Бронепароходы - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3

Часть третьяВОЗДАТЬ

01

— Товарищи китайцы! — с чувством произнёс Ганька.

Он вложил в обращение всю свою волю, чтобы словом прожечь скорлупу непонимания и проникнуть в разум этих чужих и загадочных людей.

— Я буду по-нашему товарищ Гавриил, фамилия моя Мясников, служу в Чрезвычайной комиссии по городу Перми.

Ганька внимательно оглядел публику. Товарищи китайцы аккуратными рядами неподвижно и бесстрастно сидели на скамьях среди станков токарного цеха. Никто не осмелился взгромоздиться задом на пустой верстак или на подоконник: дали скамейки — значит, на них и надо сидеть. Большие арочные окна с ячеистыми рамами рассыпали свет летнего вечера на квадраты.

— Среди народа я уже потёрся, — продолжил Ганька, — и скажу вам прямо, что революционная сознательность у нас не на высоте, а политическое зрение близорукое. Объясню наглядно в полном масштабе.

Ганька начал агитацию издалека — кто ж разберёт, что этим хунхузам известно о России и пролетариате, а что для них тёмный лес? На кожух, закрывающий колесо ременной трансмиссии, Ганька водрузил школьный глобус, реквизированный им из магазина наглядных пособий на Покровке.

В Россию китайцев завезли ещё до мировой войны как самую дешёвую трудовую силу. В Перми они работали крючниками на пристанях, таскали грузы на железной дороге, кидали уголь в кочегарках, подметали улицы, рыли канавы, сжигали мусор и пилили брёвна на лесопилках в затонах. За пять лет китайцы вполне освоили русский язык, да выглядели они словно обычные босяки: все в грязных парусиновых штанах и замасленных робах; на головах, обритых по-татарски, — картузы или широкополые шляпы от солнца.

— Карл Маркс учит, что по Европе бродит призрак коммунизма, — сообщил Ганька. — А коммунизм, скажу вам, товарищи китайцы, давно не призрак не только по Европе, но и по всему шару Земли. Извольте наблюдать сами…

Ганька вытащил из кармана пиджака обломок химического карандаша, послюнявил грифель и принялся рисовать на глобусе кривые круги:

— Вот Европа, вот наша Советская республика, а вот реки Волга и Кама!

Ганька поднял глобус в ладонях и показал направо и налево.

— Что мы имеем? — риторически спросил он. — Германия! — Ганька прижал глобус к груди и карандашом начертил на Германии крест. — Тут всё давно ясно, до революции рукой подать. А вот Франция. — Ганька пометил Францию другим крестом. — Тут Парижская коммуна была, значит, жив дух классовой борьбы. Антанта, считай, расколота!

Ганька старался нарисовать бодрую картину мира, однако дела у красных шли очень плохо. Самара и Уфа лежали под белочехами, а вчера в исполком доставили телеграмму, что подполковник Каппель захватил Казань. Ганька счёл это оскорблением. Жена Каппеля содержалась в заложницах у чекистов, но её хлыщ всё одно не унялся. Бабу нужно было кончить, вот только Малков, председатель Чека, не дозволял — надеялся, что Каппельша ещё потребуется.

А на город надвигался голод. Мешочников придушили, и кормить людей стало нечем. Чека принялась рассылать по окрестностям продовольственные отряды, которые выколачивали из крестьян провиант и при необходимости давили мятежи. Памятуя о злополучном расстреле Великого князя, Малков решил отправить Мясникова подальше от Перми и поручил ему сформировать свой продотряд. Ганьке негде было взять бойцов, но он придумал, что сделать: надо мобилизовать бесхозных китайцев. Китайцы — они послушные, к тому же чужаки, им русских крестьян не жалко. И Ганька созвал китайцев на митинг в бездействующем токарном цеху судомеханического завода «Старый бурлак».

— Империалисты окопались в Британии и Японии, но это всё острова, и оттуда не спрыгнешь, — увлечённо просвещал Ганька. — В Австралии всякий уголовный элемент. Нижняя Америка и Африка — дело тёмное, мы пока туда не суёмся. А в верхней Америке была война негритянских рабов за свободу. Ежели негры там перекроят войну на гражданскую, как мы у себя учинили, то будет мировая революция. К ней большевики и гнут свою программу.

Ганька сделал передышку, удивляясь своим открытиям на исчёрканном глобусе, и уверенно повернул к насущным вопросам:

— А теперь к нашим делам! Вот Китай, обвожу его чертой. Замечаете — он в аккурат между Волгой и Америкой. И потому понимайте, товарищи: вам буржуазную гидру бить всё едино где: либо у нас, либо в Америке, путь-то равный. Ловите мысль? Это и значит «пролетарии всех стран, соединяйтесь»! Так что призываю вас вступать в наш речной краснофлотский отряд!

Ганька удовлетворённо водрузил глобус обратно на кожух. Китайцы безмолвствовали. На станках блестели под солнцем винты и суппорты.

Речной отряд Ганька придумал не сам. Ещё до революции по заказу военного ведомства Мотовилихинский завод изготовил два десятка понтонов для наплавных мостов. На Мотовилихе работали мадьяры, бывшие пленные; они предложили оснастить понтоны бензиновыми моторами — получатся десантные суда. А таким судам нужны буксиры. Вот тогда Ганька и сообразил: из понтонов, буксиров и вспомогательных пароходов следует создать флотилию Чека. Флотилия — не продотряд на телегах; с десантами, пулемётами и пушками она соберёт столько хлеба, сколько нужно для целой армии. И Гавриил Мясников, командир флотилии, окажется героем гражданской войны.

Малкову, матросу-балтийцу, эта идея понравилась. Ганька тотчас взялся за дело. Он сразу подобрал два пригодных буксира. Один — «Медведь»: Чека уже использовала его для своих операций.

Другой — «Лёвшино». Этот буксир пытался удрать из Курьи вместе с «Фельдмаршалом Суворовым», значит, был в исправности, а капитана Ганька обломал так, что рыпаться тот не станет. Под плавбазу Ганька определил товарно-пассажирский пароход «Соликамск».

Буксиры перегнали к причалам завода «Старый бурлак», чтобы навесить броню и вообще переоборудовать под канонерки. Артиллерийские расчёты и пулемётные команды Ганька составил из мотовилихинских чекистов, а вот революционных мадьяр даже на роту десанта не хватило. Тогда Ганька и вспомнил о китайцах — и созвал их на митинг в токарном цеху.

— Я не понужаю вас, товарищи, — завершил он свою речь. — Думайте крепко. А шар нашей Земли я оставляю вам в матчасть. Долбите политграмоту.

От причалов донёсся гудок парохода.

02

С арестантской баржей на тросе «Русло» шёл из Сарапула в Галёво.

Старая хлебная баржа, деревянная и неуклюжая, не предназначалась для перевозки людей, но её набили пленными. На палубе возле большого люка сидели под рогожами караульные красноармейцы с пулемётом. С мутного неба сыпался мелкий дождь, всполохами налетал ветер. Баржу водило по реке, её тупое рыло обтекало пеной. Буксирный трос то натягивался, то провисал, окунаясь в тёмные волны, покрытые белыми разводьями. Буксировать капитан Дорофей Михайлов толком не умел, однако в сердцах орал на штурвального:

— Бурмакин, грабля колчерукая, держи твёрже!

Федя не утерпел и негромко сказал:

— К ветру по косой идите, Дорофей Петрович. Тогда баржа уравняет ход.

— Поучи меня ещё! — рявкнул Дорофей на Федю. — Вот он я!

— Если потеряем баржу, ответите перед трибуналом, — пригрозил военком Ваня Седельников. — Я уже шлёпнул одного такого, как вы.

— А я к твоему делу не просился! — огрызнулся Дорофей. — Я капитан пассажирский! Ты сам меня на борт приволок!

С капитанами в Сарапуле и правда было туго. И вообще с командным плавсоставом. Все разбежались и попрятались. Кого удалось выколупать — тех приказали отправить в Казань для Волжской военной флотилии.

— Вас революция мобилизовала, — серьёзно ответил Ваня.

С Дорофеем ему повезло. Дорофей Михайлов был родом из Орла.

На Каме вотчиной капитанов считались уездные сёла Орёл и Слудка — подобно Кадницам, Работкам и Золотому на Волге. Здесь стояли целые улицы из добротных капитанских домов с нижним кирпичным полуэтажом. На их крышах гордо громоздились большие, ярко раскрашенные макеты пароходов, которыми командовали хозяева. Феде такое казалось нескромным — родовые лоцманы не кичились достоинством и означали свои дома лишь спасательным кругом на фронтоне. Но честолюбивые капитаны жаждали славы.

В селе Орёл хозяйства братьев Михайловых располагались бок о бок. У Севастьяна Петровича, старшего брата, на крыше сидел буксир «Медведь». У Дорофея Петровича, младшего брата, с крыши срывалась в небо причудливая «Алабама» — судно «бразильской системы»: колесо за кормой, а пассажирская палуба с верандой поднята над товарной палубой будто на тонких ножках. «Бразильцев» по Волге запустил пароходчик Зевеке. Из-за двух высоких труб, стоящих перед рубкой в ряд, как козьи рога, эти пароходы речники прозвали «козами». Капитанство на «козе» было высшим взлётом Дорофея Михайлова.

— Революция твоя — обман! — отмахнул Седельникову Дорофей.

Штурвальный Бурмакин испуганно покосился на капитана.

— Думайте, что говорите, Дорофей Петрович, — предостерёг Федя.

Мальчишески румяное лицо военкома Вани посуровело.

— И кто же вас обманул, гражданин капитан?

Федя Панафидин знал безрассудный нрав Дорофея. Если бы не этот нрав, Дорофей Михайлов, капитан от бога, командовал бы не старыми «козами», а настоящими большими пароходами. Вряд ли «Фельдмаршалом Суворовым» или «Великой княжной Ольгой», но каким-нибудь «Графом» или «Боярином» уж точно. Однако Дорофей не умел подлаживаться и всегда отчаянно ругался с хозяевами судов. Как-то раз пьяный пароходчик вкатил с пристани на борт в пролётке с лошадьми, и Дорофей с матюгами выкатил его обратно.

А ещё Дорофей Михайлов полагал, что пассажиры — это безмозглое стадо. В попутном городе Дорофей мог загулять в гостях, и его судно понуро торчало на плёсе, ожидая капитана. Дорофей был азартным гонщиком, и случалось, что лайнер выталкивал его на мель: в буфете вся посуда билась вдребезги, а пассажиры улетали в реку. Говорили, что пароходчик Качков уволил Дорофея, когда узнал, что тот заставил несчастных пассажиров тащить судно через перекат на лямке. Дорофей был высокий, рукастый и кудлатый как цыган. Ему бы не капитанский китель носить, а малиновую рубаху и гармонь на перевязи.

— Вы, большевики, и обманули меня! — крикнул Седельникову Дорофей. — Обещали пароход по чести, и вот он я, а гли-ко ся, бегу в «золотой роте»!

«Золотой ротой» называли извозчиков, вывозивших бочки с нечистотами, а в Сарапуле такое прозвище присвоили речникам с «арестантских буксиров». Знаменитые сарапульские пароходчики Колчин и Курбатов ещё полвека назад заключили подряд на буксировку тюремных барж. О пароходстве Колчина и Курбатова нельзя было сказать ничего дурного: работники — в достатке, суда — в исправности, рейсы — точно в срок. Вся Волга уважала сарапульские «белошейки» — пароходы с белой полосой на трубе. И всё же водить буксиры с арестантскими баржами капитаны почитали делом бесславным и обидным. После него капитану не было пути наверх.

«Золотая рота» — это клеймо.

— Агитацию затеял? — разозлился военком Ваня. — При буржуях лучше было? Так баржа-то недалеко! Контрики у нас там сидят, а не здесь!

По стёклам рубки текла прозрачная дождевая вода. Река тихо дрожала в мороси. Дорофей яростно задвигал широкими плечами, будто ему сделалось тесно. Судьба опять тыкала его мордой в то, против чего он всегда бунтовал.

Со старшим братом Севастьяном дружества у него не сложилось, хоть оба и стали капитанами. Севастьяну хватало буксиров, а Дорофею — нет. Севастьян сам жил по правилам и от брата требовал того же. А Дорофею по правилам полагалась только «коза», не больше. И вдруг ахнула революция, отменившая все старые порядки. Дорофея это воодушевило. Но вместе с революцией появились большевики, которые завели новые правила. И по новым правилам Дорофей вёл не «Княжну Ольгу» или «Суворова», а баржу с арестантами.

— Кого партия прикажет возить, того и будешь, понял? — добавил Ваня.

Дорофей еле смолчал. Оглядев взбешённого капитана с головы до ног, Ваня поправил деревянную кобуру маузера и вышел из рубки под дождь.

— Сгубят вас ваши страсти-то, — примирительно сказал Дорофею Федя.

— Болото, а не стрежень! — прорычал Дорофей. — Большевики херовы!

Штурвальный Бурмакин вжал голову, словно хотел заткнуть уши.

— Вы лучше молитесь, Дорофей Петрович. — Федя перекрестился на икону Николы Якорника. — Как бог грехи простит, жизнь дале сама наладится.

— Да лопни ты поперёк себя, праведник проклятущий! — Дорофей натянул капитанскую фуражку на свою большую башку, и околыш заскрипел. — Грехи-то я отмолю, а уваженья людского у бога не выпросишь! И вот он я тут!

03

В Перми главным конкурентом Якутова было пароходство Любимовых. Любимовский судомеханический завод «Старый бурлак» стоял на Заимке неподалёку от железнодорожного моста. Большевики нашли здесь запасы стального проката, поэтому бронировать свои пароходы решили на Заимке.

Буксир «Лёвшино» заполз на салазки, и паровой лебёдкой его вытянули из воды на слип. К бортам прикрепили прочную обрешётку из брусьев и сняли с её секций лекала. В цеху по лекалам обрубили бронелисты, затем с помощью крана их навесили на борта парохода, выгнули кувалдами, как требовалось, и заклепали. «Лёвшино» получил броневой пояс от планширей до ватерлинии.

Надстройки бронировали уже на плаву. Иван Диодорович наблюдал, как его судно меняет облик, превращаясь в ржаво-серую упрощённую громадину, будто бы грубо вытесанную из камня; казалось, что «Лёвшино» замуровывают заживо. На корме спилили буксирные арки, а палубы на время сняли, чтобы усилить набор дополнительными балками под бимсы и карлингсы. Затем палубы положили обратно и соорудили поворотные круги для двух орудий — на корме и на носу. На кругах смонтировали лафеты и скошенные полубашни. Пулемётные барбеты установили перед рубкой и по бокам на кожухи колёс. Мирный буксир «Лёвшино» переродился в вооружённый бронепароход.

На причалы Заимки по вечерам стали приходить горожане, им хотелось поглазеть на «Лёвшино» и «Медведя» — страшенные клёпаные чудища: таких никогда не было ни на Каме, ни на Волге с Окой. Да и собственная команда разглядывала «Лёвшино» с удивлением и некоторой опаской.

— А пулять тоже будем мы? — спросил матрос Митька Ошмарин.

— Обяжут — и будем, — с потаённой злостью ответил боцман Панфёров.

Павлуха Челубеев возмущённо задёргался большим телом:

— Я же в будку с пушкой не влезу!..

— Господь помилует, — мягко сказала Дарья Отавина, новая буфетчица.

— Наше дело — ходовое, — успокоил всех старпом Зеров.

А Иван Диодорович ничего не говорил. В его душе иссякло ощущение правоты, которое является сутью капитана. Он не мог забыть тот день в затоне, когда глумливый чекист застрелил матроса Федьку, а потом вынудил отдать на расправу ещё и штурвального Гришку. Настоящий капитан не допустил бы такого — а он, Нерехтин, допустил. Но зло сотворилось легко и просто, будто бы ему заранее было приготовлено место под солнцем. Будто бы на буксире и не было капитана. Может, его действительно уже не было?..

Иван Диодорович вспоминал свою жизнь. Он ведь и вправду потерял всё. Сашка, сын, покончил с собой. Ефросинья, жена, умерла. Погиб Дмитрий Платоныч Якутов — самый надёжный друг. Большевистская власть запретила Нерехтину его главное дело и отняла пароход. Большевик пришёл и убил двух парней из его команды… Конечно, команда и словом не упрекнула капитана… так ведь, похоже, некого было упрекать. Капитан кончился. От былой полноты жизни у Ивана Диодоровича уцелела только белая капитанская фуражка.

Ганька явился принимать судно, хотя ничего не понимал ни в буксирах, ни в пушках. Капитану и команде он приказал сойти на пирс, а сам с комиссией от Чека обошёл барбеты и полубашни, заглянул в кубрик и в машинное отделение, проверил каюты в надстройке и поднялся в рубку. Команда угрюмо следила за чекистами, словно те проводили обыск. Среди машинистов и матросов стояла Катя Якутова. Она согласилась работать простой посудницей, и Нерехтин зачислил её в команду под начало буфетчицы Дарьи.

— Какого ляда они у нас шарются? — проворчал матрос Краснопёров.

Чекисты перебрались на причал.

— Ну что, довольны крейсером? — весело спросил команду Ганька.

Стальными и прямоугольными объёмами пароход громоздился у пирса как чужак. Вместо окон темнели смотровые прорези с крышками-козырьками.

— Ох ты, мать! — вдруг спохватился Ганька. — Название-то новое надо!

— Лёвшино — моя родная деревня, — глухо возразил Нерехтин.

Ганька похлопал его по плечу:

— В яму твою деревню, дядя. «Медведь» теперича «Карлом Марксом» стал, а твой пароход будет называться «Урицкий»!

Иван Диодорович промолчал. Что ж, всё потеряно — значит, всё. Катя смотрела на Нерехтина и не узнавала его. Почему дядя Ваня такой покорный?

Вечером Катя постучала в каюту Нерехтина. Иван Диодорович лежал в светлой темноте на койке, но не спал. Катя присела у него в ногах.

— Дядя Ваня, вы боитесь этого Мясникова? — прямо спросила она.

— И тебе надо бояться, — негромко отозвался Нерехтин.

— А я вот не боюсь, — просто сказала Катя.

Даже сквозь полумрак Иван Диодорович увидел в Кате Якутовой то же самое, что увидел в сыне Сашке в последнюю встречу: юношескую тонкость лица и непримиримую чистоту. Сашке тогда было столько же лет, сколько теперь Кате. Он учился на кораблестроительном факультете Петербургского политехнического института. Едва началась война с Германией, он записался добровольцем.

Его направили на фронт в штаб генерала Самсонова.

В августе 1914 года в Восточной Пруссии огромная армия Самсонова угодила в ловушку и была растерзана немцами. Поражение потрясло генерала и сломало его дух. С офицерами штаба генерал выходил из окружения пешком по лесам. В одну из ночей, выбрав момент, Самсонов тихо удалился в чащу. Сопровождал его лишь адъютант Александр Нерехтин. Генерал вытащил из кобуры револьвер и выстрелил себе в сердце. Но адъютант не мог бросить своего командира даже за чертой смерти и тоже взвёл курок. Тела погибших так и остались лежать в траве под шумящими мазурскими вётлами.

Сейчас, в августе 1918 года, капитан Нерехтин прекрасно понимал генерала Самсонова. Но Сашку не понимал. Если честь выше вины — значит, это гордыня. Честь восстанавливает порядок жизни, пускай и через боль, а гордыня разрушает. И Саша, единственный сын, убил не только себя — убил и свою мать. Душа Ивана Диодоровича истекала слезами от жалости и нежности к Сашке — и куда-то бессмысленно рвалась в тёмном гневе на него.

В 1915 году вдова генерала Самсонова отыскала в Пруссии могилу мужа: погибших русских офицеров похоронил местный мельник. Тело генерала перевезли в Россию, в родовое имение Самсоновых. А Саша Нерехтин остался в Пруссии. Вдова взяла только горсть земли с его холмика. В январе 1916 года в Пермь на квартиру Нерехтиных курьер доставил от вдовы шкатулку с этой землёй.

В январе 1918 года Иван Диодорович высыпал её в могилу жены.

Иван Диодорович смотрел на Катю и в полумраке каюты словно бы видел рядом с ней своего Сашу — как жениха рядом с невестой. Отчего оно — Катино бесстрашие перед чекистами? От юношеской пылкости? Или от гордыни?

— Послушай, Катюша… — медленно сказал Нерехтин. — Твой батюшка был слишком смелый. Мой сын — слишком честный. А моя жена слишком сильно любила. Поэтому они умерли.

— К чему вы о них заговорили, дядя Ваня? — удивилась Катя.

— Я поумней тебя, Катюша. И я тебя узнал. В тебе — все три перебора.

04

Красноармейцы выволокли из трюма баржи первых попавшихся узников — какого-то парня и господина в истрёпанной тужурке, наверное земского учителя. Их поставили на краю палубы. Парень нелепо улыбался: дескать, это ведь шутка, я понимаю, ладно уж, потешу вас… Учитель что-то возмущённо выговаривал. Бойцы вскинули винтовки. Залп. Учитель полетел в воду, а парень, корчась, упал на доски. Один из красноармейцев подбежал и ткнул его штыком.

Парень выгнулся. Красноармеец ногой столкнул убитого с борта.

Караульные арестантской баржи затеяли расстрелы не просто так. Увидев на «Русле» военкома Седельникова, они захотели показать, что не даром едят свой хлеб. А Ване было не до баржи. Из Сарапула на буксире он привёз отряд для обороны Галёво. Восставшие на Ижевском заводе солдаты перебили у себя большевиков и могли атаковать Воткинский завод — значит, и Галёво тоже.

Воткинский завод находился в восемнадцати верстах от Галёво; железная дорога подбиралась с юга и перед селением ныряла в распадок, спускаясь на узкую бровку берега. Миновав клёпаные башни резервуаров товарищества «Мазут», она пробегала вдоль пристаней и заканчивалась на судомастерских. Воткинский завод изготовлял мостовые фермы, орудийные лафеты и рельсы; в Галёво их перегружали на баржи. А ещё на верфи заводского пруда строили корпуса пароходов. Их пустыми осторожно сплавляли по мелким речкам от завода до Камы, затем подтягивали к пирсам галёвских судомастерских и там уже оснащали машинами — доводили до готовности. В затончике под хмурым еловым крутояром стояли три буксира и новенькое пассажирское судно.

«Русло» пришвартовался у небольшого дебаркадера, а тюремная баржа находилась чуть поодаль, на рейде, зачаленная посреди реки двумя якорями. Когда Седельников, разместив бойцов по домам, вернулся на буксир, на барже засуетились караульные. Сам военком, капитан Дорофей Михайлов, лоцман Федя Панафидин и команда «Русла» с кормы наблюдали за казнью на барже.

— Боже святый… — крестясь, в ужасе прошептал Федя. — Вань, зачем это?..

Ваня не знал зачем. Он тоже был неприятно взволнован.

— Революционная необходимость, — ответил он.

— Зверюги, да и всё, — зло сказал Дорофей.

Изначально в эту баржу загнали крестьян из села Топорнино на реке Белой. Село забунтовало месяц назад — в начале июля. Мужики отметелили местных большевиков и застрелили уездного комиссара. И вскоре из Уфы прибыл буксир «Зюйд»; рубка его была блиндирована плахами, а на палубах выложены стрелковые гнёзда из мешков с песком. «Зюйд» окатил село из пулемётов. Бунтовщики попрятались. Красноармейцы разгромили волостное правление и почту, разграбили потребительскую лавку и скопом арестовали всех мужиков, кто побогаче. Их и посадили в баржу. Баржу отбуксировали в Сарапул, потому что Уфу в это время уже заняли белочехи.

В Сарапуле в баржу отправляли тех, кого хватали уездные чекисты. Баржа превратилась в ад. Из её трюма доносились вопли сошедших с ума. Охрана по своему почину принялась понемногу расстреливать узников, но всё равно их оставалось слишком много. Военком Ваня приказал выдать охране ручные бомбы: если что случится — кидать их прямо в трюм, в толпу. А Сарапул тихо закипал гневом. Баржа чернела на реке у всех на виду, словно огромный гроб. Вот тогда Ваня и решил убрать посудину подальше от города — в Галёво.

Караульные на барже, не удовлетворившись, выволокли из трюма ещё двух пленников. Однако у люка что-то произошло, и один из обречённых — растрёпанный щуплый мужичонка — исхитрился вывернуться. Он отчаянно растолкал красноармейцев, метнулся к борту и очертя голову сиганул в воду. Бойцы, матерясь, клацали затворами винтовок. Мужичонка вынырнул и дикими сажёнками погрёб прочь от страшной баржи. Караульные с палубы вразнобой принялись палить. Вокруг мужичонки заплясали белые всплески. Мужичонка бешено махал руками. Он плыл напрямик к «Руслу».

На корме «Русла» матросы затаили дыхание. Не сговариваясь, по природе человеческой они переживали за беглеца, а не за стрелков. Мужичонка был уже совсем близко. Боцман Корепанов и штурвальный Бурмакин распахнули дверку в фальшборте и вылезли на обносный брус. Они присели, держась за фальшборт, потянулись к плывущему и единым рывком выдернули его на борт. Задыхаясь, мужичонка рухнул на колени. Вода текла с него ручьями.

— Спаси вас господи, братцы!.. — скулил он. — Спаси вас господи!..

Ваня Седельников властно раздвинул толпу матросов. Как военком, он не мог допустить потворства побегу. В руке у Вани был маузер — большой и прямоугольный, словно чугунная печная дверца.

Мужичонка звериным чутьём уловил угрозу и вытаращился на Ваню.

— Товарищ дорогой, не убивай! — взвыл он. — За что, боже правый? Ни в чём я не виноват!.. Святым спасителем!.. Двенадцатью апостолами!..

— Бежал — значит, враг! — упрямо ответил Ваня.

Матросы возмущённо загомонили. Мужичонка, стуча коленями, пополз к Ване сквозь толпу. Глаза его взывали как с древней иконы, страдальческое лицо обросло чёрной щетиной, длинные мокрые волосы облепили лысинку, на узких плечах висел обратившийся в лохмотья сюртук.

Федя попытался взять Седельникова за локоть, но Ваня сбросил его руку.

— Я не мешочник, не бунтовщик!.. Отмолю вину!.. Возьмите в работники, в матросы!.. Всю палубу языком вылизывать буду!..

— А я же его помню! — вдруг сказал капитан Дорофей. — Я сам ему рыло расквасил, когда «Козьмой Каменским» командовал. Шулер он пароходный.

— Шулер я! — заплакал мужичонка. — Грешен!.. Дак не до смерти же!..

Бедой пароходов были шулера. Они покупали билеты в первый класс; выдавая себя за коммерческих агентов или присяжных поверенных, заводили знакомства с богатыми пассажирами, а потом в салоне обыгрывали их в карты — и сразу исчезали на ближайшей пристани. Шулера скакали по пароходам всю навигацию. На судах «Кавказа и Меркурия» они орудовали целыми шайками.

Ваня Седельников растерялся.

— Семейство у меня в Чистополе… — плакал мужичонка. — Деток надо кормить… И в Сызрани семейство… Яков Перчаткин я, меня там все знают…

Ваня глядел на жалкого шулера с брезгливостью. Угораздило же этого олуха попасть на «баржу смерти» к контрреволюционерам!

— Христом богом, Ваня, помилуй, — тихо попросил Федя Панафидин.

— Ванька, не лютуй, — добавил и Дорофей. — Отдай мне его в матросы.

— Мы из него дурь-то вытрясем, — сказал кто-то из команды.

— Не подведу! — горячо обещал Перчаткин, пытаясь поймать и облобызать руку Седельникова. — Всей силой воинства святого клянусь!..

Ваня посмотрел на матросов. Конечно, мошенника Перчаткина следовало шлёпнуть, но Ваня опасался речников — даже не из-за бунта, а из-за мёртвого отчуждения. Оно означало бы, что военком Седельников для них никто, а Ваня этого боялся больше, чем непокорства. И он с досадой отвернулся.

— Да забирайте! — буркнул он.

05

— Порядок, значит, у вас будет такой, — громко вещал Мясников. — Когда плывёте — это боевое дежурство. При нём у каждой пушки пребывается расчёт по четыре бойца, и по два у пулемётов. Харчи для них — с вашей поварни. На ночь бойцы уходят на плавбазу, а здесь всё охраняет караул.

Ганька стоял на крыше надстройки будто на трибуне. За ним с ноги на ногу переминались бойцы-чекисты; недавние рабочие Мотовилихи, в чужой и непривычной обстановке судна они чувствовали себя незваными гостями. А команда «Лёвшина» толпилась на корме вокруг орудийной полубашни.

— Дело серьёзное, ребята, не зевайте, — негромко сказал речникам Серёга Зеров, старпом. — Надо знать, как нам с ними уживаться.

— Все вместе вы отряд! — выкрикивал Ганька, сжимая кулак. — Дисциплина военная! Главный у вас — командир, а не капитан! Вот он — Жужгов Николай!

Ганька вытолкнул на край крыши угрюмого черноусого мужика. Речники ожидали от него каких-то слов, но Жужгов молчал с каменным лицом.

— Меньше брехни, больше работы! — нашёлся Ганька, отодвигая тупого приятеля в сторону. — Объявляю отправление флотилии! Идём до Оханска!

Ганька желал устроить торжественные проводы у какой-нибудь большой пристани Перми — любимовской, якутовской или «меркурьевской», и чтобы оркестр сыграл «Интернационал», но Малков не разрешил. Не до музыки пока: на Ижевском заводе рабочий класс попёр с винтовками на свою же советскую власть, а в деревнях зашевелилась кулацкая контра. Нечего праздновать. И флотилия отвалила от товарных причалов Заимки без шума и почестей.

«Лёвшино» и «Медведь» — для себя Нерехтин называл суда их прежними именами — буксировали по четыре военно-сапёрных понтона; пассажирский пароход «Соликамск», плавбаза флотилии, пришвартовал к бортам ещё пару штук. Понтоны были оснащены японскими бензиновыми моторами. Ганька, командир флотилии, занял апартаменты первого класса на «Соликамске».

В рубке, закрытой стальными листами, теперь царил сумрак, и Нерехтин вышел наружу, к барбету с «льюисом» на треноге. Ветром на рубку набросило мазутный дым, и Нерехтин подумал, что суда его молодости ходили на дровах, и дым был мягкий и хлебный, как из деревенской печки. Но смоляное удушье быстро рассеялось, и вернулся тонкий запах речной воды. Иван Диодорович знал, что этот воздух, это мерное движение в пространстве, шум гребных колёс и подрагиванье судна лечат любую боль, как всемогущий бабушкин заговор.

Ночные дожди остудили небосвод, смыв с него красный оттенок жары, и синева над Камой была свежая и блескучая, словно заплаканный взгляд. Белые облака в утробах пропитались холодной серой влагой, но её не хватало, чтобы пролиться. Солнце августа, окутанное невесомой дымкой, уже не жгло.

«Медведь» шёл немного поодаль, и Нерехтин, разглядывая его очертания, удивился: оказывается, в грубой броне пароход сохранял ясную красоту своих линий. Наверное, Севастьян Михайлов, капитан «Медведя», тоже смотрел на судно напарника — Нерехтин видел Севастьяна, стоящего с биноклем у гнутого раструба дефлекторной трубы. Вспенивая волны, «Медведь» деловито шлёпал плицами вдоль крутого берега с фигурными теремками купеческих дач.

Жужгову тоже не хотелось торчать в полутёмной рубке. Зная, что удобств на буксире не будет, он заранее захватил с собой лёгкое камышовое кресло с прогулочной галереи «Соликамска». Рассевшись на крыше надстройки, будто отдыхающий в круизе, он покосился на Ивана Диодоровича:

— Капитан, выпить у тебя есть?

— Водка, — недовольно ответил Нерехтин.

— Прикажи.

В это время из камбуза вышла Дарья Отавина, буфетчица, и выплеснула за борт ведро кухонных ополосков.

— Дарья, — окликнул её Нерехтин, — принеси наверх четверть и стакан.

Никакого буфета на «Лёвшине» не имелось, однако на всех речных судах поваров называли буфетчиками. Буксирные буфетчики не только готовили, но и сами закупали продукты, поэтому на камбуз брали честных и трезвенных — чаще всего баб. Дарья была женой такого же капитана, как Иван Диодорович; она всегда работала при муже боцманом, но два года назад овдовела и теперь еле сводила концы с концами. Её пожалел добросердечный Серёга Зеров, сосед по улице на Разгуляе, и попросил Нерехтина помочь. Нерехтин помог.

Водку принесла Катя Якутова. Иван Диодорович помрачнел. Не дело для дочери знаменитого пароходчика подносить водку всякому отребью.

— Примешь со мной, капитан? — спросил Жужгов.

— На вахте не принимаю.

Жужгов хмыкнул в чёрные усы.

А Катю на палубе остановил молодой боец, румяный и растрёпанный.

— Катерина Дмитриевна? — волнуясь, спросил он. — Вот радость-то!.. Я Сенька, Сенька Рябухин! Помните меня?

Катя прищурилась — и вспомнила. Этот парень был охранником в тюрьме и отдал Дмитрию Платоновичу револьвер, а потом прибежал к Кате каяться.

— Что вы хотите? — нахмурилась Катя.

— Ничего! — горячо заверил Сенька. — Я тут при антилерии состою! Ежели вам какое дело надо, я завсегда к услуге! О батюшке вашем крепко сожалею!

Катя смерила этого дурня взглядом.

— Семён, вы в бога верите?

— Истинный крест! — Сенька вытащил из ворота крестик и поцеловал.

— А в советскую власть?

— Наша эта власть, народная!

— А я не верю ни в бога, ни в коммунизм. Не приставайте ко мне.

Катя направилась к двери в камбуз.

— Я завсегда!.. — вслед ей крикнул ничего не понявший Сенька. — Я здеся!

В тёмном, горячем и душном камбузе Дарья чистила едкий лук и утирала слёзы рукой с ножом. В крупнотелой и красивой Дарье Петровне была тягучая бабья томность. Кате нравилась начальница, добрая и спокойная. При ней не обидно было выполнять грязную работу посудницы — мыть тарелки и столы, таскать воду из-за борта, отбивать и выполаскивать матросское бельё.

— Катюша, снеси воду машинистам, — попросила Дарья. — У них там совсем пекло, всегда питьё нужно. Я настойку на бруснике сделала.

Катя с кувшином осторожно спустилась в трюм. Низкое помещение еле освещали коптилки. Всё здесь было сложное и железное: двигающая рычагами громада машины, клёпаная туша котла, трубы, рёбра, вентили, циферблаты. Зной. Лязг, шипенье, утробное клокотанье огня в топке. Густо пахло нефтью. Осип Саныч Прокофьев, старший машинист, сидел на скамеечке под огоньком лампы и читал замасленную газету, придерживая очки. Лысина его блестела.

Осип Саныч принял у Кати кувшин и сказал с осуждением:

— Дарья сюда пускай матросов шлёт. Не надо барышне к нам соваться.

— Не беспокойтесь за меня, Осип Саныч, — улыбнулась Катя.

Она украдкой посмотрела в проход вдоль борта. Там из непонятной тьмы вылепился человек в мокрой рубахе, что-то подправил и подкрутил на щитке управления и оглянулся на Катю. Это был Великий князь Михаил Романов.

06

— Кто тебе фонарь-то подарил? — Дорофей поцеловал Стешу в подбитый глаз. — Приставал, что ли, кто? Скажи мне, я за тебя любому зубы подровняю.

— Я уже сама подровняла, — весело ответила Стеша.

Она была нрава лёгкого и боевого, поэтому в защите не нуждалась.

Дорофей и Стеша лежали голые в дремотной траве заброшенного покоса. Покос располагался на краю прибрежной горы. С высоты была видна огромная плоская излучина Камы; ночью Кама казалась тускло-синей, словно глубокий сон. Внизу вдоль реки цепочкой вытянулись мерцающие огни — мастерские, вокзал, суда у пристаней. Стеша работала матросом на буксире «Звенига». На речных пароходах вообще работало немало баб, и не только на камбузах. Порой капитаны буксиров назначали своих супружниц боцманами, а мелкие судохозяева, оберегая груз, определяли жён шкиперами на баржи.

Небо над покосом, заполненное дымно-звёздными клубами тьмы, плавно и невесомо шевелилось. Дальний дикий берег заволакивало бледным зыбким туманом, сквозь который прорастали мохнатые гривы ельников на холмах.

— Звёздочки мигают — будто ребятишки играются, — сказала Стеша. — А падает звезда — будто от мамки убежала. Мы с тятей на плотах звёзды считали. Сидим на порожке избы, тятя меня обнимет, а плот широко так идёт и тихо…

В лесных гаванях не только составляли плоты, но и рубили деревянные дома на продажу; длиннющие плоты плыли сразу с избами, в которых жили плотогоны. Стешин отец, плотогон и горький пьяница, погиб на работе: во хмелю свалился в воду и не выбрался. И Стеша пошла на Нижегородскую ярмарку в арфистки. Арфистками называли проституток при дорогих кабаках и ресторациях; поскольку жандармы хватали и высылали публичных девок, чтобы те не обворовывали купцов, кутивших до бесчувствия, владельцы заведений выдавали своих работниц за музыканток. Девок учили бренчать на арфах и петь что-нибудь душещипательное. Спела — и в нумер.

Дорофей сорвал травинку и пощекотал Стеше нос. Стеша чихнула.

— Щас как дам в лоб! — сердито сказала она.

— Потешно чишешь, — улыбаясь, ответил Дорофей.

— Я тебе не кошка!

— Переходи ко мне на «Русло» буфетчицей, — предложил Дорофей.

— Не-а, — помотала головой Стеша.

— Из-за Севастьяна? — помрачнел Дорофей.

— Он мне денег даёт, — просто объяснила Стеша, — а при тебе лишит.

Заветной мечтой всех арфисток было найти «папашу» — состоятельного клиента, который возьмёт в полюбовницы и выделит содержание. Пусть и небольшое, но достаточное, чтобы уйти на приличную работу. Стеше повезло: на каком-то биржевом банкете она встретила капитана Севастьяна Михайлова, старшего брата Дорофея. И добропорядочный Севастьян, не знавший никаких баб, кроме жены, потерял голову от арфистки. Он сам уговорил девицу оказать ему милость и принять в «папаши», и за пять лет ни разу не просрочил платёж.

Хотя и не осмелился позвать на свой пароход — боялся огласки.

— Ну как Севастьяна угораздило с тобой связаться? — спросил Дорофей с досадой и болью. — Ему же якорь на ногу урони — он матом не сругнётся!

— А я-то грешница, — засмеялась Стеша. — Мой ангел — его чёрт.

Она повернулась на бок и оперлась локтем, глядя на Дорофея. Дорофей с благоговением провёл ладонью по её крутому бедру. Рыжеватая и белокожая, Стеша словно светилась в темноте. Получив что желал, Дорофей всё равно не мог избавиться от телесного влечения к этой бабе. Стешино непокорство судьбе и спокойное согласие с греховностью жизни томило Дорофея жаждой обладать Стешей всецело, ведь он привык быть капитаном и хозяином.

— Может, мне дом у Севастьяна спалить?

— Зачем, дурачина?

— У погорельца денег на тебя не будет.

— Для меня он вывернется, да отыщет.

— Стешка, горе моё, ну брось ты Севастьяна! — страдальчески взмолился Дорофей. — Севастьян уже кончился! Якутова, пароходчика его, убили, а все деньги большевики скоро отменят! На кой ляд тебе Севастьян? Вот он я!

— У большевиков кишка тонка деньги отменить, — усмехнулась Стеша.

Она не была корыстной. Ещё в арфистках она родила, и сынишка теперь жил у знакомой бабки в Кунавинской слободе возле Нижнего. В навигациях Стеша зарабатывала деньги для сына. Дорофей это знал и всё понимал.

— От тебя-то, мой милый, ни рубля не дождаться, — мягко сказала Стеша.

Дорофей тяжело вздохнул: всё правда. Ни о чём не заботясь, он пропивал и прогуливал жалованье, а оставшиеся крохи потом покаянно уносил домой. Как и брат Севастьян, он тоже был женат, и у него тоже было трое детей.

Где-то в глубине тёмного леса вдруг протяжно завыл волк. Этот тонкий и тоскливый вой будто бы выявил какой-то другой мир, в котором нет радости, нет любимой бабы, нет борьбы, а есть одно лишь сожаление о несбывшемся.

— Стешка, а ежели я всё переменяю? — испытующе спросил Дорофей.

— Что переменяешь?

— Революции на старое наплевать. Теперь всё сделалось можно.

Я уйду от Прасковьи, от детей уйду и по новой на тебе женюсь.

Стеша придвинулась к нему и погладила по лицу.

— А совести-то хватит?

Дорофей яростно поскрёб пятернёй кудлатую голову.

— Не хватит — дак сопьюсь, — честно ответил он.

Стеша звонко и свободно захохотала, груди её закачались. Волк в глубине леса, наверно, услышал человеческий голос и не посмел опять завыть.

…Они спустились с горы в Галёво уже перед рассветом. Дорофей довёл Стешу до судомастерских, где у причальной стенки стоял буксир «Звенига», поцеловал, потискав Стешин круглый зад, и отправился на свой пароход.

Ещё с берега он заметил, что в рубке горит лампа вахтенного. Спать не хотелось, и Дорофей пошагал наверх. Вахту нёс лоцман Федя Панафидин. Он притащил в рубку табурет и дремал под иконой Николы Якорника.

— Ты чего тут торчишь? — удивился Дорофей. — Лоцманам на стоянках вахты не положены. Где Бурмакин, пёсий сын?

— Он меня упросил за него помучиться. — Федя зевнул и перекрестил рот. — Никуда ведь завтра не идём. Я высплюсь ещё, а у него работа.

Дорофей замер перед Федей во весь рост и, забыв о хитром Бурмакине, смотрел на тёмный лик Николы Якорника, словно видел в первый раз.

— Слушай, лоцман, а правда, что твой образ может пароход остановить?

— Правда, — подтвердил Федя.

Думая о своём, Дорофей поглядел Феде в глаза:

— А человека может?

07

Последние тусклые отсветы заката сделали простое лицо князя Михаила странно значительным, будто из бронзы. Катя подумала, что в людей вроде Великого князя история вселяется сама — властно и против их желания. И от таких людей требуются стойкость и жертвенность, иначе они существуют зря.

— Он забрал меня из гостиницы, и мы два часа ехали рядом в фаэтоне, — вспоминал Михаил. — Он не может не узнать меня, Екатерина Дмитриевна.

— Но вы изменились, — заметила Катя.

Михаил и вправду изменился: похудел, отпустил усы и ладную бородку разночинца. Волосы его совсем поредели. В глазах и в чертах затаилась какая-то горечь. На вид Михаилу можно было дать не его сорок лет, а все пятьдесят.

— Он меня убивал. Я бы не забыл человека, которого расстреливал.

«Лёвшино» и «Медведь» стояли на якорях поодаль от низкого берега, а «Соликамск» пришвартовался к дебаркадеру Оханской пристани. На жёлтой полосе вечернего зарева темнели силуэты кряжистой колокольни и купола. Катя и Михаил сидели на цепном ящике у кормовой лебёдки. Из открытого короба орудийной полубашни торчали ноги караульного и доносился его храп. Другой караульный — Сенька Рябухин — застыл с удочкой на колёсном кожухе.

— Вы можете бежать с нашего судна, — сказала Катя.

Михаил печально покачал головой:

— Не лучшее решение. Я ведь не умею жить в России. В Петербурге или в Москве я бы не пропал, и даже в Перми бы как-нибудь устроился… Но не в селе Оханском. И не в гражданскую войну — без денег и документов.

Катя почувствовала облегчение. Она не желала, чтобы Великий князь исчез из её судьбы. Но за это облегчение Кате стало немного стыдно.

В убогом лазарете при затоне Катя выходила Михаила Александровича и поставила на ноги. Зачем?.. Она не смогла бы объяснить. Не только из-за отца, который предпочёл умереть, но не выдать невинного человека чекистам. И, конечно, не из-за девочек в «Шерборн скул гёлс», которые восхищались романтическим романом русского аристократа. Там, в закрытой британской школе, девочки были как бы не при жизни. И жизнь мамы в Каннах тоже была насквозь фальшивой и выморочной. Подлинной жизнью с борьбой и победами жил только Дмитрий Платонович. Спасение Великого князя стало для Кати его прощальным подарком, потому что это дело тоже было настоящим.

Катя почти не вспоминала Романа Горецкого. Даже не верилось, что он существует. Роман ушёл в прошлое вместе с той Катей, которая училась в «Шерборн скул» и восхищалась отцом безответно. Прежней Кати больше нет — значит, нет и Романа Андреевича. Есть Катя, которая потеряла отца, спасла Великого князя и теперь плывёт по гражданской войне на бронепароходе.

— Впрочем, Екатерина Дмитриевна, мои личные затруднения — не главная причина для отказа от бегства, — рассуждал Михаил. — Чекисты обнаружат моё исчезновение. Допросят команду. И тогда капитана Нерехтина и вас покарают за пособничество врагу революции. А кара у большевиков одна — пуля.

— Команда не подозревает, кто вы, — возразила Катя.

— Достаточно того, что меня принимают за беглого офицера.

Катя упустила возможность уехать на «Суворове», однако по-прежнему желала перебраться в Сарапул к тёте Ксении Стахеевой. Иван Диодорович предлагал Кате остаться в Перми и поселиться в его пустой квартире: он имел неплохое жильё в добротном полукаменном доме возле трамвайного депо на Разгуляе. Катя отказалась. Что ей делать в Перми одной? А бронефлотилия Чека отправлялась потрошить хлебные амбары Сайгатки, Николо-Берёзовки и Мензелинска — и Сарапула тоже. Скрепя сердце Нерехтин согласился взять Катю на буксир; буфетчица Дарья как раз попросила у капитана себе в помощь посудницу, и Катя настояла, чтобы капитан позволил ей работать на камбузе. Вот так Катя и заняла вторую койку в маленькой каютке тёти Даши.

— Неладно я чту память твоего батюшки, — проворчал Нерехтин.

— Папа меня тоже не баловал, — улыбнулась Катя.

Конечно, это она уговорила дядю Ваню забрать Великого князя на свой пароход. Катя не хотела бросать Михаила в Перми: а вдруг здесь кто-нибудь опознает его? К тому же из Сарапула до белых было ближе. Нерехтин же, выручая Михаила, понимал всю меру опасности. За спасение князя Дмитрий Платонович заплатил жизнью. Но Нерехтин был безразличен к себе — считал, что терять ему нечего. И строгой девочке Кате Якутовой он почему-то не мог сказать «нет».

Видимо, покорившись ей один раз, он покорился насовсем.

— Это родственник Дмитрия Платоныча, — пояснил Нерехтин про князя старшему машинисту Прокофьеву. — Застрял у нас. Пристрой к делу.

— Вы офицер? — посмотрев на Михаила, сразу догадался Осип Саныч.

— Военный инженер, — спокойно ответил Михаил. — Заведовал батальоном бронеавтомобилей. Умею обслуживать моторы на бензине и газолине.

Князь Михаил действительно любил и знал авто.

— Паровой агрегат — другой коленкор, — с важностью мастера произнёс Прокофьев. — Дам вам «Атлас» Калашникова. Смотрите и осваивайте.

Родственник Якутова, разумеется, был роднёй и дочери пароходчика, и на «Лёвшине» никого не удивляло, что эти двое беседуют в стороне от всех.

— До беды не задружись, Катюшка, — проницательно посоветовала Дарья.

— Я взрослый человек, тётя Даша! — отрезала Катя.

Сенька Рябухин, удивший рыбу с колёсного кожуха, поглядывал на Катю и механика и не думал ничего дурного. Барышня-то честная, ить сразу видно. Без батюшки осталась. Механик-то еённый дядька, небось крёстный. Заместо отца. То по-божески. Эх, зачем он, дубина, отдал тогда леворьверт? Ведал же почто! А дак как же не отдать-то, коли сам Митрий Платоныч повелевает?..

— Господину Нерехтину, полагаю, не следует знать, что командир нашего парохода — мой несостоявшийся убийца, — осторожно произнёс Михаил.

— Почему? — тотчас спросила Катя.

— Мы не в силах повлиять на события. Но капитану — лишняя тревога.

— А вы сами что собираетесь делать?

Михаил пожал плечами.

— Перепачкаю лицо мазутом и буду сидеть в трюме, как тролль в пещере, пока этот чекист на борту.

— Каково же вам видеть его? — осторожно поинтересовалась Катя. — Знаете, Екатерина Дмитриевна, у меня нет никаких чувств. Я — частный человек, и хочу прожить свою частную жизнь, никому ничего не доказывая.

В твёрдом отчуждении Великого князя от времени и обстоятельств Катя ощутила какое-то упрямое достоинство человека, непоказное противоборство порядку вещей. Люди выгадывали, где лучше, а князь Михаил наперекор всем не желал ничего — ни империи, ни мести. Такого Катя ещё не встречала.

Лёжа на жёсткой койке в тесной каюте, она думала о Михаиле.

— Не спишь, глупая?.. — вдруг в темноте зашептала Дарья. — Катюшка, не бегай к нему на вечорки. Какой он тебе дядька? Врёшь ведь.

— Ты ничего не понимаешь, тётя Даша! — рассердилась Катя.

— Всё я понимаю. Сама девкой была.

08

Жителей Ижевского завода называли «рябинниками». 17 августа отряд мятежных «рябинников» атаковал Воткинский завод. Красноармейцы и бойцы местной самообороны отстреливались как получалось; на деревянных улицах трещали наганы и трёхлинейки, с обхода осанистой башни над Николаевским корпусом широкую заводскую плотину подметал пулемёт. Однако на завод наступали бывалые солдаты из «Союза фронтовиков», и командовали ими офицеры, получившие свои погоны в окопах Германской войны. Красные бежали кто куда. А «рябинники» тотчас снарядили поезд на пристань Галёво.

Заводской паровоз-«кукушка» тянул состав из шести товарных платформ, на которых сидели фронтовики с винтовками и пулемётами. А в Галёво никто не знал о событиях на Воткинском заводе; красный гарнизон не приготовился к обороне. Неяркое солнце клонилось к закату; белые облака, сияя вздутиями, висели в густеющей синеве неба и отражались в затихшей воде Камы; берег накрыла широкая тень мохнатых гор. Поезд выкатился из распадка, миновал деревянный вокзал и с ходу вышиб железные ворота в ограде судомастерских. С платформ на дощатый помост перрона посыпались солдаты и офицеры.

«Русло» стоял возле дебаркадера галёвской пристани под парами: его котёл работал, и машинист время от времени стравливал давление. Когда в мастерских началась пальба, вся команда вывалилась на палубу.

— Что там такое? — встревоженно спрашивали матросы. — «Рябинники», что ли, добрались? Или свои же забунтовали?

— Ижевцы, — спускаясь из рубки, сказал капитан Дорофей. — Я видел, как их поезд проехал. Прохлопали комиссары супротивников.

В руках у Дорофея был бинокль. Дорофей прошагал к брашпилю на носу и принялся рассматривать буксиры у пирса судомастерских. Интересовала его, конечно, «Звенига». На ней заполошно металась команда: матросы рубили швартовы, сходню сбросили в воду. Дымя, «Звенига» отвалила от причала, но какие-то люди ещё перепрыгивали с пирса на борт. От здания механической фабрики ударил пулемёт.

Окна «Звениги» засверкали разбитыми стёклами.

— Может, и нам убраться отсель? — робко предложил Яков Перчаткин.

Дорофей задумчиво оглянулся на бывшего шулера. Тот сменил свой рваный сюртук на чистую матросскую робу, но выглядел ещё более жалким.

— Куда убраться, продувная ты рожа? По чекистам заскучал?

От судомастерских по замусоренному берегу побежали отступающие красноармейцы — немного, человек пять. «Рябинники» стреляли им вслед, и один из бегущих упал. Среди красноармейцев был военком Ваня Седельников. Он размахивал маузером и пытался командовать, но его не слушали.

— К нам на буксир драпают, — заметил боцман Корепанов.

Федя Панафидин перекрестился: он тихо просил бога уберечь Ваню.

Но Дорофей смотрел не на берег, а на реку — на «Звенигу», которая сейчас проходила мимо «баржи смерти». С баржи отчаянно вопили караульные, требуя снять их, но «Звенига» даже не сбавила хода. Из трубы её валил дым, колёса равнодушно крутились. Дорофей обшаривал взглядом людей на палубах буксира и зияющие окна надстройки. Он надеялся увидеть Стешу. И увидел. Разрывая какое-то тряпьё, Стеша стояла на коленях над лежащим человеком — наверное, раненым. Ветерок трепал её светлые волосы, выпавшие из-под косынки. И Дорофей почувствовал себя счастливым:

Стеша невредима!

Он решительно обернулся, и на глаза ему попался Перчаткин.

— Яшка, чеши в машинное! — тотчас приказал Дорофей. — Скажи Егорычу, чтобы заливал котёл!

Перчаткин исчез. Матросы заволновались.

— Ты чего затеял, капитан?

— Сдаёмся ижевцам, — объявил Дорофей. — Кто боится — мотайте отсюда.

Из трубы со свистом вылетел столб густого раскалённого пара.

На дебаркадере загремели сапоги, и по сходне на борт буксира заскочил военком Ваня. При нём было уже только двое красноармейцев, и одного из них Ваня тащил на себе, закинув его руку на свои плечи. Гимнастёрка на боку у бойца пропиталась кровью. Второй боец задыхался и пошатывался.

— Михайлов, живо отплывай от пристани! — приказал Ваня Дорофею, укладывая подстреленного красноармейца на палубу.

— Отплывалка сломалась, — ответил Дорофей. — Котёл холодный.

Ваня распрямился, непонимающе глядя на капитана.

— Я же тебе велел пары держать!

— Чё-то вот не удержал. — Дорофей глумливо улыбнулся.

Седельников вызывал у него не сочувствие, а застарелое раздражение.

— Ты же предатель!.. — изумлённо выдохнул Ваня.

Душа у него словно тряслась от недавнего боя и бега на пределе сил. С этого разгона Ваня мог сделать всё что угодно. И он вытащил маузер.

— Да стреляй, вот он я! — заорал Дорофей, растопырив длинные ручищи. — Только стрелять и можете, комиссары сраные! Замордовали уже народ!..

И Ваня выстрелил бы, но ему нужно было хоть какое-нибудь, хоть самое малое одобрение. Он озирался. А команда буксира стояла за капитаном молча.

Красноармеец, который прибежал вместе с Ваней, со вздохом прислонил к стене надстройки винтовку и сел, привалившись спиной к фальшборту.

— Кажись, отвоевался, — опустошённо сказал он.

— Гады вы! Гады! — надрывно взвизгнул Ваня. — Я сам машину заведу!..

Он бросился к проёму прохода возле колёсного кожуха.

— Давай, заводи, — угрюмо произнёс Дорофей, надвигая на глаза фуражку.

Федя Панафидин морщил лицо от жалости к юному военкому.

А Ваня по лесенке свалился в трюм и ворвался в машинное отделение. Он захлопнул за собой мятую железную дверь и запер на задвижку. В машинном отделении плавал горячий пар, пахло маслом. Было темно: «Русло» — буксир, уже изношенный за полсотни навигаций, — не имел динамо и электроламп, его помещения освещались прадедовскими коптилками. Ваня истерично подёргал какие-то рукояти, повернул какие-то вентили и наконец осознал, что бессилен. Он опустился на грязную от мазута стлань, под которой мёртво плескалась чёрная вода, и заплакал как маленький мальчик. Ржавые балки бимсов давили душу, словно жуткие перекладины виселиц. Ну почему всё получилось вот так плохо?.. Почему его предали? Он же всё делал правильно! Он был примерным учеником революции!..

В это время на борт буксира с дебаркадера уверенно переходили солдаты-«рябинники» с винтовками. Их командир повертел головой.

— Где комиссар? — спросил он. — Я видел, он сюда ускакал.

— В машинном отделении заперся, — ответил Дорофей.

— Есть там окошко? Бомбу шарахнем.

— Не надо бомбу, — волнуясь, попросил Федя. — Я его выведу!

— А ты кто такой сердобольный? — удивился «рябинник».

— Лоцман наш, — сказал Дорофей. — Хороший парень, хоть и с придурью.

В полумраке машинного отделения Ваня Седельников проверил патроны в магазине маузера и уткнул ствол пистолета себе под челюсть. Ему очень не хотелось нажимать на спуск, но примерный ученик должен сделать это. Ваня утёр глаза кулаком, испачкав лицо мазутом, однако слёзы текли и текли.

В железную дверь осторожно постучали.

Федя понимал, что Ване сейчас невыносимо тяжко. Вряд ли Ваня жалеет о злодеяниях, в которых участвовал, но ему всё равно тяжко. Душа-то живая.

— Ванюша, — позвал Федя. — Ванюша… Ладно тебе… Смирись…

За дверью было тихо. Федя верил, что Ваня его слушает.

— Смирись, — повторил Федя. — Кто смиряется, тот мир обретает…

Федя ждал. И засов за дверью наконец заскрежетал, отодвигаясь.

09

Вдоль замусоренного берега с лодками и мостками вытянулось большое село Бабка, разморённое полуденным солнцем. Кое-где синели крашеные железные крыши, липы на ветерке играли тенями, торчала колоколенка.

— Село-то вроде советское, — заметил Серёга Зеров. — Вон красный флаг.

— У ижевцев тоже красный флаг, — ответили ему.

— Ежели бы наше село было, какого пса пристань пожгли?

Обгоревший чёрный дебаркадер не годился для причала, и суда флотилии бросили якоря на рейде — поодаль от берега. На «Медведе» и «Лёвшине» орудийная прислуга и пулемётные расчёты дежурили по боевому расписанию, а команды бронепароходов вывалились на палубы — посмотреть, что будет. У борта «Соликамска» загружались два мотопонтона, все прочие уже лежали на мелководье, выехав тупыми носами на песок; возле них топтались мадьяры-караульные в куцых кепи и военной форме сизо-серого цвета «фельдграу».

Молодой матросик Егорка Минеев, которого Нерехтин принял в команду только неделю назад, смущённо улыбаясь, оглядывался на товарищей.

— Моё село-то, родное! — горделиво говорил он. — Вон там батькин двор! А там дядьки моего! — Он показывал рукой. — Мы живём-то небедно! Школа есть! Волостное правление! У купца Никанорова десять лавок по уезду!

И тут в селе началась стрельба. До пароходов донеслись вопли и злобный собачий лай, меж домов замелькали бегущие люди, над церковкой взвились голуби. Речники, толпившиеся у фальшборта, взволнованно загомонили.

— Чего палят-то как сволочи? — забеспокоился Сенька Рябухин, второй номер при пулемёте. — В деревне же бабы, детишки!..

— Помалкивай, контра, — одёрнул его Жужгов.

Он развалился в своём камышовом кресле рядом с пулемётным барбетом.

Иван Диодорович, стоявший возле рубки, догадывался, что происходит сейчас на улочках. Китайцы, мадьяры и чекисты врываются в подворья, лезут в подклеты и погреба, распахивают двери амбаров, волокут мешки с зерном, выкатывают бочки. Если хозяева сопротивляются, их бьют. Может, в селе и нет никаких ижевских повстанцев, но непременно кто-нибудь из местных в ярости схватился за обрез — и разгорелась бойня. Мужик ломанулся в избу — выстрел ему в спину; баба заслонила вход в кладовую — штык ей в живот; старик вцепился в локоть бойца — прикладом хрычу в зубы; мальчонка в ужасе помчался наутёк — пуля догонит: небось, за подмогой побежал, гадёныш.

Катя, конечно, понимала, что идёт гражданская война. Однако война — это когда дивизия на дивизию, полк на полк, а здесь вооружённые люди бесстыже грабили соотечественников и убивали непокорных. Катя стискивала руками планширь фальшборта. Захолустное село под мягкими белыми облачками казалось безмятежным только издали, с другого берега реки, а с парохода было слышно, как сквозь треск винтовок село кричит и воет, будто на пытке.

— Хосподи Сусе!.. — помертвев, шептал матросик Егорка.

Речники смотрели на село с угрюмым недовольством.

— Сами виноваты, довели до продразвёрстки, — сказал кочегар Сиваков.

— А ты свой хлеб отдал бы? — зло ответил ему матрос Девяткин.

В трюме тоже было слышно стрельбу. Осип Саныч Прокофьев, старший машинист, не должен был покидать свой пост, пока машина под парами; он сидел на откидной скамеечке возле переговорной трубы, положив на колени потрёпанный журнал «Русское судоходство». Очки его строго блеснули на князя Михаила. Он испытующе спросил:

— Кому сочувствуете, господин офицер?

Михаил, сидящий напротив на станине котла, поднялся и ушёл в темноту.

А речники с борта своего парохода увидели, как на берегу появились люди: это бойцы продотряда возвращались к понтонам с добычей и пленными. Мужики и бабы за оглобли тянули телеги с грудами рогожных мешков. Два мадьяра несли раненого товарища. Маленькие китайцы в суконных шапках, грозно выставив штыки, вели под конвоем десятка полтора окровавленных крестьян в разодранной одежде. За пленными, рыдая, спешили жёны.

— Батя, што ли?.. — изумлённо прищурился Егорка Минеев.

Мужики и бабы, прикатившие телеги, под прицелом винтовок принялись переваливать мешки в понтоны. Пленные понуро стояли в стороне. Видимо, бойцы продотряда намеревались забрать их на пароход и увезти в город — в тюрьму и на суд. Казалось, разгром села завершился.

Однако на крышу «Соликамска» вылез Ганька. В руках у него был рупор.

— Мюнних, не надо мне их на борт! — заорал он командиру продотряда, мадьяру в кепи с пуговицами на лбу. — Места нет! Там кончай!

— Кого кончай?.. — обомлел Минеев и завертел головой, словно ждал от товарищей объяснения или опровержения. — Он же батька мой!..

Мадьяры ещё колебались, но послушные китайцы исполняли все приказы бестрепетно. Они и так держали винтовки навскидку. Пленные не пытались бежать и даже не крестились; неподвижные, словно деревья, они были не в силах поверить в простоту расправы. Как же так?.. Ещё утром они спокойно выгоняли коров к пастуху, идущему по улице, а сейчас — умирай, хотя и до вечера-то ещё далеко!.. Всему виной — эти три страшных парохода, застывшие у берега!.. Винтовки китайцев деловито забабахали. А убитые мужики стояли и не падали, не успев освоиться с окатившей их смертью. Бабы кинулись к своим мужьям, китайцы же хладнокровно продолжали стрелять и по бабам, словно были обязаны очистить этот клочок берега от любых людей.

Жужгов наблюдал за расстрелом из кресла с интересом знатока.

Убитые лежали в траве друг на друге как попало, точно их небрежно свалили откуда-то сверху. Речники ошеломлённо смотрели на россыпь трупов. Иван Диодорович вдруг понял, что ощущает не гнев и не страх, а жестокое унижение. Там, на берегу, чекисты сотворили такое, что душа выгибала рёбра наружу, но он, уважаемый капитан и немолодой человек, подобно скотине, был лишён права вмешаться в беззаконие, лишён права хотя бы пожалеть погибших, иначе какой-нибудь Ганька пристрелит и его самого.

Егорка Минеев задёргался и рванулся на фальшборт в бессмысленном порыве прыгнуть в воду и поплыть к берегу, а Серёга Зеров облапил его большими руками в бессмысленном желании остановить. Им обоим, да и всем, кто рядом, надо было что-то быстро сделать, чтобы выпустить безумие, дать ему отплясать на воле. Матросы и кочегары зачем-то хватали Егорку за руки и за одежду, шлёпали по щекам, а Егорка извивался, бился как припадочный и выл по-собачьи. Катя отступила от толпы, лицо её некрасиво исказилось. Кочегар Павлуха Челубеев метался, сотрясаясь брюхом, Дарья закрыла рот ладонями, а маслёнщик Митька Ошмарин едва не плакал и жалко повизгивал:

— Так куда же?.. Покуда где это?.. Они же одно!..

Жужгов снисходительно ухмылялся. Подобное он видал уже не раз.

— Дарья! — рявкнул с надстройки Нерехтин, и Дарья уставилась на него с палубы, как на Саваофа. — Дарья! Принеси водки Минееву!

10

Хлеб, изъятый продотрядом, нужно было отправить в Пермь, и флотилия вернулась в город Осу: здесь в устье речки Тулвы Рупвод собрал пустые баржи. Ночью бронепароход «Медведь» встал ниже Осы на боевое дежурство. Перед рассветом на холодных алых облаках у горизонта вахтенный увидел в створе тонкую прядку дыма — по Каме шло какое-то судно. Вахтенный потянул стремя гудка, прикреплённое к клапану, и басовитый рёв поднял команду на ноги. Неизвестное судно, приближаясь, тоже загудело. Севастьян Михайлов, капитан «Медведя», узнал его. Это был буксир «Звенига». В лице у Севастьяна ничего не дрогнуло, а душа забултыхалась.

На «Звениге» работала Стеша.

Судьба Севастьяна строилась на подчинении закону; исполнение правил было основой его благополучия. В «Былине», компании Якутова, его считали лучшим капитаном. Он не пил на борту, строго соблюдал расписание, не брал взяток, не обворовывал команду, не пёр по реке на авось, пренебрегая знаками обстановки, не перегружал баржи, надеясь на премию, не гонялся с другими пароходами, как брат Дорофей, не скупился и всегда нанимал лоцманов. Жена, как и положено, ни в чём не испытывала недостатка, а дети учились в гимназии на пансионе, как и должно детям капитана. И только Стеша, арфистка Стеша нарушила весь уклад Севастьяна, посмеялась над его праведностью.

Стеша была той жизнью, которую он не прожил. Которая принадлежала одному ему, а не царю и не семейству, не начальнику судоходной дистанции и не хозяину судна. Севастьян терпел измены Стеши, хотя и бил её, особенно за Дорофея, давал ей деньги, дарил подарки, целовал её губы, плечи и груди — и прятал её на «Звениге», оставаясь в общем мнении примерным семьянином и капитаном. Когда дело касалось порядка, он был непримиримо истов, точно тайком вымаливал у большого закона дозволение на маленькую волю.

«Звенига» приблизилась, и Севастьян с рупором шагнул к барбету.

— Швартуйся левым бортом! — крикнул он.

Буксиры сошвартовались. Севастьян и командир «Медведя» перешли на «Звенигу». Обе палубы буксира были заполнены красноармейцами. Капитана «Звениги» Мохова Севастьян знал много лет и доверял ему безоговорочно — потому и поручил Стешу его попечению. Мохов сообщил, что восставшие ижевцы захватили Галёво и перерезали движение по Каме. Эту новость надо было срочно передать Мясникову. Буксиры расцепились и устремились в Осу.

Ганька собрал на борту «Соликамска» совет: командиры пароходов, командиры десанта и комиссар флотилии. Мохова, разумеется, тоже вызвали, а капитанов «Урицкого» и «Карла Маркса» — нет: у Ганьки они права голоса не имели. Севастьяну это было безразлично, он хотел поговорить со Стешей.

Стешу он застал на камбузе «Звениги». Стеша мыла посуду в лохани.

— Вишь, какие дела-то, Степанида, — неловко начал Севастьян, — похоже, война не на шутку… Я тебя от Мохова к себе на борт забираю.

— Чего же раньше не забирал, Севастьян Петрович? — буркнула Стеша.

— Осужденья боялся. А теперь страшнее за тебя. Стреляют же. «Медведь» — он с бронёй, с пушками, солдаты имеются. На «Медведе» не опасно.

Стеша не смотрела на Севастьяна.

— Не пойду я на твой буксир, — сказала она. — Мне барин ни к чему.

Севастьян тяжело засопел. Он привык быть капитаном, привык решать за других, и чужая строптивость выводила его из себя.

— Перечить мне, Степанида, ты не должна. Я тебя из грязи достал, дал место при деле, помогал. Без меня ты на Почайне лежала бы с пулей во лбу.

Недавно пролетел жуткий слух, будто большевики в Нижнем Новгороде собрали всех ярмарочных арфисток, свезли под кремль в Почаинский овраг и расстреляли. Сделано это было для укрепления дисциплины среди балтийских матросов, из которых состояли команды судов Волжской военной флотилии.

— За благодеяния ваши премного спасибо, Севастьян свет Петрович, — зло ответила Стеша, — только я вам их все отплатила, и долгов за мной нет!

Севастьян еле сдержался.

— Не буду я с тобой лаяться, Стешка, — проскрипел он. — Добром ко мне не придёшь — пришлю за тобой караул. У меня воинский пароход!

Лицо у Стеши запылало, и Севастьян понял, как дорога ему эта бабёнка.

— Ежели силой захватишь меня, то тебя Дорофей зарежет! — по-босяцки выдала Стеша. — Мы с ним жить вместе уговорились!

Нынче можно!

— Нынче можно с Дорофеем?! — изумился Севастьян.

Наверно, он оставил бы Стешу на «Звениге», но слова о Дорофее взорвали его. Дорофей, проклятущий братец, всегда был Севастьяну и соперником, и укором. Что в этом Дорофее особенного-то?! Пьяница, потаскун и ухарь, выше капитанства на «козе» ему вовек не подняться!.. Однако же люди почему-то любили беспутного Дорофея, и начальство ему всё прощало, и девки на него заглядывались. Севастьян столько сил потратил на братца! Кланялся за него судовладельцам, чтобы приняли на работу; совал червонцы околоточным, чтобы не сажали под арест за драки; давал деньги бедной жене Дорофея вместо пропитого супружником жалованья… А неблагодарный Дорофей взял и отнял у старшего брата единственную отраду! Есть ли совесть у этого мерзавца?

— Спорить со мной не смей, Степанида! — глухо пригрозил Севастьян.

Он хлопнул дверью камбуза, в проходе оттолкнул с дороги матроса, а на палубе выругал вахтенного, который замешкался, перебрасывая сходню.

На «Медведе» его, оказывается, ждал Нерехтин.

— Петрович, откуда здесь «Звенига»? — сразу спросил Иван Диодорович. — Она же в Галёво торчала… И что за переполох у большевиков?

Севастьяну сейчас было не до разговоров с Нерехтиным.

— Галёву заняли рябинники, — сухо пояснил он.

Нерехтин задумчиво кивнул:

— Ясно… Не только нас, выходит, большевики заели…

Севастьян давно уже чуял в старом товарище недовольство властью.

— Как большевики тебя заели? — Он в раздражении дёрнул плечом. — Буксир отняли? Ограбили? Богатства лишили?

— Я не для богатства буксир заводил, — мирно ответил Нерехтин. — Нечего меня лишать было… Ты вот наёмным капитаном больше меня получал.

Севастьян знал, что Нерехтин купил буксир, чтобы не иметь себе хозяина. Этим он напомнил Севастьяну Стешу. Да, Нерехтин работал с Якутовым, но не служил ему, и большевикам служить, оказывается, тоже не хотел. Жажду воли Севастьян никогда не понимал. Хозяин есть опора, и мир без опор не стоит. Капитан без опоры — как разгильдяй Дорофей: богат только тем, что украл. А Ваня, старый речной товарищ, получается, был против хозяев, против того надёжного порядка вещей, при котором Севастьян обладал Стешей.

— Ваня, поди ты от меня, — от души взмолился Севастьян. — Ей-богу, я сегодня убью кого-нибудь.

11

День выдался хмурый и ветреный. Кама рябила белыми барашками волн. Плотные ельники на крутых берегах посинели, тучи цеплялись за их зубцы и рвались на лохмотья. Казалось, что в такую непогоду все сидят по домам и ничего не может случиться, поэтому Галёво прозевало атаку большевиков. На пристани спохватились лишь тогда, когда с крутояра донёсся тревожный звон церковного колокола, будто в деревне начался пожар. Но это был не пожар, это пономарь оповещал, как мог, что сверху по реке идёт какое-то судно.

Для защиты Галёвской пристани воткинцы переоборудовали «Русло» в бронепароход. В судомастерских отыскалось толстое котельное железо; борта, рубку и колёсные кожухи буксира прикрыли бронёй. На нос вкатили полевую пушку-трёхдюймовку, корму вооружили бомбомётом, на крыше надстройки установили пулемёты Гочкиса. На мачте полоскался красный флаг революции.

— У нас вся власть советам, но без большевиков, — объяснял Дорофею Никита Зыбалов. — А комиссарам место в барже.

Зыбалов имел в виду «баржу смерти», она по-прежнему стояла на рейде.

— Ижевск и Воткинск — наша рабочая республика. Учредиловцы в Самаре и Уфе — нам товарищи, потому что эсеры, а чехи — братья, потому что солдаты.

На заводах мятеж тоже подняли эсеры и солдаты — «Союз фронтовиков». Отбив пристань, мятежники решили организовать флотилию. Орудие нашлось только одно, поэтому флотилия пока ограничилась только буксиром «Русло». Никиту назначили командиром парохода, а Дорофея — капитаном.

— Чебаки, в ружьё! — заорал Зыбалов, выскочив на крышу надстройки.

«Чебаками» называли жителей Воткинского завода.

Буксир отвалил от дебаркадера, вытягивая за собой два пенных следа. В полутёмной рубке Дорофей взволнованно метался за спиной штурвального и выглядывал поверх его плеча в окно — после бронировки оно было маленькое, как в бане. Дорофей готовился к первому в своей жизни речному бою. А лоцман Федя не знал, что ему делать, и старался просто не мешать.

Грохнуло, и буксир вздрогнул — это выстрелила трёхдюймовка.

К судомастерским Галёво приближался пароход «Соликамск», плавбаза флотилии Пермской Чека. К бортам его были пришвартованы четыре понтона. Допросив капитана «Звениги», Ганька Мясников задумал стремительный рейд на Галёво. Пускай «Урицкий» и «Карл Маркс» выколачивают хлеб в попутных деревнях, а он, Ганька, на быстроходном «Соликамске» домчит до мятежной пристани и высадит десант. Отпора на реке Ганька никак не ожидал.

Вылетев из рубки, он удивлённо смотрел на буксир воткинцев — это был даже не буксир, а целый бронепароход, не хуже, чем у чекистов! И воткинцы стреляли из орудия! Два фонтана взметнулись слева от «Соликамска», и затем всё судно сотряслось от могучего удара в лоб. Снаряд мятежников взорвался в переднем салоне, задрав железный край крыши. Ганька едва не упал. Где-то на второй палубе завопили раненые. Ганька юркнул обратно в рубку.

— Мюнних, отцепляй понтоны! — скомандовал он командиру десанта, мадьяру из числа бывших военнопленных, работавших на Мотовилихе.

— Исшо нэ дойдено, товаришч, — возразил Ференц Мюнних.

— На моторах доберётесь! — отмахнулся Ганька. — Мы взад сдадим, а как ваши возьмут Галёву — возвернёмся! На нашем корыте, блядь, ни пушек, ни брони! Раздолбают нас чебаки — всем конец! Капитан, уводи нас отсюда!..

— Лево руля на полную, — недовольно приказал капитан штурвальному и сунулся лицом в раструб переговорной трубы. — Машина, малый ход!

Зыбалов и Дорофей с надстройки смотрели на «Соликамск», передавая друг другу бинокль. В окулярах мелькали мадьяры в сизой форме, бегущие вдоль борта китайцы, швартовочные тросы понтонов, красные спасательные круги на ограждении галереи, выбитые окна переднего салона. «Соликамск» медленно поворачивал, обращаясь к «Руслу» бортом.

— Артиллерия, сади в бочину комиссарам! — крикнул Зыбалов.

Пушка стреляла. Мадьяры и китайцы прыгали с парохода в понтоны.

— Я же говорил тебе, Михайлов, что большевики — немецкие наёмники. — Зыбалов быстро глянул на Дорофея. — За кого мадьяры воевали? За Германию! За кого нынче воюют? Вот то-то! Потому большевиков мы и попёрли из своих советов! Мы в окопах четыре года сидели, а они мир с кайзером подписали!..

— Никита, кончай митинг! — огрызнулся Дорофей. — Куда идём?

— Понтоны ихние будем носом топить!

Широкая корма «Соликамска», тускло отблёскивающая окнами салона, виднелась уже далеко. Четыре плоских прямоугольных понтона, плотно забитые людьми, ползли поперёк реки, стрекоча слабосильными моторами.

— Бурмакин, пусти-ка меня! — Дорофей в азарте оттолкнул штурвального.

Федя Панафидин смотрел на капитана с горечью и болью: Дорофей, совсем не злой человек, в страсти не замечал роковой черты смертного греха.

На понтонах поняли, что их будут таранить. Мадьяры и китайцы стреляли по громаде парохода из винтовок и пулемётов, словно могли остановить или отпугнуть врага. Пули звонко барабанили по броне; якорь, подвешенный на крамболе, искрил и качался. В ответ с «Русла» трещали пулемёты «чебаков».

Пароход наконец нагнал один из понтонов. Длинный крамбол прошёл над головами мадьяр, а якорь пропахал толпу, словно плуг. Форштевень парохода с лязгом смял тонкий борт понтона. Понтон накренился, будто пароход влезал на него как на льдину; люди повалились в воду. «Русло» резал растопыренный ворох диких человеческих криков, словно давил ногой хворост. Поплывших мадьяр понесло под плицы огромных вращающихся колёс.

Пулемётчики «Русла» из «гочкисов» поливали другие понтоны. Самый дальний из них всё-таки вырвался и тарахтел уже на мелководье. Впрочем, его десант был обречён: по берегу к понтону бежали бойцы из судомастерских. Другой понтон выбросил белый флаг: мадьяры махали винтовками, к которым были наскоро привязаны какие-то тряпки. А третий понтон — с китайцами — не сдавался. Он упрямо отстреливался, хотя огонь его всё редел и редел.

— Ну дак и вас сполоснём! — упоённо прорычал Дорофей, перекладывая штурвал, чтобы направить буксир к понтону с китайцами. — Вот он я!

А непокорный понтон умолк. Пулемётчики «Русла» увидели, что китайцы лежат неподвижной кучей, как рыба в рыбацкой лодке. Вроде бы все они были убиты. Им велели стрелять — они и стреляли до конца, не помышляя о сдаче в плен. Течение подтаскивало судёнышко с мертвецами к бронепароходу. Пулемётчики смотрели сверху, как понтон, продырявленный их очередями, тихо оседает.

Потом волна заплеснула тела, и понтон погрузился в воду.

Федя Панафидин вышел из рубки и озирался. Река была такая же, как всегда, — на ней ведь не оставалось воронок, трупов или кровавых луж. Только ветер, пенные барашки… Но Федя был потрясён той сокрушительной мощью смертоубийства, которая, оказывается, скрывалась в мирном речном буксире.

12

«Медведь» увёл баржу с реквизированным хлебом в Пермь, «Соликамск» пошёл с десантом на пристань Галёво, а «Лёвшино» застрял у села Частые: на прибрежном мелководье он погнул бугельные тяги левого колеса и вынужден был заняться ремонтом. Тяги сняли и отправили в кузницу. Оставшись без «Соликамска», Жужгов разместил своих бойцов на ночлег в селе, а на судне и мотопонтонах дежурили небольшие караулы. Густую синеву неба заволокли глухие угольно-чёрные тучи, изнутри их порой внезапно озаряли призрачные и дымные отблески молний. Негромко грохотало. Во тьме накрапывал дождь.

Когда борта «Лёвшина» закрыли бронёй, кубрик совсем лишился света — маленьких, размером с тарелку, иллюминаторов. Теперь здесь, как в каземате, всегда горела подвешенная к бимсу керосиновая лампа, озарявшая железные стены, подволок с тенями балок и двухъярусные нары. Никто из команды не мог уснуть, потому что матрос Егорка Минеев, потерявший отца, скулил в своём углу, как щенок. И сочувствие постепенно сменилось раздражением.

— Слушай, заткнись! — сказал Минееву кочегар Сиваков.

— Отцепись от мальца, — заступился матрос Девяткин. — Горе у него.

— Не хрен мужикам было хлеб зажимать, — угрюмо проворчал Подколзин, помощник машиниста. — Тогда бы и не стреляли по ним.

— А ты бы своё трудовое отдал задарма? — зло спросил матрос Колупаев.

В матросы обычно нанимались крестьяне из бедных, после навигации они расходились по своим деревням, а трюмная команда — кочегары, машинисты и маслёнщики — работали на судах круглый год, как мастеровые на заводах.

— Город голодает, а вы жиреете! — Под грузным Павлухой Челубеевым даже заскрипели нары. — Скопидомы!

— Да мой батя к страде уже одни корки размачивал! — тонко и отчаянно закричал со своих нар Минеев. — Я от жира в матросы-то подался?!

— А рабочим, что ли, дохнуть?! — разъярился Подколзин.

— А нам дохнуть, да?! — свирепо ответил матрос Краснопёров.

— Сволота комиссарская! — словно выхаркнул Колупаев.

Он вытянул ногу и пнул Подколзина, лежавшего напротив.

— Ах ты сука!.. — взвился Подколзин.

— Чего творишь?! — Сиваков спрыгнул с нар и сгрёб Колупаева за грудки.

Матрос Краснопёров вскочил и молча ударил Сивакова в челюсть.

Матросы, кочегары и машинисты повалились с нар. В каждом накипел гнев — непонятно на кого, но бить можно было только ближнего.

— Осподи, братцы!.. — жалобно вскрикивал Митька Ошмарин, маслёнщик. — Да што ж такое-то?! Вы чево?!

Матросы и трюмная команда дрались в тесноте, врезались плечами в углы нар и стойки-пиллерсы. Трещали рвущиеся форменки, мелькали рассаженные кулаки и налитые кровью глаза. Лампа качалась, и по кубрику метались тени. Люди хрипели от ненависти и крыли друг друга матом.

Кубрик находился в трюме парохода, однако ругань и топот донеслись до кают в надстройке. На буксирах в отдельных каютах помещались капитан, старпом, старший машинист и буфетчица с посудницей. Каюта полагалась и лоцманам, однако Нерехтин их не брал — берёг деньги, а каюту отдал боцману Панфёрову. Серёга Зеров оказался в коридоре первым и уже с трапа, ведущего в кубрик, увидел внизу месиво драки. Не раздумывая, он кинулся в трюм.

— Прекратить! — заорал он. — Челубеев!.. Подколзин!.. Зубы вышибу!..

Он вломился в сумятицу побоища, расшвыривая, расталкивая и раздирая озверевших мужиков в разные стороны.

— Не лезь, старпом!.. — крикнул ему кто-то. — Дай подлюку порешить!..

Серёга цапнул буяна за волосы, как утопающего, и швырнул под нары.

Иван Диодорович неподвижно лежал на койке. Разумеется, он слышал шум драки — но слышал и дальние перекаты грозы, и даже тихий плеск волн под бортом. Он не хотел ни во что вмешиваться. Да и что нужно объяснять про голод в городе и про безжалостно расстрелянных крестьян? Всё тут понятно. Спорить не о чем. А кто продолжает спорить, тот умножает бедствия. И пускай спорщики расквасят друг другу морды. Это расплата за то, что с них со всех спрашивалось, а они даже не попытались подумать и ответить.

В тесном коридоре собрались Панфёров, Прокофьев и Дарья.

— Смертный бой в команде — конечно, дело полюбовное, — желчно заметил боцман Панфёров, — но капитану следовало бы вникнуть…

Осип Саныч Прокофьев, старший механик, был по-домашнему в халате, из-под которого торчали подштанники.

— Нет капитана — значит, так и надобно, — ответил он и вернулся к себе.

А Дарья тихонько приоткрыла дверь в каюту Нерехтина.

Она увидела, что Иван Диодорович не спит. В окне беззвучно полыхнула молния, озарив всю каюту мертвенной белизной. Дарья притворила дверь и молча присела на койку в ногах Нерехтина. Она всё поняла о капитане. Бывает, что и сам господь бог вынужден просто терпеть и ждать.

Катя тоже не осталась в каюте. Она проскользнула по коридору за спиной у Панфёрова, стоящего над трапом в кубрик, и по другому трапу спустилась в машинное отделение. Князь Михаил сейчас был на вахте.

Он сидел на месте Осипа Саныча под переговорной трубой. Керосиновая лампа с прикрученным фитилём еле освещала его лицо и стёкла циферблатов. Машинное отделение от кубрика отгораживала только тонкая переборка, и князь Михаил должен был слышать то, что творилось у команды.

Катя прислонилась к опоре котла.

— Зачем вы пришли, Екатерина Дмитриевна? — спросил князь.

— Знаете, Михаил Александрович, папа говорил, что гражданская война — это экономический класс против экономического класса. Но папа погиб не из-за экономики, а потому что гражданская война — это человек против человека.

Михаил задумчиво посмотрел на Катю.

— Странно… — произнёс он. — Все люди здесь мне чужие. А народ — мой.

В это время Серёга Зеров, распихав буянов по нарам, поднялся из кубрика в коридор, сдвинул с дороги боцмана Панфёрова и сунулся в каюту Нерехтина.

— Дядя Ваня, — сказал он с укоризной, — что с тобой делается-то? Твоя же тут команда, твоё судно… Чего ты защелился под рундук?

— Иди, иди, Серёжа, — мягко спровадила его Дарья.

А в кубрике побитые и растрёпанные мужики лежали по своим нарам, и никто из них не чувствовал смирения или опустошения. Души их ещё горели незавершённым порывом. Тлела лампада под иконой на переборке, тлела какая-то подавленная жажда возмездия — но кому? За что?

Егорка Минеев плакал, уткнувшись лицом в тряпьё.

— Иуды вы! — глухо мычал он. — Иуды! Мы всё равно утопим ваш пароход!

13

Звякнул машинный телеграф, шевельнув стрелкой на медном диске, и голос Нерехтина в переговорной трубе продублировал команду:

— Прокофьев, малый ход. Разворачиваемся на правую швартовку.

— Подколзин, спускай до четырёх, — распорядился Осип Саныч. — Плавно выкручивай, подлец, и так на рывках все шатуны разболтались.

Вдоль бортов вздрогнули на блоках цепи штуртросов, поворачивающих румпель руля. Даже в полутёмной железной утробе парохода удивительным образом можно было ощутить, как судно меняет направление движения.

— Стоп машина! — сказала переговорная труба.

Через некоторое время толчок и гулкое громыхание кранцев оповестили, что «Лёвшино» сошвартовался с каким-то другим пароходом. Машинистам и кочегарам работы теперь больше не было. А потом над трапом в машинное отделение открылась дверь, и в проём заглянул Сенька Рябухин, пулемётчик.

— Чего надо? — строго спросил Осип Саныч.

— Фицера вашего позови, — ответил Сенька.

Князь Михаил выбрался из трюма наверх. От Кати он всё знал про Сеньку и Якутова, и совестливый парень-красноармеец с его наивным желанием услужить вызывал в Михаиле снисходительную симпатию.

— Там того, Ганька вашу крёстную поймал, — тихо сообщил Сенька.

Князь догадывался, что рано или поздно это случится. И приготовился принять то, что произойдёт. Принять так же спокойно, как он принимал всё, чего не мог или не хотел изменить. Например, любовь к Наташе. Или изгнание из Отечества. Или возвращение домой, когда началась война с Германией. Он знал, что та поездка в фаэтоне из ночной Перми для него будет длиться вечно.

Михаил остановился в проходе, ведущем на палубу, — в тени, чтобы его не было заметно. Рядом с «Лёвшином» возвышалась громада «Соликамска». На прогулочной галерее многие окна были выбиты, а стены издырявлены пулями.

— Ижевцы все понтоны хлопнули, морду «Соликамску» разворотили, вот Ганька и злой, — бубнил сзади Рябухин. — Как скакнул к нам, сразу на Катерину Митревну и наткнулся. Даже за руку её схватил. Ну, я за вами… Вдруг чего.

Мясников и Катя стояли возле кормовой орудийной полубашни. Рядом с ними оказался Нерехтин — похоже, капитан поспешил Кате на выручку.

— Детям врагов революция не доверяет! — напирал Ганька на Нерехтина.

— Дмитрий Платоныч не был врагом, — хмуро возражал капитан. — Он сам передал Речкому свои пароходы. А Катерина Дмитревна работает честно.

— Может, мышьяку бойцам в котёл сыпануть хочешь, а? — Большеротый и небритый Ганька осклабился и заговорщицки подмигнул Кате.

— Глупости не говори, — буркнул Ганьке Нерехтин.

Чекисты, сопровождавшие Ганьку, ждали, когда тот отстанет от девки и займётся делом. Жужгова на палубе видно не было. Наверное, он не соизволил сойти к командиру и сидел в своём камышовом кресле на крыше надстройки.

С Ганькой Михаил встречался только один раз, когда приходил на допрос. Запомнил ли его Мясников? Должен был, конечно, однако Михаил уже тогда распознал суть этого человека — самоупоение. На допросе Ганька наслаждался тем, что приговорил Великого князя к смерти, а князь, дурачок, ни о чём и не подозревает. Ганька искал в собеседнике отсвет своей значительности. Сам по себе князь Михаил его не интересовал: он ведь покойник, его нет.

Ганька нагло усмехнулся:

— Вот ведь как, мадмазель, жизнь-то вывернула. Была ты дочь мильёнера, а ныне за матроснёй миски моешь. Такая уж диалектика, учись на будующее!

Катя не отвечала, сжимая губы. Она отвела взгляд от физиономии Ганьки — и встретилась глазами с Михаилом. И тотчас вспыхнула.

Зачем Великий князь выбрался из убежища? Ответ Кате был ясен. Она — свидетель Ганькиного провала, и для Ганьки, наверное, это нестерпимо. Если Ганька арестует её, то князь выдаст себя чекистам, чтобы Катю отпустили.

Михаил молча смотрел на горящее лицо Кати. Похоже, по неопытности сердца Катя решила, что он готов пожертвовать собой ради своих чувств к ней. Милая девушка, она ошибалась. Она сама влюбилась в того, кого спасала, — как люди влюбляются в тех, кому сделали добро. А он только уступал, чтобы не обижать неблагодарностью. Его ждала Наташа, княгиня Брасова, ждал сын Георгий. Михаил никогда не переставал тихо помнить о них. Но сейчас он был в долгу у Якутовых, отца и дочери. А порядочные люди платят долги.

— Лады, капитан. — Ганька панибратски похлопал Нерехтина по плечу. — Вся ответственность за девку — на тебе. Шальнёт — обоих расстреляю.

Михаил понял, что встревожился напрасно. Мясникову приятнее было оставить Катю во флотилии. Дочь знаменитого пароходчика служила Ганьке живым напоминанием о его власти. Власть — вот что тешило душу Мясникова.

Жажду власти Михаил презирал. Мясников, человек из низов, наверное, думал, что власть состоит из почестей и возможностей. Но Михаил побывал у самой вершины и знал, что подлинная власть слагается из неизбывного страха сорваться вниз и подневольных решений, за которые потом стыдно. Власть — это всегда уступка тому царедворцу, который ближе и душит сильнее. А кто они, царедворцы? Интриганы и мошенники, идиоты и мистики, алкоголики и кокаинисты, педерасты и психопаты. И даже лучшие из них, те, кто ещё сохранил разум или совесть, были так изъедены своими грехами и пороками, так повязаны благодетелями, что ничего не могли сделать. Никакого величия власти на самом деле не существовало. И рваться к власти мог только тот, кто в душе раб. Рабам там и вправду было хорошо. Много хозяев, выбирай любого.

Он, Великий князь Михаил, отказался от престола дважды. Второй раз — в марте 1917-го. А первый раз — в октябре 1894-го, в Ливадии, когда умер отец. Мама плакала, не желая, чтобы на трон взошёл Ники, хоть и добродушный, но глупый и безвольный. Мама предчувствовала беду. А ему, Мише, тогда было шестнадцать, и он хотел свободы. Миновало много лет, он и терял, и обретал, но сохранил отвращение к власти, потому что в жизни либо ты — либо власть.

Довольный собой, Ганька направился к лесенке на крышу надстройки.

— За мной, капитан, — бросил он Нерехтину. — Готовься к рейду на Галёво.

Михаил отодвинулся в тень, едва не натолкнувшись на Сеньку Рябухина.

— Отцепился — вот и слава богу! — бескорыстно радовался Сенька.

Катя почти прошла мимо князя Михаила, но замедлила шаг. Не поднимая головы, она взяла князя за руку своей ледяной рукой и крепко сжала.

14

Нерехтин разглядывал «Русло» в бинокль: ну и дела, это же «Орёл»! Ему же под семьдесят лет!.. Когда-то «Орёл» считался самым сильным буксиром на Волге — значит, и в России, и капитаном на нём был балтийский шкипер Альфонс Зевеке. Потом Зевеке основал собственное пароходство и перевернул всю жизнь на российских реках; по примеру Американских Штатов он затеял строить двухпалубные пароходы. Свой первый двухпалубник он так и назвал — «Переворот». Два года назад Нерехтин видел заброшенный «Переворот» на берегу в Жуковском затоне. А вот «Орёл» ещё работал, хотя и поменял имя. Но знатока этим не обмануть. Пароходы — они как люди, облик их неповторим, и опытный речник узнает судно даже по дыму, по гудку и по пенному следу.

Потеряв десант, самолюбивый Ганька тотчас отправил против «Русла» бронепароход «Урицкий». «Карла Маркса», ушедшего в Пермь, Ганька решил не ждать: «Урицкий» и сам укротит врага, у него две пушки, а на «Русле» — только одна. Воткинские же «чебаки», похоже, понадеялись развить успех и выслали «Русло» в погоню за побитым «Соликамском», чтобы атаковать флотилию красных врасплох. «Русло» и «Лёвшино» встретились возле трёх заросших тальником островов — Нижнего, Среднего и Верхнего Лемехов.

«Русло» виднелся в створе возле охвостья Нижнего Лемеха: маленький, как щепочка, и с пёрышком дыма. Над Камой в синеве, сияя краями, тихо плыли крутобокие облака, по плоскости реки ползли их прозрачные тени.

— Что делать? — спросил Нерехтин. Его никогда не учили воевать.

Жужгов только что вернулся от артиллеристов носовой полубашни.

— Подойди на версту, — ответил он. — Они из пушки захерачат.

От Севастьяна Михайлова Иван Диодорович знал, что капитаном «Русла» воткинцы поставили Дорофея, Севастьянова младшего брата. У Нерехтина не умещалось в голове: неужели они с Дорофеем будут убивать друг друга? Они же столько раз выпивали вместе, отмечая водосвятие в начале навигации!

«Русло» первым открыл огонь. То справа, то слева от «Лёвшина» изредка взлетали бурные столбы воды, порой совсем близко — так, что заливало палубу и кожухи колёс. «Лёвшино» закачался. Его орудия тоже принялись палить, и Нерехтин в бинокль рассматривал такие же водяные столбы вокруг «Русла». Над тальником с гомоном взвились перепуганные птицы, гнездившиеся на острове, и по мелким волнам, рассыпая брызги, побежали утята-хлопунцы. Перестрелка казалась неопасной забавой, будто детишки бросают камни.

И вдруг махину буксира сотряс чудовищный стальной удар. Перед рубкой полыхнуло, по броневой обшивке залязгало, а затем Иван Диодорович увидел, что угол надстройки разворочен снарядом и курится дымком. Возле орудия валялся и орал раненый артиллерист. Передний пулемётный барбет был смят, бойцы в нём исчезли, а «льюис» на вертлюге задрал ствол к небу.

И капитан Нерехтин словно прозрел. Бой — он по-настоящему, как по-настоящему эти вот еловые берега и чёрная коряга на отмели. И Дорофей — не дурак, потому что его судно идёт на врага носом, сокращая площадь обстрела. И лоцман у Дорофея — мастер, потому что ловко использует ложбину переката. И на «Русле» — канониры с Германской войны, а не мотовилихинские рабочие, которые умеют стрелять, но не умеют целиться. В прежние годы в Мотовилихе каждую пятницу испытывали изготовленные орудийные стволы, бабахая с заводского двора через Каму по заречному полигону; в эти часы прекращалось любое судоходство. Нерехтин понял, что «Русло» сильней, чем «Лёвшино».

— Уступи-ка мне. — Иван Диодорович отстранил штурвального Дудкина. — Сбегай вниз, уведи Катерину в машинное… И Дарью тоже, — добавил он.

В том, что боцман и старпом укроют команду, Нерехтин не сомневался, но подстраховаться не мешало.

— Обделался, да? — Жужгов с презрением хмыкнул в чёрные усы.

Нерехтин переложил руль, чтобы «Лёвшино» шёл ближе к острову. Если снаряд пробьёт борт ниже ватерлинии, можно будет выброситься на мель.

Старпом Серёга Зеров сам догадался, что баб надо спрятать в машинном. Он сунулся в каюту Кати и Дарьи:

— Девоньки, живо собирайтесь в трюм! Захватите подстилки!

В машинном отделении на Серёгу строго поглядел Осип Саныч.

— Не положено посторонним! — попробовал возразить он.

— Осип Саныч, по нас из пушек садят! За машиной бабам надёжнее!

Серёга пристроил Дарью и Катю в закутке за шевелящейся и лязгающей громадой агрегата. Керосиновые лампы освещали чтото непонятное. Стлань, под которой плескалась вода с мазутными комьями, Дарья закинула рогожей.

— Приткнись, Катюшка, — сказала она. — И не бойся. Мужики справятся.

Катю трясло от напряжения. Глазами она искала князя Михаила, но не могла отличить его от других мелькающих в полутьме кочегаров и механиков. Низкое помещение было наполнено шумом работающей паровой машины, словно здесь сопело и клацало зубами, обжираясь, какое-то железное чудище.

Откуда-то появился Митька Ошмарин с маслёнкой.

— Да как же это?! — воскликнул он. — Мне же к маховику надо пролазить!

— Подвинемся мы, не скули, — сварливо ответила Дарья.

И тут в машинное отделение, гремя башмаками по ступеням трапа, сверху гурьбой внезапно посыпались матросы — друг за другом шесть человек. В руках они сжимали разводные ключи, молотки, вымбовки и болторезы.

— Куда вы?! — гневно вскинулся Осип Саныч, блистая стёклышками очков.

— Конец твоему корыту! — истерично закричал Егорка Минеев.

Матросы не забыли недавней драки с трюмной командой, не простили машинистам и кочегарам их равнодушия к страданию крестьян. Матросы жаждали возмездия. Лучшим возмездием был бы разгром парохода, и сейчас, в сражении, для разгрома подвернулся самый удачный момент. Пускай судно заглохнет, затонет или попадёт в плен к «чебакам», не жалко! Если трюмной команде матросы не братья, то и матросам трюмные — враги! И пароход — враг! — Долбай у них всё! — завопил матрос Колупаев.

Удары тяжёлых слесарных инструментов обрушились на паропроводы и вентили котла, на рычаги и шатуны машины. На палубе парохода грохотали пушки, а в трюме звенело и лязгало железо, матом орали обозлённые люди: матросы били трюмных и ломали агрегаты. Осипа Саныча смели со скамейки. В кривоугольной тесноте отсеков люди кидались друг на друга, карабкались куда-то, осатанело колотили по чугунным клапанным коробкам с крышками на болтах, по литым поршневым цилиндрам, по кранам, по замасленным тягам, по осям и шестерням. Но котёл и машина продолжали бесчувственно работать — матросы не знали, как их остановить.

В узком закутке у заржавленного борта тётя Даша крепко обхватила Катю мягкими и тёплыми руками и прикрыла собою.

15

«Русло» и «Лёвшино» сблизились на полверсты, и застучали пулемёты. В барбете на левом колёсном кожухе «Лёвшина» пожилой пулемётчик в рабочей тужурке приник к прикладу; рубчатый барабан «льюиса» вращался, летели гильзы, ствол пулемёта дрожал в хомуте, закреплённом на вертлюге. Сенька Рябухин, второй номер, стоял на коленях рядом со стрелком и прижимал к груди запасной диск. Грохочущие очереди с «Русла» опрометью колотили по броне барбета и рубки «Лёвшина», по скулам артиллерийских полубашен.

Нерехтин в это время разворачивал пароход, чтобы уйти в протоку между островами. Он без подсказки сообразил: если «чебаки» захотят вести огонь через остров, Дорофею придётся расположить своё судно по оси фарватера, иначе течение снесёт «Русло» на Нижний Лемех; подставив борт и гребное колесо, буксир Дорофея станет более уязвим для пушек «Лёвшина».

Иван Диодорович не испытывал злобы на Дорофея; его не изумляло, что старый приятель оказался смертельным врагом, хотя они не ссорились. Иван Диодорович уже понял: в бою нет хороших и плохих, нет правых и виноватых, а есть одно только желание уничтожить противника. Жалость, недоумение или раскаянье — всё это не для боя. Война не нуждалась в горьком опыте жизни. А человек не имеет ничего, кроме опыта. Опыт созидает душу. И таким, какой он нужен для войны, Иван Диодорович был сам себе чужим, как вор.

В левой стене рубки железная дверь внезапно распахнулась, и появился Сенька Рябухин. Он почти рыдал, не в силах совладать с потрясением:

— Михалыча… Михалыча посекло!..

Жужгов деревянно шагнул к Сеньке, шевеля чёрными усами, и врезал ему в скулу кулаком. Сенька отлетел назад.

— Ну дак один стреляй! — рявкнул Жужгов и захлопнул дверь.

Нерехтин стискивал штурвал, цепко удерживая взглядом полосатый клин створного знака на Нижнем Лемехе. Вдруг он почувствовал ногами мощный толчок всего судна. Это не было ударом снаряда. Нерехтин быстро посмотрел назад, в окошко на тыльной стороне рубки. Из дымовой трубы, пронзая чёрные выхлопы, бил высокий светлый столб раскалённого пара. Так случалось, когда срывало предохранительные клапаны. Но в переднее окно Иван Диодорович увидел, как белёсый пар густыми тучами повалил из проходов надстройки горловин дефлекторов. Это означало, что на «Лёвшине» взорвался котёл.

Нерехтин сунулся лицом в переговорный раструб:

— Прокофьев, доложи!..

В ответ он услышал урчанье и вопли. Впрочем, всё было понятно: колёса «Лёвшина» замедлились и замерли. Под огнём врага буксир лишился хода.

Однако Иван Диодорович ошибался: котёл на «Лёвшине» был цел, просто кто-то из матросов сдуру ударил тяжёлой железякой по непонятным трубам и вышиб один из паропроводов. В дерущихся хлестнула свистящая струя перегретого пара. Обожжённые люди заорали, заметались, уклоняясь от раскалённой плети; им стало уже не до драки. Кто-то бешено ломанулся вверх по трапу, кто-то упал на карачки, очумело выползая прочь из давки. Тесное машинное отделение быстро заполнилось горячим и мокрым туманом. Осип Саныч, расталкивая ничего не соображающих матросов и кочегаров, вслепую бросился к щиту управления, нашарил торчащие рукоятки и открыл клапан, сбрасывая в котле давление, чтобы ослабить напор клокочущей струи.

— Поганцы! — тонко кричал он. — Убью за машину!..

Для Осипа Саныча машина была священной.

Перед Дарьей и Катей из жаркой мути вынырнул князь Михаил.

— Я выведу!.. — прохрипел он, хватая Катю за руку.

Казалось, что от зноя кожа слезает со скул, будто варёная капуста.

— Дарья, возьмитесь за Катю! — приказал Михаил.

В рубке Иван Диодорович выкрутил штурвал на максимальный угол руля, чтобы иссякающая инерция хоть немного направила судно к острову.

— Хода больше нет, — сообщил Нерехтин Жужгову.

Жужгов тупо молчал. Он не знал, что теперь требуется делать. Он открыл дверь и выглянул, словно бы снаружи ему было понятнее.

«Русло» находился уже гораздо ближе. На нём и без бинокля можно было видеть бегающих человечков, буквы названия на передней стене рубки и колечки спасательных кругов. Кормовое орудие «Лёвшина» гулко рявкнуло, тряхнув пароход. Оба уцелевших пулемёта на кожухах колёс били короткими очередями. Сенька Рябухин по-бабьи приседал при стрельбе и повизгивал. Заметив Жужгова, он злобно ощерился, будто боялся, что тот снова его ударит.

Из проходов надстройки на палубу, на воздух, выскакивали ошпаренные люди — матросы, кочегары и механики. Жужгов глядел на них сверху.

Князь Михаил пропустил вперёд и Катю, и Дарью. Пошатываясь, они добрались до фальшборта и вцепились в планширь. Михаил вытер ладонью горячую воду с лица. Кате казалось, что она вырвалась из ада, кипящего всем своим объёмом, огненного и железного, где в глухой мгле кричат и беснуются обезумевшие люди. Вокруг был простор, овевающий блаженной свежестью реки. Катя не могла надышаться. Она подняла лицо к небу — и натолкнулась взглядом на Жужгова, стоявшего перед рубкой на крыше надстройки.

Жужгов легко узнал Великого князя, однако не испытал ни удивления, ни гнева: это было слишком сложно для него. Он не руководил своей судьбой, и её переплетения были ненужным знанием, вызывающим только досаду, как болтовня инженеров или комиссаров. Жужгов молча нашарил кобуру на бедре и вытащил наган. Надо доделать то, что не было доделано июньской ночью два месяца назад. Всё просто: ему приказали — он исполнил, пусть и не сразу.

Жужгов вытянул руку с наганом, а Катя без размышлений подалась назад и заслонила собой князя Михаила, защищая то, что обрела.

Катю, князя и Жужгова из своего барбета видел и Сенька Рябухин. И он тоже не стал размышлять: а что тут непонятно? Катерина Митревна — хорошая барышня, Жужгов — зверина, и щас в неё пульнёт, а солдаты воюют за хороших против плохих. Сенька крутанул «льюис» на вертлюге и нажал гашетку. Короткая очередь туго ударила в спину Жужгова, как в мешок с песком. От толчка Жужгов нелепо шагнул вперёд и свалился с края крыши.

В этот момент махина парохода ткнулась носом в отмель и вздрогнула. Под форштевнем заскрипела зернистая дресва. Пароход остановился.

Иван Диодорович не обратил внимания на исчезновение Жужгова. Ну, сбросило того рывком судна — и хрен с ним. Важно было другое. Буксир залез носом на мель, будто зацепился челюстью, и двигаться больше уже не мог. Огромное судно вытянулось на приплёске возле острова как дохлая рыбина — отличная мишень для противника. А «Русло» был совсем близко.

Однако в картине боя что-то изменилось. «Русло» почему-то вдруг начал забирать влево, всё уверенней и уверенней, и наконец стало ясно, что Дорофей уводит свой пароход в протоку, разделяющую Нижний и Средний Лемехи. Громада «Русла» неспешно и точно вошла в проём между островами и скрылась за космами тальника.

Фарватер опустел. Перед «Лёвшином» ветер колыхал над рекой только сизые слои мазутного дыма; их с криками дырявили чайки, словно хотели убедиться, что река освободилась от грохочущих чудищ. «Русло» зачем-то осторожно заполз в малую воложку и теперь был отгорожен от «Лёвшина» зелёной грядой острова.

Иван Диодорович обернулся и понял причину такого странного манёвра противника. Выше по течению в светлом створе, над которым плыли облака, темнел другой пароход. Это «Медведь» торопился на выручку товарищу.

16

— Уделали Диодорыча, пущай лапти сушит! Вот он я! — Ликуя, Дорофей мотался по рубке и хлопал по спинам штурвального Бурмакина и лоцмана Федю. — Давай, Федюня, не подведи, мне ещё братца своего умыть надобно!

Дорофей решил обойти остров Средний Лемех по воложке и затаиться в протоке. «Лёвшино» и «Русло» уже изрядно задымили весь плёс, и Дорофей надеялся, что Севастьян не заметит засаду между островами. «Медведь», конечно, устремится к «Лёвшину» — и подставит борт под пушку с «Русла».

После лихой расправы с десантом «Соликамска» война казалась Дорофею потехой, хоть и смертоубийственной. Схватка с «Лёвшином» подтвердила его мнение: орудия красных безбожно мазали, а пулемёты не пробивали броню. Дорофей знал свою планиду. У него либо всё — фарт, деньги, бабы, водка, либо ничего. С «чебаками» получалось «всё», и душа у Дорофея развернулась.

Отколупнув дверку ногой, в рубку пролез пожилой матрос Перчаткин, бывший шулер. В обеих руках он держал по стакану чая в подстаканниках.

— Самовар закипел, — пояснил он. — Мария велела вам снести.

Перчаткин был таким бестолковым и безответным, что его шпыняли все, кому не лень. Ему спихивали самую бросовую работу — драить палубу, мыть посуду, стирать бельё или бегать с поручениями.

— А мне чайку? — нагло спросил штурвальный Бурмакин.

— У меня только две руки! — виновато ответил Перчаткин.

— Сгинь, — властно шевельнул бровью Дорофей.

Никита Зыбалов, командир парохода, узнал от пленных мадьяр, что у большевиков на Каме имеются два бронированных буксира. Один из них — «Медведь» — угрёб в Пермь с баржей, а другой — «Лёвшино» — ошивается где-то возле Осы. Дорофей загорелся желанием сразиться с красными и утопить их суда поодиночке, чтобы снять с Галёво угрозу новых нападений. Он легко убедил Зыбалова отправиться в боевой рейд вверх по реке. Команда «Русла» состояла из добровольцев. Мятежные «рябинники» и «чебаки» не принуждали работать на себя, как делали красные, и даже пообещали жалованье. А вот Федю Зыбалов не отпустил. Вернее, не отдал ему икону Николы Якорника.

— Мы — люди православные, — сказал он. — Мы на фронте в штыковые под хоругвями бежали. А тут такой защитник! Не отдам, и всё. Катись к псам.

И Федя застрял на «Русле». Он не мог явиться домой без образа.

— Верхняя протока до осени мелкая, — возражал Федя на план Дорофея.

— Да мы на пузе проползём, Федюнечка!

— Я как есть говорю! — рассердился Федя. — Чего вы меня убалтываете?

Но Дорофею опять выпал фарт: глубины в протоке хватило.

На первый взгляд пароходы двигались неспешно — вёрст пятнадцать в час, и в то же время это было быстро, потому что каждый миг пароход менял своё положение, стоило только отвести глаза. В проёме протоки прямо перед носом противника «Медведь» опрометчиво выехал сразу всей своей длиной: крамбол с якорем, форштевень, орудийная полубашня, надстройка с барбетами, рубка, колёсный кожух, дымовая труба, дефлекторы, другая орудийная полубашня, кормовой подзор… Пушка «Русла» звонко выстрелила.

Снаряд пробил борт «Медведя», вмяв броню, и взорвался где-то в трюме.

— А вот тебе гостинец, Севастьян! — торжествующе прорычал Дорофей. — Поучи ещё меня, как жить-то надобно!

Сделать второй выстрел «Русло» не успел — «Медведь» уже ускользнул.

— Полный пар! — крикнул Дорофей в переговорную трубу. — Митрофан, на ходовую и сразу право руля!

«Русло» двинулся из протоки на реку. Замысел Дорофея был прост и очевиден своей правильностью: подраненный «Медведь» начнёт разворот, чтобы иметь возможность манёвра против течения, а «Русло» уже выйдет на фарватер, и «Медведь» снова будет обращён к нему уязвимым бортом.

— Хитёр, — одобрил Дорофея Никита Зыбалов.

— Столько лет на реках отмотыжил — и вот он я! Отдай бинокль!

Дорофей ринулся из рубки и в двери столкнулся с Яшкой Перчаткиным.

— Дак стаканы забрать… — пробормотал тот, словно лакей в трактире.

Дорофей отпихнул его с дороги.

Всё получилось так, как Дорофей и рассчитывал. Севастьян разворачивал свой пароход, оставляя на реке изогнутый пенный след. И Дорофея колотило изнутри от возбуждения и злорадства, бинокль дрожал в его руках. Севастьян столько лет попрекал младшего брата за пьянство и буйство, за бездумную широту натуры. Столько лет семье Дорофея Севастьян был кормильцем даже больше, чем сам Дорофей. И Стешу он по стежочку тихонечко приштопал к своим застиранным порткам. Севастьян всегда был ожесточённо покорным жизни — и тусклым даже в грехе. От таких людей в народе цинга. И сейчас Дорофей отплатит братцу — утопит его посудину. А на-ка выкуси, апостол!

В бинокль Дорофей видел Севастьяна — тот выбрался из рубки и тоже смотрел на «Русло» в бинокль. А потом указал рукой куда-то вниз и на корму. Дорофей послушно сместил окуляры. На корме «Медведя» возле борта стояла Стеша. Какой-то матрос вытащил её из кубрика и держал за локоть. Ветер трепал её платок. Лицо у Стеши побелело. Она понимала: братья-капитаны делят её как добычу. Старший брат прикрылся ею, потому что хочет раздавить младшего брата, и младший с такой же ненавистью хочет раздавить старшего.

А у Дорофея душа словно лопнула. Он забыл и о победе, и о Севастьяне. Стеша — под прицелом пушки его парохода!.. И Дорофей кинулся в рубку.

— Стоп машина! — крикнул он в переговорную трубу.

— Ты чего?! — опешил Зыбалов, но Дорофей уже вылетел наружу.

Махая руками, он по трапу скатился с надстройки на палубу.

— Отставить! — заорал он артиллеристам.

Он попытался выхватить снаряд у заряжающего.

— Взбесился, что ли? — отбрыкиваясь, в ответ заорал артиллерист.

Расталкивая канониров, Дорофей набросился на орудие, лихорадочно дёргая за рукоять затвора, затем вцепился в станок, пытаясь повернуть пушку. Артиллеристы схватили его за плечи, и он, не раздумывая, ударил кого-то в лицо. Его тоже ударили, потом ещё раз, потом отодрали от орудия и швырнули на палубу. Фуражка Дорофея покатилась к фальшборту. Но дюжего капитана не так легко было утихомирить. Дорофей вскочил, сжимая кулаки, — кудлатый, рослый и дикий, и тогда артиллеристы начали бить его всерьёз — беспощадно и злобно; они снова повалили Дорофея и принялись пинать, чтобы не мешал.

— Господи, помилуй! — в рубке прошептал Федя Панафидин. Он всё видел в окно.

— Вот ведь вражина-то! — изумлённо сказал рядом Зыбалов.

Дорофей корчился на палубе и кашлял: изуродованное лицо его залило кровью, ему сломали рёбра и руку. А пушка стреляла по «Медведю».

Это было уничтожение прямой наводкой. С такого расстояния не спасала никакая броня. Один снаряд контузил носовую полубашню «Медведя», и та замолкла, подняв ствол. Другой снаряд разворотил колёсный кожух — из-под обноса поплыли щепки от плиц. Несколько снарядов продырявили борт, выгнув стальные листы бронепояса. Пробитая труба чадила боком. Наконец снаряд взорвался прямо в рубке — развалил её и перекосил, будто утлый короб из бересты. Окутанный тучей пара и гари, «Медведь» был безнадёжно мёртв: рулевого управления нет, левое колесо повреждено, капитан убит, и в трюм через пробоины хлещет вода. Накренившись, «Медведь» бессильно плыл по течению — полуразрушенный, дымящийся, уродливый ворох железа. Еловые берега, будто контуженные канонадой, тихо гудели угасающим эхом.

— Никита, снаряды кончились! — крикнули от пушки Зыбалову.

Ещё готовый к схватке, ещё не остывший, «Русло» медленно обогнул безмолвного «Медведя», по которому карабкались уцелевшие люди, а потом так же медленно прошёл и мимо «Лёвшина», лежащего на мели возле острова. С «Лёвшина» не стреляли, словно не хотели злить победителя. Вся команда «Лёвшина» попряталась. Пулемётчики «Русла» в назидание пробарабанили по пустым палубам и надстройкам поверженного противника из «гочкисов», и затем «Русло» дал полный ход, устремляясь вниз по течению.

— Дозвольте мне к Дорофею… — робко попросил Федя у Зыбалова.

— Стой где должон! — свирепо ответил Зыбалов.

А брошенный всеми Дорофей, хрипя, пополз по доскам палубы от пушки к борту, чтобы увидеть, как вдали тонет пароход его брата.

17

К вечеру машину и паропроводы отремонтировали, а котлы разогрели. Ожесточённо работая колёсами в обратную сторону, «Лёвшино» сам сумел сняться с мели. Иван Диодорович решил идти в Елово, ближайшее волостное село, — искать фельдшера для раненых и ночлег.

Закат словно выгорел вхолостую, отливая холодной бронзой.

Протяжный створ окрасился тоскливой лешачьей синевой. Тёмные и плотные леса тихо вскипали белёсым туманом. «Лёвшино» остановился возле полузатонувшего «Медведя»: из воды торчала дырявая труба, искорёженный угол надстройки, макушка орудийной полубашни и чёрный остов рубки. Люди, сидевшие на «Медведе», замёрзли и пали духом. Им перебросили сходню. Дарья обняла дрожащую Стешу и увела в камбуз отогреваться. Нерехтин знал Стешу, но не спустился к ней из рубки: Дарья сама скажет все нужные слова.

Вид погибшего буксира вызвал у Кати странное изумление. Убить человека из ружья не трудно, а для уничтожения парохода — существа очень сильного и большого — требуется неимоверный запас ненависти. Как ей, Кате, пробиваться сквозь эту могучую, смертоносную и беспощадную стихию?

Сзади подошёл Сенька Рябухин.

— Вы меня простите, ради бога, Катерина Митревна… — промямлил он.

— За что, Сеня? — удивилась Катя.

— Ну, за Жужгова… Он бы в вас пальнул, это как пить дать!.. Авось меня тогда никто не видел… Ежели заарестуют меня, то вы не бойтесь, я не скажу, что за вас его кокнул… Отвечу, что обиделся, он же мне по зубам дал.

Катя молча потянулась к Сеньке, пригнула его за шею и поцеловала в губы. Этот поцелуй она готовила для князя Михаила, но Рябухин заслужил.

Пароход шёл по реке, в его утробе привычно стучала машина, и будто бы сегодня ничего не случилось, хотя в тени носовой полубашни лежали семь тел, прикрытых рогожами. Иван Диодорович глядел на Каму, под луной она дымно отсвечивала зеленью в глубине. Разгром словно освободил душу Нерехтина от того напряжения, которое требовалось для победы, чужой ему и ненужной.

В рубку сунулся Серёга Зеров:

— Капитан, у нас разговор. Тебя ждём.

Команда, кто не на вахте, собралась на корме. Не хватало только матроса Скрягина и кочегара Сивакова — их убили. Даже Осип Саныч, обмотанный бинтами, вопреки своему правилу в этот раз доверил машину помощнику — князю Михаилу. Четверо матросов — Егорка Минеев, Девяткин, Колупаев и Краснопёров — сидели кучей на ящике с тросами как подсудимые.

— Натворили вы дел, — сказал им Серёга. — Нас в бою без хода оставили, а «Медведь» без нашей помощи погиб. Столько народу смерть приняло.

— Машину сломать — как в лоб себе стрельнуть, — добавил Осип Саныч.

Матросы угрюмо молчали, хотя было ясно, что вины они не чувствуют.

— Ваше крестьянское неудовольствие мы премного понимаем, — важно произнёс боцман Панфёров, — однако же вы всю команду под пушки подвели.

— Неудовольствие?! — тотчас распрямился Егорка Минеев. — Батю моего убили — это неудовольствие, да?!

— Не цепляйся за слова! — рявкнул Серёга.

— У меня дома трое с открытыми ртами! — Павлуха Челубеев от гнева затрясся своим большим телом. — А ежели бы их батю убили?

— Ох, беда-то, беда!.. — маялся в общем сострадании Митька Ошмарин.

— Не мы начали, — глухо обронил матрос Колупаев.

— И не мы! — с угрозой возразил машинист Подколзин.

— Короче, капитан решит, что с вами делать, — заявил Зеров.

— А что с нами сделать можно? — ощетинился матрос Краснопёров.

— Вы саботажники. — Панфёрову нравилось говорить неприятную правду. — Сдадим вас большевикам, и получите по заслугам.

— Дак их же расстреляют! — в ужасе охнул Ошмарин.

Панфёров пожал плечами: а куда деваться?

Иван Диодорович смотрел на лица своей команды — еле различимые под луной, словно бы на корме парохода собрались заговорщики. Не было сейчас ни справедливости для всех, ни милосердия для всех. Но была воля капитана. Если, конечно, он сам согласен быть капитаном.

— Заткнитесь-ка, — приказал Нерехтин и дождался тишины. — Никого я большевикам не сдам. Что случилось — то случилось. Святых среди нас нет, а карать я никого не намерен. Или примите это, или проваливайте с борта.

Команда молчала, поражённая словами Ивана Диодоровича.

— И без всякого воздаяния, капитан? — въедливо переспросил Панфёров.

— Без всякого.

Команда не знала, как относиться к этому. Осип Саныч задумчиво кивнул. Челубеев затряс брюхом. Митька Ошмарин перекрестился на луну.

— Всё, всё! — захлопотал Зеров, расталкивая людей. — Шуруй в кубрик!

Серёга испытывал огромное облегчение: никого не пришлось обрекать на расправу, и капитан — как в былые дни капитан. Правда — за ним, а не за богом. Иначе и не было бы никаких пароходов.

Иван Диодорович развернулся и пошагал к трапу, ведущему в рубку. Он не сомневался в своём решении, хотя почему-то ему было горько. Однако дело капитана — спасать судно и команду, а судит пусть кто-то другой.

Машина стучала, колёса с шумом загребали остывающую воду, ползли смутные берега, и луна высвечивала протяжные линии узких облаков.

А «Русло» в эту ночь вернулся в Галёво, но сначала пришвартовался к «барже смерти», по-прежнему чернеющей на рейде возле пристани. На баржу перекинули трап, и два бойца перетащили избитого Дорофея.

— Никита Семёныч, — Федя Панафидин взял командира за рукав, — может, не надо? Он же не враг вам, Дорофей-то Петрович!.. Ну, сдурил, шлея под хвост попала… Умысла-то никакого он не таил!..

— Не нуди! — отрезал Зыбалов.

Караульные на барже открыли большой люк и столкнули Дорофея вниз.

Дорофей, споткнувшись, скатился по лестнице и упал на затоптанную, загаженную стлань. Люк захлопнулся. В трюме баржи нечем было дышать от смрада. Спящие люди храпели, стонали, бормотали в тяжком забытьи.

Какой-то человек склонился над Дорофеем и перевернул его на спину. Дорофей ничего не соображал. В его размытом сознании всё плыл и плыл борт парохода, и на борту стояла пленная Стеша, и ветер трепал концы её платка, но стреляла и стреляла пушка, и пароход со Стешей тонул и тонул в реке.

— Вот и ты сюда попал, — просипел человек, перевернувший Дорофея.

Это был Ваня Седельников, недавний сарапульский военком, — страшно исхудавший, обросший, одетый в грязное рваньё. У Вани воспалились глаза, по волосам ползали вши, он казался мертвецом — да и был мертвецом.

— Не прощу тебя, падаль! — беззвучно заплакал Ваня.

Он сжал костлявыми пальцами горло Дорофея и держал, наваливаясь последней тяжестью истощённого тела, пока Дорофей не перестал ворочаться и не затих, скосив вытаращенные глаза куда-то в сторону, словно оттуда кто-то шептал ему, что ещё не всё потеряно.