Дворца. Матросы требуют сдачи Дворца, иначе откроют огонь по нем из орудий. Петропавловская крепость объявила нейтралитет. А вот послушайте, что докладывают юнкера артиллеристы ушедшего взвода Константиновцев", – показал он рукой на незамеченную мной группу из трех юнкеров. "Положение дрянь и пехотные школы снова волнуются. А Правительство хочет объявить для желающих свободный выход из Дворца. Само же остается здесь и от сдачи отказывается", – сообщал рвущие мозги, душу и сердце новости капитан. Я молчал. Я не чувствовал себя и в себе языка, мысли, ничего. Капитан барабанил по столу своими длинными, костлявыми, худыми пальцами. Я смотрел на них. И вдруг жалость защемила сердце, "Господи, придется ли еще этим пальцам ласкать личико болезненной славной дочурки?" – и эта мысль отрезвила меня.
"Да черт с ними, капитан", – заволновался я. "Чем меньше дряни во дворце останется, тем легче будет обороняться. Ведь до утра досидеть, а там в городе опомнятся и придут на выручку. Не так страшен черт, как его малюют. А вы, что, Лохвицкий, тут? Баррикады построили?" – "Какого дьявола", – ответил за него капитан. – "Разбежались при подходе Семеновцев, а Мейснер попал в их руки… добровольно", – выдержав паузу, продолжал капитан, – "заявил, что хочет идти парламентером от той части защитников Дворца, которую здесь держат силою. Я вам говорил, что он что-то выкинет".
"Да, да, да. Теперь я все понимаю", – твердил я. "Теперь ясны появления у нас в школе Рубакина. Теперь я все, все соображаю. Только бы теперь еще найти военного комиссара и кое что спросить", – забегав по комнате, вцепившись руками в волосы, забормотал я. Капитан, пораженный моей выходкой, подскочил ко мне и начал успокаивать.
– "Бросьте, не время, идемте к юнкерам. Поручик!" – позвал он Лохвицкого, – "оставайтесь тут и, когда явится Александр Георгиевич, доложите, что мы на баррикадах". Мы вышли. За нами вышли юнкера Константиновцы. – "А эти назад прибежали", – рассказывал капитан. "Когда они стали выезжать на Невский, им преградили путь броневики и отняли у них орудия, которые теперь против дворца направлены. А эти молодцы, как-то вырвались и просят идти на выручку. Сделать вылазку. Эх дела, дела".
Но вот мы подошли к выходу под арку. Несколько близких выстрелов густым эхом отозвались под нею.
– "Вперед, Александр Петрович", воскликнул капитан и бросился к воротам. За ними я и юнкера. Баррикады были освещены. Юнкера стояли на своих местах, готовые скорее быть растерзанными, чем сойти с мест. Пулеметы налаженные торчали на местах. Баррикады оказались высокими и довольно удобными с родами траверсов из перешеек, сложенных также из дров. Обойдя баррикады, капитан нашел, что защитников их недостаточно и что кроме того они слишком утомлены, а поэтому приказал заменить их первой ротой, что немедленно и было мною исполнено. И только юнкера расположились по местам за баррикадами, как открылся огонь по Дворцу, фонари погасли и мы очутились снова в темноте.
"Откуда стреляют? Ни черта не видно", неслось по баррикаде. "Спокойствие соблюдать!"- отдавал распоряжение капитан. – "Огонь открывать только по моему приказу. Черт его знает, кто может идти к нам", – обращаясь ко мне, говорил он. – "А я вот, что сделаю: вперед дозоры выставлю" – и приняв решение, капитан начал назначать юнкеров в дозоры.
Но вдруг снова загорелся свет в высоких электрических фонарях, стоящих по бокам ворот. И снова стало светло как днем. И снова раздались выстрелы и щелканье пуль о стены Дворца. – "Свет потушить", – кричал капитан. "Свет потушить", – бегая вокруг фонарей и ища выключателя, кипятился капитан, наблюдая, как звуки пуль, ударявшихся о стены, постепено снижались с верха к земле.
– "Александр Петрович, бегите во дворец и найдите собаку монтера и приведите сюда", – приказал он мне.
– "Я ранен в руку", – спокойно отходя от пулемета, также спокойно доложил юнкер. Смотря на юнкера, на его спокойствие, написанное на его лице, и на Георгиевский солдатский крестик, мне неудержимо хотелось схватить и поцеловать эту раненую руку. Но я сдержался и стал отвязывать бинт, прикрепленный к поясу. – "Оставьте, Александр Петрович", – заметил капитан. – "Он пойдет в лазарет в третий этаж. Да скорее бегите за монтером" – крикнул мне капитан, топнув ногой, и я исчез в воротах. "Куда бежать, где искать?
Дворец огромен, черт, до утра проплутаешь в нем! Ага!.. в столовую! – случайно сообразил я. – Там старые придворные лакеи, они все, конечно, знают.
Живо, скорее, каждая секунда дорога", мчась изо всех сил легких, подгонял я себя. Подбежав к столовой, я наткнулся на двух бритых служителей, над чем-то хохотавших. – "Где монтер? Где – откуда дают свет на наружные ворота", – набросился я на них с вопросами. Озадаченные моим появлением и вопросами, они замолчали. – "Живо отвечайте. Я вас спрашиваю, где здесь во Дворце монтерная?" – "Я не знаю" – заговорил один. – "Сейчас никого нет, все разбежались, вот только господа офицеры изволят погуливать тут" – сладенько, цинично улыбаясь, ответил пониже ростом. -"Издеваешься скотина!" – и вдруг неожиданно для себя, я ударил его в лицо. "Говори, где монтерная", выхватывая револьвер из кобуры и суя его в лицо другому, давился я словами.
– "Ой, убивают, караул" – закричал первый, куда-то убегая.
– "Сейчас, сейчас, ваше сиятельство. Я покажу", – сгибаясь, засуетился спрошенный. – "Ладно. Иди скорее", – торопил я его уже, не выпуская револьвера из рук. – "Ну скорее, бегом. Времени нет. Жирная сволочь", – ругался по извощичьи я. Мелькали какие-то двери, переходы. Попадались юнкера, куда то спешащие, а мы бежали из одного корридора в другой. Наконец остановились перед железною дверью; – "здесь" – запыхавшись, объявил, останавливаясь лакей. "Отворяй!" приказал я ему. Лакей начал стучать. Прошло несколько секунд, показавшихся вечностыо, и дверь открылась. Еще моложавый маленький человек в кожаном переднике, на жилетку, увидя меня с револьвером, поднял руки вверх. Но я не заговорил с ним, а быстро обернувшись, чисто инстинктивно, приказал жестом выпрямившемуся лакею войти в комнату и, когда он это исполнил, я опустил револьвер и объяснил монтеру свое желание.
"Не бойтесь", – успокаивал я, – "я не большевик, а офицер, как вы можете видеть по моей форме. И скорее, пожалуйста, погасите свет у ворот на площади". "Слушаюсь, ваше высокоблагородие", – засуетился около распределительной доски монтер. "Слушаюсь. Сию минуту. Готово, ваше высокоблагородие", – объявил он, отходя от доски и смотря на мои руки.
"Спасибо. Отлично. А теперь выходи оба отсюда. А вы дайте мне ключ от этой комнаты", – обращаясь к монтеру, потребовал я. "Слушаюсь. Сейчас. Ах Боже мой, где же ключ". – "Ищи ключ на кожаном шнуре", – мечась по комнате, попросил он лакея, но тот уже выскочил и несся по корридору восвояси. – "Живо, живо", – торопил я. "Есть", – радостно завопил монтер, подавая ключ. Я взял его и пробовал закрыть и открыть дверь. Замок действовал хорошо. – "Ну, идемте. Свет оставьте здесь гореть. Вы будете находиться при мне", – говорил я ему, когда мы зашагали обратно, направляясь к выходу, к главным воротам. "А что, ваше высокоблагородие", – расспрашивал он меня. "Вы из отряда его Превосходительства генерала Корнилова будете?" – "Почему вы это думаете", – задал я ему вопрос. – "Да уж наверное не иначе. Уж вы больно решительно действуете, не то что здешние господа офицеры. Собрались с юнкерами нас защищать, а сами все гуляют". – "Да, да, вас защищать – думал я, – да я тебя бы уже отправил на тот свет, если бы не нужда в тебе". Но вот мы вышли к комендантской. "Ага, – сообразил я. Я оставлю его и ключ у юнкеров связи. Это будет надежнее и целесообразнее", и я вместе с ним вошли в комендантскую.
Комендантская была полна. Все одновременно говорили, кричали. Я провел к стене у шкапа монтера и, сдав его юнкерам связи, заявив им, что они мне отвечают за него и за ключ своими головами, стал прислушиваться к происходящему. Оказалось, в центре ударниц, инвалидов георгиевцев и откуда-то взявшихся юнкеров Павловского военного училища, которых во дворце не было, стоял комендант обороны дворца. Вся эта публика, волнуясь, с возбужденными глазами, а ударница со слезами на них, умоляли, требовали от коменданта обороны сделать вылазку на главный штаб, где, по их сведениям, писаря перешли на сторону Ленина и обезоружив и частью убив офицеров, арестовали генерала Алексеева.
– "Мы должны выручить ген. Алексеева. Это единственный человек, ради которого стоит жить. Только он спасет Россию, а они его замучают", кричали, перебивая друг друга, просящие. "Уже, говорят, с него сорвали погоны", – визжала одна ударница. "Если вы не разрешите, вы враг родины", вопил штаб-ротмистр, подпрыгивая на своей протезе. "Хорошо", наконец согласился комендант обороны, видя, что все его уверения, что генерала Алексеева там нет, ни к чему не приведут. "Но только", продолжал он, "могут произвести вылазку одни лишь ударницы. Инвалиды же должны остаться охранять 1-ый этаж. Вас, ротмистр, я назначаю командиром внутренней обороны ворот. Но как только вы убедитесь, что генерала Алексеева нет, так немедленно же вернитесь на место", снова обращаясь к ударницам, приказал комендант. Ликуя и торопя друг друга, покинула вся эта честная, чуткая публика комендантскую.
– "Я не мог иначе поступить, все равно сами бы ушли, а это было бы хуже", увидев меня, поделился со мною комендант. "Ну, как ты, жив еще", подойдя ко мне и улыбаясь, продолжал он. – "Ну, и устал я. Рвут. Говорят без конца и никакого толку. Положительно сладу нет ни с кем. Ну идем вниз, посмотрим, что там делается". И мы, разговаривая, вышли из комендантской. Внизу, на встречу нам, попался капитан Галиевский. "Разрешите узнать, вами ли разрешена вылазка ударницам", обратился он с вопросом к коменданту. "Да", ответил комендант обороны. – "Слушаюсь", и он снова бросился к баррикадам. "Ну я туда", выйдя под арку и указывая на противолежащую дверь 1-го этажа, откуда выбежали ударницы, сказал он. "А ты, – продолжая обращаться ко мне, закончил он, делай, что найдешь нужным, я доволен тобой и доверяю тебе".
Чувство удовлетворенности наполнило меня, и я выскочил к баррикадам. И в тот же момент снова загорелись потухшие было фонари, и я увидел выстроившуюся роту ударниц, стоявшую лицом ко дворцу и правым флангом к выходу из-за баррикад по направлению Миллионной улицы.
– "Равняйсь. Смирно", – покрывая щелкание пуль о стены, о баррикады и верхушку ворот, командовала, стоя перед фронтом ударниц, женщина-офицер. "На руку. На право. Шагом марш", и, вынув револьвер из кобуры, женшина-офицер побежала к голове роты.
Я и стоящие тут ж офицеры: капитан Галиевский и штаб-ротмистр взяли под козырек.
"Броневик идет", – раздалось с баррикад.
"Пулеметчики, приготовсь", – командовал Галиевский. "Александр Петрович, Христа ради, потушите огонь" – крикнул он мне и, выхватив револьвер, выстрелил в фонарь.
"Зря", – крикнул я, но ошибся. Фонарь потух. Пуля разбила его.
Стрельба по второму не давала результата, и я снова помчался во дворец.
"Тебе не свет тушить надо, а пойти с ударницами". – "Ну тут каждому свое", – глупо урезонил я себя, мчась в комендантскую.
Через несколько минут я с монтером снова был в монтерской. Доска оказалась выключенной, и он позвонил на станцию.
– "Станция занята матросами", – объявил он, опуская слуховую трубку. "Теперь весь свет в их руках. Ваше высокородие", – молил он, пока я проверял его заявление, "отпустите меня: у меня жена, дети. Я не при чем здесь".
"Хорошо, убирайся к черту и куда хочешь, но попадешься среди них, застрелю", – в бессильной злобе угрожал я, в то же время чувствуя бесполезность слов.
Назад я шел один. Ноги подкашивались. Я выбился из сил и часто останавливался, чтобы, прислонившись к стене, не упасть. В голове было пусто … Вот и комендантская. Вошел. Пусто. Я бросился к окну. "Назад, назад, господин поручик, вас убьют", откуда-то раздался удивительно знакомый голос.
– "Кто здесь, где", – обернулся я. "Это я", высовываясь из-за шкапа, показалась, белая как снег, физиономия фельдфебеля Немировского. "Что вы тут делаете, почему не с юнкерами?" Немировский вздрогнул, затрясся, закрыл лицо руками и зарыдал. Я подошел к нему. "Ну, успокойтесь, в чем дело", допрашивал я его.
"Я был все время на баррикадах… Я не могу больше… Я не могу видеть крови… Один юнкер в живот, в грудь… Очень тяжело ранен, а у него невеста; старуха мать…" – рыдал Немировский. – "Послушайте, – видя, что лаской ничего не сделаешь, сказал я, – послушайте, вы самовольно ушли. Вы знаете, что я имею право пустить вам пулю в лоб, но я этого не сделаю, если вы дадите слово взять себя в руки и отправитесь составить мне из первых попавшихся юнкеров команду связи". – "Спасибо, спасибо. Слушаюсь. Но вы никому не скажете, что видели меня. Лучше застрелите, но не говорите никому".
– "Это будет зависеть от вас, ведь вы казак, фельдфебель", урезонивал я его.