Бронепароходы - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 10

ФиналВОЗЗВАТЬ

01

Рукоять машинного телеграфа стояла на делении «полный ход», но Иван Диодорыч то и дело спохватывался, что забыл скомандовать в машину, и тревожно проверял рукоять — до упора ли сдвинута. Дудкин держал штурвал, Федя смотрел на фарватер. В разбитое окно рубки влетал тёплый и свежий ветер. «Лёвшино» шёл ровно, как по натянутой струне.

— За час добежим, дядя Ваня, — успокаивал Нерехтина Федя.

Но зелёные берега уползали назад медленно, будто каторжники на этапе.

Иван Диодорыч гнал свой буксир в Пермь. На длинных створах по-прежнему позади было видно пёрышко дыма от неизвестного преследователя, однако Нерехтина это уже не волновало. Плевать на Горецкого и на его ящики, плевать на планы бежать в Усолье… Только в Пермь, в больницу!

— Рябухин! — крикнул Иван Диодорыч в открытую дверь на мостик. — Шуруй к Степаниде! Спроси, как там…

Стешка сидела с Катей в капитанской каюте, а Сенька, посыльный Ивана Диодорыча, прятался от капитана за дверью рубки.

— Дак десять же минут назад спрашивал!.. — проскулил он, не появляясь. — Я же токо мешаю! Стешка обещала прибить меня, коли дёргать её буду…

— А не будешь — я прибью!

— Сходи сам, — миролюбиво посоветовал Федя. — Мы с Дудкиным и без тебя хорошо поштурвалим.

Но Иван Диодорыч не хотел идти к Стешке. Он уже слышал крик Катюши и боялся услышать его снова. Он такого не вынесет. Пускай Сенька идёт.

Сенька покорно потащился с мостика на палубу.

А в тёмном машинном отделении ожесточённо сновали машинисты и кочегары. Павлуха Челубеев у котла то и дело толкал брюхом Сивакова, но тот только шипел. Подколзин вручную качал воду в трубы охлаждения. Митька Ошмарин и Алёшка ползали вдоль агрегатов с маслёнками в руках. Маленький Осип Саныч восседал на своей откидной скамеечке и следил за циферблатами; его очочки отражали огонь топки. Все понимали, что машина должна работать безупречно. Алёшка порой вытирал глаза грязным подолом рубахи. Он всё был готов сделать, сгореть был готов, лишь бы Катьке стало полегче.

В рубке Иван Диодорыч вдруг сказал Феде:

— Федюня, ты лучше поди в кубрик и помолись Якорнику… Знаю, он не про бабьи дела, но авось где-то там Богородица с ним рядом?.. Он ей шепнёт…

— Ты сам её попроси, дядя Ваня.

Иван Диодорыч в отчаянье замотал головой: он не мог молиться. Едва он произносил про себя «Катюша!..» — его начинало трясти как в лихоманке. Куда ему соваться к Богородице? Он и без того виноват перед ней за Фросю и за Дарью… Но он придумал: отвернулся от Феди и Дудкина и забормотал:

— Фросенька… Дарьюшка… Спасите Катеньку!..

«Лёвшино» упрямо проходил поворот за поворотом. Деревня Конец-Бор, перевал, село Дворцовая Слудка, дальняя Гляденовская гора… Синева небес, облака, блеск волн на приплёске и сосновый бор на яру… Слева показались городские дачи с резной колоколенкой архиерейского терема, потом — устье затона Нижняя Курья с фарватерным знаком на дамбе. И вот уже мост…

Видимо, натиск большевиков на фронте был таким свирепым, что белые готовились к обороне Перми. На мосту стояла дрезина с платформой, а рядом на одном из каменных быков копошились солдаты — укладывали под опору мостовой фермы ящики с динамитом. Ивану Диодорычу на это было плевать. «Лёвшино» прошёл в пролёт стороной, и мост остался позади.

Проплыла мимо Заимка с товарными пристанями, и дальше вдоль всего городского берега растянулась длинная вереница пароходов — пассажирских и буксирных. Иван Диодорыч жадно высматривал место, где можно причалить, и вдруг понял, что швартоваться здесь не надо. Куда ему везти Катю с берега? В хирургическую клинику с родовспомогательным отделением? Это далеко, к тому же надо искать бричку… Долго! Час или два!.. Но за час, а то и быстрее, он дошпарит до Нобелевского посёлка, где Катю примет Анна Бернардовна!..

— Дудкин, идём к Нобелям! — решительно распорядился Иван Диодорыч.

Не сбавляя скорости, «Лёвшино» миновал городские пристани, зелёный Егошихинский лог, бесконечные корпуса и пирсы Мотовилихинского завода, сумрачную хвойную кручу горы Вышка… Иван Диодорыч торчал в рубке; взглядом он словно бы жадно пожирал пространство, чтобы невыносимые расстояния стали покороче. В рубку поднялся Мамедов, но ничего не сказал, только сочувственно похлопал по штурвалу: «Всо будэт хорошо, Ванья».

Нобелевский городок выехал из-за поворота, как исполнившаяся мечта: аккуратные кирпичные домики и мастерские, крашеные заборчики, тополя, электрические столбы. На железнодорожной ветке замерли цистерны в чёрных потёках. Огромные клёпаные резервуары казались кряжистыми башнями. На их белых стенках виднелись надписи «Бранобель», однако — Иван Диодорыч знал это — и нефть, и мазут, и керосин давно уже привозил сюда «Шелль». От баков к реке тянулись трубы для аварийных сбросов. Весь обширный участок нефтехранилища был обведён противопожарным рвом, обсаженным акацией. Возле рва Иван Диодорыч заметил брустверы из мешков с песком, полевое орудие и два пулемётных гнезда. Если бронепароходы большевиков доберутся до Нобелевского городка, здесь их встретят огнём.

Иван Диодорыч направил «Лёвшино» к затону.

В небольшом затоне скопилось десятка три судов — буксиров, товарных пароходов, катеров, «фильянчиков» и наливных барж. Задрав трубы и мачты, они выстроились в две линии вдоль дамбы и вдоль коренного берега.

— Вон там, дядь Вань, промежуточек свободный! — оживился Дудкин. — Между купцом и нефтеперекачкой! Как раз нам приткнуться!..

«Купцом» Дудкин назвал старый двухпалубный пароход «Скобелев».

— Рули, — согласился Нерехтин.

Нефтеперекачкой служил плашкоут с двумя баками и будкой насоса при камероне. Обычно плавучую нефтеперекачку буксировали по затонам и пристаням для бункеровки на местах. Сейчас, во время войны, об удобствах навигации никто не думал, и нефтеперекачка осталась там, где и зимовала.

По неширокому свободному пространству между двумя рядами судов навстречу буксиру Нерехтина шёл другой буксир — «Еруслан».

Иван Диодорыч перебросил рукоять машинного телеграфа на «тихий ход» и взялся за стремя гудка — «Лёвшино» трижды коротко свистнул. Это означало «поворачиваю направо». На носовой палубе «Лёвшина» засуетились матросы: Колупаев подтаскивал трап, Девяткин расправлял петли каната.

— Прикидывай циркуляцию, как я учил, — напомнил Нерехтин Дудкину.

Дудкин напряжённо смотрел вперёд.

А штурвальный на «Еруслане», видимо, был неопытным судоводителем: он испугался внезапного поворота встречного парохода, забыл все сигналы и правила и заполошно подался влево — в ту же сторону, что и «Лёвшино».

— Вот же болван!.. — вырвалось у Ивана Диодорыча.

Федя выскочил на мостик, заколотил в рынду, привлекая к себе внимание «Еруслана», и скрестил руки над головой — так в старину сплавщики на расшивах и дощаниках требовали от другого судна немедленно бросить якорь.

«Лёвшино» уже совсем повернул, встав перед «Ерусланом» поперёк пути. Понятно было, что «Лёвшино» целится причалить носом в берег сразу за пароходом «Скобелев», и надо огибать его со стороны кормы. Но «Еруслан» со своим одуревшим от страха штурвальным продолжил прежнее движение, заваливаясь влево ещё сильнее, чтобы не ударить в борт Ивану Диодорычу.

— Да по лбу тебя веслом бы!.. — рявкнул на него Иван Диодорыч.

Уже ничего нельзя было изменить.

С лязгом и скрежетом «Еруслан» врезался в нефтеперекачку — проломил плашкоут и бок нефтяной цистерны. Плашкоут грузно колыхнулся; из рваной щели в цистерне крылом хлынула густая нефть; она щедро заливала палубу плашкоута и нос «Еруслана» и расплывалась по воде вокруг нефтеперекачки огромной чёрной лужей. Из будки на плашкоуте выскочили рабочие и заорали, махая кулаками, а на «Еруслане» по палубе заметались матросы.

Однако Ивану Диодорычу было не до них. Подрезая нефтяную лужу по краю, «Лёвшино» проскользнул мимо тупого и короткого носа парохода «Скобелев» и мягко выехал форштевнем на землю.

В рубку тотчас всунулся Алёшка, перемазанный машинным маслом:

— Дядь Вань, я к Бернардихе почешу! Пусть лазарет готовит!

— Давай, — согласился Нерехтин.

Алёшка скатился с мостика, спрыгнул с носа буксира на берег и помчался напрямик по зелёной траве к домикам Нобелевского городка.

А Иван Диодорыч всё не мог преодолеть себя и долго мялся возле рубки, наблюдая, как злосчастный «Еруслан», пыхая дымом, отползает назад.

— Не тяни, дядя Ваня, — сказал Федя. — Ты нужен Катерине Дмитревне.

Иван Диодорыч тяжело вздохнул.

На робкий стук в дверь собственной каюты ему открыла Стешка. Она строго обозрела Ивана Диодорыча с головы до ног и с угрозой предупредила:

— Только сопли не распускай!

Катя лежала, укрытая потрёпанным одеялом. Лицо у неё побледнело, огромные глаза погрузились в синюю тень: Катя смотрела будто из глубины. Иван Диодорыч почувствовал, какая Катюша хрупкая и одинокая сейчас, беззащитная перед той неумолимой силой, что пробудилась в её теле.

— Ты потерпи немного, доченька, — присев, попросил Иван Диодорыч.

— Я справлюсь, дядя Ваня, — с благодарностью пообещала Катя.

Её опять скрутило изнутри, и она зажмурилась от боли, вцепившись руками в одеяло. Иван Диодорыч не знал, как ему быть. Лучше бы он сдох.

— Да всё она сдюжит! — грубо заявила Стешка. — Я тоже раньше срока опросталась! Вообще одна рожала! Валялась как сучка в кладовке на полу среди тараканов! Хозяин ресторации добрый был, на улицу меня не прогнал, но велел молчать, чтобы господ в зале ничем не беспокоить…

Иван Диодорыч убрался в соседнюю каюту и упал на койку. Он думал о Кате. О Кате, о сыне Саше, о Дарье и Фросе, о Мите Якутове, обо всех. И все они словно разом говорили с Иваном Диодорычем, только он ни слова не слышал.

Серёга Зеров потряс Ивана Диодорыча за плечо:

— Дядь Вань, тебя зовут!..

Вслед за Серёгой Иван Диодорыч прошёл по коридору на переднюю палубу. Здесь, на ярком свету, почему-то столпилась половина команды. Люди молча раздвинулись, и показался Алёшка, нелепо застывший у сходни.

— Лазарет готов! — дерзко крикнул он, увидев Нерехтина.

Иван Диодорыч не сразу понял, в чём дело. Алёшку за шиворот держал Роман Горецкий. В затылок Алёшке он уткнул ствол браунинга.

02

…Там, на Каме, Роман не поверил своей удаче, когда увидел в бинокль, что «Лёвшино» не свернул в затон Нижней Курьи и не причалил к пристаням Перми. Роман догадался, что Нерехтин повёл буксир в Нобелевский городок. Скорее всего, поспешил к Анне Викфорс — из-за Кати. Но это не важно. В Нобелевском городке Роман чувствовал себя хозяином: ему там подчиняются все, он — полномочный представитель компании «Шелль»!

«Гордый» миновал вход в затон Нобелевского городка и въехал носом в берег поодаль от нефтяных баков. Роман проверил обойму в браунинге.

— Давай командой на нерехтинских двинем! — предложил Федосьев.

— Все вместе их задавим! — поддержал Знаменский.

— На «Лёвшине» — Катя! — возразил Роман. — Не надо штурма. Я пойду парламентёром. Мне там сейчас ничто не грозит. Подождите, пока вернусь.

— Не вздумай отпустить капитана и нобелевца! — свирепо предупредил Федосьев. — Их под военно-полевой суд отдадим!

— Не отпущу, — непроницаемо пообещал Роман.

Он уже обдумал ситуацию со всех сторон. Оборудование Глушкова и документы Турберна вряд ли кого интересуют, а вот ящики Фортунатова — уголовное преступление, и должны остаться тайной. Однако о них знают Катя и Мамедов, возможно, Нерехтин. Значит нельзя, чтобы Мамедова и Нерехтина допрашивали для суда. Эти двое должны умереть молча. Прямо сегодня, чего тянуть?.. Сумеет ли он, Роман, их застрелить? Без сомнения, сумеет.

А Катя? И на Катю найдётся управа. Её брат служил у красных.

От «Гордого» Роман пошагал в сторону затона.

Алёшу он поймал на полпути. Алёшка летел от Викфорсов, не разбирая дороги, и не узнал Горецкого — а тот оглянулся на топот за спиной и ловко схватил пробегавшего мимо мальчишку за шкирку.

— Отпусти, гадина! — вырываясь, орал Алёшка. — Там Катька рожает!.. Бери на хер своё золото и отцепись от нас!..

Алёшкины слова будто ударили Романа под дых. Выходит, Алёше тоже известно о грузе «Кологрива»?! А кому ещё известно?! Лоцману Феде? Старпому? Стряпухе? Всей команде?!

И вдруг Роман почувствовал, что на него нисходит просторное и мрачное спокойствие. Не такое, когда всё потеряно и остаётся только лечь и сдохнуть, а наоборот — когда рухнули преграды. Теперь всё можно. Теперь все враги. И Мамедов, и Нерехтин, и Катя, и Алёшка, и вся команда «Лёвшина» поголовно. Уничтожить их скопом — будто щенят в мешке утопить — гораздо проще, чем истреблять поодиночке. Проще и надёжнее. И никого не жалко — надоели!

Роман поволок Алёшку к буксиру Нерехтина. То, что у Кати начались роды, его не трогало. Прошло то время, когда он искренне переживал за Катю.

…Иван Диодорыч стоял среди своих людей и угрюмо смотрел на Романа.

— Чего ты хочешь, Роман Андреич? — спросил он. — Буксир — твой. Отпусти Лёшку и не мешай нам.

Иван Диодорыч понял, что пароход, который преследовал «Лёвшино», был пароходом Горецкого.

Роман взглядом отыскал Мамедова. Тот набычился, точно хотел кинуться в драку. Что ж, нобелевскому горцу не повезло. Чаша весов опять качнулась в другую сторону. Два дня назад у Мамедова было всё, включая свободу и буксир, а сейчас не осталось ничего — и жизни скоро не будет.

— Хамзат Хадиевич, мне нужны документы, — спокойно сказал Роман.

— Я прынэсу… — нехотя согласился Мамедов.

— Нет! — быстро возразил Роман; он не забыл о нагане Мамедова. — Я не намерен выпускать вас из виду. Рябухин, принеси ты.

— Под моым матрасом в кубрыке, — сказал Сеньке Мамедов.

Сенька суетливо поспешил к надстройке.

Роман ждал, и команда тоже ждала. Роман рассматривал хмурые лица речников. Совсем недавно это были почти друзья — а сейчас вдруг стали как на чужой фотокарточке, которую можно порвать без всяких чувств.

Над затоном кружились и вопили чайки. Мимо «Лёвшина» полз буксир «Еруслан»; капитан с мостика что-то зло кричал в рупор — он явно адресовался к речникам на «Лёвшине», однако те не обращали внимания. Роман отметил, что нос у «Еруслана» помят и залит чем-то чёрным, а вокруг накренившейся нефтеперекачки по воде растеклась широкая смоляная лужа, в которой ярко блестело солнце. Похоже, «Еруслан» протаранил нефтеперекачку… Рабочие на плашкоуте уныло наблюдали, как тонет их посудина.

Появился Сенька с пачкой тетрадей, перевязанных шпагатом.

— Положи на палубу, — приказал Роман.

Сенька, как собака, послушно положил документы возле ног.

— А теперь, Иван Диодорович, уведите всю команду в кубрик. И Катю туда с собой возьмите. Хамзат Хадиевич, вы пойдёте последним.

— Зачем в кубрик-то? — глухо спросил Нерехтин.

Роман для внушения просто встряхнул Алёшку как тряпичную куклу.

— Что ж ты за зверюга такой? — с тоской произнёс Иван Диодорыч.

Его душа ослабела от бессилия, даже ноги подгибались.

— Давайте за мной, братцы, — позвал всех Серёга Зеров.

Роман снова ждал, пока все речники уберутся с палубы, и Нерехтин вслед за ними. Из прохода в надстройке донеслись голоса — это уводили или уносили Катю. Мамедов не сводил пристального взгляда с Романа. Роман понимал, что хищный нобелевец ловит хоть малейшую возможность напасть.

— Не советую, — предупредил его Роман.

— Убью, если дядю Хамзата застрелишь! — бешено прошипел Алёшка.

Он решил, что Горецкий хочет застрелить Мамедова без свидетелей.

— Не застрелю, — усмехнулся Роман.

Мамедова он оставил просто для того, чтобы тот не ушёл в кубрик первым и не выскочил обратно с наганом. А вот пробитая нефтеперекачка и помятый «Еруслан» навели его на интересную мысль…

— Всё, наша очередь, — объявил Роман. — Теперь в кубрик, Мамедов.

Роман помнил, как устроены помещения в буксире. Коридор, переборка, дверь слева и трап вниз… Мамедов сгорбился в дверном проёме и ступил на трап. Роман толкнул Алёшу вдогонку за Мамедовым и сразу захлопнул железную дверь. Придавив её спиной, Роман стащил с себя брючный ремень и связал им скобы на двери и переборке — замка, разумеется, у него при себе не имелось. Но пару минут ремень выдержит.

В каптёрке боцмана среди ящиков с инструментами, обрезков досок, банок с краской и разных железяк он отыскал толстую проволоку, вернулся к двери в кубрик и заменил ремень обмоткой покрепче. Потом быстро обошёл весь пароход, проверяя, не спрятался ли кто в каюте или в машинном отделении. На передней палубе подобрал пачку тетрадей Турберна. И конечно, удостоверился, что груз в трюме лежит нетронутый.

Стоя на крышке трюмного люка, будто над закопанным кладом, Роман озирался по сторонам: суда у берега, суда у дамбы — крамболы, надстройки, ряды окон, колёса, трубы, дефлекторы, мачты, шлюпбалки… Слева — пароход «Скобелев», справа — погибшая нефтеперекачка: из обширного нефтяного разлива косо торчит верхушка цилиндрической цистерны… Роман подумал, что он всё-таки привёз свой груз туда, куда и стремился. Железная дорога — рядом. Однако оставалось последнее препятствие — команда «Лёвшина». Эти люди выведали его тайну. Значит, они должны исчезнуть. Но как?..

Перестрелять всех он попросту не сможет: это привлечёт внимание, да и патронов не хватит. Затопить «Лёвшино» он тоже не сумеет. Но сумеет сжечь. Пожар на пароходе — дело нередкое, особенно когда вокруг разлита нефть, а машину никто не догадался погасить. Если «Лёвшино» загорится, то люди в кубрике буксира погибнут, а груз, скорее всего, не пострадает.

Роман направился в каптёрку боцмана. Жестяной бидон — в нём фунтов десять керосина. Ворох промасленной ветоши. Нефть не загорится сама по себе. Легко воспламеняются нефтяные пары, а нефть требуется разогреть, но, разлитая по воде, она от воды и охлаждается. Необходим плавучий костёр. Роман помнил, как прошлым летом на борту «Русла» Мамедов объяснял ему эти тонкости, а неподалёку от них горела баржа Иннокентия Стахеева.

В коридоре Роман открыл техническую дверцу в стене колёсного кожуха и выглянул внутрь гребного колеса. Полумрак, толстые железные дуги, тяги, рычаги, шарниры, эксцентрики, заклёпки, плицы… Колесо было погружено в толстый слой нефти, приплывшей сюда от повреждённой нефтеперекачки.

Роман щедро облил ветошь керосином и пропихнул весь ворох в дверцу. Лёгкие тряпки упали возле обода колеса на поверхность нефти как на землю. Соблюдая предосторожность, Роман зажёг серную спичку и бросил вниз. Ветошь ярко полыхнула, осветив колёсный кожух изнутри, точно свод камина. Дальше огонь уже сам разбежится по нефтяной луже…

Главное теперь — чтобы никто на судах в затоне не заметил поджигателя.

Роман быстро вышел на правый борт буксира, перекинул трап на близкий нос парохода «Скобелев», перебрался на пароход и сбросил трап в воду. По галерее обогнул надстройку и сквозь багажный отсек выскочил к сходне. Если кто и увидел его, то он был на «Скобелеве», а не на «Лёвшине».

Он двинулся вверх на берег к белым башням резервуаров. На полпути он услышал гудок. В затоне вахтенный какого-то судна заметил дым, что повалил из-под колёсного кожуха «Лёвшина», и тотчас поднял тревогу. Что ж, всё как положено. Хотя для большого пожара разлитой нефти ещё не хватит. Нужна подпитка от основных запасов. Роман и это предусмотрел.

У караулки под громадой большого бака взволнованно топтался сторож.

— Вот беда-то, Роман Андреич!.. — растерянно охал он.

Горецкого — представителя «Шелля» — в Нобелевском городке знали все.

— Иди сообщи Викфорсу! — приказал Роман.

Сторож поспешил к домикам городка.

Роман нырнул в караулку. Для предотвращения взрыва все резервуары были оборудованы трубами аварийного сброса нефти в затон; чтобы не было соблазна воровать нефть, стравливая её потихоньку, горловины труб уходили под воду. Значит, вряд ли кто сразу поймёт, что пожар в затоне разрастается от поступления нефти из гигантского бака. Роман с трудом повернул стальной штурвал, поднимая в трубе тяжёлую задвижку клинкета. Нефть пошла в трубу.

Дело сделано.

Роман стоял возле караулки и смотрел на пожар. Дымно-огненное озеро медленно и грозно расширялось, выползая к середине затона, и выпускало длинные щупальца. Затон заволакивало чёрной мглой, в ней метались чайки. С одних пароходов люди по трапам бежали на берег, на других пароходах — где машины были под парами — команды надеялись спасти свои суда и выбирали якоря; колёса начинали крутиться, и пароходы трогались с места. «Лёвшино» горел левым бортом. Рядом языки пламени лизали второй бак погибшей нефтеперекачки — тот, который ещё высовывался из воды. В Нобелевском городке звенел тревожный колокол. На стрелковых позициях пулемётчики и артиллеристы вылезли на брустверы, сооружённые из мешков с песком, и потрясённо наблюдали за бедствием. Роман с содроганием подумал, что там, в разрастающемся хаосе пламени, железа и воды, затерялась Катя. Да, она умрёт. Умрёт мучительной смертью… Увы, Катя встала у него на пути, а этого делать нельзя: чужое противодействие превращает его в титана. Он сшибает любые преграды и способен на страшные вещи. С каким-то отстранённым уважением он ощущал тяжесть своих рук и сложность своей натуры. Несчастной Кате Якутовой не дано понимать таких людей, как он, поэтому Катя и обречена… Его поняла бы Ляля Рейснер. Ляля оценила бы его жадность к жизни, дерзость его замысла и даже чудовищность того, что он делает. Но Лялю он упустил, и никогда уже не встретит снова…

Из мрачного и горького упоения Романа вывел грохот: взорвался второй бак нефтеперекачки. Над затоном, бурля, взлетел клуб огня и дыма. И Роман, очнувшись, увидел, что с берега на «Лёвшино» карабкается какой-то человек.

Чёрт возьми! Он, Роман Горецкий, не вернулся на свой бронепароход, и честный Петька Федосьев, заметив дым, бросился выручать товарища.

03

На восемнадцать человек команды в тесной железной коробке кубрика не хватало воздуха, а разбить маленькие толстые иллюминаторы правого борта никак не получалось: не было ничего подходящего — ни лома, ни молотка. В иллюминаторах левого борта, как в линзах, полыхало чёрно-рыжее пламя, и на низком ржавом потолке между бимсами шевелились багровые отсветы.

— Господи, как в бане… — простонал Митька Ошмарин, сползая на стлань.

Сиваков и Девяткин уже бессильно распластались по стлани, но больше никто не хотел валяться на грязном полу. Умирать — так по-людски. Команда сидела и лежала на нижних ярусах двухэтажных коек.

— Падлы колчаковские… — выдохнул Подколзин, стаскивая робу. — Что ж я, остолоп, в декабре с мотовилихинцами не ушёл?..

— Ежели бы зимой вас, красножопых, добили всех до конца, так сейчас бы не мучились… — с ненавистью прохрипел в ответ матрос Колупаев. — Хотел я тебя подстрелить, когда мы балтийцев истребляли, да пожалел…

— Ну-ка заткнитесь! — устало, но властно приказал им Иван Диодорыч. — Нету на борту ни белых, ни большевиков.

— Какого же хрена тогда подыхаем? — не унялся упрямый и злой Колупаев.

Иван Диодорыч промолчал.

— Потому что мы — как пароход, — вдруг ответил Осип Саныч Прокофьев.

Маленький, лысенький, в железных очках, он аккуратно сидел на нарах в глубине, будто ребёнок, который послушно дожидается маму. Без своей огромной и сложной машины он казался ненужным и бесполезным. Но все на «Лёвшине» знали, что незаметный Осип Саныч и есть сила его машины.

Алёшка и Мамедов привалились спинами к борту.

— Потэрпы, Альоша, — негромко сказал Мамедов. — Вырвэмса… Нас с тобой уже запыралы в барже, толко там прохладнэе было…

Алёшка улыбнулся. От раскалённой духоты в глазах у него плыли бурые пятна, сознание было мутным, но страха он не испытывал. Дядя Хамзат здесь, дядя Ваня здесь, все здесь, значит, не может случиться ничего плохого…

Иван Диодорыч бросил на Мамедова тусклый взгляд: как Алёша? Хамзат Хадиевич чуть заметно покачал головой: не лучше остальных.

За плечом Ивана Диодорыча висела занавесь из простыни — это Стешка отгородила закуток, где помещалась Катя. Мокрая от пота, с прилипшими ко лбу волосами, Стешка время от времени обтирала Кате лицо тряпочкой, на которую экономно поливала из медного чайника — в нём была последняя вода. Кате казалось, что её неудержимо влечёт по какому-то кругу, и на одной из частей этого круга беспощадная сила вдруг проворачивает её в мясорубке. И жуткое механическое движение неторопливо ускоряется. Катя глухо скулила, когда становилось нестерпимо больно, и дрожала.

— Ничё-ничё, дева, — приговаривала Стешка. — Распускай себя от грудей до коленей, будто бельё полощешь… — Стешка поглаживала Катю: — Вот так ра-а-аз… ра-а-аз… Родишь, не боись… Не ты первая муку принимаешь…

Павлуха Челубеев, вскарабкавшись на трап, тупо и упорно бил кулаком в железную дверь, и дверь лязгала. Никто из команды не просил Челубеева прекратить — лучше слушать его удары, чем стоны Кати за простынёй.

— Не угоришь там наверху? — окликнул Павлуху боцман Панфёров.

— Вышибу её… — бормотал, почти бредя, Челубеев. — Зубами прогрызу…

По кубрику ходил только Серёга Зеров, будто самый тоскующий арестант в каземате. Стараясь на наступить на лежащих Сивакова и Девяткина, он смотрел то в один иллюминатор, то в другой.

— Два буксира занялись и баржа деревянная, — сообщал он капитану. — Со «Стрепета» народ побежал… «Святитель», товарный купца Тырышкина, на выход из затона попёр, у него левый борт дымится…

Штурвальный Дудкин внезапно ударился головой в пиллерс — упал в обморок. Серёга шагнул к нему, приподнял и принялся шлёпать по щекам.

Сенька Рябухин по койке робко придвинулся к Феде Панафидину. Федя прижимал к груди икону Якорника, отвернув её от кубрика, словно Николе не следовало видеть людские страдания.

— Феденька, — прошептал Сенька, — а ты исповедать сможешь?..

— Ты чего надумал, аспид? — в ужасе вскинулся рядом Яшка Перчаткин.

— Помираем же… — растерялся Сенька. — Покаяться бы перед исходом…

— Как помираем?! — едва не заплакал Яшка. — Не помираем вовсе! Меня рябинники на расстрел вели, а я не помер! И на «Русле» не помер! В морду тебе дам, Сенька!.. Господь нас видит! Мы же тут все вместе, как цыплятки у курочки! Нас ему легко спасти, только дунет с неба, и полетим на волюшку!..

— Бог нас спасёт, Сеня! — твёрдо ответил Федя. — Не вводи во грех!

За бортом буксира бушевал пожар, в душегубку трюма проникал запах нефтяного дыма. В густом и спёртом воздухе тихие голоса растекались, как масло. Челубеев унялся и сполз по трапу на стлань. Сдавленно подвывала Катя. Низкий железный потолок с отсветами огня был как отрицание бога, а роды в этом пекле словно бы означали, что надежды никогда и не было.

Иван Диодорыч тяжело передвинулся поближе к Мамедову.

— Хамзат, дай наган, — тихо попросил он.

Он помнил, что в нагане Хамзата Хадиевича имеется один патрон.

Мамедов покосился на Алёшку. Алёшка уже сомлел.

— Думаэшь, не пэрэждом пожар? Желэзо вэдь кругом…

— Скоро мазутный бункер взорвётся, — спокойно пояснил Иван Диодорыч. — Обшивка лопнет. Мы утонем. Не хочу этого ужаса для Катюши…

Мамедов полез рукой за спину и вытащил наган.

— Лёшку… сможешь? — забирая оружие, еле выговорил Иван Диодорыч.

— Руками умэю.

Они смотрели друг другу в глаза.

— Справимся, Хамзат?

— Мы с тобой нэ малчики, Ванья.

Иван Диодорыч видел, что Мамедов сделает всё, как надо. Он сильный мужик. Правильный. Настоящий друг — таким был только Митя Якутов. Иван Диодорыч чувствовал: они с Мамедовым очень похожи. Оба — бобыли, оба стареют, оба выброшены из жизни гражданской войной. Оба приняли в сердце детей Дмитрия Платоновича и даже поверили, что стали отцами, а судьба решила по-своему. Однако им обоим хватит сил для последней милости.

В полутьме, духоте и зное кубрика Иван Диодорыч понял, что рухнула в пустоту опора под ногами — но в падении он возвращается к себе, ведь ничего, кроме себя, у него уже не осталось. Ещё недавно он корчился от невыносимой жалости, а сейчас был готов застрелить Катюшу, потому что в сострадании перешёл какой-то предел, и теперь надо вставать и вцепляться судьбе в глотку.

А Катя вдруг закричала — не так, как раньше, а в полный голос.

Ей показалось, что в ней, распирая её изнутри, ожила какая-то мягкая и жуткая клешня: она раскрывается, и невозможно это остановить. Затопляя, волнами накатывала боль. Собственное тело уже не принадлежало Кате — им управляло что-то инородное, беспощадное. Сознание у Кати меркло. Всё происходило само, без неё, и Катя была здесь лишней, мучительно чужой себе.

Иван Диодорыч сунулся за дырявую занавеску.

— Ну с богом, пошло! — говорила Стешка, что-то делая с Катей. — Тужься!

Катя повернула к Ивану Диодорычу мокрое, белое, сумасшедшее лицо.

— Больно!.. — простонала она. — Как больно, папа!..

Она не узнавала Ивана Диодорыча — или же он для Кати слился с отцом.

— Я привела Рому к дяде Ване!.. Я виновата!.. Скажи дяде Ване!.. Я умру!..

— Не умрёшь, доченька! — пообещал Иван Диодорыч, вытирая Кате слёзы.

И Катя снова закричала — свободно, во всю силу.

Этот дикий крик и услышал Петька Федосьев.

Он обшаривал пароход, искал Горецкого, но пароход был пуст: в рубке, в каютах, на камбузе, в машинном отделении — никого… Левый борт полыхал, над затоном висел нефтяной дым, Федосьев кашлял. Куда исчезла команда? Где Ромка? Что случилось на судне?.. И вдруг из-за переборок донёсся женский крик. Федосьев сразу понял: это Катя, и она кричит в кубрике!

Скобы на двери в кубрик были обмотаны проволокой. Ломая пальцы, Федосьев отгибал толстые стальные нити. Кто их здесь накрутил? Ромка?.. Зачем?.. Запер кого-то в кубрике и побежал за помощью?.. Куда? Почему не на «Гордый»?.. Почему Катя в трюме вместе с пленниками? Она по-прежнему заложница?.. Почему Ромка не вывел её на берег?.. Она зовёт на помощь?..

Федосьев вытащил револьвер и распахнул дверь — из тёмной железной утробы трюма, как из чрева печи, его опалило пыточным жаром. В застойном дымном мареве Федосьев разглядел на трапе Мамедова.

— Стоять!.. — рявкнул Федосьев, наводя на него револьвер.

Но снизу, из удушливой глубины кубрика, внезапно грохнуло — это выстрелил Иван Диодорыч. Федосьев не был ему другом, к тому же целился в Хамзата — о чём тут размышлять?.. Петька Федосьев выронил револьвер и боком повалился в дверной проём — прямо на Мамедова.

…Команда выбиралась из трюма, и дымный воздух над затоном казался свежим и благоуханным, как в райском саду. Сомлевших Митьку Ошмарина и Дудкина вытащили под руки. Все дышали по-собачьи — открытыми ртами. Боцман Панфёров изнурённо сел на скамейку, будто завершил долгий путь, а Павлуха Челубеев опустился на карачки, отвесив брюхо, и сипел. Серёга Зеров взял на камбузе ведро на верёвке, черпал воду из-за борта, где не плавала нефть, и плескал на товарищей. Мамедов почти вынес Алёшку.

— Иди оклемайся! — выгнала Ивана Диодорыча Стешка. — Я тут сама!

Затон горел. От нефтеперекачки осталась лишь какая-то чёрная скорлупа, торчащая из плавучего костра. Пылающее озеро уже доползло до пароходов, стоящих вдоль дамбы, и пароходы тоже горели. «Лёвшино» горел левым бортом. Всё горело. Клубился глухой дым, в его разрывах сияло небо.

И вдруг надстройка буксира так знакомо дробно загрохотала, а носовую палубу взрыли фонтанчики щепок. Панфёров в изумлении вскочил на ноги — поперёк груди у него зияла строчка из трёх кровавых дыр — и упал ничком.

— Пулемёт!.. — заорал Серёга Зеров.

Откуда-то с берега по «Лёвшину» стегали очереди.

Команда ошалело ломанулась обратно в надстройку, только Сиваков и Подколзин кинулись с носа буксира на берег — и тотчас покатились по траве, пробитые пулями. Пули прошивали насквозь тонкие стены надстройки.

А рядом вдруг взорвался пароход «Скобелев»: в его окнах блеснуло, и брызнули стёкла. В тёмную муть над трубой взлетели обломки досок, лоскутья железа от крыши и спасательные круги. По «Скобелеву» ударили из пушки. Точнее, ударили по «Лёвшину», однако попали в «Скобелева».

Мамедов пихнул остолбеневшего Нерехтина в проход надстройки.

— Альоша, в машину! — оглянувшись, крикнул он. — Ванья, это Горэцкий!

— Горецкий?.. — потрясённо переспросил Иван Диодорыч.

И сразу ему всё стало ясно. Горецкому не удалось уничтожить команду буксира в кубрике, и он приказал обстреливать «Лёвшино» из пулемётов и орудия — Иван Диодорыч видел эти пулемёты и пушку возле резервуаров. Как бритвой по горлу, Ивана Диодорыча полоснуло острой ненавистью. Какой же он настырный, этот подлец! Как бесстыжа его жажда обменять живых людей на золото — или что у него там в ящиках!.. Но он — Иван Диодорыч Нерехтин — капитан, и он никому не сдаст свою команду и свой пароход! Не сдаст Катю!

Иван Диодорыч оттолкнул Мамедова и бросился по трапу на мостик.

Где-то рядом по железу хищно барабанили пули. Над затоном волокло жирный смоляной дым. В рубке Иван Диодорыч схватился за стремя гудка. Машина ещё была под парами, гудок работал, и люди, рассыпавшиеся по буксиру в поисках укрытия, сквозь переборки услышали тройной басовитый рёв: это капитан сигналил своей команде, что пароход отваливает от берега.

04

Роман не сомневался, что Федосьев на «Лёвшине» непременно выпустит команду из кубрика: увы, Петька благородный.

— Ваша задача, господин подпоручик, — охранять этот нефтяной склад! — чеканил Роман. — Однако посмотрите, что творится под вашей охраной!

Молодой подпоручик Василенко очень волновался: то поднимал бинокль к глазам, то опускал. Уши его смущённо покраснели.

— Ваши артиллеристы ни на что не способны!

— Мы пристреливались к фарватеру! — с обидой возразил Василенко. — А до затона дистанция очень мала, господин Горецкий, и угол отрицательный!..

— Ну так бейте прямой наводкой!

— Этот пассажирский пароход загородил нам судно противника!

Василенко имел в виду пароход «Скобелев».

— Не оправдывайтесь, а ищите пути к достижению результата!

Подпоручик действительно провалил своё задание — затон был охвачен пламенем. В клокочущем дыму невозможно было понять, что там творится: в просветах мелькали борта пароходов, рубки, мачты, колёса и завихрения огня. Рушились какие-то конструкции. Одни суда погибали покорно, без попыток спастись, другие боролись за себя, пробираясь сквозь пожар к устью затона.

Пушка снова выстрелила, откатившись от бруствера из мешков с песком, но разрыв снаряда затерялся в хаосе катастрофы.

— Видимо, вы полагали, что будете отражать десант с бронепароходов, — зло усмехнулся Роман, — а вам устроили диверсию! Зайти в затон и поджечь нефть — весьма простой замысел! Так хотя бы утопите буксир большевиков!

— Вы тоже не смогли этого сделать! — огрызнулся Василенко.

Роман уже сказал ему, что «Гордый» гнался за «Лёвшином» от Сарапула.

— Не дайте врагу вырваться отсюда! — настойчиво повторил Роман.

Ему безразлична была гибель других пароходов и потеря ценной нефти — он стремился перебить команду Нерехтина и уложить его буксир на дно, чтобы потом достать груз. И подпоручик обязан был исполнить его замысел.

Василенко побежал к артиллерийской позиции.

— Рыжов, Коновалов, Сорокин!.. — на ходу закричал он артиллеристам. — Заряжайте осколочный!..

А на «Лёвшине» Нерехтин сам встал за штурвал. Сейчас от рулевого потребуется всё его мастерство — не время испытывать навыки Дудкина.

— Дудкин, за мной от пуль схоронись! — не оглядываясь, бросил Иван Диодорыч. — Ежели меня убьют, штурвалить дале ты будешь!

Испуганный Дудкин нелепо передвинулся за спину капитана.

Из нижней команды в машинном отделении осталось только трое, считая и самого Осипа Саныча. Но Осип Саныч взгромоздился на свою откидную скамеечку так уверенно, будто ничего не случилось, и выдернул пробку из переговорной трубы. Рядом с могучей и подвластной ему машиной он ощущал себя хозяином жизни. Телеграф указывал «полный назад».

— Челубеев, поднимай пары в котле, — спокойно распорядился Осип Саныч. — Митюня, теперь ты за машинистов. Будешь агрегат разгонять.

— Да как же я-то? — удивился Митька Ошмарин.

— А вот так, — ответил Осип Саныч. — Маслёночку из-под локтя убери, уронишь… И не суй куда попало, а в ящик поставь — она ещё пригодится!

Митька взялся за вентиль регулировки давления в поршнях и вперился в манометр. Павлуха лязгал рычагом на ручной подаче мазута к форсунке.

Колёса у «Лёвшина» начали вращаться в обратную сторону, загребая под левый обнос воду с пылающей нефтью. Нефть облепляла плицы, и в прорезях кожуха заблестел огонь, словно «сияния» и вправду могли излучать свет.

Левый борт буксира горел. Языки пламени плясали на планширях, на привальном брусе, на палубном настиле, на дощатых стенках надстройки; на железной обшивке вскипала пузырями краска. Борьбой с пожаром командовал Серёга Зеров. Из каптёрки выволокли обе помпы — большую двуручную и малую. Брезентовые рукава перекинули на правый борт — нефть туда ещё не доплыла. Колупаев и Девяткин работали на коромысле, сам Серёга шарашил струёй воды по надстройке снаружи. Трещало, шипело, брызгали искры, валил пар. Яшка Перчаткин, охая, качал малую помпу, Сенька Рябухин, вытягивая шланг, бегал по каютам и поливал всё подряд — и переборки, и койки, и потолок. В дыму и в бешеной суете никто не замечал, стреляют по буксиру или нет. Наверное, стреляют. Где-то во мгле то и дело гремели по железу пули.

«Лёвшино», скрипя днищем, медленно стронулся с отмели.

В утробе стоящего рядом «Скобелева» опять взорвался снаряд, и опять полетели обломки. Мамедов чуть пригнулся в рубке, а Нерехтин не дрогнул.

— Что там Катя?

— Крычит, — просто сказал Хамзат Хадиевич.

— А Лёшка где?

— Вродэ в машину побэжал.

— Офицер-то жив? — Иван Диодорыч спрашивал о Федосьеве.

— Жив. Лэжит. Федья эго пэрэвазываэт, а колт я забрал сэбэ.

Иван Диодорыч покосился на Мамедова:

— Слышь, Хамзат, Горецкий от нас не отцепится.

— Мы же знаэм о грузэ из Госбанка, — согласился Хамзат Хадиевич.

Иван Диодорыч отвёл взгляд.

— Эта пушка добьёт нас на выходе из затона. Её надо заткнуть, Хамзат.

Хамзат Хадиевич помолчал.

— Кромэ мэнья — нэкому, да?

— Некому, — кивнул Иван Диодорыч.

«Лёвшино» тяжко дрожал от напряжения машины; колёса молотили почти вхолостую. Слева из-под кожуха выбрасывало огонь. Хрипели матросы у помпы. Шевелящийся густой дым пожара тащило с затона через пароход на берег, сверху сыпались жирные хлопья нефтяной копоти, и всё вокруг то вдруг освещалось солнцем, то меркло в дымной тени. Иван Диодорыч понимал, что отправляет друга на верную смерть. И Хамзат Хадиевич тоже это понимал.

— Ладно, Ванья, сдэлаю, — вздохнул он.

— Молиться буду, чтобы ты уцелел.

— Молысь, — грустно усмехнулся Хамзат Хадиевич. — Альошу сбэрэги.

— Прости, обнять не могу.

Хамзат Хадиевич сам неловко обнял его сзади за плечи и прижал к себе.

— Вэрю тэбе, дорогой.

В усилии сойти на глубину «Лёвшино» сблизился правым обносом со «Скобелевым», Мамедов перепрыгнул на борт чужого парохода. И буксир Ивана Диодорыча, взбивая колёсами нефтяную пену, наконец оторвался от берега, словно только тяжесть Мамедова и не позволяла ему освободиться.

По заваленной обломками галерее «Скобелева» Хамзат Хадиевич пролез к багажному отсеку, сдвинул висящую на одной петле дверь и выбрался на сходню. Перед ним открылся покатый берег: сквозь дым проступали белые башни нобелевских резервуаров, поодаль сверкал окошками чистый городок.

Вдоль берега затона Мамедов побежал к противопожарному рву. Ров был широким и глубоким — у Нобелей всё делали правильно и надёжно. Никто по Мамедову не стрелял: похоже, его не заметили. По кромке рва тянулась шпалера акаций, покрытых мелкими жёлтыми цветками. Хамзат Хадиевич ничего не боялся и ни о чём не жалел, скорее наоборот: сейчас он чувствовал непривычную полноту своего существования. У него есть инженер, которого он бережёт, и есть друг, которому он помогает. Инженеры у него и раньше были, а друга не было никогда — не та работа… Однако надо торопиться!

Ров под прямым углом повернул налево. Хамзат Хадиевич остановился и проверил кольт Федосьева. Полный барабан — шесть патронов. Этого хватит. Мамедов хорошо запомнил планировку стрелковых позиций на площадке с резервуарами. Ближе всего к нему пулемётное гнездо. Разумно предположить, что охрана использует ров как ход сообщения между позициями: значит, слева появится окоп. За жёлто-зелёной шпалерой в небо поднималась тёмная туча. Где-то совсем рядом раскатился по склону берега тугой грохот орудия.

Так оно и есть — устье окопа. И никакого часового.

Пулемётчиков было трое. Один короткими очередями бил из «гочкиса», установленного на разлапистой треноге, второй подавал патронную ленту, а третий просто сидел на бруствере из мешков, как рыбак на пирсе, и наблюдал: он ничего не опасался, потому что безоружные пароходы не могли ответить огнём. Хамзат Хадиевич хладнокровно выстрелил в пулемётчика, потом в заряжающего, потом в наблюдателя. Все трое одинаково повалились вперёд — никто из них не успел сообразить, что позиция атакована с тыла.

Хамзат Хадиевич посмотрел поверх бруствера. Из пулемётного гнезда, с возвышения, был виден весь затон — хоть и небольшой, но длинный, будто речная старица, и слегка изогнутый. И всюду в затоне, как дома вдоль дороги, стояли суда: затон казался какой-то затопленной и горящей деревней. Высокая стена из дыма отгораживала площадку с резервуарами от простора Камы. В клубящейся мгле Мамедов еле разобрал очертания «Лёвшина». Как там Ванья?.. О Нерехтине Хамзат Хадиевич сейчас почему-то беспокоился даже больше, чем об Алёше. Ванья должен вывести пароход из ловушки, должен спасти свою команду, и очень многое сейчас зависит от него, от Мамедова. Нужно, чтобы пушка нобелевской охраны молчала до тех пор, пока буксир Нерехтина не скроется вон за тем мысом, на котором торчит треугольник фарватерного знака. За мысом артиллеристы уже не достанут до «Лёвшина», и он, Мамедов, сможет уйти. Если, конечно, ещё будет жив.

Оттащив трупы пулемётчиков в сторону, Хамзат Хадиевич с натугой переместил тяжеленный растопыренный «гочкис» на бруствер справа — чтобы ударить по артиллеристам. Орудие находилось неподалёку. В прислуге было номеров пять. Снарядные суетились у ящиков с боеприпасами, заряжающий клацал замком, наводчик припал лицом к трубке панорамы. Хамзат Хадиевич проверил патронную ленту, прижался плечом к упору, прицелился, ворочая тонким стволом с воронкой пламегасителя, и нажал на спусковой крючок. «Гочкис» затрясся, полетели гильзы, мелкими толчками поехала лента.

Артиллеристов разметало — кто-то упал, кто-то шарахнулся за винтовкой. Наводчик бессильно сполз под деревянное колесо. Мамедов дал очередь по казённику орудия, надеясь повредить затвор — вспыхнули искры, блеснуло стекло разбитого прицела, затем подмёл позицию, и в воздухе повисла пыль. Брошенная прислугой трёхдюймовка замерла, как лошадь без седока.

Хамзат Хадиевич приподнял голову, оценивая обстановку. Пушку он заткнул. Теперь надо держать её под контролем, пока «Лёвшино» не выйдет из затона. Конечно, оставшиеся солдаты скоро откроют огонь по нему самому, попытаются отбить своё орудие и прикончить диверсанта. Скорее всего, они сунутся с тыла — из противопожарного рва по окопу. Значит, надо занять новое место, более удобное для обороны. Не теряя времени, Мамедов вскочил, опять поднял тяжеленный пулемёт и перебежал в окоп к шпалере акаций. Отсюда он сможет обстреливать пушку и время от времени выглядывать в ров, чтобы не прозевать нападение. Нужно забрать винтовки убитых пулемётчиков… Как всегда, в таких обстоятельствах Хамзат Хадиевич ощущал себя не бойцом в осаде, а рачительным хозяином, который приготовил всё, что требуется для выполнения задачи, и намерен спокойно выполнить сложную работу.

— Давай, дэлай свойо дэло, Ванья, — пробормотал он, заправляя в пулемёт новую ленту. — Я помогу, ты нэ пэрэживай…

На входе в окоп что-то мелькнуло… Хамзат Хадиевич одним движением выхватил кольт, протянул руку — и еле успел остановить себя. Пригибаясь, в окоп проскользнул Алёшка. Еле дыша, он приткнулся рядом с Мамедовым.

— Не ждал, дядя Хамзат? — весело спросил он, вытирая мокрый лоб.

05

«Лёвшино» медленно отползал от берега и разворачивался. Казалось, он попал в подземное пекло — в озеро с геенной. Над горящим затоном выгнулся тёмный дымный свод. По воде растекался огонь, и буксир шёл по нему, как железный бык по высокому адскому папоротнику: резал огненные заросли форштевнем и подминал корпусом, загребал их плицами колёс и раскачивал волнами. Вокруг царила мгла, душил густой запах нефти. Со всех сторон, как во время бури в лесу, доносился угрожающий гул, что-то трещало, раскатисто ахнул взрыв мазутного бункера, будто упало поваленное дерево.

Иван Диодорыч ничего не мог разобрать впереди, но сдвинул рукоять машинного телеграфа на «средний ход». Он должен спасти свой буксир… Они все должны что-то сделать. Серёга Зеров с матросами должен погасить пожар на борту. Осип Саныч с нижней командой должен обеспечить работу машины. Там, на берегу, Хамзат должен усмирить вражеское орудие; здесь, на судне, Катя должна родить, и Стешка должна принять роды… А лоцман Федя должен отмолить их всех от гибели, потому что господь, как и сам капитан Нерехтин, тоже, наверное, ничего не видит в кромешном мраке этой преисподней…

Но ветер с Камы вдруг расшевелил густую пелену дыма, и слева, как летняя эстрада в парке, открылась райская картина: солнечный зелёный луг с белыми цилиндрами резервуаров и красные кирпичные домики Нобелевского городка. Однако из райской благодати могла ударить пушка.

— Не подведи, Хамзат! — пробормотал Иван Диодорыч.

Он не просил Мамедова о помощи — он требовал. Сам-то он справится, он же старый речник, а Хамзат обязан выполнить его приказ — приказ капитана.

И Хамзат Хадиевич выполнял.

Он держал под прицелом всю территорию между пушкой и дальним пулемётным гнездом, изредка посылая короткие очереди — когда ловил взглядом фуражку над бруствером или просто для острастки. Вражеский пулемётчик отвечал наугад и не жалел патронов: пули взрывали землю перед «гочкисом» Мамедова и секли акацию: в воздухе, как мелкие бабочки, порхали жёлтые лепестки. Солдаты копошились в своём окопе, но в атаку не лезли.

— Ты как мэнья выслэдил, Альоша? — спросил Хамзат Хадиевич.

Алёшка притащил винтовки и контролировал ров.

— Заметил, как ты на «Скобелева» прыгнул. Ну, и погнался за тобой. Ясное же дело, что ты к пушке побежал. Только я потом потерял тебя на берегу. Не сообразил, куда ты провалился.

— Тэбэ здэс нэ мэсто! — грубо заявил Мамедов. — Убырайса к Выкфорсам!

— С какого шиша? — дерзко возразил Алёшка.

Хамзат Хадиевич посмотрел на него — Алёшка был решительный и злой.

— Это нэ ыгра!

— А я играюсь, да? — Алёшка клацнул затвором винтовки. — Катька рожает, а эти гады по судну из пушки лупят! Где я должен быть, дядя Хамзат?

Мамедов едва не зарычал и принялся скрести ногтями землю:

— Рады мэнья, Альоша, уходы!

Алёшка отлично понимал, что дядя Хамзат не очень-то надеется выжить. Понимал, что дядя Хамзат хочет его спасти… Ну и что? Там, на «Лёвшине», так жутко и дико кричала Катька… Она рожала в тёмном железном кубрике на засаленной матросской койке — а не в чистой и светлой больнице. Рожала как бродяга, а не его сестра — лучшая в мире!.. Их пароход попытались сжечь, теперь пытаются расстрелять!.. И дядя Хамзат тайком от него, от Алёшки, пошёл драться за Катьку, драться за всех… Разве Алёшка мог такое стерпеть?

— Тебя я тоже не брошу, дядя Хамзат! — устало сказал он. — Я же умею из пулемёта палить. Меня Волька Вишневский ещё в Свияжске научил…

Мамедов отвернулся, схватился за «гочкис» и засадил длинную очередь.

А в другом пулемётном гнезде песок из порванных мешков посыпался на головы сидящих под бруствером солдат. Роман брезгливо дёрнул плечами, подпоручик Василенко снял фуражку и похлопал ею об колено.

— Возьмите. — Роман протянул Василенко бинокль.

В окулярах он только что увидел Мамедова. Бессмертный тот, что ли?.. Роман не чувствовал гнева или ненависти к нобелевцу. Наоборот, Мамедов даже восхищал его своим азиатским умением выворачиваться из неудач и бороться дальше. Но это означало лишь то, что его надо убить своими руками.

— Диверсантов там в лучшем случае двое, — сказал Роман подпоручику. — Вы должны атаковать их, потому что у вас преимущество в живой силе. Речь идёт о считаных минутах, иначе судно большевиков выберется на фарватер, и ваше орудие станет совершенно бесполезно.

— Прошу не докучать мне советами! — уязвлённо ответил Василенко.

Однако Роман был прав.

«Лёвшино», дрожа, осторожно пробирался по затону, как по запретному миру мёртвых. Слева в дыму тихо обрисовался горящий буксир: угольно-чёрный, неподвижный, с пылающими иллюминаторами и вздыбленной львиной гривой пламени. Справа призрачно выступил из тьмы длинный бок пассажирского судна, вроде бы ещё целого, с ровной линией окон, но в их провалах метались багровые отсветы безумия. Сквозь полумрак проступил какой-то бесформенный изуродованный остов; вытянутым трупом проплыла мимо железная баржа; из чёрной воды угрюмо торчала какая-то рубка, будто покойник выглядывал из могилы.

— Давай, дружок, — попросил Иван Диодорыч и погладил штурвал. Он словно бы сам чувствовал страх и боль от ожогов.

Иван Диодорыч наконец различил во мгле горловину затона. Загромоздив собою всё пространство, здесь раскорячились буксир «Наследник» и товарно-пассажирский пароход «Святитель». Буксир врезался «Святителю» в скулу перед гребным колесом и не смог высвободиться — застрял, зацепившись за каркас прогулочной галереи. Суда расклинило поперёк пути, они горели, а их команды, похоже, уже сбежали. Пройти через горловину было невозможно…

Алёшка тоже это понял. Он мотался по окопу от противопожарного рва до пулемётного гнезда, из которого был виден затон, окутанный дымом.

— Да там целая баррикада! — возбуждённо сообщил он Мамедову. — Надо продержаться, пока дядя Ваня протаранит пароходы!

— Надо так надо, — ответил Мамедов. — Продэржимся.

Он экономно и точно бил из «гочкиса», не позволяя врагам высунуться.

— Нэ бэгай под огном, Альоша.

— Да я быстро!.. — отмахнулся Алёшка и опять юркнул прочь.

Хамзат Хадиевич заметил, что вдали за бруствером пулемётного гнезда противника солдатские фуражки стали мелькать чаще. Наверное, подоспело подкрепление — смена, которая находилась на отдыхе. И вдруг разом началась плотная стрельба из винтовок и пулемёта. Пули засвистели над окопом и заплясали в пыли перед «гочкисом» Мамедова, как чёртики. Шпалера акаций разноголосо зашумела. Похоже, солдаты готовились идти в атаку.

— Альоша, в ров! — приказал Хамзат Хадиевич.

Алёшка пролетел за его спиной к противопожарному рву.

Хамзат Хадиевич не ошибся. Из-за бруствера храбро выскочил молодой офицер, за ним появились тускло-зелёные фигуры пехотинцев. Атакующих было немного — человек семь. Офицер, пригибаясь, бросился к орудию; он что-то кричал и грозно размахивал револьвером. Солдаты бежали за командиром с винтовками наперевес. Во рву захлопали выстрелы Алёшки — значит, враги пытались наступать сразу по двум направлениям.

Мамедов прищурился на атакующих и надавил на спусковой крючок. «Гочкис» затрясся. Пулемётные трассы, клокоча, вспарывали воздух. Солдаты мгновенно упали в траву на полпути до пушки, однако офицер успел нырнуть за квадратный орудийный щит. Хамзат Хадиевич дал очередь по щиту, но его пули срикошетили в сторону. Офицер быстро выглянул и яростно пальнул по Мамедову. Хамзат Хадиевич чуть-чуть опустил ствол и дал новую очередь, целясь ниже станины по спицам деревянного колеса. От спиц полетели щепки. Видимо, офицеру перебило ногу, — он вдруг вывалился из-за своего укрытия, потеряв равновесие. Мамедов тотчас прошил его третьей очередью. Солдаты ожесточённо бабахали из трёхлинеек, лёжа в траве, а затем начали отползать обратно к своей позиции. Атака захлебнулась.

В траве о чём-то стрекотали кузнечики, словно ничего особенного в мире не происходило. По небу с севера плыли лёгкие облака. За косой кучей дыма над затоном искрила от солнца широкая и синяя река. У Ваньи теперь было ещё немного времени, чтобы вырваться и всех спасти.

Со своего поста вернулся встрёпанный Алёшка: бессильно выронив винтовку, плюхнулся на дно окопа, усыпанное гильзами, и привалился спиной к стенке. Дышал он хрипло и прижимал ладонь к груди.

— Альоша?.. — тревожно спросил Хамзат Хадиевич.

— Да всё в порядке, дядя Хамзат… Задело только чуть-чуть…

— Задэло?! — Хамзат Хадиевич опустился рядом на корточки. — Покажи!

— Не покажу! — Алёшка помотал головой. — Ты ругаться будешь.

— Ну-ка покажи!

Хамзат Хадиевич схватил его за руку, но Алёшка сопротивлялся:

— Не покажу!..

И Хамзат Хадиевич, срываясь душой в гудящую бездну, вдруг увидел, что загорелое лицо Алёшки словно бы стремительно иссякает, как вода на песке, и остаётся только смертная бледность. Алёшка широко открыл глаза, серые и чистые — такие же были у его сестры. Рука, прижатая к груди, упала на колено. Немного выше сердца у Алёшки чернела мокрая дырка. Алёшка умер.

Хамзату Хадиевичу показалось, что вокруг всё замерцало, и воздух заметался, будто над ним взлетала в небо стая невидимых и бесплотных птиц. Это были Алёшкины корабли — огромные, многоярусные, могучие, сияющие электричеством, причудливые, как во сне, с перепончатыми крыльями: корабли-драконы, корабли-карусели, корабли-салюты, корабли-сказки…

Алёшка был жив ещё несколько мгновений назад — это ничтожный срок даже для крохотного мотылька!.. Хамзат Хадиевич навалился плечом на край окопа, словно хотел толкнуть Землю, попятить её и вернуть обратно такое близкое время: неужели нельзя отчаянной силой своей любви проломить настоящее, как первый тонкий лёд, и окунуться в недавнее прошлое, как в воду под этим льдом?.. Но время было самой прочной материей на свете, и его слой толщиною даже с крыло бабочки был крепче крупповской брони.

Хамзат Хадиевич поднял Алёшку на руки и понёс в пулемётное гнездо, а там, присев, бережно положил под бруствер. Потом встал и внимательно осмотрел затон. Потом снова присел и взъерошил Алёшке волосы.

— Ванья вывэзэт твою сэстру, — успокоил он мальчишку. — Йя эму помогу, обэщаю тэбе, Альошэнка… Ты спы, мой ынжэнэр.

В душе у него была только немыслимая пронзительная печаль.

Он тяжело пошагал в окоп и принялся заправлять в «гочкис» новую ленту с патронами. Алёшка умер, но работа Хамзата Хадиевича ещё оставалась незавершённой. Нельзя подпустить врагов к орудию. Нельзя. Ведь там, на пароходе, Ванья очень надеется на своего друга.

06

«Святитель» и «Наследник» перегораживали горловину затона, и огонь яростными всполохами словно бы перебегал с одного судна на другое, хотя, конечно, горели оба. Казалось, что обречённые пароходы не хотят выпускать из ловушки своего ещё живого собрата: погибать — так вместе. Но буксиру Ивана Диодорыча нельзя было погибать. «Святитель» и «Наследник» — без команд, пустые, а на «Лёвшине» — люди. Они оставались на борту, потому что здесь был Иван Диодорыч, их капитан, а Иван Диодорыч оставался здесь, потому что в кубрике была Катя. Значит, надо драться за свою жизнь.

Иван Диодорыч рассчитал движение до вершка. Машина мерно работала на средней тяге; колёса вспахивали воду, покрытую дымящимися комьями нефти. «Святитель» и «Наследник» неудержимо приближались: огонь на палубах высвечивал их сквозь мглу, словно суда были логовами демонов.

— Таранить будешь, как «Русло» таранил? — заворожённо спросил Дудкин.

— Нет, — кратко ответил Иван Диодорыч. — Распихну.

Поворачивая штурвал, он нацеливал буксир в треугольный зазор между «Наследником» и «Святителем». Серёга Зеров сгонял матросов на корму.

— Стоп машина! — приказал Иван Диодорыч в переговорную трубу и перекинул рукоять телеграфа.

Машина умолкла, в тишине был слышен только треск пожара. «Лёвшино» с набега вошёл чуть наискосок между горящих судов, мрачно озарённый и справа, и слева. Крамбол торчал, будто копьё. Мёртвые пароходы смотрели пламенными глазами окон. Казалось, что какие-то злобные силы сейчас набросятся на «Лёвшино» с двух сторон, примутся терзать и пожирать, словно стая голодных волков, однако неведомый страх удерживал их на привязи.

Иван Диодорыч не хотел, чтобы его буксир сцепился со «Святителем», как «Наследник», потому и сбросил ход. «Лёвшино» по касательной увесисто ударил форштевнем «Святителю» в бок — точно в ступицу колеса, прикрытую «сиянием». Лопнул и отскочил крамбол, хруст каркаса пробежал по буксиру от носа до кормы. Влечением инерции морду «Лёвшина» потащило по борту «Святителя», сминая прогулочную галерею, будто картонную коробку. Но толчок, полученный от «Лёвшина», сдвинул «Святителя», и «Наследник» нехотя выломился из прорана, в котором застрял: два судна разделились.

— Полный ход! — тотчас скомандовал Иван Диодорыч.

Всё-таки у него был буксир — пароход, созданный как раз для того, чтобы сдвигать неподъёмный груз. Гребные колёса врылись в воду. «Лёвшино» попёр вперёд — в узкую щель, открывшуюся между «Наследником» и «Святителем»; левым обносом «Лёвшино» скрёб по «Наследнику», правым — по «Святителю». От сотрясения горящие пароходы окутались облаками искр, на буксир Ивана Диодорыча полетели угли и тлеющие обломки.

Иван Диодорыч застыл за штурвалом. Он надеялся, что колёсные рамы выдержат напор. «Лёвшино» продирался на волю, словно собака сквозь дыру в заборе. Иван Диодорыч сердцем ощущал, как его буксир дрожит всей своей громадой, сопротивляясь давлению, будто его пытаются скомкать и раздавить в исполинском кулаке. Вокруг рвалось и гнулось железо. Что-то скрежетало и трещало, пустотело лязгало, взвивался отвратительный ржавый визг, и Дудкин от ужаса зажал уши. Волнами накатывал огонь, пытаясь перехлестнуть через палубу, и дышало жаром. Но чем было страшнее, тем спокойнее становилось Ивану Диодорычу. Пробуждённая враждебная мощь означала их собственную силу, а Иван Диодорыч верил в себя, в свою команду и в свой пароход.

В тёмном кубрике по-прежнему было душно от нефтяного дыма. Катя, измученная болью, всё же услышала за бортом грохот, напоминающий грозу.

— Что это гремит, Стеша?.. — выдохнула она.

Катя хотела, чтобы её убило, и страдания закончились.

— Да ничего там такого! Диодорыч управится! — успокоила её Стешка. — Тужься, дева, тужься и терпи! Не вечна бабья мука!

И Катя снова закричала, уповая на облегчение.

На другой койке зашевелился раненый Федосьев. Пуля навылет пробила ему бедро; Федя Панафидин крепко замотал его ногу тряпками.

— Лежите, господин офицер, — мягко сказал Федя.

Он сидел рядом с Федосьевым, а образ Николы Якорника поставил перед собой на рундук. Нимб Якорника чуть мерцал в полумраке. Федосьев с трудом вспоминал, что случилось: пожар на буксире, дверь кубрика, нобелевец внизу, выстрел… А дальше?.. Что было потом?.. Почему так дико кричит женщина? Что за скрежет вокруг? Что за икона светит сквозь тьму? Может, это бред?..

— Где я? — спросил Федосьев.

— В чистилище, — просто ответил Федя.

— Кто кричит?

— Господь присудил Катерине Дмитревне от бремени разрешиться.

Федосьев попробовал сесть, но острая боль пронзила ногу до живота, и он, застонав, повалился обратно.

— Я пленный?

— Нет у нас пленных, — сказал Федя.

И «Лёвшино» тоже освобождался из неволи, будто рождался заново.

Ободрав колёсные кожухи, он всё же протиснулся между «Святителем» и «Наследником». Горящие пароходы оставались за кормой: пылая, они точно скалились от злобы. Глухой дым над водой расслаивался и распадался; сквозь мглу впереди расцветали праздничные краски загустевшего дня: васильковое небо, зелёный мыс, бело-полосатый парус фарватерного знака на створе и блещущие волны… Повеяло блаженной свежестью большой реки. Горячее солнце безмятежно клонилось к лесам на дальнем берегу, словно бы на земле царили мир и покой. Но мира и покоя на земле не было.

Из пулемётного гнезда Мамедов увидел буксир Ивана Диодорыча — и почувствовал освобождение. Молодэц, Ванья. Хотя бы у него получилось… Хамзат Хадиевич ласково погладил мёртвого Алёшку по голове:

— Болше нэ бойса за сэстру, Альошэнка.

Уже не прячась от пуль, Хамзат Хадиевич прошёл в окоп, поднял одну из винтовок, проверил магазин, примкнул обойму, сдвинул патроны, дослал затвор и повернул рукоять. Наверное, пяти патронов ему будет лишку — не успеет расстрелять. Ну ладно… Хамзат Хадиевич неуклюже полез из окопа.

А Роман Горецкий рассматривал «Лёвшино» в бинокль, оставленный подпоручиком Василенко. Роман уже готов был бросить всё и бежать на свой пароход, но услышал, как рядом зло и радостно оживились солдаты.

— Не трогай «гочкис», дурень! — ругались они на пулемётчика. — Мы его, подлюку, из трёхлинеечек сами приголубим!..

Роман опустил бинокль.

По луговине к их позиции открыто шагал Мамедов — шагал и стрелял на ходу из винтовки. И было понятно, что он идёт под пули умирать.

«Лёвшино» разворачивался к фарватеру; участь Мамедова и захват пушки уже ничего не определяли, и Роману следовало торопиться на «Гордый», но его удержала ненависть, мстительное любопытство. Он не мог отвести взгляда от непобедимого нобелевца — грозного даже сейчас. Солдаты быстро бабахали из винтовок, словно соревновались, стараясь опередить друг друга, а Мамедов шагал и стрелял в ответ, шагал и стрелял, будто был неуязвим.

Он чувствовал тугие толчки вонзающихся в него пуль, и каждый удар словно утяжелял его руки и ноги, замедлял весь мир, но Хамзат Хадиевич тянул и тянул своё неумолимое движение, как перегруженный и тонущий буксир. Закончились патроны в винтовке, и он ещё сумел вытащить кольт, сумел пальнуть куда-то косо в землю, и лишь потом всем телом повалился в траву. В последнем вдохе он уловил запах этой травы, и ему не понравилось — он не хотел ничего: ни запахов, ни звуков, ни света, ни памяти. И это ничего неспешно наплыло на Хамзата Хадиевича, как избавление и пощада.

Роман выбрался из пулемётного гнезда и вместе с солдатами всё-таки пошёл к Мамедову. Миновал убитого подпоручика Василенко, покорёженное орудие, трупы артиллеристов… Мамедов лежал лицом вниз, массивный, будто большое животное. Солдаты разглядывали мертвеца. Роман поднял кольт Федосьева, выпавший из руки Хамзата Хадиевича, и не смог не сделать этого — выстрелил Мамедову в чёрно-седой затылок. Теперь уж всё точно.

А потом он побежал по склону к стоянке «Гордого».

Бронепароход под парами приткнулся носом в берег немного выше дамбы затона. У сходни топтался часовой. Ничего не объясняя морякам, которых встретил на палубе, Роман сразу поднялся на мостик. Мичман Знаменский был откровенно рассержен тем, что командир пропал так надолго.

— Что там стряслось, Роман Андреевич? — спросил он. — Мы ждём уже чёрт знает сколько, и ни слуха ни духа, а у вас — пожар, стрельба, солдаты!..

— Диверсия, господин мичман, — ответил Роман; он решил, что для Знаменского сгодится история, которая убедила и подпоручика Василенко: — На «Лёвшине» действительно были агенты большевиков. Начался мятеж. Его цель — уничтожение нашей топливной базы. Как видите, отчасти это удалось.

— Где Пётр Петрович?

Роман достал кольт Федосьева и протянул мичману рукояткой вперёд.

— Пётр Петрович убит.

Знаменский был потрясён. Он осторожно взял оружие Федосьева, будто какую-то удивительную и невозможную вещь.

— Да, на войне убивают даже кумиров, — мрачно сказал Роман.

Знаменский растерянно совал кольт в карман кителя и не мог попасть.

— Адмирал Смирнов хотел представить Петра Петровича к Георгиевскому кресту… — сдавленно произнёс он. — За тот бой на устье Белой…

— Я знаком с Петькой ещё с Самары. — Роман сделал вид, что на миг его тоже охватили воспоминания. — Но теперь командуете вы, господин мичман. А люди, которые убили Федосьева, уходят на «Лёвшине» без возмездия.

— Нет, возмездие будет! — со звоном в голосе пообещал Знаменский.

…Нагоняя обороты колёс, «Гордый» двигался мимо горящего затона, будто мимо огромного чёрного леса: дремучие дымы, багрово подсвеченные снизу, возносились как исполинские деревья, и тень от них дотягивалась до середины реки. Пожарище поневоле вызывало благоговение. Но Роману было не по себе. Ему навязчиво чудилось, что откуда-то вдруг может появиться Мамедов. Оглянешься — а он за спиной, и это страшно. Да, Мамедов мёртв, но его смерть, оказывается, ничего не значила, потому что оставался Нерехтин.

Роман щурился, с мостика всматриваясь в створ, где всё терялось в блеске волн и таяло в солнечном свете. Он ещё различал вдали маленький тёмный силуэт убегающего буксира «Лёвшино». Желание у Романа было только одно, зато простое и ясное, как клинок: утопить этот дьявольски упрямый пароход. Ни про Катю, ни про Алёшу Якутовых Роман уже не думал: дети Дмитрия Платоновича сами выбрали сторону, их судьба его теперь не касается. Романа заботил только груз, спрятанный в трюме у капитана Нерехтина.

Мичман Знаменский вышел из рубки, и Роман повернулся к нему:

— Какова дальность прицельной стрельбы из вашего орудия?

Знаменского, похоже, нужно было только слегка подтолкнуть, чтобы он согласился открыть огонь на поражение.

— Уверен, что дистанция приемлемая, — мрачно ответил он.

— Тогда чего же мы ждём?

07

«Лёвшино» вырвался из когтей дьявола, но ад оставил свои отметины. Старпом Серёга с матросами заливал последние очаги, и буксир был окутан паром, как баня. Краска на его бортах обгорела. Палубы и стены надстройки местами обуглились. Тонко дымили пулевые пробоины в трубе. Страшнее всего было видеть кожухи, на которых задрало листы обшивки: в чёрных прорехах, точно оголённые кости, двигались дуги колёс; железо топорщилось, словно вывихнутые крылья. Иван Диодорыч понял: эти изувеченные крылья проявили небесную суть парохода — его «Лёвшино» был ангелом-хранителем.

Иван Диодорыч вёл буксир в Нижнюю Курью, домой, — а куда ещё идти? Нобелевский городок и затон уползли за мыс на повороте, о пережитом ужасе напоминал только высокий столб дыма над прибрежным лесом.

— Узнай мне про Катюшу, — приказал Иван Диодорыч Дудкину.

Дудкин убежал. Поглядывая в разбитое окно, Иван Диодорыч заметил, что «Лёвшино» упрямо уклоняется влево. Неужели плицы левого колеса всё-таки повредило огнём и правое колесо теперь перегребает?.. Эх, нехорошо, хотя можно и поправить… В рубку вернулся запыхавшийся Дудкин:

— Степанида говорит, у них покуда без прибыли… А ещё вот, дядь Вань, Перчаткин божится, что Лексей за дядей Хамзатом с борта сиганул…

Иван Диодорыч молча стиснул рукояти штурвала.

— Пушка-то не тявкала, когда мы удирали, — заискивающе сказал Дудкин, — значит, дядя Хамзат живой! А коли он живой, так убережёт Лексея!..

— Беречь — это моё дело! — с досадой ответил Иван Диодорыч.

«Лёвшино» бежал по просторной реке, оставляя в воздухе след из дыма и пара. Сошедшее с зенита солнце слепило Ивана Диодорыча, но Дудкин не мог увидеть мокрого блеска в глазах капитана. Левый берег начал вздуваться плавным подъёмом горы Вышка, и над ней висели кудлатые лёгкие облака.

А справа от буксира на стрежне вдруг с шумом взлетел столб воды, потом издалека докатился гулкий звук артиллерийского выстрела. Иван Диодорыч и Дудкин тотчас обернулись. На повороте чернел маленький пароходик.

— «Гордый»! — сразу понял Нерехтин. — За нами, сволочь, гонится…

— Да чего же они привязались-то?! — плачуще воскликнул Дудкин.

Иван Диодорыч, конечно, знал причину. В трюме «Лёвшина» лежал груз Горецкого — он был как проклятье, которое никак невозможно сбросить. И капитан Нерехтин ощутил, что начинает сатанеть. Да будет ли избавление?.. Они только что вынырнули из пекла — и опять обратно?! Дайте же, суки, передышку, дайте Катюше родить — не в пожаре и не под обстрелом!..

— Все в машинное! — на палубе скомандовал матросам Серёга Зеров.

Перед надстройкой заметался Колупаев, не соображая, куда себя деть.

— Не могу!.. — закричал он Серёге. — Не могу больше!.. Сил моих нету!..

Чёрную копоть на его морде размывали слёзы.

— Ну-ка не раскисай! — рявкнул Серёга.

Колупаев едва не кинулся на Серёгу с кулаками:

— Сколько ещё под топором плясать? Хорош! Замордовали уже!..

Высокий Серёга схватил Колупаева за робу на груди и оттолкнул назад — охолонись! Колупаев стукнулся спиной в стену надстройки, встряхнулся, кинулся мимо Серёги к фальшборту и очертя голову прыгнул в воду. Серёга опешил. А на другой стороне палубы матрос Девяткин вдруг тоже скользнул к фальшборту. Ничего не объясняя, он тоже перемахнул планширь и вслед за Колупаевым бултыхнулся в пенную полосу от гребного колеса.

По правому борту взвился фонтан нового разрыва.

Глядя на матросов, уплывающих сажёнками к неблизкому берегу, Дудкин завистливо вздохнул:

— Спасаются мужики…

— Так шуруй за ними! — ревниво предложил Иван Диодорыч.

— Мне-то нельзя, — печально пояснил Дудкин, словно извиняясь перед капитаном. — Я же при тебе штурвальный…

— Тогда смотри, штурвальный! — Иван Диодорыч развернул Дудкина за плечо. — Говорю, ежели меня убьют… У нас на левом колесе плицы сожгло, и нас влево тянет. Руль углом надо держать, чтобы вперёд прямо идти! Понял?

Иван Диодорыч не сказал, что с косым рулём и ослабленным колесом «Лёвшино» потеряет в скорости, и «Гордый» от них не отстанет. Зачем парня стращать? Пусть борется изо всех сил, а уцелеет или нет — уж как бог даст.

На кормовой палубе перед надстройкой вдруг оглушительно рвануло и сверкнуло, вздыбились обугленные доски и лохмотья железа: это попал снаряд «Гордого». «Лёвшино» колыхнулся и заскрипел; Дудкин испуганно схватился за Ивана Диодорыча, чтобы не упасть. Но машина работала как прежде.

— Осип Саныч, что у тебя? — крикнул Нерехтин в переговорную трубу.

А в машинном отделении было светлее, чем обычно: в потолке зияла дыра, перечёркнутая балкой, и в этой дыре за рваными краями весело синело небо. Как раз под дырой на своей откидной скамеечке, перекосившись, смирно сидел маленький Осип Саныч Прокофьев, старший механик. Виском он уткнулся в ржавый пиллерс, очки с него слетели, лицо залила кровь. Митька Ошмарин и Сенька Рябухин, путаясь руками, заматывали ветошью медный паропровод, из которого свистела тонкая струя пара. Павлуха Челубеев — голый по пояс, с мазутной грязью на волосатом брюхе — орудовал у котла. Яшка Перчаткин, поскуливая, прятался за шевелящейся машиной. Серёга Зеров ощупал грудь старшего механика и сунулся к переговорной трубе:

— Дядь Вань, убитый Осип Саныч!..

В душе Ивана Диодорыча словно лопнула какая-то струна. Леденея, он понял: сколько он ни отбивался, смерть всё равно проникла на его пароход — как в том бою, когда погибла Дарья… Смерть — она здесь, на борту, и она хочет жрать. Но жуткое ощущение чужого злобного присутствия только ожесточило Нерехтина. Здесь командует он — капитан, а не какая-то приблудная тварь!

В кубрике тоже услышали грохот взрыва и почувствовали толчок судна; железная коробка кубрика хрустнула, и с подволока посыпался мусор.

— Опять, что ли, по нам палят? — Стешка посмотрела наверх. — Вот бляди!

Катя цепко схватила Стешку своей истончившейся рукой.

— Стеша, я не рожу никогда!.. — прошептала она; огромные её глаза были обмётаны покойницкой синевой. — Я не сумею!.. Я не выживу, Стеша!..

— Чего несёшь, дура? — остервенилась Стешка. — Ори, дева, но рожай! Там мужики за тебя умирают, а ты тут не смей у меня!..

— Уходите с Федей! — истово твердила Катя. — Скажите там всем, чтобы бежали с парохода! Не надо жертвы ради меня!..

Федя Панафидин подобрался к занавеске, за которой лежала Катя.

— Грех так говорить, Катерина Дмитревна! Кто надежду теряет, тот в бога не верит, а без веры нет и спасения!

— А ты молись! — приказала ему Стешка. — Проси у господа! Кричи ему!

Кубрик опять качнулся, опять с подволока посыпался мусор.

— Мы все спасёмся! — с отчаянной убеждённостью пообещал Федя. — Я в рубку образ подыму, пусть команда видит — и к небу будет ближе!

Федя сгрёб икону и бросился вверх по трапу.

Федосьев смотрел на это и молчал. Он наконец-то начал понимать, что же происходит на борту «Лёвшина»: мысли у него смешивались и распадались, как у сумасшедшего, но он собирал их обратно — и картина получалась совсем не такая, как он полагал раньше. Ромка Горецкий лгал. Нет на буксире никаких мятежников. Есть беда, и люди тащат друг друга из этой беды, потому и не могут разбежаться, чтобы спастись поодиночке.

…По левому берегу уже громоздился Мотовилихинский завод: длинные корпуса цехов с рядами арочных окон и целым лесом труб, подъёмные краны, причалы, эстакады. Низкий правый берег был неровным и совершенно пустым — там располагался заводской артиллерийский полигон. С мостика своего бронепарохода мичман Знаменский разглядывал «Лёвшино» в бинокль.

— Я точно могу поручиться за два попадания! — твёрдо заявил он Роману. — Однако, судя по всему, пока мы ещё не нанесли противнику значительного урона. Я не наблюдаю ни перебоев машины, ни потери плавучести.

Перед мостиком «Гордого» на носовой палубе сноровисто суетились канониры орудийной полубашни.

— Почему «Лёвшино» прижимается к левому берегу? — спросил Роман. — Намерен причалить к заводскому пирсу?

— На заводе мятежникам не скрыться, — возразил мичман. — Предполагаю, что у них просто повреждено управление судном.

Иван Диодорыч, конечно, тоже заметил, что его буксир, не слушаясь руля, потихоньку сам собой сдвигается к мотовилихинской стороне. Причина была очевидна: снаряд, убивший старшего механика, заодно оборвал и правый штуртрос — цепь, связывающую механизм парового штурвала с румпелем. Намертво насаженный на баллер руля, румпель помещался в отсеке кормового подзора, а штуртросы были протянуты вдоль бортов под палубой.

— Дудкин, дуй в каптёрку за храпцами! — приказал Иван Диодорыч и наклонился над переговорной трубой: — Серёга, штуртрос надо срастить!

Храпцами называли особые крючки, которыми соединяли хвосты цепей.

Дудкин убежал, но появился Федя с иконой. И тотчас в надстройке с грохотом разорвался новый снаряд. Федя и Нерехтин едва не упали.

— Забыл о нас господь! — гневно бросил Иван Диодорыч.

— Совсем худо? — спросил Федя.

Он был подлинным речником, потомственным, а не матросиком из крестьян и не машинистом из мастеровых; лоцману Феде Панафидину капитан Нерехтин мог всё сказать честно.

— На левом колесе у нас пожаром половину плиц объело. При косом руле мы уравняемся по скорости с «Гордым»… Я знаю этот буксир. Не «Гордый» он никакой, а «Григорий» Добрянского завода. Делает шестнадцать вёрст в час, как и мы теперь, если только руль удержать сумеем…

— Сумеем! — ответил Федя.

Иван Диодорыч зло усмехнулся:

— У Горецкого пушка. Он от нас не отстанет, пока мазут не закончится, и всю дорогу будет бить… Не утопит, так в плен возьмёт, а плен — та же смерть. Спасайся, Федюня, с борта, я капитанским словом тебе дозволяю.

Федя обшаривал взглядом простое лицо Ивана Диодорыча:

— Может, на «Лёвшино» мазута больше, дядя Ваня? Бог нас не выдаст!

Иван Диодорыч печально покачал головой:

— Благое дело — вера, но расчёт против нас. Бог не спорит с механикой.

А Федя вдруг понял, что дядя Ваня Нерехтин, такой земной и обыденный, с вечным своим самоедством и приступами слабости на полпути, на самом деле — могучий патриарх. Праотец Ной. А буксир дяди Вани — обожжённый, избитый, простреленный — это ковчег. Дядя Ваня собрал на нём самых разных людей: Катю Якутову — дочь пароходчика, чекиста Сеньку Рябухина, шулера Яшку Перчаткина, арфистку Стешу… На ковчеге у дяди Вани хватило места даже врагам, ведь сам он, Федя, был лоцманом вражеского судна, а Федосьев был вражеским капитаном. Все они в своём несовершенстве и есть дольний мир, несправедливый и страдающий; конечно, бог может погубить человека, но мир он не погубит. И не важно, что даже небо подчиняется механике!

— Ежели расчёт был бы за нас, так зачем тогда бог? — ответил Федя. — В том божья тайна и состоит, что нету ей причин, кроме вышнего замысла! Она всегда как наперёд — так невозможна, а обернёшься — так неизбежна!

Иван Диодорыч лишь махнул рукой — о чём говорить с блаженным?

В рубку ввалился Дудкин, из носа у него текла кровь — его контузило.

— Не нашёл я храпцов! — плачуще сообщил он. — Каптёрка-то сгорела и всё снарядом порушено!.. Серёга велел мне с ним вручную штуртрос тянуть, и нам твоя команда нужна, дядя Ваня!

Иван Диодорыч мгновенно понял замысел Серёги Зерова.

— Идём! — заторопился он.

08

«Гордый» уже догонял «Лёвшино», мелкие фигуры людей на пароходе Нерехтина Роман различал теперь и без бинокля. Напрягая свои машины, два буксира мчались по реке: искалеченный — убегал, и его колёса выбрасывали пену из дырявых кожухов, а бронированный буксир настигал беглеца и бил из пушки. Мотовилихинский завод на левом берегу закончился крутой горой, гора оборвалась в глубокий лог, над логом выскочила колокольня, вдоль реки выстроились пристани с пришвартованными судами, а над ними вдоль по гребню откоса покатилась бесконечная улица с торжественными фасадами. Казалось, что перед лицом губернского города убийство — дело немыслимое, но гражданская война давно отменила все приличия.

— Они безумцы… — с досадой заметил мичман Знаменский.

— Безумцы, — согласился Роман.

Он видел, что на кормовой палубе «Лёвшина» распахнули крышку трюма и вытащили наружу правую цепь штуртроса. Старпом Зеров и штурвальный Дудкин руками натягивают эту цепь, удерживая лопасть руля под нужным углом. На лопасть давит мощный поток воды из-под правого колеса, и держать цепь — адское напряжение, точно подъём якоря без брашпиля. «Лёвшино» спасался бешено — уже силой живых людей, а не бесчувственной машины. У Романа мурашки поползли по спине: это всё было чудовищно, как древняя казнь четвертованием. В упрямстве команды Нерехтина для Романа словно очнулось каторжное прошлое русских рек, когда бурлацкие артели, хрипя, волокли против течения огромные барки с неимоверным грузом. И сам Нерехтин стоял на краю надстройки с рупором — следил за рулём и направлением буксира. А рядом с капитаном топтался и крестился глупенький лоцман Федя: конечно, дикари всегда взывают к богам. Свою дурацкую икону Федя прислонил к дефлектору: может, хотел, чтобы святой посмотрел на муки человеческие, а может, надеялся, что на «Гордом» оробеют от намалёванного Николы Якорника.

Роман подумал, что уничтожение «Лёвшина» подобно искоренению какого-то жестокого и бессмысленного обычая. Там, где властвуют «Шелль» и «Стандарт ойль», где синдикаты и концерны, где дизеля и динамо, где прогресс и конкуренция, — там нет места косным суевериям вроде почитания Якорника. Выбросить его на свалку истории — и долг, и подвиг.

— Господин мичман, — окликнул Роман, — бейте из пулемётов!

«Лёвшино» шёл мимо товарных причалов Заимки, впереди поперёк реки на синеве небес обрисовался железнодорожный мост. Пулемётного треска никто на буксире не услышал, но грохот вдруг пробежал по стене надстройки. Иван Диодорыч пошатнулся от удара в бок, однако ему нельзя было падать — на палубе Серёга Зеров и Дудкин тянули цепь штуртроса, упираясь ногами в стойки фальшборта: они усмиряли пароход, как свирепого быка.

— Стра… страви немного!.. — еле крикнул в рупор Иван Диодорыч. Он нацеливал буксир в широкий пролёт моста.

По «Лёвшину» снова хлестнула очередь, и Серёга с Дудкиным разом как подрубленные повалились — Дудкин на Серёгу. Звякнула освобождённая цепь. Закидываясь на старпома, Дудкин странно ворочался, дрожал и елозил ногами, будто устраивался в смерти как в постели — поудобнее, а потом ослабел и затих. Серёга сдвинул с себя тело Дудкина, приподнялся, схватился за цепь и опять беспомощно распластался на обгорелых досках настила.

— Не могу!.. — выдохнул он.

Федя дёрнулся было к трапу, но Иван Диодорыч цапнул его за плечо:

— Нет! Лучше бога моли, Федюня!

От надстройки к штуртросу на четвереньках ползли Сенька Рябухин и Яшка Перчаткин. Яшка тихо причитал, точно приговорённый:

— Господи всемилостивый, не попусти аспидам, не губи, господи, не губи, не губи неповинного, не губи, пресветлый, душу чистую!..

Серёга повернул голову.

— Лёжа тяните… — прохрипел он. — Мной прикройтесь…

Перчаткин и Рябухин послушно легли на палубу рядом с Дудкиным и старпомом, упёрлись ногами во что получилось и натянули цепь. Поневоле они глядели в небо, где плыли облака, и Яшка продолжал беззвучно шептать.

— За меня тоже замолви, Яша, — сдавленно попросил Сенька. — Я Катерину Митревну обездолил, дак искупить надоть, а для того живым быть потребно…

Раненый Иван Диодорыч кривился, зажимая бок, и смотрел то на мост перед буксиром, то на Сеньку с Яшкой. Федя подпёр капитана плечом.

— Выбирай на аршин… — просипел Иван Диодорыч.

— Выбирай на аршин! — крикнул Федя, повторяя команду.

«Лёвшино» неторопливо приближался к мосту. Машина его работала, в дырявых кожухах крутились колёса, бурун клокотал под форштевнем, но пароход шёл вперёд с пустой рубкой, словно обезумел от ужаса. С «Гордого» продолжали стучать пулемёты, однако расстояние было слишком велико для прицельного огня. Очереди, грохоча, вслепую прокатывались по надстройке.

Этот грохот в кубрике услышал Федосьев. За простынёй стонала Катя, Стешка и жалела, и ругала её, а Петька Федосьев думал, что обстрел буксира Нерехтина ведёт его бронепароход… На «Гордом» не знают, что их капитан жив, и мстят за его гибель. Мстят неповинным и безоружным людям, которых и без того уже пытались сжечь заживо!.. А эти люди спасают Катю Якутову, которую сейчас никак не вытащить из трюма!.. Горецкий — сука!.. Горецкий — сука! — скрипел зубами Федосьев. Чёрт, надо выбраться отсюда на палубу, чтобы его, капитана, увидели на «Гордом» и прекратили огонь!..

Федосьев вцепился в пиллерс и с трудом встал. В глазах всё плыло. Боль пронзала до подвздошья. Хватаясь за койки, Федосьев заковылял к трапу.

«Лёвшино» входил под мост, и решётчатая тень проползала через буксир от носа до кормы. Давясь слезами, Федя поддерживал всё тяжелеющего и тяжелеющего Ивана Диодорыча; лёгкий ветерок взвеял редкие волосы дяди Вани, словно уже что-то уносил от него куда-то вдаль. С высоты моста какие-то солдаты сердито кричали вниз на судно и махали руками, потом бросились прочь. Сенька и Яшка, лёжа, упрямо тянули цепь штуртроса. Серёга Зеров глядел на них, поднимая голову, и шептал:

— Не подкачайте, братцы…

Мимо борта поплыла могучая стена мостового устоя.

Словно бы дождавшись его, как пограничного столба, Серёга сник, и по его крупному телу скользнула последняя дрожь.

И в тёмном кубрике буксира Катя тоже словно бы пересекла границу. Она уже ничего не осознавала. Накаты боли стали просто как дыхание, как суть её природы, и в этой медленно испепеляющей колыбели Катя вдруг ощутила, что тает, плавится, тихо течёт вниз, как воск со свечи, наконец-то освобождая от себя и от своих страданий что-то другое, что-то живое, что-то лучшее…

— Давай, моя хорошая… — бормотала рядом Стешка. — Отпускай!..

…«Лёвшино» прошёл под мостом будто сквозь заколдованные тёмные ворота, и перед ним в бесконечность распахнулся светлый речной створ, в котором висело вечернее солнце. Дальше могло быть только избавление.

Но избавления не было. С крыши надстройки Иван Диодорыч и Федя видели бронепароход Горецкого — он тоже примерялся пройти в пролёт. Труба его дымила, возле пушки и пулемётов двигались люди. «Гордый» показался Феде злым чащобным чудищем, которое преследовало их в лесной глухомани и не отвязалось, когда лес закончился. Чудище пересекло поле, потоптало огороды, нагло протащилось по улице деревни, вломилось во двор, влезло на крыльцо и теперь пробивается в дом, круша дверной проём косматым рылом.

Иван Диодорыч и Федя стояли на крыше надстройки на виду у «Гордого» — некуда больше было прятаться.

— Ещё раз попроси, — велел Иван Диодорыч. — Не за себя — не стыдно…

Федя перекрестился.

— Возбранный Чудотворче… — вкладывая всю душу, начал он, — радуйся, зол прогонителю, радуйся, чудес пучина, радуйся росо неботочная в знои трудов сущим, радуйся, от мятежа и брани соблюдаяй…

Древние причудливые слова звучали будто не из этого мира — будто Федя отыскал какую-то волшебную всемогущую машину, которая работала не на силе пара и не от нефтяного огня, а по ещё неведомым законам вселенной.

— Сыне божиего укрепитель, от всяких мя бед огради! — всё отчаянней и громче требовал лоцман Федя Панафидин. — Скорый утешителю в беде сущих, останови судно, погибель сеюще! Избави рабы твои от греха и помилуй мя!

Слова летели над разгромленным пароходом, над изнемогающей командой, взмывали выше дымящей трубы, выше моста, выше любых колоколен, выше самых чистых облаков — эта неземная речь могла донести слабый голос человека до немыслимых пределов, и Федя знал, что такая сила молитвы дарована каждой душе — но лишь единожды, как рождение и смерть.

А на палубу, шатаясь, вывалился Петька Федосьев — он тоже стремился сюда, чтобы кричать.

«Гордый» вошёл под мост. Мичман Знаменский увидел Федосьева в бинокль — и в полном изумлении повернулся к Роману, однако не успел ничего сказать. Мост был заминирован, подготовлен к уничтожению, и там, наверху, ничто уже не могло отменить мерного отсчёта детонатора. На площадке каменного устоя вдруг ослепительно полыхнуло, и треснул такой взрыв, будто лопнуло солнце. Звук ударил по бронепароходу, осязаемо твёрдый, как доска. Огромная и длинная решётчатая ферма захрустела, словно кость, и стронулась со стальных оснований, выворачивая глыбы из мостовой опоры.

Увидев летящую на него громаду, Роман ещё молниеносно удивился: а как судьба сейчас сумеет уберечь его?.. Конечно, он не погибнет, потому что его жизнь не может обойтись без свершений, не может закончиться внезапно, без знака, без предчувствия… Он ещё столь многого должен достичь, так что глупо говорить, будто… А потом было крушение. Тысячетонной тяжестью стали конструкция пролёта одним концом упала на бронепароход — на рубку и надстройку — и размозжила «Гордому» голову, переломила хребет.

В исполинском фонтане, взметнувшемся вдоль обглоданного каменного устоя, вода и пена перемешались с дымом и паром; из месива жутко высунулся задранный нос парохода с якорем на крамболе; в сторону торчала мостовая ферма. Фонтан замер на миг в высоте, начал падать — и дико вознёсся снова: это взорвался ещё и котёл «Гордого». Полетели какие-то обломки, забурлили гигантские пузыри. Пространство зыбко вибрировало от гула.

Островерхая башня из воды и пены обвалилась, кольцом разбежалась погребальная волна, и «Лёвшино» качнулся на ней, словно поклонился тому, кто его спас. А Федя был потрясён: он воочию узрел божью тайну.

— Значит, будем жить… — прошептал Иван Диодорыч.

…Федя дотащил его до рубки и помог сесть на палубу, прислонив спиной к стене. Иван Диодорыч умер спокойно, хотя его буксир ещё не добрался до родного затона. Впрочем, до затона оставалось-то полторы версты. Полторы версты по тихой и пустынной реке, широко уходящей к далёкому повороту.

— Стоп машина! — скомандовал Федя в переговорную трубу.

Колёса постепенно замедлили движение, в дырявых кожухах замолк шум, и стало слышно, как в железной утробе парохода плачет младенец.

Сенька Рябухин и Яшка Перчаткин в последний раз потянули за цепь, и «Лёвшино», поддавшись, двинулся к близкой уже дамбе, мягко въехал носом на мель, словно умная лошадь, которая сама вернулась в своё стойло. На дамбе валялись ржавые бакены, вдоль приплёска ходили белые чайки.

В кубрике Катя приподнялась на взрытой постели, и Стешка подала ей ребёнка, уже обмытого и закутанного в тряпки. Катя с ненасытным вниманием впервые вглядывалась в личико своего сына, тёмное и сморщенное.

— Какой красивый… — зачарованно сказала она.

— Дак понятно, — хмыкнула Стешка. — Ну-ка отдай мне, народ ведь ждёт.

Катя, улыбаясь, отдала младенца.

Стешка осторожно взошла по крутому трапу, миновала разбитый коридор и очутилась на кормовой палубе. Здесь у фальшборта лежали Дудкин и Серёга Зеров. Стешка постояла возле них, нагнулась, прижимая младенца к себе, погладила Серёгу по скуле и направилась к трапу на крышу надстройки.

Они все были там — возле рубки, возле своего капитана. Приткнулись кто куда. Лица в чёрной саже, одёжа прожжённая… Павлуха Челубеев. Митька Ошмарин. Яшка Перчаткин. Сенька Рябухин. Даже Петька Федосьев. Федя Панафидин сидел рядом с Иваном Диодорычем, а рядом у стенки мерцала икона Якорника, будто Никола тоже был из команды.

— Полюбуйся, старый, на внучека. — Стешка опустила младенца перед мёртвым Иваном Диодорычем. — О-о какой малец уродился, не зря ты воевал.

И на миг почудилось, что Иван Диодорыч ожил. Ненадолго-то можно.

Стешка распрямилась и задумчиво обвела взглядом и судно, и Каму, и берег. Вот же горе… Добрый буксир превратили в развалину — прострелили, ободрали, опалили… Что за жизнь беспощадная!.. Зато вечер — ангельский. И облака в лазоревой нежности такие цветные и яркие, словно выросли в райском саду: белые, рыжие, сизые, малиновые, золотые… Стешка взяла младенца обеими руками торчком и показала ему всё, что есть вокруг:

— Смотри, дитя, на божий мир, знакомься. Это солнышко светит. Это река блестит. Это люди. Это пароход.