Начиная с излучины у села Частые, широкая Кама расплеталась на узкие протоки, пробирающиеся сквозь многовёрстную россыпь Частых островов. Лоцман Федя Панафидин указал место, откуда можно стрелять по любому из трёх фарватеров — здесь «Русло» и нёс дежурство, преграждая путь пароходам большевиков. Пермская флотилия стояла в Осе, и вооружённые буксиры каждый день пытались прорваться к богатым сёлам ниже Частых — к Ножовке, Елово и Бабке. У мужиков пылала страда, а красным был нужен бесплатный хлеб. Только «Русло» защищал мужиков от продотрядовских грабежей. Но в этот день чужое судно появилось снизу по течению.
— Кто там прётся? — удивился Никита Зыбалов.
Он вышел из рубки и зазвенел в рынду, отбивая тревогу.
В железной утробе парохода загремели башмаки команды.
— Бурмакин, давай лево руля до полной, — негромко скомандовал Федя штурвальному, подменяя капитана. — Разворачиваемся.
Капитаном «Русла» Зыбалов стал после бунта злополучного Дорофея. Бывший слесарь и солдат, Никита ничего не смыслил в управлении буксиром, но особых навыков ему и не требовалось: «Русло» болтался на одном и том же небольшом участке реки между Сарапулом и Осой — эти два города, занятые красными, обозначали на Каме границы Ижевской рабочей республики.
Неизвестный пароход приближался. С «Русла» напряжённо разглядывали чужака. Буксир, но не «Сергей Витте» и не «Рассвет» — то есть не из флотилии воткинцев. На сквозисто-синем просторе он казался чёрным, как головня.
— Пресвятая Богородица!.. — потрясённо охнул матрос Перчаткин.
От парохода веяло какой-то жутью: борта его были помяты, окна выбиты, надстройка издырявлена пулями и осколками, краска обгорела. Хотя гребные колёса вращались, из трубы валил дым, а на палубе виднелись люди, пароход казался мертвецом. На рубке еле прочитывалось название — «Товарищ».
И Федя вспомнил его. Построенный в Костроме «Дружиной», компанией братьев Шиповых, «Товарищ» лет сорок честно оттрубил на Волге, а потом перебрался на Каму — его купил капитан Яков Михалыч Пирожков, речник из тех упрямых одиночек, что хотели быть сразу и водителями, и владельцами своих судов. Как почти все на Каме, Пирожков работал то у Любимовых или Якутова, то с Мотовилихинскими заводами, фирмой Нобелей или промыслами графов Строгановых. Было дело, Федя ходил на «Товарище» лоцманом от Усолья до Ярославля. Пирожков не произвёл тогда никакого впечатления — дельный, но молчаливый человек, скучный и ничем не примечательный.
«Русло» и «Товарищ» сблизились и перекинули швартовы.
Федя увидел на кормовой палубе несколько гробов.
Зыбалов, придерживая руку на кобуре с наганом, подошёл к фальшборту, а на «Товарище» к фальшборту подковылял мужик с самодельным костылём.
— Ты капитан? — спросил Зыбалов. — Воинская команда есть?
— Я старпом, — ответил мужик. — Капитан ранен. Солдатов не везём.
— Кто это вас так поджарил?
— Да ваши и постарались, белые. — Усталый старпом не скрывал правды. — Мы-то за красных служили.
Зыбалов озадачился.
— И какого хрена вы сюда притащились?
— А теперича, вишь, мы чёрные стали. — Старпом кивнул через плечо на обгорелую надстройку. — Домой ползём. Отвоевались.
— Думаешь, я тебя пропущу? — прищурился Зыбалов.
— На кой мы тебе нужны? — пожал плечами старпом.
— Вы враги, — с угрозой пояснил Зыбалов.
— Ну, типа того были, — неохотно согласился старпом. — Дак всё ведь уже.
— В Перми ваш пароход большевики реквизируют!
— У них и без нашей лохани судов девать некуда.
Зыбалов задумался, не зная, что предпринять.
— Веди к капитану! — решительно сказал он, открывая дверь в фальшборте.
Федя увязался за Никитой: в команде «Товарища» он не ощущал никакой опасности, а Пирожков был давним знакомцем, с которым надо поздороваться.
Вид Пирожкова потряс Федю — и сбил с Никиты командирскую спесь. Капитан «Товарища» сидел на стуле в рубке рядом со штурвальным. Руки, завёрнутые в тряпьё, он смиренно держал на коленях. Лоб и глаза Пирожкова были толсто обвязаны бинтами, борода торчала опалёнными клочьями.
— Незрячий он, — шепнул старпом, покачиваясь на костыле.
— А хоть слышит?.. — растерянно спросил Зыбалов.
— Слышу, — произнёс Пирожков, не двигаясь.
— Большевики нас после Троицы в Набережных Челнах мобилизовали, — сказал старпом. — Три дня назад загнали к нам на борт человек сто солдатов, закатили бочки с мазутом, велели в Смыловку везти. Ну, мы повезли, а куда податься-то?.. За Вятским устьем ваши и налетели, «Виття» этот и «Рассвет». Зачали по нам лупить из пушки и пулемётов. Смерть непроглядная…
Пирожков ничего не говорил, только подрагивали клочья бороды.
— У нас на борту — пожар, и рубка загорелася… Штурвального убило. Половина команды — в воду, и к берегу… Солдатики раненые кучами на палубе лежат, кто стонет, кто кричит. Як-Михалыч сам штурвал взял. Снаряд взорвался — капитану стёкла в лицо… А он рулит, нас из-под пуль выводит…
Федя посмотрел на штурвал. Несколько деревянных рукояток у него были обуглены. Вот почему у Пирожкова обе ладони тряпками замотаны…
— Як-Михалыч-то буксир на берег и выбросил, — вздыхая, завершил старпом. — Вослепу, во тьме, по одной твёрдой памяти капитанской.
Зыбалов слушал и катал желваки на скулах. Ему, пехотинцу германского фронта, всё это было знакомо.
— Ясно, — глухо сказал он. — Куда вы теперь?
— В Орёл. Жена там у Як-Михалыча. Обиходит, поди.
Пирожков, как и Дорофей с братом Севастьяном, тоже был родом из Орла — деревни капитанов.
— Ступайте с богом, — разрешил старпому Зыбалов.
Непримиримый к большевикам, сейчас он понял, что не важно, за кого ты — за белых или за красных. Чья власть — дело десятое, когда человек выбирает себе облик: людской, когда за други своя, или звериный, когда за свою шкуру.
Федя едва не плакал, глядя на Пирожкова, неподвижного, как на иконе. Феде казалось, что там, в своей тьме, капитан увидел то, что незримо для глаз, — божью тайну жизни, и потому застыл в ошеломлении. Вот бы ему, Феде Панафидину, служить лоцманом при капитане вроде Якова Пирожкова.
Винтовой пассажирский теплоход назывался «Вадим Аршаулов». Иван Диодорович был знаком с Вадимом Павловичем — встречал его в московском доме Дмитрия Платоновича Якутова.
Инженер Аршаулов разработал дизель для знаменитого лайнера «Бородино»; «бородинская» серия из четырнадцати судов позволила «Кавказу и Меркурию» выиграть в «состязании лайнеров». Признавая заслуги инженера, одному из теплоходов победоносной серии компания дала имя «Аршаулов». Однако Иван Диодорович думал об этом с тёмной горечью. После революции Вадим Павлович бежал от большевиков за границу, а лайнер его имени большевики приспособили под свой штаб.
Длинный теплоход по привычке пришвартовался к «меркурьевскому» дебаркадеру города Осы. На приподнятом берегу вздымался белый Успенский собор, окружённый садом; за кронами синел круглый купол Троицкого собора. Вооружённые пароходы, в том числе и «Лёвшино», стояли у пристаней под парами. В Осе красные собрали оба дивизиона бронефлотилии — «чекистский» и «матросский». Теперь флотилия была частью Отряда особого назначения, которым командовал бывший штабс-капитан Аплок. Отряд сформировали для разгрома восстания на Ижевском и Воткинском заводах.
Иван Диодорович не знал, зачем его вызвали к Аплоку.
На берегу сновали красноармейцы, разгружались подводы, автомеханик копался в моторе броневика, дымили полевые кухни, артиллеристы, матерясь, вручную катили по лужам гаубицу с рогожным чехлом на стволе.
Часовой остановил Нерехтина у мостков на дебаркадер.
— Пропусти, боец! — тотчас донеслось с галереи «Аршаулова».
Это крикнул Ганька Мясников, комиссар первого дивизиона.
Штаб Отряда особого назначения размещался в носовом ресторане. Ивана Диодоровича встревожило, что его ждали здесь одни командиры: сам Аплок, начальник штаба и комиссар отряда, а с ними — чех Лангер, новый командир флотилии, и матрос Кириллов, командир первого дивизиона.
— Вот он, Нерехтин! — Ганька хлопнул Ивана Диодоровича по спине, словно давнего приятеля. — Следствием определён как свой! Ещё в затоне подавил контрреволюцию у себя на борту, потом возил продразвёрстку. Военные действия с пароходом врага осуществлял всерьёз, так что моя партийная рекомендация при нём чистая и в комплекте. Доверенный товарищ.
Аплок, похоже, не слушал Ганьку, цепко рассматривая Нерехтина. Ему, Аплоку, не было и тридцати лет, но выглядел он старше от ранней седины. Сухощавый, со строгой выправкой офицера, который выбился из низов и потому чтит устав, Аплок носил полевую фуражку без кокарды.
— Давно работаете капитаном? — спросил он у Нерехтина.
Ивану Диодоровичу понравилось, что ему не тыкают по-большевистски.
— С девяносто первого года, — ответил он.
— Полагаю, что Каму изучили хорошо?
— Хожу без лоцмана.
— Это у них позиция, что хорошо, — встрял Ганька, поясняя.
Ганька чувствовал, что для военных он не авторитет, и суетился, изо всех сил пытаясь произвести впечатление специалиста по местному судоходству.
— Знаете село Арлан? — Аплок слегка прищурился.
— Знаю, но там не бывал. К Арлану дорога из Николо-Берёзовки.
— Про нефтепромысел вам что-либо известно?
Иван Диодорович вспомнил, как Ханс Иванович Викфорс, управляющий Нобелевским городком, несколько раз говорил ему об Арлане.
— «Бранобель» бурил где-то под Арланом. Хотя про фонтаны я не слышал.
— Фонтанов и нет, — согласился Аплок. — Пока только вышки в лесах.
— Я в Баку на подпольной работе состоял в активе, — тотчас снова сунулся Ганька. — Сабунчи-табунчи, всякие промыслы повидал. Землю сверлят и год, и два, нефть — она в глубинных поясах. Без нефти республике никуда!
— По приказу командарма Берзина мы должны взять эти промыслы под охрану, — сообщил Аплок, наблюдая за Иваном Диодоровичем. — Надо туда доставить десант матросов на барже. Поручаю это вам, товарищ Нерехтин.
Иван Диодорович промолчал. Принуждение всегда угнетало его.
— Отказываешься? — весело вперился в Нерехтина Ганька.
Иван Диодорович не сомневался, что Ганька — дай повод — набросится на него с таким же пылом, с каким только что хвалил, и растерзает в клочья.
— Я не отказываюсь, — хмуро осадил он Ганьку. — Но есть соображения… — Нерехтин недоверчиво глянул на Аплока. — Или это не важно?
— Говорите, — спокойно дозволил Аплок.
— Нам придётся прорываться мимо чебаков.
— Чебаками воткинцев зовут, — пояснил Ганька.
— А Николо-Берёзовка, откуда тракт на Арлан, давно под рябинниками.
— Под ижевцами, — пояснил Ганька.
— Помолчи, комиссар, — поморщился Аплок.
— Разведка доносит, что у воткинцев на деле только один боевой пароход — «Русло», — вступил начальник штаба. — Получится, пароход против парохода.
— «Русло» и утопил «Медведя», — мрачно сказал Иван Диодорович. — То есть «Карла Маркса». На «Русле» вояки отчаянные, и лоцман молодец.
— Мы не можем отправить несколько судов, — с недовольством возразил Аплок. — Это привлечёт внимание ижевцев к нашей операции, и они вышлют отряд для обороны промыслов. Десант будет разбит. Ничего не поделать, капитан, вам потребуется уничтожить вражеский пароход самим. Война.
Нерехтин отвёл взгляд. За переборкой трещала пишущая машинка, будто штаб находился при губернской канцелярии. Ивану Диодоровичу не хотелось никаких рейдов и сражений с «Руслом», никаких матросов на барже.
— Гарнизон в Николо-Берёзовке не должен вас беспокоить, — продолжил начальник штаба. — Село пройдёте ночью, незаметно. Десант надо высадить на нобелевской пристани в устье Белой. На ней раньше выгружали оборудование для промыслов. К буровым через леса проложен подъездной путь.
— Устье — сплошные протоки да старицы. — Иван Диодорович в сомнении покачал головой. — И нобелевской пристани я там не знаю, не был никогда.
— Пристань разыщете, вы не новичок, — жёстко усмехнулся Аплок. — На барже для воздушной разведки у вас будет аэроплан «Ньюпор» и лётчик.
Иван Диодорович угрюмо размышлял, что ещё сказать Аплоку.
— До промыслов Арлана ближе и безопаснее добраться из Сарапула. В Сарапуле — красные, и у них свои пароходы есть.
Аплок дёрнул плечом, словно поёжился от холода:
— Бригада Овсеенко вряд ли удержит Сарапул. Овсеенко нам не поможет. И прекратите упадничество, капитан.
— Ненадёжный он, — злорадно заметил Ганька. — Рискуем, товарищ Аплок.
Аплок посмотрел на него с усталостью и неприязнью.
— Исполняйте, — обронил он Нерехтину. — Кстати, не забудьте закрасить новое название вашего буксира.
Отвал назначили на раннее утро. Иван Диодорович лежал на койке и в темноте под тихий плеск воды размышлял, не помолиться ли, чтобы завтра господь уберёг его пароход от снарядов «Русла»? В дверь постучали.
В коридоре, тускло освещённом керосинкой, стоял старпом Серёга Зеров, а рядом с ним — человек в кожаной военной форме и с саквояжем в руке.
Он небрежно прикоснулся двумя пальцами к потёртой фуражке.
— Военлёт Свинарёв. Прошу разместить меня в отдельной каюте.
— Откуда же я её возьму? — удивился Нерехтин.
— Не могу знать, товарищ капитан, — ответил гость.
Светлые глаза у него сидели близко к носу, будто бы так лётчику было удобнее выглядывать из-за борта кабины во время полёта.
— А на барже с матросами вам не по чести? — спросил Нерехтин.
— Я должен занимать отдельную каюту, — спокойно повторил военлёт.
Иван Диодорович хмыкнул и посмотрел на Серёгу.
— Стешкину, значит, — вздохнул Серёга.
Команда «Лёвшина» теснилась в кубрике, артиллеристам и пулемётчикам отдали трюм, сколотив там нары, и кают для военлёта на буксире не было — кроме разве что каюты Стеши. Раньше этот закуток возле гребного колеса служил каптёркой боцмана. Снятую с «Медведя» Стешу Иван Диодорович принял в матросы и приказал Панфёрову перетащить барахло из каптёрки в форпик — нехорошо, если баба поселится в кубрике с мужиками, пусть живёт наособицу. А теперь, похоже, придётся Стешку турнуть.
После гибели «Медведя» Стеша была как мёртвая. Её поразила не смерть Севастьяна, а взаимная ненависть братьев-капитанов. Севастьян и Дорофей вроде любили её, Стешу, но без колебаний швыр нули в костёр старой вражды. И во что же тогда ей, Стеше, верить? На что надеяться, если даже любовь не осилила жажду первенства и мести? Кому она, Стеша, нужна, кроме сына?
— Прости, дева, — виновато сказал Нерехтин. — Хрен знает, откуда этот летун приземлился… Мы тебя проводим в кубрик и команду вразумим.
Вещей у Стешки был только жалкий узелок — всё утонуло на «Медведе». Серёга Зеров хотел взять этот узелок, но Стеша не заметила его порыва.
В кубрик спускалась железная лесенка; из проёма доносились невнятные голоса внизу, будто в кубрике ругались, проиграв в карты. В подвешенных к бимсам керосинках фитили уже пригасили на ночь, и низкое помещение тонуло в полумраке, но машинисты, кочегары и матросы не спали — торчали на своих нарах, как взъерошенные куры на насестах, и разговор у них, похоже, был на нерве. Серёга поднял руку и подкрутил одну лампу поярче.
— О чём спор после отбоя? — спросил он.
— Есть о чём… — недовольно ответил кто-то.
Серёга сделал вид, что не замечает непорядка.
— Ребята, Степанида к вам переходит, — сообщил он. — Девяткин, сбегай к боцману, принеси холстину какую… Мы Стешке уголок выгородим.
— Это польза, — с озлоблением согласился из темноты матрос Колупаев. — Побалует нас бабочка перед завтрашним.
— Тебя, Колупаев, я щас по зубам побалую, — тотчас пообещал Серёга.
Стеша это слышала, но лицо её не дрогнуло.
За Стешей по крутой лесенке, кряхтя, слезал Иван Диодорович.
На лежаке над Колупаевым поднял кудлатую голову Митька Ошмарин. Он был единственным, кто заснул, и, как всегда, ничего не понимал.
— А чево завтра-то? — зевая, спросил он.
— Да ничего, — ответил Серёга Зеров.
— На смерть нас гонишь, капитан! — вдруг закричал Павлуха Челубеев.
Нары под грузным Павлухой закачались и заскрипели. И людей в кубрике словно прорвало гневом — все заорали на Ивана Диодоровича.
— Мы в солдаты не нанимались! — Машинист Подколзин ударил кулаком в потолок. — Какого беса нам под пули соваться?!
— «Русло» всех завтра утопит! — надрывался матрос Краснопёров. — Там черти на борту! Скрягина уже убили — а он сосед мне по деревне был!..
— Мою-то ораву кто без меня прокормит? — вопил штурвальный Дудкин.
Иван Диодорович молчал, ему нечего было сказать. За спиной капитана появился старший машинист Осип Саныч — из своей каюты он услышал гвалт в кубрике. В свете керосинки его очки и лысина сердито блестели.
— Я сбегу поутру! — тонко крикнул матросик Егорка Минеев.
— Да все сбежим! Могила тут! — поддержали его матросы и машинисты.
Теперь они были заодно, а не набрасывались друг на друга, как прежде. Но Ивану Диодоровичу стало как-то душно от глупости команды.
— В рейсе позор с парохода сбегать! — строго сообщил Осип Саныч.
— Лучше позор, чем на дно!..
Иван Диодорович заговорил негромко, но его услышали:
— Да куда вы денетесь на берегу? Большевики вас поймают — расстреляют как дезертиров, рябинники сцапают — расстреляют как большевиков! Война везде достанет!
— Я в деревне отсижусь! — крикнул Егорка Минеев.
— Тебя свои же мужики выдадут — от греха подальше!.. Усвойте, дурни: мы все уже с клеймом! Хотите уцелеть — так держитесь одной стороны!
— Какой? — вспыхнуло в кубрике с новой силой. — Красной?
Белой?
— Моей! — рявкнул Иван Диодорович в лица своих речников.
— А ты-то что можешь, дядь Вань? — страдальчески спросил Дудкин.
Иван Диодорович не заметил, что в кубрик спустился и боцман Панфёров. На деле надёжный, на словах боцман всегда был с гнилятиной.
— Капитан много может, — вкрадчиво сказал Панфёров. — Вон Стешку пригрел… Будет завтра нам защитой, чтоб Дорофей не стрелял.
— «Медведя» она не прикрыла, — сразу поверив, с презрением ответил матрос Колупаев. — Или Дорофей уже другую арфистку себе подыскал?
Колупаев сидел на койке напротив Стеши, и Стеша молча кинулась на него, как собака, вцепилась ему в волосы и ударила головой о стенку.
— С-сука!.. — взревел Колупаев.
Серёга Зеров обхватил Стешу, отдирая от Колупаева, и Стеша забилась в руках старпома, пытаясь пнуть врага. Обида и горе хлынули из неё со слезами.
— Падлы!.. — в голос зарыдала Стеша, захлёбываясь. — Падлы вы все!..
Платок у неё свалился на плечи, и волосы метались, точно у кликуши.
Мужики в кубрике оторопело затихли.
— В свою каюту её запихну, дядь Вань… — едва удерживая Стешу, растерянно пробормотал Серёга. — Сам в кубрик переберусь…
Серёга потащил содрогающуюся Стешу к лестнице.
Иван Диодорович окатил команду угрюмым взглядом.
— К утру-то хоть подотритесь, — бросил он, поворачиваясь за старпомом.
На душе у Ивана Диодоровича было погано, словно его предали.
Иван Диодорович тяжело взбирался по крутым ступенькам и думал, что ему надо наплевать на свою команду. Мелкие и шкурные людишки. В пустом коридоре перед своей дверью он почувствовал, что хочет чего-то светлого, доброго, и тогда пошёл к каюте Дарьи, хотя и не следовало беспокоить баб посреди ночи.
Он постучал кончиками пальцев и осторожно заглянул в щёлку.
— Спите, девушки?..
В тёмной каюте на лежаке зашевелилась Дарья: приподнялась, опираясь на локоть, и отвела прядь с лица. Круглые груди её натянули рубашку.
— Катюшка спит, умоталась за день на камбузе, — тихо ответила Дарья. — А что за склока в кубрике была, Ванюша?
— Ерунда одна. — Иван Диодорович небрежно махнул рукой и прикрыл дверь, а потом снова приоткрыл её и прошептал в темноту: — Я тебе не Ванюша, Дарья, а называюсь капитан, усвоила?
Он ясно понял, что завтра должен уберечь пароход.
— Не скули давай тут мне! — с досадой сказал Феде Никита Зыбалов. — Ни хрена не стрясётся! Ежели красные появятся, так Бурмакин с колокольни затрезвонит. Я услышу и рысью примчусь. Всё, шабаш разговорам!
«Русло» стоял под парами у пристани села Частые. В селе Никита нашёл какого-то фронтовика, с которым воевал на Галичине, и твёрдо намеревался обмыть свиданьице. В дозоры Никита выводил судно теперь только по ночам, а днём за обстановкой следил наблюдатель на колокольне Воскресенской церкви. Колокольня служила маяком для пароходов, и наблюдатель с высоты обозревал всю широкую излучину Камы перед россыпью Частых островов.
— Мне ночью караулить, а днём я спать должен! — возразил Федя.
— Мы под Луцком трое суток без сна бились, и ничего! Перетопчешься!
Никита ушёл, а Федя остался. Делать ему было совсем нечего. Он уныло уселся перед рубкой на пожарный рундук. Пригревало мягкое солнце бабьего лета. Вахтенные лежали на кормовой палубе и дрыхли, закрыв лица шапками. Из трубы лениво курился дым, изредка вылетала струя пара. С простора плёса нежно веяло свежестью скорых осенних дождей. В селе, пустом по случаю страды, было тихо, и лишь в кузнице стучал молоток. На мелководье у берега громоздились брошенные суда: косо притопленные железные баржи и два товарно-пассажирских парохода — жутко безглазые, облезлые и разворованные местными мужиками почти до голых корпусов. Вдоль ржавых бортов барж важно плавали гуси, по галереям пароходов бродили собаки.
Федя вздрогнул от окрика часового с дебаркадера:
— Фёдор, эй, тебя тут спрашивают!
— Пропусти на борт! — крикнул в ответ Федя.
Трап заскрипел под неспешными шагами немолодого человека, и Федя обомлел: на мостик поднялся Иван Диодорыч Нерехтин, капитан «Лёвшина» — вражеского парохода! Федя быстро вскочил: вся Кама уважала Диодорыча.
— А где Дорофей? — огляделся Нерехтин.
Федя сдёрнул картуз с лоцманским значком.
— Я здесь заместо капитана… — робко сказал он. — А Дорофей Петрович… Он… Убили Дорофея Петровича.
Нерехтин, замерев, молча смотрел на Федю и ожидал объяснений.
— Ну, в том бою, когда мы с вами и с «Медведем» сражались… — Феде неловко было напоминать Нерехтину о былой схватке. — Дорофей Петрович забунтовал. Не захотел, чтобы мы из пушки стреляли по «Медведю»… Его скрутили. В баржу бросили, где пленные. Арестанты его там и удавили.
— Вот оно как… — тяжело произнёс Нерехтин.
Федя помялся и виновато сообщил:
— А вам нельзя сюда. У нас же с вами война, Иван Диодорыч.
— Откуда знаешь меня? — буркнул Нерехтин.
— Кто ж вас на Каме не знает? Я — лоцман, звать Фёдор, из Панафидиных.
Помрачневшие, застывшие глаза Нерехтина словно бы немного ожили.
— Панафидины, которые в Николо-Берёзовке?
— Угу, — кивнул Федя. — Финоген — дедушка мой, а Василий — батюшка.
— Почтенные люди, приятельствовал я с твоим отцом… Присяду, устал.
Иван Диодорович опустился на пожарный рундук и постучал ладонью рядом с собой, приглашая Федю.
— Буксир в пяти верстах отсюда к берегу приткнул и пешком припёрся. Думал с Дорофеем потолковать… Вопрос у меня к нему был деликатный…
— Может, я пособлю? — с готовностью предложил Федя.
— Ну, может, пособишь… — неуверенно пожал плечами Иван Диодорович, поколебался и продолжил: — Словом, я веду баржу к нобелевскому промыслу на Бельском устье. Задание мирное — людей доставить. Ижевскому бунту от того никакого вреда не будет. Я рассчитывал попросить Дорофея украдочкой пропустить меня мимо дозора, ведь Стешка-то его нынче на «Лёвшине» в матросах… Однако ж Дорофея больше нет… А ты меня пропустишь, Фёдор? Федя похолодел.
— Это измена, — осторожно заметил он. — За такое расстреливают.
Нерехтин хмыкнул с горькой насмешкой, точно расстрел был не самой суровой расплатой, и неожиданно поинтересовался:
— А ты почему за рябинников?
— Да я не за них, — смутился Федя, — я не по своей воле… Никита Зыбалов, командир на «Русле», образ Николы Якорника забрал. А мы, Панафидины, при этом образе испокон живём… Он покровитель наш. Как отдать?
— Да, Якорник — образ драгоценный, — согласился Нерехтин. — Но ведь он для всех, а не только для твоего буксира. Возьми икону и сбеги.
Федя замотал головой:
— Нет! Никола судно защищает! Я образ унесу — а вы «Русло» потопите.
— Тебе-то что? Ты фронтовикам не брат.
Федя словно поскользнулся в своих мыслях. И вправду, а емуто что?
— Пароходы топить нельзя, — тщательно взвешивая слова, сказал он. — Мы, лоцманы, для сбережения судов созданы. Хоть одно судно, да сберегу.
— Сбереги уж и моё.
Иван Диодорович смотрел Феде прямо в глаза.
— Вы же за комиссаров… — страдальчески сморщился Федя.
— Я за свой пароход.
Федя не ответил, только покраснел, — но в этом и был его ответ.
— Ну, как сам рассудишь… — Иван Диодорович хлопнул ладонями по коленям и грузно поднялся. — Боишься — и бог с тобой. Я ведь не тебя искал, а Дорофея. Надеялся, что он Стешку пожалеет… Дорофей, конечно, мужик был безалаберный, но не юнец.
Федя мгновенно понял, что сейчас Нерехтин уйдёт — и больше никогда уже не заговорит с ним как с человеком своего дела, разве что поздоровается при встрече. А судоходство держалось на людях вроде капитана Нерехтина… Да что там судоходство — на них опиралась сама жизнь! И сейчас он был прав, Иван-то Диодорыч. Он не устрашился и пришёл прямо в логово врага, чтобы попросить об одолжении, а вот Федя… Нет, Федя не смалодушничал — просто всегда искренне полагал, что вера должна спасать, а не ввергать в опасность! Вера — она же как лоцманская наука!..
— Иван Диодорыч, погодите! — подскочил Федя. — Что я за дурак-то?!..
Нерехтин нехотя оглянулся.
— Простите за недомыслие!.. — Федя едва не плакал. — Пойдёмте в каюту ко мне, я вам на листочке ходовые в островах начерчу! Укажу, где караулить буду и как «Лёвшину» мимо «Русла» проскользнуть! И нобелевскую пристань на Бельском устье тоже обозначу, я ведь всё знаю! Пойдёмте!
— Повезло тебе с погодой, капитан, — хмыкнул матрос Бубнов.
Он словно признавал хитрую уловку своего противника.
Ночь выдалась безлунная — глухая и мутная. Казалось, что над тёмным плёсом плывут, шевелясь, какие-то длинные области полной черноты. Мелкий дождик будто завис в воздухе: влажное пространство впитывало все звуки.
Бубнов командовал и десантным отрядом из балтийцев, и рейдом в целом. Краснофлотцы размещались в трюме баржи, на палубе которой, расчаленный тросами, топорщил крылья самолётик «Ньюпор» — биплан с поплавками. С кормы баржи сейчас сбросили лоты — шипастые чугунные болванки на цепях, чтобы они, волочась по дну, тормозили баржу, не позволяя ей нагонять свой буксир. Иван Диодорович вёл судно с самой малой скоростью: чует руль — и достаточно. Вытянутым крамболом пароход осторожно прощупывал тьму перед носом, как слепец — тросточкой. Впереди лежали Частые острова.
Огни на «Лёвшине» были погашены, говорить на палубе разрешалось только шёпотом, и даже приказы в машину Нерехтин отдавал вполголоса: во время своего нелепого бунта матросы сломали машинный телеграф, починить его не получилось, и Нерехтин по старинке пользовался переговорной трубой.
— Саныч, пар трави без свиста, — наклоняясь над раструбом, негромко скомандовал Иван Диодорович и, распрямившись, глянул на штурвального: — Дудкин, на осьмушку лево руля подай. Ходовую-т о различаешь?
— Ни шиша, дядя Ваня…
Сквозь маленькие окна и вправду ничего не было видно. Нерехтин вышел из рубки и встал возле двери — так он мог хоть что-то рассмотреть на реке.
— Обдурит нас твой лоцман, — запахивая бушлат, сообщил Бубнов.
— У нас своих не дурят.
— У всех дурят, у всех. — Бубнов дружески похлопал Ивана Диодоровича по плечу. — Как только пойму, что засада, первую пулю тебе влеплю.
Дудкин бросил в проём открытой двери быстрый испуганный взгляд.
— Не вертись, — одёрнул его Иван Диодорович.
На борт буксира Бубнов привёз с собой с баржи полдюжины балтийцев.
— Измены не допущу, — заверил он Нерехтина. — Если что, братишки всех перестреляют. Приказ товарища Аплока. Усвоил, капитан? — Дядя Ваня за красных! — обиженно сказал от пулемёта Сенька Рябухин.
Артиллерийские расчёты и пулемётные команды на «Лёвшине» остались прежними — чекистскими, из рабочих Мотовилихи. Однако местных чекистов Бубнов тоже не считал надёжными людьми.
— Заткни клюз, — посоветовал он Сеньке.
Буксир и баржа втянулись в узкую протоку мягко и бесшумно для реки, хотя Иван Диодорович с мостика слышал тихий шелест воды под плицами. В недрах парохода сопела и постукивала машина — будто дремлющая корова ворочалась в стойле. Иван Диодорович выбрал левую воложку не случайно. Лоцман Федя сказал ему, что «Русло» встанет в дозоре на правой ходовой. Иван Диодорович надеялся на честность лоцмана: в этом парнишке он увидел природного речника, а река повязывает людей друг с другом крепче кровных уз. Море так не повязывает. Оно слишком большое, и ты в нём далёк от всех.
Буксир и баржа медленно ползли по фарватеру сквозь беспокойный мрак. Справа едва угадывалась плоская туша острова, заросшего ивняком. Где-то там, за островом, прятался вражеский пароход. Федя объяснил Нерехтину, что со своей позиции «Русло» может внезапно атаковать из проток, нацеливаясь носом в борт противника. В прошлом бою такая тактика обеспечила «Руслу» безусловное преимущество. «Лёвшино», конечно, сумел бы уйти от полного разгрома, но для баржи удар из протоки означал погибель.
Вооружённые винтовками балтийцы топтались на мостике. Они казались надсмотрщиками — впрочем, ими и были. Матросам «Лёвшина» никто не запрещал находиться на палубе, однако речники, опасаясь балтийцев, сидели у себя в трюме. К Ивану Диодоровичу, стоящему возле рубки, приблизился лётчик Свинарёв в громоздком кожаном плаще и кожаной фуражке.
— Товарищ капитан, непорядок у вас, — тихо и требовательно доложил он. — Что там делают нижние чины?
— Какие чины? — не понял Нерехтин.
Свинарёв указал ему за спину. За раструбом дефлектора пряталась Стеша. Надеясь остаться незамеченной, она надвинула на лицо платок.
Бубнов с подозрением повернулся к Нерехтину.
— Ты на кой чёрт тут шастаешь, Стешка? — разозлился Иван Диодорович.
Стеша, арфистка, при опасности сразу пускала в ход свои ярмарочные уловки. И сейчас она сдвинула платок на спину, освобождая пышные волосы.
— Так у меня жених на «Русле», — жеманно ответила она. — Думала, может помаячит мне как-нибудь? А я ему ручкой помахаю…
Бубнов понимающе ухмыльнулся, и балтийцы тоже засмеялись. Ивану Диодоровичу следовало хлопнуть Стешке по шее, но ему стало пронзительно жаль эту бабу. Да, она считала, что Дорофей был готов убить её, лишь бы убить ненавистного брата, однако гнев угас, и обессиленная Стешка простила своего полюбовника: жалость и тоска по мужику погнали её на палубу — вдруг случится чудо, и она увидит Дорофея сквозь тьму, а Дорофей увидит её?.. Но сквозь тьму, поглотившую Дорофея, никто никого не видит.
— Не живой он уже, Степанида Лексеевна, — помолчав, неохотно выдал Иван Диодорович. — Иди отсюда.
— Не живой?.. — нелепо повторила Стеша, с трудом осознавая смысл.
Она обвела взглядом людей вокруг себя — Бубнова, Свинарёва, балтийцев в бушлатах. Полные губы её сморщились фальшивой улыбкой — Стеша забыла прекратить игру, — а глаза словно падали и падали куда-то вглубь, в бездну.
— Ну, других-то женихов ещё много… — сломленно произнесла она, точно пыталась удержаться там, где всё весело и легко.
— Женихов хватает, — согласился Бубнов, с удовольствием рассматривая Стешу в упор. — Ежели надо, оставайся здесь, красавица. Не обижу.
Опытный моряк, старшина второй статьи с крейсера «Аврора», Бубнов мгновенно определил, что перед ним гулящая девка. А девка — товар нужный.
— Уйди, Степанида, — нажал голосом Нерехтин.
Он понимал, что балтийцы — чужаки, им нет дела до людского горя на этих пароходах. Бубнов, как кобель, учуял спелую бабу, вот и всё. Но сам Иван Диодорович, капитан, не мог отлучиться, чтобы увести Стешку прочь.
— Пусть мадмазель желанье лично изъявит, — с угрозой возразил Бубнов.
Внезапно в этот недобрый спор вклинился лётчик Свинарёв.
— Не положено, товарищ командир, посторонним находиться на мостике во время боевой операции. Ответственность надо иметь.
Свинарёв взял Стешу под локоть и с мягкой силой подтолкнул к трапу. Стеша сделала неуверенный шаг, но Свинарёв толкал её дальше. Оба они — Стеша впереди, Свинарёв сзади — исчезли внизу.
«Лёвшино» тихо шёл по протоке во тьме, сопела и постукивала машина, плескало под плицами, и чуть всхлипывала вода, разрезанная форштевнем.
По тёмному проходу лётчик Свинарёв привёл Стешу в её закуток, усадил на койку и грузно присел рядом, хрустя кожаным плащом.
— Нечего вам, девушка, с мужчинами торчать, — пояснил он. — Нехорошо. Поплакайте одна. Положено одним поплакать. Вы особа молодая, в вашей жизни много чего будет, но беда есть беда, оно объективно.
Стеша согнулась и прижала к лицу ладони. Свинарёв, вздохнув, погладил её по голове и встал, заполнив собой всю каморку. Потом каморка опустела.
А на мостике ничего не изменилось. Иван Диодорович молча вглядывался в темноту, и в угрюмом раздражении перед рубкой прогуливался Бубнов.
— Пескариная коса, — глухо сообщил Нерехтин. — Охвостье островов. Прошли мы. И «Русло» нас не тронул.
— Значит, не обманул твой лоцман? — не оборачиваясь, уточнил Бубнов.
— Не обманул.
Бубнов мрачно кивнул. У него был вид человека, знающего, в чём правда.
Дверь распахнулась от толчка и ударилась в переборку.
— Вставай, Нерехтин! — по-хозяйски приказал Бубнов.
Иван Диодорович спросонья еле приподнял голову.
— Пошёл вон из моей каюты! — сипло рявкнул он.
Злость его была так непривычна, что Бубнов поневоле отступил, попятив пришедших с ним балтийцев. Из камбуза в коридор выглянула Дарья.
— Ваня — капитан, — осуждающе сказала она. — Никак забыли, ребята?
За ночь «Лёвшино» с баржей миновал не только Частые острова, но и пристань Ножовку. На рассвете суда бросили якоря на пустом рейде за три версты до села Бабка. Пригасив котёл, буксир отдыхал в ожидании сумерек, однако Бубнов опять заявился на борт с вооружёнными балтийцами.
Балтийцы зачем-то разбудили и согнали на корму парохода и команду, и чекистов. Серый день клонился к вечеру, с неба накрапывало. «Лёвшино» стоял вдали от берега, но по тихой воде из ельника долетал голос кукушки.
Назло морякам Нерехтин долго умывался у рукомойника, подвешенного на кронштейне к задней стене надстройки. Команда понимала капитана.
— Чего ещё тебе надо? — наконец спросил Иван Диодорович у Бубнова.
— Мой караульный видел, что возле буксира кто-то в воде плескался. Думаю, плавал на берег. А вам туда запрещено!
— Лучше бы твой караульный опохмелился, — буркнул Иван Диодорович.
— Никто у нас не уплывал! — ревниво возразил боцман Панфёров. — Все у меня под присмотром! Это, может, зверь какой в воде был? Выдра или бобёр.
— Я на «Цесаревиче» работал, — колыхнул пузом Павлуха Челубеев, — так к нам на борт однажды из реки медведь полез! Он через Каму грёбся, а мы ему путь загородили. Пассажиры на крышу кинулись, а старпом из ружья палил!
Речники засмеялись. Бубнов угрюмо оглядывал команду.
— Небось, померещилось вам, — миролюбиво предположил Серёга Зеров.
— А это тоже померещилось? — Бубнов помахал какими-то тряпками, зажатыми в кулаке. — Рубаха и портки мокрые! Сушились в машинном!
— Не положено в машинном ничего сушить! — блеснув очками, строго возмутился Осип Саныч Прокофьев. — Пожар может быть!
Ивана Диодоровича охватила досада. Значит, кто-то и вправду тайком смотался с парохода на берег и обратно, а потом развесил своё исподнее на горячих трубах парового котла, потому что на улице — дождь.
— А кто ж это был-то? — всполошился Митька Ошмарин.
Речники насторожённо переглядывались. Кто сплавал на берег?
Конечно, не Дарья со Стешкой и Катей. Пулемётчики и артиллеристы, скорее всего, тоже ни при чём — им река чужая. Но и своим зачем с парохода убегать?..
— Вахтенный должен знать! — Бубнов прищурился. — Кто вахту нёс?
— Да я того на вахте-то… — смутился матрос Краснопёров. — Кемарил…
— А в машине? — напирал Бубнов.
— При машине вахту нёс я, — спокойно сказал князь Михаил.
Иван Диодорович увидел, что Катя напряглась.
— Но я ничего не заметил, — продолжил Михаил. — В трюме темно.
— Укрываете, значит, лазутчика? — удовлетворённо спросил Бубнов. — В Ножовке, в Бабке — белые, а вы не выдаёте, кто на берег шастал?
Он обвёл команду «Лёвшина» торжествующим взглядом.
— Контра — это ведь не тот, кто с винтарём на тебя прёт. Это кто у тебя за спиной с другой контрой снюхивается. А у вас с «Руслом» уже была случка!
— Ты сам разрешил мне, — сквозь зубы процедил Нерехтин.
— А я проверочку тебе устроил, — с насмешкой пояснил Бубнов.
Он наслаждался своей проницательностью. Речники молчали.
— И что делать с ними? — спросил Бубнова кто-то из балтийцев.
— Посмотрим, кто из них без исподнего — тот и лазутчик!
Речники словно бы угрюмо подались назад, хотя никто не шевельнулся.
— Не перегибай, моряк, — едва сдерживаясь, произнёс Иван Диодорович. — Ты не барин. Спускать портки со своей команды я тебе не дозволю.
— А мне в твоём дозволении нужды нет, — ухмыльнулся Бубнов.
Балтийцы подняли винтовки и наставили на речников, клацая затворами.
— Вы чего, братцы?.. — обомлел Сенька Рябухин.
Митька Ошмарин разинул рот. Павлуха Челубеев затрясся. Речники молчали, не двигаясь. На их лицах проступало одинаковое упрямство. Иван Диодорович понял, что его команда может не стерпеть унижения: кто-нибудь начнёт сопротивляться, и моряки ответят стрельбой. Стрельбой без разбора.
— Да это я стирала с кормы, вот и плеск! — вдруг сердито крикнула Дарья. — Я и развесила в машине! Сыщики вы хреновы!
Речники посмотрели на Дарью с удивлением. На судах стирали бельё только на ходу — привязывали верёвкой и бросали за борт на полдня. Бегучая вода всё выполаскивала дочиста. Но моряки о таком, конечно, не знали.
Дарья шагнула к Бубнову и яростно дёрнула бельё у него из руки. Бубнов разжал кулак не сразу, и на палубу упали подштанники — дырявые, сопрелые в промежности и с пятнами. Бубнов явно был озадачен признанием Дарьи.
— И чья же ветошь? — с презрением полюбопытствовал он.
— На свой зад примеряешь? — поднимая портки, огрызнулась Дарья.
— Дяди-Ванино, штоль? — сообразил глупый Митька Ошмарин.
Кто-то из балтийцев гоготнул. Любой бы догадался, что буфетчица могла стирать одному лишь капитану — прочих, если надо, обстирывала посудница. И ношеные, драные, убогие кальсоны были постыдной изнанкой капитанской важности. Иван Диодорович почувствовал, что краснеет как мальчишка.
Балтийцы заржали, потом заржали пулемётчики с артиллеристами, потом и кое-кто из своих же речников. Бубнов ухмыльнулся: он всё равно взял верх над строптивым капитаном. А Ивана Диодоровича колотил безмолвный гнев. Разумеется, подштанники принадлежали не ему, но нельзя было отречься от позора, иначе Бубнов доведёт дело до смертоубийства — команда уже готова на бунт. Старпом Серёга Зеров горько поморщился: он понял, что бесчестьем Ивана Диодорыча Дарья уберегла речников от расстрела.
Нерехтин крутанулся на пятках и потопал прочь — к себе в каюту.
Лёжа на койке, он смотрел в подволок и слушал, как о борт парохода брякают лодки, в которые загружаются балтийцы. Он чувствовал себя очень одиноким. Команда там радуется, что моряки убираются восвояси на баржу — пронесло тучу мороком, а он валяется тут, как оплёванный… И на кой ляд ему это всё?.. Буксир-то уже не его, а для команды он — посмешище!.. Ему, нищему вдовцу, надо в богадельню, в монастырь, а не в рейс…
За окном угасал пасмурный день. В дверь поскреблись.
— Проваливай! — прорычал Иван Диодорович.
Дверь приоткрылась, и в каюту проскользнул Егорка Минеев — матросик, у которого в селе Бабка расстреляли отца. Егорка рухнул на колени.
— Прости, дядя Ваня… Это я был… В село сбегал мамку повидать…
Иван Диодорович, кряхтя, встал, взял Егорку за ухо, выволок в коридор — Егорка полз, поскуливая, и стучал коленями, — встряхнул его, поднимая на ноги, и отвесил свирепый пинок. Затем вернулся и бухнулся обратно на койку.
Он лежал до темноты. А в темноте к нему пришла Дарья.
— Уйди! — приказал он.
Дарья, вздохнув, присела на краешек кровати.
— Ладно тебе, не сердись, — шёпотом попросила она. — Что ты как дитя?
Иван Диодорович уткнулся лицом в стену.
— Ты меня, капитана, грязными портками осрамила!.. — промычал он.
— Лучше так, чем стрелять бы затеяли… Не в обиде беда, Ванечка…
Дарья заворочалась и тоже легла, неловко пристроившись крупным телом рядом с Иваном Диодоровичем.
И капитан Нерехтин затих. Он думал о своём одиночестве, о покойных жене и сыне, о скорой старости, о милой и доброй женщине у него за спиной. Ему захотелось заплакать, будто он и вправду был как дитя. И тогда он грузно завозился, переменяя бок, обнял Дарью и начал целовать.
Около полуночи «Лёвшино» прокрался мимо пристани Галёво. Сдвинув ситцевую занавеску с окна, Михаил из тёмного камбуза рассматривал дальний берег: цепочка неярких огней, кирпичная стена судомеханических мастерских, освещённая кострами караула, и на её фоне — рубка и труба пришвартованного к заводскому причалу буксира. «Чебаки», похоже, не заметили пароход красных — или приняли его за «Русло». Ночью предстояло пройти ещё две большие пристани — Сайгатку и Гольяны, и на рассвете «Лёвшино» прибудет в Сарапул.
В полумраке камбуза князь Михаил щепил полено на лучину — тяжёлым тесаком он орудовал теперь не хуже крестьянина. На прилавке сопел самовар, второй самовар ждал растопки. Катя бренчала грязной посудой в лохани. Дарьи в камбузе не было: накормив команду ужином, она ушла отдохнуть.
— А у тёти Даши, похоже, что-то случилось с дядей Ваней, — улыбаясь, тихо сказала Катя. — Извини, я сплетничаю, как кухарка.
— Дарья сегодня уберегла команду от катастрофы, — задумчиво ответил Михаил. — Знаешь, это событие навело меня на некие соображения…
— Какие?
— Нам нельзя остаться завтра в Сарапуле. Тот матрос использует наш уход как повод снова привязаться к капитану с обвинениями в измене. Пожалуй, нам лучше отложить исполнение замысла до обратного пути.
Катя едва не задохнулась от волнения и надежды.
— Хорошо, — ещё тише произнесла она.
Дядя Ваня давно уже объявил ей, что ссадит с борта в Сарапуле — девушке не место на судне, когда вокруг война. В Сарапуле живёт тётя Ксения, и с ней Кате будет лучше. Князя Михаила дядя Ваня уговаривал сойти вместе с Катей. От командиров флотилии дядя Ваня слышал, что красные Сарапул не удержат, а при белых Михаил Александрович Романов окажется в безопасности.
Катя трезво понимала, что дядя Ваня прав. Но Сарапул оборвёт тонкую нить её связи с Михаилом. Кате, скорее всего, придётся сидеть с тётей Ксенией и ждать конца войны, чтобы потом перебраться к маме в Канны, а Михаил, получив свободу, либо примкнёт к белой армии и отправится на фронт, либо уедет искать семью. Расставание неизбежно, и расставание окончательное, потому что Кате нет места в жизни Великого князя. И возможность хоть чуть-чуть отодвинуть прощание очень взволновала Катю.
Она молча убрала посуду в шкаф и принялась наливать чай из самовара. Её обязанностью было приносить чай тем, кто дежурит на посту. Подцепив на пальцы сразу шесть стаканов в подстаканниках — словно половой в трактире, — Катя вышла из камбуза. Свежесть речного простора остудила её лицо.
Михаил переставил второй самовар на пол, снял конфорку и крышку, зачерпнул совком углей из камбузной печи и ссыпал их в закопчённый изнутри самоварный кувшин, затем засунул туда пучок лучины, подул на угли и собрал самовар обратно. Он размышлял о скором своём будущем и о Кате.
Его тянуло к этой девушке, сдержанной по-английски и самоотверженной по-русски. Конечно, он скучал по Наташе, по сыну, по устроенному быту, но думать о Кате это ему не мешало. Он понимал, что Сарапул разлучит их, — впрочем, ведь незачем спешить покидать пароход. Да и капитана Нерехтина подводить не хочется. Капитан не только спас его, главное — избавил от необходимости бороться. Борьба за место под солнцем всегда представлялась князю Михаилу делом недостойным. При дворе Михаил видел немало тому примеров.
Побеждал всегда тот, кто хуже. И Михаил не желал борьбы.
А Катя в это время раздала стаканы с чаем пулемётчикам. Они сидели на патронных ящиках возле пулемётных треног, прячась от ветра за барбетами, и мёрзли — ночи бабьего лета прохватывали осенними холодами. Балтийцы, что толпились на мостике, смотрели на пулемётчиков с завистью.
Иван Диодорович, как и вчера, стоял возле открытой двери рубки, чтобы поправлять штурвального, и следил за фарватером.
— Слышь, командир, — окликнул он Бубнова, — давай полный ход дадим? Сайгатка нам не угроза, а в Гольянах можно и не прятаться: оттуда до своих недалеко, прорвёмся. Чего уши морозить?
— Ты правило знаешь, — ответил Бубнов. — Ошибёшься — пулю.
Бубнов поднял задубевший воротник бушлата и поглядел на Катю.
— Моим тоже чаю принеси, — бросил он.
Катя подошла к Ивану Диодоровичу.
— Дядя Ваня, — прошептала она, — Михаил Александрович предлагает высадить нас не сегодня, а на обратном пути. Так лучше для всех.
Иван Диодорович покосился на балтийцев.
— Оно, пожалуй, верно… — согласился он. — А где этот твой-то?
— На камбузе мне помогает. Он же подвахтенный.
— Скажи, пусть в машину идёт. И не заглядывайся на него, Катюшка!
— Тётя Даша вам напела? — строго сузила глаза Катя.
— Всё-всё-всё, иди отсюда, — сразу отпёрся Иван Диодорыч.
Катя направилась собирать стаканы у пулемётчиков. Сенька Рябухин, широко улыбаясь, вместе со стаканом протянул коробку папирос «Мускат».
— Выменял у моряков! — с гордостью пояснил он. — Угостите своего-то, Катерина Митревна, он вроде курящий.
Сенька опекал Катю как мог, и Кате это было приятно. Ей не нравилось, когда её считают слабой и беспомощной, но в Сенькиной заботе она не ощущала превосходства — Сенька по природе был хлопотливый и услужливый.
— Спасибо, Сеня, — ответила Катя. — Хочешь, ещё чаю принесу?
Из рубки донеслась команда капитана в переговорную трубу:
— Осип Саныч, кочегарь на полную!
Вернувшись в камбуз, Катя протянула папиросы Михаилу:
— Подарок тебе от Сенечки. Он мне прямо как дуэнья.
Михаил кивнул. Он вспомнил, как Сенька всадил в Жужгова очередь из «льюиса». Вспомнил, как Катя шагнула вперёд, заслоняя его собою…
— Иван Диодорыч велел тебе спускаться в машинное.
— Ясно. — Михаил выколупал из коробки папиросу. — Покурю и пойду.
Катя стояла возле самоваров и просто смотрела на него. Князь Михаил — стройный, но невысокий и к тому же лысеющий — вовсе не был красавцем. Но в его движениях была свобода человека, никогда не знавшего принуждения, а в чертах лица — врождённое спокойствие высшей власти. Михаил прикуривал от угля из печи. Катя поймала себя на мысли, что этот мужчина обладает странным свойством: то, что он делает сейчас, кажется значительнее всего, что с ним происходило раньше. И выкурить папиросу перед работой для него важнее, чем взойти на престол или встать на расстрел.
Гольяны, пристань Ижевского завода, «Лёвшино» прошёл в сизой хмари раннего утра. Над рекою поднялась дымка, и Нерехтин приказал в машину сбавить давление. Решение оказалось верным: вскоре впереди из белёсой мглы проступило встречное судно, какой-то неказистый двухпалубник.
Иван Диодорович узнал его не сразу — «товарные пароходы», плавучие коровники, редко забирались в Каму. Главная палуба у них была, в общем, сараем для скота, а вторая — казармой для пассажиров. Гребное колесо располагалось сзади. «Товарные пароходы» обслуживали крестьян на Нижней Волге, где почти в каждом городишке имелась пригонная ярмарка или бойня. Встречное судно называлось «Бирюза». Заметив буксир Нерехтина, «Бирюза» подала гудок, при котором вой сгустился в рёв и ослаб обратно до воя; такие гудки были у пароходов общества «Русь» из Астрахани. Иван Диодорович покачал головой: бог весть, как война забросила астраханского скотовоза в Сарапул. С «Бирюзы» махали полосатым флагом — требовали сошвартоваться.
— Вдруг рябинники? — с подозрением спросил Бубнов.
— Уже не их река, — возразил Иван Диодорович. — И чего ты боишься? У нас пушки, пулемёты, броня.
Из-за баржи пароходы счаливались долго, и Бубнов сам убедился, что на галерее «Бирюзы» толпятся красноармейцы.
— Мы сарапульский боевой отряд красных речников капитана Хрипунова! — крикнули со скотовоза. — Буксирный, давай к нам, тебя капитан зовёт!
— А чёрта ли сам сюда не явится? — в ответ крикнул Бубнов.
— Да он к вам не влезет! — заржали на «Бирюзе».
— Знаком я с Хрипуновым, — подтвердил Иван Диодорович. — Не влезет.
Игнат Палыч Хрипунов, толстый и высоченный, встретил Нерехтина и Бубнова у себя в каюте. Ладонь у него была огромная, как лопасть весла.
— Какими судьбами, Палыч? — спросил Иван Диодорович. — Что за боевой отряд у тебя?
— Я теперь красный командир. — Хрипунов засмеялся, и его узкие глаза превратились совсем в щёлочки. — По приказу товарища Антонова-Овсеенко везу свой десант на Галёвскую пристань. Попробуем рябинников с тыла расколоть. А у тебя что за поклажа, Зимогорыч?
Хрипунов, поддразнивая, называл Нерехтина Иваном Зимогорычем.
— Я тоже десант везу, только на Арланский промысел.
— Секретные сведения разглашаете! — разозлился Бубнов.
Нерехтин и Хрипунов оглянулись на него с одинаковым недоумением. На реке между капитанами буксиров действовал негласный уговор не скрывать свой груз. Дурить других и таиться — это политика купцов, а капитанам она не за честь. В очереди на перекатах, например, баржи со скоропортящимся товаром капитаны пропускали вперёд: вдруг какая-нибудь наливная посудина сядет на мель, закупорив перекат намертво, и в ожидании прохода протухнут рыбные караваны? Нехорошо. Река течёт для всех.
— Кто это у тебя такой бдительный? — с насмешкой спросил Хрипунов.
— Матрос Бубнов, командир десанта. Имени-отчества своего не доложил.
— Ты, матросик, слушать-то можешь, но в разговор капитанов не лезь, — снисходительно посоветовал Бубнову Игнат Палыч.
Иван Диодорович видел, что Бубнов взбесился, и душу его согрело тихое злорадство. Бубнов вволю потоптался на его достоинстве, пускай теперь сам покорчится. Иван Диодорович ощутил себя как в старые времена — когда команда уважала капитана, защищённого всеми правилами жизни.
— Контру тут разводишь? — зарычал Бубнов. — Красного командира носом в грязь тычешь, да?
— Я сам красный командир! — в ответ гаркнул Хрипунов; щёлочки его глаз потемнели, как пулемётные амбразуры. — Ты на моём пароходе, матрос!
— Да пош-шёл ты!..
Бубнов пинком распахнул дверь и вывалился из каюты.
Хрипунов довольно ухмыльнулся.
— Встречал я таких, — сказал он Нерехтину. — Не терпят капитанов. Мстят или завидуют — чёрт их разберёт. Порода у них поганая.
Сам величиной с клопа, а влезет на большого — и вроде выше всех.
Иван Диодорович, соглашаясь, мрачно кивнул.
До революции Хрипунов командовал буксиром «Самара», построенным на костромской верфи общества «Дружина». «Самара» считалась одним из трёх волжских буксиров-богатырей. Двумя другими силачами были «Редедя» Мотовилихинского завода и германский «Марк» пароходства «Ока». Рядом с этими великанами «Лёвшино» Ивана Диодоровича выглядел как деревенский конёк-горбунок рядом с першеронами. Громоздкий Игнат Палыч даже внешне напоминал свою любимую «Самарушку» — по правде говоря, огромную и неуклюжую, с двумя дымовыми трубами впереди и позади рулевой рубки.
— А как ты у красных оказался? — спросил Иван Диодорович.
— А где мне ещё быть? — искренне удивился Хрипунов. — Большевики за счастье простого народа вышли. Ты разве не народ, Зимогорыч?
Нерехтин отвёл взгляд.
Большевики экспроприировали его судно. Объяснение было несложное: средства производства должны принадлежать народу. Значит, он, капитан Нерехтин, не народ. А если же он всё-таки народ — тогда большевики просто новые господа, но не такие, как Митя Якутов, который своим трудом воздвиг свой капитал, а вроде тех ловкачей, которые за взятки получали от власти миллионные подряды и в одночасье становились владельцами мануфактур и железных дорог. Впрочем, ловкачи людей не расстреливали… Однако спорить с Хрипуновым Иван Диодорович не хотел. Простосердечный Игнат Палыч всегда был капитаном по найму и не имел буксира в собственности.
— Что там выше с пароходами у чебаков? — спросил Игнат Палыч.
— «Рассвет» в Галёво стоит, «Сергея Витте» я не видел в темноте, но, думаю, он в Гольянах или в Сайгатском затоне. На Усть-Речке у верфи какой-то катер болтался. «Русло» же в карауле у Частых островов.
— А баржа со смертниками?
— Её не заметил. На рейде не торчала, может, к пирсу подтянули.
Хрипунов запыхтел, размышляя.
— Палыч, — осторожно сказал Нерехтин, — у нас во флотилии командиры уверены, что вам Сарапул не удержать.
— Брешут! — здоровенной ручищей отмахнулся Хрипунов.
— Может, и не брешут… — Иван Диодорович вздохнул. — И ты бы поберёг себя… Довольно ведь уже капитанов растратили.
Взбивая пену задним колесом, «Бирюза» уходила вверх по течению.
Иван Диодорович зевнул в кулак. Всё было хорошо: машина работала, в кожухах гулко шумела вода, под крамболом кипел бурун, баржа не рыскала, а буксирный трос не провисал. Хмурая река чуть отсвечивала на изгибе.
— Сдам, пожалуй, вахту, — сказал Нерехтин. — Принимай судно, Серёжа.
Старпом Серёга Зеров почесал нос в замешательстве.
— Тут ведь ещё такое дело, дядь Вань… Словом, этот Бубнов вернулся с «Бирюзы» злой как чёрт. Материл и тебя, и Хрипунова… Велел нашу Стешку на свою баржу свезти. Сказал, на хозяйство нужна, однако ясно же почто…
Сонливость слетела с Ивана Диодоровича, как шапка слетает от удара в лицо. Мерзавец Бубнов, униженный на «Бирюзе», отыгрался перед ним, перед капитаном Нерехтиным, на самом слабом и уязвимом человеке из команды.
— Как же ты допустил, Серёжа?!
— Я при штурвале был… Увидел Стешку только уже в лодке у моряков.
Иван Диодорович помотал головой, словно что-то стряхивал.
— Поднимай команду из кубрика! — приказал он Серёге и наклонился над воронкой переговорной трубы: — Прокофьев, останови машину!
— Бунтуем? — понимающе спросил Серёга.
В его голосе были и сочувствие, и уважение, и надежда.
Мощный шум гребных колёс в кожухах начал медленно затихать. Иван Диодорович потянул за стремя гудка. Содрогаясь от тяжкого рёва, «Лёвшино» заметно осел в воде; бурун под крамболом исчез, и буксирный канат провис. С угрюмым ожесточением Иван Диодорович ждал командира.
Бубнов взвился на мостик, промчался мимо пулемётчиков, сидевших на патронных ящиках у барбета, и распахнул дверь в рулевую рубку. Он явно не предполагал, что в ответ на унижение капитан решится остановить пароход. Он оттолкнул Ивана Диодоровича и сунулся к переговорной трубе:
— Машина, живо давай работу!
— Капитана слушаю, боле никого! — прошуршало из воронки.
— Верни Степаниду, или никуда не пойдём! — твёрдо сказал Нерехтин.
Бубнов распрямился и ухмыльнулся со злорадным облегчением: — Саботаж, значит, контра?! Так, да? Приговор ты себе подписал!
Иван Диодорович уже не боялся. Он устал. Ему это надоело. Он смотрел на Бубнова, а видел Стешку в тёмном трюме баржи. Судьба никогда Стешку не щадила, но сейчас совсем залютовала: Стешка была одна против тридцати матросов, давно отведавших пьяной свободы насилия. Ивану Диодоровичу нестерпимо было думать, что там, в ужасе железного трюма, Стешка даже не надеется, что её, бросовую девку, кто-то будет спасать. И Стешкино неверие в человечность впилось в сердце Ивана Диодоровича как своя собственная вина, ведь он — капитан, и на своём пароходе он всем заменяет и отца, и бога.
Серёга Зеров в это время расталкивал команду в кубрике.
— Куда Стешку забрали? — ничего не понял Митька Ошмарин. — Почто? Арестовали, да?.. Чего творится-то?!..
— Шалава была, шалава и есть! — огрызался матрос Колупаев. — Нечего нам её выгораживать! За шалаву не дерусь!..
— Вставай, сука! — Серёга пнул по койке Колупаева.
— Гришку Коногорова Диодорыч под пулю подвёл! — крикнул Подколзин, помощник машиниста. — Хрена ли нам за арфистку на рожон переть?..
— У балтийцев ружья! — возмущённо отпихивал Серёгу Павлуха Челубеев.
— Ну-ка вылезайте, гады! — гневно заорал Серёга. — Капитан за команду встал, команда за капитана должна!
Эта правда была будто бы слишком велика для низкого и тесного кубрика.
В рубке Бубнов сгрёб Нерехтина за грудки и в борьбе подтаскивал к воронке переговорной трубы. Штурвальный не знал, куда ему деться.
— Приказывай пустить машину! — хрипел Бубнов.
Иван Диодорович, побагровев от натуги, наконец оторвал от себя цепкие лапы Бубнова и спиной вперёд, задыхаясь, вывалился из рубки. Пулемётчики у барбета ошарашенно вскочили со своих ящиков. В проёме двери появился Бубнов — бушлат распахнут, тельняшка висит, бескозырки нету, небритая рожа перекошена. Растерзанный капитан вдруг набычился, как матёрый зверь, бросился на командира и со всей злобой врезал ему в скулу, только мелькнул оторванный воротник капитанского кителя. Бубнов исчез в полумраке рубки.
— Дядя Ваня!.. — отчаянно взвизгнул Сенька Рябухин.
Иван Диодорович, человек уже немолодой, нелепо дёргался и приседал перед рубкой, стискивая кулаки: он примерялся встретить Бубнова новой зуботычиной. Бубнов полез из проёма двери, точно медведь из берлоги, и в руке у него теперь был наган. Увидев Нерехтина, пригнувшегося для атаки, Бубнов тотчас выстрелил у него над головой. Осатаневший Иван Диодорович ничего не услышал. Он метнулся к Бубнову и опять съездил ему по морде.
— Держи капитана!.. — охнули пулемётчики.
Они навалились на Ивана Диодоровича сзади, пытаясь обездвижить.
— Дяденька командир, не палите! — надрывался Сенька.
— Уйди! — Бубнов опять бабахнул в серое небо, отгоняя пулемётчиков.
На мостик со всех сторон взбегали готовые ко всему люди: артиллеристы от орудий, балтийцы с винтовками и речники — Митька Ошмарин, матросик Егорка, толстый Павлуха Челубеев, боцман Панфёров. Драка командира и капитана грозила сорваться в общее безумие. Рослый старпом Серёга ринулся к Нерехтину, но один из балтийцев свирепо отшвырнул его в сторону. Другие балтийцы, сообразив, нацелили на речников винтовки — а речников оказалось не так уж и много. И Бубнов краем глаза увидел, что команда парохода не вздыбилась за капитана стеной. Никому он не нужен, этот херов капитан.
Пулемётчики толпой еле удерживали бьющегося Ивана Диодоровича. Бубнов отбросил кого-то с пути, протиснулся в давку к капитану и ткнул ему в лицо стальным стволом револьвера:
— Пришью падлу!
Иван Диодорович ворочался так, что, похоже, качался пароход.
Не замечая винтовок, сквозь сопротивление балтийцев на Бубнова с диким воем напала растрёпанная Дарья в развязанном платке. Обеими руками она что было сил пихнула моряка прочь от своего Ивана Диодоровича. Бубнов пошатнулся и занёс наган, чтобы его рукоятью проломить Дарье голову. Но запястье Бубнова внезапно крепко перехватила чужая мощная пятерня — возле Бубнова каким-то образом очутился лётчик Свинарёв.
— Отставить! — властно скомандовал он.
Свинарёв не выглядел бойцом, да и лицо у него было какое-то бабье, но этот человек умел летать в облаках, и перед ним поневоле робели и моряки, и речники, и чекисты. Приказ лётчика звучал точно голос с небес.
— Что за мордобой на мостике?!
Своими круглыми, светлыми, близко поставленными глазами Свинарёв будто раздвинул толпу, усмиряя и Бубнова, и Нерехтина.
— Этот ирод девку нашу на баржу уволок! — едва не рыдая, крикнула Дарья, указывая на Бубнова. — А капитан — он за всех!..
Он не потерпел!..
— Где баржа? — напористо спросил Свинарёв.
Люди перед ним попятились, не понимая смысла вопроса, — но Свинарёв этого и хотел. Он мгновенно всё сообразил, и ему требовалось, чтобы здесь, на мостике, взбудораженные люди опомнились, перескочив на другие мысли.
Железная баржа с аэропланом на палубе и обвисшим буксирным канатом плыла сама по себе сбоку от «Лёвшина» наискосок течению.
— Как стряслось такое, командир? — Свинарёв повернулся на Бубнова. — Ты же большевик! Советская власть защищает женщину-труженицу!
Бубнов не ответил и цвиркнул плевком под ноги Ивану Диодоровичу.
Пулемётчики и речники, остывая, невнятно загомонили.
— Довела шлюха до свалки!.. — прозвучало от кого-то.
Свинарёв протянул руку и по-братски положил Бубнову на плечо:
— Пойдём со мной, товарищ! Надо женщину обратно привезти!
Бубнов стряхнул руку лётчика:
— Сам вези!
Свинарёв внимательно посмотрел на Бубнова, потом на остальных.
— Показывайте, где свою лодку зачалили, — потребовал он у балтийцев.
Ивана Диодоровича ещё колотило после драки, сердце металось в груди. Хотелось и сдохнуть, и убить всех вокруг, но дело надо было доделать.
— Иди за мной, — нехотя позвал он Свинарёва.
Опираясь на фальшборт, он упрямо захромал к трапу на корму.
— Произвол есть контрреволюция! — напоследок веско сказал Свинарёв людям на мостике. — И угнетение — в прошлом! За то и ведём свою борьбу!
— Шурует, голубчик, — сказал Никита Зыбалов, глядя в бинокль.
Федя подождал из вежливости, потом забрал у Никиты бинокль и тоже посмотрел на чужое судно вдали. «Товарный пароход». Названия не видно.
— Будем стрелять? — спросил Федя.
— А то!
«Русло» не успел перевести дух после дежурства у Частых островов, даже закачать мазут в мазутную яму не успел. Едва в Галёво он пришвартовался у стенки судомеханических мастерских, с вокзала, где был установлен телефон, примчался посыльный. С пристани Гольяны телефонировали в Ижевск, оттуда — в Воткинск, оттуда — в Галёво, что из Сарапула вверх по Каме идёт пароход красных с десантом. Называется «Бирюза». И «Русло» выдвинулся навстречу.
Никита на мостике колотил в рынду и командовал:
— Канониры, боевая тревога! Мария, гаси самовар, и в трюм! — Мария была буфетчицей. — Корепанов, убирай свои вёдра с палубы!..
Федя продолжал рассматривать «Бирюзу». Скоро это судно будет избито, продырявлено, порушено. Правильно ли так? Встреча с Нерехтиным странно смутила Федю. Ведь пароходы могут просто договориться и разойтись. Все люди могут просто договориться и разойтись. Не надо ничего ломать и топить. И дело капитана — спасать людей из огня, как спасал Яков Михалыч Пирожков. А он, Федя, что творит? Что все они творят на этой просторной реке?
— Боишься? — заскочив в рубку, весело полюбопытствовал Зыбалов.
— Боюсь, — согласился Федя.
— Правильно. И я боюсь. Враки, что солдаты на войне не боятся. У нас в батальоне плакали перед наступлением и причащались у попа. Но чем солдат отличается от шушеры тыловой? Солдат от страха вперёд бежит, а не назад!
Никита повернулся к образу Николы Якорника на стене рубки, сдёрнул картуз и начал молиться — крестился, вперившись в Николу как в генерала, и что-то бормотал. Штурвальный Бурмакин, подумав, тоже снял шапчонку.
С утра тучи висели над Камой сплошной рыхлой толщей, но к полудню ветер сумел всё в небе разворошить и растрепать, и косматые облака, заходя друг над другом, словно подняли объём до божьей высоты. Сверху на реку упали разноцветные потоки света — оголённо-голубого, нежно-жемчужного, цыплячье-жёлтого и влажно-сизого. Свинцовая Кама стала пёстрой, но берега непримиримо темнели зелёными ельниками и бурыми глиняными откосами.
Появление «Русла» большевиков не испугало. «Бирюза» приближалась, и Федя уже без бинокля различал на её борту буквы названия. Зыбалов бодро нахлобучил картуз, будто получил команду от Николы, и высунулся из двери.
— Огонь! — крикнул он канонирам.
Федя покосился на Николу. Узкоголовый Якорник — с золотым нимбом и в тёмной фелони — словно предостерегал кого-то тонким двуперстием… или даже отрекался от чужого дерзания: «Это не я, это вы».
Пушка стреляла с носа, с кормы бабахал бомбомёт, буксир колыхался всей тушей. Вдали вокруг «Бирюзы» взметались фонтаны пены. «Бирюза» молчала; она не имела артиллерии — впихнуть орудие на её куцый нос было невозможно, а крыша не выдержала бы такой тяжести. «Русло» долбил по врагу беспрепятственно, однако ни одного попадания пока не получилось.
— Окривели, что ли, черти? — с мостика ругался на канониров Никита.
Наконец снаряд угодил «Бирюзе» в багажный отсек нижнего яруса — там в окнах полыхнуло, брызнули наружу осколки стекла и полетели спасательные круги, сорванные с прогулочной галереи.
Канониры завопили от радости.
Федя увидел, что «Бирюза» немного изменила курс, поворачиваясь на «Русло» тупым носом. Из трубы «товарного парохода» повалил вязкий дым: «Бирюза» выжимала всю скорость. Федя понял, что скотовоз хочет быстрее сблизиться с противником, чтобы врезать по нему из своих пулемётов.
Ещё один снаряд взорвался в носовом салоне «Бирюзы», но красные не поколебались. Похоже, капитан у них был большим упрямцем. «Бирюза» пёрла вперёд, не обращая внимания на увечья — вперёд любой ценой.
— Никита, сейчас из пулемётов зарядят!.. — в открытую дверь крикнул Федя на мостик. — Бурмакин, держись!
Даже в рубке он услышал, как воздух зажужжал — это очереди «Бирюзы» нащупывали «Русло». Потом дробный, острый грохот пуль вразбежку загулял по котельному железу, которым были обшиты кожухи колёс и надстройка. В ответ из барбетов затараторили три «гочкиса» бронепарохода. Пушка «Русла» продолжала стрелять, артиллеристы теснились за её щитом.
В рубку вдруг юркнул взъерошенный Яков Перчаткин; в одной руке у него болтался медный чайник, в другой — жестяная кружка. — Дозвольте укрыться, родненькие! — запричитал он. — Господи помилуй, что за ужасти… Я кипяток пулемётным принёс, а красные по мне как засадят!..
— Дак ты, Яша, у них главный враг, — усмехнулся штурвальный Бурмакин. — Истребят тебя, шулера беглого, и войне конец!
— Прижмись в углу, — разрешил Перчаткину Федя, — только не мешайся.
— Я зайчиком под лопушком приникну…
— Бурмакин, посолонь на четверть, — скомандовал Федя и наклонился к переговорной трубе: — Машина, сбавь обороты!
Он видел, что в разбитых окнах товарного яруса «Бирюзы» вспыхивают частые проблески винтовочных выстрелов, а на галерее искрят пулемёты — все, кто был на скотовозе, вели огонь по «Руслу», имело это смысл или нет.
Два парохода, буксир и скотовоз, посреди реки ожесточённо поливали друг друга свинцом, будто через фарватер полосовали длинными кнутами. Изредка мощно рявкало орудие. Сражение на сокращающейся дистанции по сути являлось испытанием на прочность — кто первым изнеможет? Солнечные блики на пёстрых волнах казались лоскутьями света, разбросанного взрывами.
Феде невыносимо было смотреть на «Бирюзу» — как на корову, которую заживо рубят на мясо. А ведь любой пароход — это ещё и его пассажиры… Федя оглянулся на Николу, но тот словно всё отрицал: «Вы сами попросили».
«Бирюзе» в бою доставалось гораздо больше, чем «Руслу», и дело было не только в пушке «чебаков». Высокий двухпалубный скотовоз оказался куда уязвимее низкого и плоского буксира. «Бирюза» не имела брони, и «гочкисы» вдребезги расхлестали её левый борт; товарные отсеки и каюты парохода наверняка были завалены убитыми и ранеными. Очередной снаряд ударил «Бирюзе» под дымовую трубу, труба пошатнулась и треснула, из щелей полез смоляной дым.
И тогда «Бирюза» сдалась: десант в Галёво провалился.
Искалеченный скотовоз, окутанный бурой мутью, медленно пошёл на поворот. Он грузно выбирался из-под огня противника. На «Русле» увидели облезлую транцевую стенку «Бирюзы» и широкое заднее колесо. Последние выстрелы из винтовок хлопали с озлобленностью поражения.
Эхо канонады словно бы ещё металось над вспененной водой, как рокот уползающей грозы, а в рубку уже примчался ликующий Зыбалов. Мимо него порскнул наружу Яшка Перчаткин, и Зыбалов отвесил ему подзатыльник.
— Лужу-то не напрудили, вояки? — хохотал Никита. — Славно мы красных отжарили! У нас два канонира убиты, и поцарапанных с пяток, а «Бирюзу»-то, иху мать, в щепу разнесли! Вот мы какие на отпор! Ясное дело — фронтовики!
Никита опять сдёрнул картуз и перекрестился на образ Николы.
— Спасибо тебе, батюшка, что остановил врага! Просьбу нашу исполнил!
— Не нашу, а твою, — мрачно сказал Федя. — Я его о том уже не просил.
Душу у Феди точила тоска. Всё вокруг было неправильно.
За десять вёрст до устья Белой «Лёвшино» и баржа встали на якоря. Пора было испробовать в деле аэроплан. С палубы баржи моряки выдвинули в реку дощатый помост — аппарель, и всей толпой, приподнимая фюзеляж с хвоста, бережно спустили «Ньюпор» на воду. Военлёта Свинарёва подвезли на лодке, и он вскарабкался в кабину. Течение тихо оттаскивало самолётик от баржи.
Команда «Лёвшина» столпилась у фальшборта. Из машинного отделения выбрался Осип Саныч Прокофьев, ему тоже было любопытно.
— Неуж прямо по небу полетит? — изумлялся наивный Митька Ошмарин.
— А на кой же хрен мы его буксировали? — отвечали Митьке.
— Ну, не знаю… Так просто.
— Как этому свинарю эроплан доверили? — бухтел Павлуха Челубеев. — Аппаратец-то из тряпок, лучинок и верёвочек, а в него такую харю пихают!
— Тебя же в пароход запихали, и не тонем покуда.
Стеша держалась чуть в стороне от всех. После того как Свинарёв явился за ней в логово балтийцев, он казался Стеше человеком необычайным. Никто раньше не выручал Стешку из беды: барахтайся, дева, сама. А этот будто на эроплане слетел с небес прямо в страшный трюм баржи. И Стеша не знала, чего ей надо сейчас: чтобы Свинарёв взмыл до высоты архангелов и поразил всех, или чтобы «Ньюпор» сломался и лётчик не рисковал. Стеша сердилась на себя, что волнуется, как дура, и ещё почему-то готова была расплакаться.
Двигатель самолёта заклокотал, пропеллер закрутился, и «Ньюпор» на поплавках поехал по воде прочь от судов. Свинарёв из кабины махнул рукой в кожаной перчатке и натянул на глаза толстые очки-«консервы».
Иван Диодорович смотрел на взлёт с мостика своего буксира.
— Ваня, запахнись, — негромко сказала Дарья. — Простудишься, свежо…
Аэроплан развернулся, затарахтел решительнее, побежал быстрее — и вдруг оторвался от воды. Затаив дыхание, речники наблюдали, как самолётик поднимается всё выше и выше и делает круг над пароходом и баржей.
— А чего он крыльями-то не машет?.. — опять изумился Митька Ошмарин.
Серёга Зеров, приставив ладонь козырьком ко лбу, молча смотрел вверх и застенчиво улыбался; в облике рослого, всегда деятельного старпома словно бы проступил мальчишка, который робко любуется своим воздушным змеем.
Растопыренный самолётик, быстро уменьшаясь, улетал вдаль — в чисто промытую осеннюю синеву. Стрёкот утихал. Команда ещё ожидала чего-то, однако небо оставалось пустым, и речники начали расходиться.
Иван Диодорович вынес из рубки стул и уселся на мостике.
— Иди, Даша, ужином займись для команды, — мягко отослал он Дарью.
Ивану Диодоровичу хотелось побыть наедине с собой. Он увидел, как летает самолёт, а на самом деле в небе летало будущее, неуловимое и хрупкое, как птица. Вряд ли он, капитан Нерехтин, доживёт до этого будущего. Ну и что. Важно совсем другое. Ему показан образ, и нужно понять, как жить, чтобы не помешать зыбкому образу воплотиться. Что хранить, а что отринуть.
Стеша на корме спряталась за артиллерийскую башню. Лишь бы никто её не прогнал, а уж сама-то она не уйдёт, пока лётчик Свинарёв не вернётся.
Князь Михаил поглядел на стоящего рядом Прокофьева.
— Осознаёте, Осип Александрович, на что способен даже малосильный двигатель внутреннего сгорания? — спросил он.
— Забава, а не работа, — непримиримо возразил Осип Саныч.
— «Кавказ и Меркурий» и «Бранобель» уже оснащают свои суда мощными двигателями Дизеля. В Британии Черчилль, первый лорд Адмиралтейства, весь флот переводит на дизельную тягу. Век паровых машин заканчивается.
— Рано хороните, господин хороший! — буркнул Осип Саныч.
Он нахлобучил поглубже потёртую фуражку, повернулся и ушёл.
— Обиделся, — сказал Михаил Кате. — Напрасно. От прогресса никуда не деться. И я люблю всё, что связано с прогрессом: моторы, скорость, высоту…
Катя незаметно взяла Михаила за руку.
— А ты летал на аэропланах?
— В нашей семье… — Михаил сбился. — Словом, мама требовала, чтобы кое-кто из нашей семьи не подвергал себя опасности. Но я, конечно, летал. В Хартфордшире есть аэродром и лётная школа.
Авиация — это волшебно, Катя.
Михаил замолчал, вспоминая. Катя внимательно рассматривала его.
— Ты удивительный, — сказала она искренне и просто.
Самолётик пропадал больше часа. Река безмятежно сияла отражением солнца, в плотной хвойной зелени берегов под ветром тихо шевелилась живая желтизна берёз. Наконец издалека донёсся упрямый стрёкот, и в слепящем свете проявилась тёмная точка. Команда буксира высыпала обратно на палубу. Аэроплан снизился, вытягивая лапы с длинными поплавками, и приводнился. Оставляя пенный след, он ловко подрулил к борту «Лёвшина».
— Задание выполнил, товарищ капитан! — крикнул Свинарёв Нерехтину. — Эй, товарищи речники, могу прокатить, аэроплан двухместный!
Речники, толпившиеся у фальшборта, дружно загомонили. Катя твёрдо, но незаметно взяла Михаила за руку, предостерегая от ненужного внимания.
— Уронит ведь, подлец! — отчаивался Митька Ошмарин.
— Степанида Лексеевна, не желаете? — вдруг снова крикнул Свинарёв.
Стеша едва не пошатнулась — лётчик сам пригласил её в небо!..
Речники заржали, но Стеша, обмирая, поняла: Свинарёв не шутил, он не умел шутить.
Не дождавшись ответа от Стеши, Свинарёв решил больше никого не уговаривать. Включив мотор посильнее, он по дуге повёл аэроплан к барже.
Поздно вечером, когда совсем стемнело, Иван Диодорович у себя в каюте разложил на столике листок с чертежом Бельского устья, полученный от Феди Панафидина, и служебную планшетку Свинарёва в обложках из толстой кожи. В планшетке Свинарёв бегло зарисовал то, что заметил сверху. Дарья сидела на кровати и расплетала русую косу. На стенах каюты качался свет керосинки. Местоположение нобелевской пристани у лоцмана и у лётчика совпадало.
А в машинное отделение, где князь Михаил сидел на вахте у манометров, кряхтя, спустился Осип Саныч Прокофьев. Он принёс замасленную тетрадку, в которую записывал все важные, по его мнению, вещи.
— Вот послушай-ка, — сурово сказал он, блестя очками, плюнул на палец, перелистнул страничку и прочёл: — «В одной тысяче девятьсот двенадцатом году общество „Кавказ и Меркурий“ устроило соревнование своего лучшего парохода „Император Александр Второй“ с новейшим своим теплоходом „Бородино“. Оные суда вышли в рейс от Астрахани до Енотаевска и обратно. Победу одержал пароход, одолевший назначенную дистанцию за двенадцать часов с половиною, а теплоход оказался позади на половину часа». Понял?
— Конечно, — миролюбиво согласился князь Михаил.
Осип Саныч распрямился от гордости — он доказал свою правоту.
Над буксиром с баржей, над просторной рекой, над гражданской войной светила холодная луна скорой осени. Сонная волна изредка мягко шлёпала в железный борт парохода. С берега доносился лешачий голос ночной птицы.
Стеша не сумела заснуть. Её полнокровная натура жаждала жизни и воли, и Стеша не могла оставаться в плену — в плену горькой памяти о Дорофее. Она понимала: не только душе нужна душа, но и тело томится по телу.
Стеша выскользнула из каюты в тёмный коридор, на цыпочках добежала до каюты Свинарёва и толкнулась внутрь. Её тянуло ощутить себя рядом с этим лётчиком — таким правильным, добрым и надёжным; тянуло побыть у него, будто угреться под его большой шубой. Бывшая арфистка, Стеша знала только один способ привлечь мужчину, а даст бог, и привязать к себе.
При огоньке огарка Свинарёв читал книгу с техническими схемами.
— Не скучаете без общества? — лукавым шёпотом спросила Стеша.
Свинарёв заложил книгу ладонью и посмотрел на гостью испытующе.
— Я человек серьёзный, Степанида Лексеевна, — сообщил он. — Ежели не по сознательному самочувствию женской природы без дальнейшей почтенной продолжительности обоюдства, так оно у меня востребования не имеет.
От этих строгих слов Стешкина храбрость арфистки развеялась без следа.
— Дак я же и продолжительно готова… — краснея, пролепетала Стешка.
Федя не был дома три месяца, но возвращение его не радовало.
Война опустошила Николо-Берёзовку, село прежде сытое и шумное. Всё так же вдоль берега в ряд громоздились огромные хлебные амбары с длинными пирсами на сваях, но теперь уже без пришвартованных барж. Всё так же над крышами села вздымалась краснокирпичная колокольня Никольского храма, но колокола молчали — пономаря убили. Большевики разграбили купеческие лавки, сожгли торговые ряды на площади и конфисковали лошадей: широкие улицы без фаэтонов и телег теперь выглядели как заброшенные. Впрочем, у семейства Панафидиных обширное хозяйство не пострадало.
На бревенчатом челе дедовского дома красовался спасательный круг — знак лоцмана. Федя сидел под раскрытыми окнами на скамеечке и смотрел на Каму. Поодаль возле дебаркадера пароходной компании Колчина и Курбатова стоял пришедший из Сарапула «Русло», и Никита Зыбалов припёрся в гости к дедушке Финогену Макарычу. Федя гладил по голове косматого Меркушку — дедушкиного пса Меркурия — и слушал, о чём говорят в доме.
— И почто же ты, Аникита Семёныч, к нам целу баржу солдат привёз? — строго спрашивал дедушка. — У нас в селе и так своё ополченье имеется.
После бегства красных в Николо-Берёзовке собрали отряд самоохраны.
— Это не к вам, Финоген Макарыч, — объяснял Зыбалов, — это на Арлан.
— Чегой в Арлане имя делать? — допытывался дедушка. — Девок портить?
— Там в лесах буровые на нефть работают, знаете?
— Знаю. Нобелевская затея. Дыму много, а нефти ни ведра.
— Большевики на тот промысел выслали свой десант. А наша Ижевско-Воткинская рабочая республика постановила красных с буровой турнуть. Нам самим нефть нужна, ежели отыщется. Вот солдаты и пойдут матросню гнать.
Про балтийцев, отправленных на Арлан, «рябинники» узнали от капитана Хрипунова с «Бирюзы». Федя видел «Бирюзу» в Сарапуле. Да, «Русло» отделал её жестоко: стены в дырах от пуль, окна выбиты, труба упала, левый борт словно кошки драли… А внутри везде запёкшаяся кровь и бурые бинты.
«Рябинники» ворвались в Сарапул два дня назад. Большевики вывели из Симонихинского затона дюжину буксиров, погрузились на баржи и уплыли в Вятку. Растерзанный Сарапул дымился. Возле пристаней чернели сгоревшие и полузатопленные пароходы — в том числе и «Бирюза». Капитана Хрипунова, израненного в бою с «Руслом», красные оставили в госпитале. «Рябинники» допросили Хрипунова, и он рассказал о матросском десанте. Командование ижевцев решило взять нобелевские промыслы в свои руки. «Русло» потащил баржу с отрядом «рябинников» из Сарапула в Николо-Берёзовку, откуда начиналась дорога в село Арлан и к буровым вышкам на устье Белой.
— Но бог с ним, с Арланом, — говорил Зыбалов деду Финогену. — Пускай там ребята прищучат морячков, не моё дело. У меня другое…
— Ну, излагай, — с важностью снизошёл дед.
— Мы, речники, тоже воюем, и «Русло» — геройский пароход. Отчитаюсь тебе, Финоген Макарыч, что мы один буксир у красных потопили и с пяток судов к бегству принудили. Команда у нас — те же суворовские чудо-богатыри, и твой внук стоял под огнём как скала! А почему всё?
— Почему? — послушно спросил дед.
— Потому что мы образу Николы молимся, чтобы он врага остановил.
— Якорник может, — удовлетворённо прогудел Финоген Макарыч.
Федя и не сомневался, что Якорник может. Без Якорника вообще не было бы на свете ни Феди, ни отца его, ни даже деда Финогена.
Восемьдесят лет назад Федин прадед Макар Панафидин посватался к здешней девке — красавице Матрёне. И Матрёна рада была сватам от Макара, но родители её предпочли молодого купца Татарникова. Свадьбу назначили на осень, когда Татарников вернётся из торговой поездки с деньгами.
Дело у Татарникова было небывалое. Вместе с сарапульскими купцами Колчиными он составил «кумпанство», которое построило первый на Каме кабестан. Эти допотопные пароходы не имели гребных колёс и передвигались с помощью якорей. Лодки-завозни затаскивали якоря вперёд и бросали на дно; посудины подтягивалось к ним, наматывая якорные тросы на вал посредством паровых машин. Кабестан стоил неимоверно дорого, потому что по сути был целой плавучей деревней с толпой работников: сам пароход, пара завозней и орава шустрых дощаников, безостановочно мотавшихся на берег за дровами. Неуклюжий, корявый кабестан тянул три-четыре баржи и полз ненамного быстрее, чем бурлацкая артель, зато дымил, грохотал и скрипел на всю реку.
Татарников и Колчины взяли выгодный казённый подряд на хлебный караван. А Макар Панафидин в церкви родного села опустился перед Николой Якорником на колени и взмолился, чтобы тот остановил пароход Татарникова и разорил купца — тогда Матрёну отдадут ему, Макару. И кабестан в пути сломался: треснул чугунный шкив. «Кумпанство» не управилось с подрядом за одну навигацию и лопнуло. Отец Матрёны осенью отказал злосчастному Татарникову, и Матрёна вышла замуж за Макара. А их дети и внуки — лоцманы Панафидины — почитали Николу Якорника своим прародителем.
— Ты ведь церковный староста, Финоген Макарыч? — спросил Зыбалов.
— Избрали, — солидно подтвердил дед.
— Мы всей командой тебя просим: дозволь нам до конца плаванья хранить образ Николы у себя на борту… Нам он в бою защита и надежда!
Федя замер, прислушиваясь, что скажет дедушка. Меркурий подождал и мягко боднул Федю головой в руку — не забывай гладить!
— Ты же человек старый, мудрый, — сладко пел деду Финогену Никита Зыбалов. — Пособи нам с красными воевать!
У Феди сжалось сердце. Не должен дедушка отдавать образ! Настоящая война — она не между белыми и красными. Она по-другому богом проложена.
Федя вспоминал самое страшное своё впечатление последних дней — капитана Хрипунова. До Сарапула Федя видел Хрипунова только издали: на «Самару», «Марка» и «Редедю» — на знаменитые богатырские буксиры — не брали молодых лоцманов вроде Панафидина-младшего. А теперь Федя увидел Хрипунова вблизи. Огромного. Властного. Полного жизни, хоть и раненого.
«Рябинники» вшестером еле волокли его из госпиталя во двор. Госпиталь размещался в доме купца Стахеева, и в саду за домом были вкопаны качели. Верёвки с плетёным креслицем с них срезали, и на перекладину закинули петлю. Связанный Хрипунов бился всем своим большим телом. Его подняли в петле над пожухлой травой, и от могучих рывков умирающего капитана качели ходили ходуном. Федя видел, какой серой жутью наливается лицо повешенного, как выкатываются глаза из глазниц… Нет, Николу нельзя брать на войну. Кого он будет останавливать? Как?.. Так, как Хрипунова?!..
— Что ж, ради правого дела могу и дозволить, — прогудел дед Финоген. — Пущай Никола вам послужит. А Федьке прикажу просить водвоё истовей!
Федя в тоске смотрел на Каму. На берегу валялись старые лодки, брёвна, дырявые рыбацкие корзины. Река отсвечивала солнцем, словно говорила: сами разбирайтесь. Ослушаться деда Федя не мог. Не такие они люди, Панафидины, чтобы друг друга попирать. И Федя понял, о чём ему надо просить Якорника. Просить надо о том, чтобы остановил его собственный непобедимый пароход.
Если бы не рисунок лоцмана Феди с обозначенной ходовой, Нерехтин наверняка посадил бы свой буксир на мель в протоках Бельского устья. Но всё обошлось: не потребовалось даже гнать перед пароходом матросов с шестами-намётками, чтобы промеряли глубину.
К середине дня «Лёвшино» добрался до нобелевской пристани. Здесь у причальных мостков стояла пустая баржа, и свою баржу Нерехтин пришвартовал к её борту. На берегу торчали краны-оцепы, за кустами виднелись склады и балаган. Пристанской сторож побежал на промысел за начальством — до промыслов было две версты.
— А я думал, что про нас уже все забыли, — весело сказал Фегреус Турберн, пожимая руки Нерехтину и Бубнову. — Со связью творится сущая чертовщина! Из Николо-Берёзовки и Арлана можно телеграфировать только в Уфу или Екатеринбург, а в Сарапуле телеграф обслуживает лишь военные нужды!
Иван Диодорович понял, что этот пожилой инженер, одичавший в глуши, не очень-то разбирается в обстоятельствах гражданской войны.
— Промысел работает? — строго спросил Бубнов.
— Да, мы продолжаем бурение. Приглашаю к нам посмотреть, господа.
— Мне ни к чему, — отказался Иван Диодорович. — Я своё дело сделал.
Он не раз бывал в Баку и знал, как устроены нефтяные промыслы.
— Веди, — согласился Бубнов.
От пристани до промыслов через жёлто-зелёный лес тянулся просёлок с разъезженными колеями. В сапогах, тщательно смазанных дёгтем, Турберн шагал напрямую, а Бубнов приотставал, огибая лужи с палой листвой. Турберн курил трубку, на ходу ловко вставляя мундштук под пышные сивые усы.
— Положение у промысла тяжёлое, — рассказывал он. — Местные рабочие сбежали, остались только бакинские, однако в их среде тоже нарастает недовольство. Из шести скважин я вынужден был законсервировать четыре. Оборудование изношено. Дважды на нас нападали какие-то бандиты, увели всех лошадей. Конечно, у меня есть наган, но, сами понимаете, это не защита. Я даже завёл тайник, чтобы прятать деньги и документы. Словом, я очень рад, что вы берёте наш промысел под контроль. Мне нужны порядок, дисциплина и безопасность. Когда я работал на Эмбе и в долине Ферганы, для ограждения буровых партий от грабежей азиатов у нас размещали казачьи команды.
— Не равняй красных военморов и царское казачьё! — зло сказал Бубнов.
Турберн посмотрел на него с укором.
— Промышленность немыслима без сотрудничества с властями, — пояснил он. — И я рад, что появилась власть, которая может нас поддержать. Если к нам прислали вооружённую охрану, а не управляющих на смену, значит, Нобели нашли способ взаимодействия с Советами. Это правильно и прекрасно. Вы не надзиратели, а долгожданные помощники, господин моряк.
— Я тебе не господин, — по инерции буркнул Бубнов.
— Как мне к вам тогда обращаться? Как вас по имени-отчеству?
Бубнов к такому не привык. Строгость командиров, дружеская простота других балтийцев, неприязнь речников, ненависть крестьян — оно понятно. А усатый хрен предлагал своё уважение. Бубнов даже растерялся.
— Про… Прохор Петрович я, — сказал Бубнов, удивляясь, как это звучит.
Буровая находилась на большой лесной поляне — былом покосе.
Бубнов оглядывался. Дощатая шатровая вышка высотой с дерево, наверху — помост, стойка с фрикционными колёсами и приводными ремнями; рядом с вышкой — несколько локомобилей под навесами, поленницы, штабеля труб и стальных штанг; поодаль — кузница, добротный бревенчатый домик управляющего, казармы и баня, столовая, пустая конюшня, амбары и пильная мельница.
— Вторая действующая буровая отсюда за полверсты. Вашему отряду будет удобно занять казарму. Там просторно, и чугунная печка есть.
— А где нефть? — наивно спросил Бубнов.
— А вот нефти ещё нет, — улыбнулся Турберн. — Не добурились.
Галантным жестом он пригласил Бубнова в свой дом.
Гостиной здесь служила камералка — лаборатория с полками, на которых блестели различные приборы и химическая посуда. Турберн усадил матроса за стол, застеленный старой пожухлой газетой, и принёс бутылку.
— Это биттер, — сказал он. — Крепкая горькая настойка.
— Знаю, чалился в твоей Швеции, — кивнул Бубнов.
Турберн разлил настойку в жестяные кружки.
— Нефть здесь очень глубоко, Прохор Петрович. По нашим оценкам, продуктивный горизонт начинается на пяти тысячах футов. В Американских Штатах бурили даже на семь тысяч шестьсот, но и пять — это исключительно. Так что здесь у нас всё имеет необыкновенную ценность. Новейшее буровое оборудование конструкции инженера Глушкова. Образцы пород из скважины. Бланки с рапортами, буровой журнал и чертёж геологического разреза.
Турберн посмотрел Бубнову в глаза.
— Понимаете, Прохор Петрович, наша скважина — подлинная революция в нефтеразведке. Если мы дойдём до нефти, то докажем правоту наших взглядов на законы нефтеносности. И по этим законам другие геологи смогут находить нефть там, где сейчас её никто не ищет. Мы откроем человечеству доступ к нефтяным морям под землёй. Вот чем мы с вами тут занимаемся.
Бубнов был польщён, что с ним разговаривают столь серьёзно.
— Что ж, мне ясно, — сказал он. — Революция — дело нам обыкновенное.
— Пускай мы и не добрались до нефти, но все её признаки у нас уже есть, — продолжил Турберн. — Потому главное на буровой — не вышка и не скважина, а вон та папка с документами, — Турберн указал на одну из полок, — и образцы пород. Они в ящиках в сарае. Если случится налёт, поджог, взрыв, то вы должны спасти эти материалы. Они важнее промысла и работников.
Бубнов хмыкнул, впечатлённый самоотверженностью усатого шведа.
— У вас, я гляжу, порядки-то флотские: сам погибай, а корабль спасай. Я на крейсере «Аврора» служил. В Цусимском бою нас япошки так зажали, что дым из всех пробоин повалил. Капитана убило, но «Аврору» мы вывели.
— Верно говорите, Прохор Петрович. — Турберн снова разлил по кружкам биттер. — Кстати, о корабле. Когда уходит ваш буксир?
— Братва разгрузит баржу, и отпущу.
— Прошу, задержите его немного. Я напишу Нобелям письмо с отчётом и номенклатурой дополнительного оборудования. Мне требуются обсадные трубы, раздвижные штанги, станки вращательного бурения, колонковые цилиндры, долота, термометр Петтенкофера… Если удастся раздобыть, хочу получить динамо и погружной электрический насос Арутюнова.
— Нобели твои — контра! — тотчас возразил Бубнов.
— Тогда пусть письмо передадут тем, кто принимает решения.
— Прикажу передать командованию, — согласился Бубнов. — Пиши письмо.
Бубнову понравилось, что учёный швед принимает его, простого матроса, как начальника, понравилось, что здесь, на промысле, от него действительно зависит большое свершение. Это тебе не на барже тащиться за буксиром.
— Ладно, прогуляйся, — неохотно дозволил Иван Диодорович. — Но смотри у меня, Катюшка! Я ведь знаю, что ты опять полночи с ним на корме сидела!
— Дядя Ваня, шпионьте за тётей Дашей! — нахмурила брови Катя.
— Всё, не лезу… — проворчал Иван Диодорович. — Хотя ведь дело это…
— Дядя Ваня! — почти рассердилась Катя по-настоящему.
Моряки с поклажей уже ушли с баржи на буровую. «Лёвшино» готовился к отвалу; задержка была только за посланием Турберна, о котором капитану сказал Бубнов. Ивану Диодоровичу надоело ждать, и он отправил к инженеру князя Михаила, а Катя попросилась отпустить её вместе с князем.
За время, проведённое на пароходе, Катя отвыкла от земли, от леса, и всё здесь ей сейчас казалось каким-то выдуманным. Мокрые чёрные колеи дороги, испятнанные палыми листьями. Обессиленная трава. Зелёные и зыбкие толщи осинника, беззвучно вскипающие изнутри желтизной. Прозрачный воздух был отмыт дождями от ярмарочного летнего обмана — от обещания счастья. Птицы молчали. Пахло свежей небесной водой: это был запах утекающего времени.
Мир словно застыл в невесомости падения.
Катя смотрела на князя Михаила. В Михаиле она чувствовала странную завершённость души. Михаил отрёкся от власти над миллионами и пережил смерть, будто не взял лишний груз, — что же он увидел в жизни ещё более важное? За таким человеком надо идти без сомнений. И Катя пошла бы, если бы он позвал. Она не станет просить его, это недостойно, но если он оглянется и улыбнётся, она пойдёт куда угодно. Она сама так решила — и не боится. Папа знал, что надо делать, потому и погиб. А Михаил знает, чего не надо делать никогда, и для свободного человека это главнее. И она, Катя, тоже свободна.
На промысле повсюду мелькали чёрные бушлаты — моряки осваивались и обустраивали казарму. Катя и Михаил с удивлением рассматривали огромную дощатую вышку. Рабочий в грязной робе махнул рукой на дом инженера.
Турберн усадил гостей за стол и принёс самовар.
— Выпейте чаю, — предложил он. — Вот сахар. Мне нужно ещё полчаса.
— Что ж, извольте, — согласился Михаил.
Его внимание привлекли старые газеты, которыми был застелен стол, обожжённый химическими препаратами. Один мятый лист князь осторожно вытащил из-под самовара. Это были екатеринбургские «Городские новости».
Забыв о Турберне и Кате, князь Михаил читал заметку, подписанную псевдонимом «Патриот». Автор сообщал, что на мусорке у речки Мельковки некий бдительный офицер заметил собачку, ранее принадлежавшую царевичу Алексею… Михаил помнил кокер-спаниеля Алёши, его звали Джой… Глупая собачка привела к новому хозяину — красноармейцу, который участвовал в расстреле царской семьи и присвоил кое-что из имущества. Красноармейца арестовали и передали следственной комиссии, занимающейся поиском захоронения бывшего царя Николая, его жены, детей и сопровождающих лиц.
Князь Михаил побледнел. Это было первое официальное свидетельство, что не только Ники, но Аликс, Алёша и девочки тоже мертвы.
— Вот моё послание руководству, — сказал Турберн, протягивая конверт.
— Откуда у вас эта газета? — спросил Михаил.
— В Николо-Берёзовке рабочие прихватили, или в Арлане. Туда иногда доставляют корреспонденцию из Екатеринбурга.
Катя поняла, что Михаил впечатлён каким-то известием.
— Что-то случилось? — спросила Катя на обратном пути.
— Просто разные мысли, — помедлив, ответил князь.
Он не хотел говорить. Что тут скажешь? Михаил давно знал, что брат убит, но семья… Большевики о ней не распространялись, однако молчание было красноречивее слов. Хотя всё-таки теплилась надежда, что дети уцелели. Неужели большевики беспощадны, как звери?
Михаил шагал по мягким мокрым колеям просёлка. …Ники сам накликал беду. Он искренне верил, что создан для трона, а на деле не имел ни малейшего таланта к власти. Добродушный, как уездный помещик, Ники был образцом заурядности. Он любил парады и пышные богослужения, и больше его ничего не интересовало в государстве. Судьба отомстила ему за то, что занимал место, к которому был неспособен. Но дети — четыре славные девочки и болезненный мальчик… За грехи родителей они заплатили страшную цену.
— Хочешь, присядем отдохнуть? — спросила Катя, чутко ощущая, что каждый новый шаг словно приближает Михаила к отчаянью.
Они сошли с просёлка в лес. За кустами обнаружилась поваленная берёза, белый ствол — будто скамейка.
…Попранная неприкосновенность детей обжигающе остро напомнила Михаилу, что его собственные связи с жизнью рвутся одна за другой. Грязный нефтепромысел, рабочие пароходы, грубое простонародье и захолустные городишки — это всё не его мир. Не потому, что дурной или ничтожный, а так сложилось по судьбе. У него были яхты за сверкающим прибоем Ливадии и горцы Дикой дивизии, Альпы и Канны, дворец в Гатчине и вечера у камина в замке Небворт; Наташа, его жена, читала «Санди таймс», а сын мечтал стать автогонщиком… И что же осталось, кроме воспоминаний? Последний отзвук утраченного мира — вот эта милая девушка, дочь погибшего промышленника. В её сдержанности, в её жестах, в её строгой красоте и умении молчать ещё сохраняется высокий дух той жизни, которой он так полно жил до кровавой смуты. Вернёт ли он когда-нибудь хотя бы часть былого? И много ли ему на веку отмерено, если убивают даже невинных детей? А ему хочется жить — и не таиться в тёмном трюме, а чувствовать себя живым, живым, живым.
Князь Михаил обнял Катю и поцеловал. И Катя ждала этого — ждала уже давно. Не важно, что уготовано ей в будущем. Не важно, правильное решение она приняла или нет. Она решила — и точка. Бабье лето и тихий лес у дороги на нефтепромысел — значит, так. Ей не о чем жалеть. Этот мужчина отказался от трона великой державы — но не отказался от неё, от Кати.
Она чувствовала податливую траву под спиной, чувствовала большие и бережные руки. Оба они — и Катя, и Михаил, — словно плыли по волнам на невидимом пароходе, и Михаил держал голову Кати на ладони. Катя смотрела на Великого князя как в первый раз, и над ними вздымались кроны деревьев, а над кронами в остывшей синеве неба протянулся журавлиный клин — словно компас, остриём нацеленный на юг, где лето длится бесконечно.
А потом, когда время вновь стронулось с места, когда очнулся запах влажной травы и выдохнула лиственная тишина леса, откуда-то издалека до них донёсся треск пулемётных очередей и стрельба из винтовок.
Стекло в окошке лопнуло, и пуля, цокнув, прошила самовар навылет — две струйки кипятка выплеснулись из дырок на стол. Бубнов и Турберн как раз пили чай. Опрокинув лавку, Бубнов ринулся из камералки на улицу.
С опушки леса трещали два или три пулемёта. Пули молотили по домикам и сараям, лязгали по трубам в штабеле и по локомобилям под навесами. Возле казармы друг на друге лежали убитые моряки, на них сыпалась щепа от стен. Бубнов сразу оценил воинский навык нападавших: конечно, они сначала наблюдали за промыслом, а потом атаковали, огнём разделив промысел на две половины. Это были не бандиты и не мятежные крестьяне, это были опытные солдаты — «рябинники». Они пришли, чтобы вышибить балтийцев с буровых.
Рабочие заполошно метались, не зная, что делать и куда деться. Дощатая вышка гулко бренчала. Моряки, пригибаясь, пробирались на боевые позиции, намеченные Бубновым пару часов назад; два балтийца катили «максим» на колёсном станке. Однако «рябинники» так расположили свои пулемёты, что с опушки очередями подметали всю площадку промысла. Везде уже чернели бушлаты моряков, упавших в пожухлую траву или в растоптанную грязь.
Но это было ещё полбеды. Бубнов заметил солдат, бегущих к вышке со стороны Николо-Берёзовской дороги, — они угрожали с фланга, и моряки на промысле, разворачивая оборону против пулемётов в лесу, не видели новых врагов. Бегущие от дороги «рябинники» намеревались стремительным броском домчаться до балаганов с локомобилями и засесть под их защитой.
— Братва, справа!.. — заорал Бубнов и пальнул в воздух из револьвера.
Его не услышали.
Солдаты скрылись за паровыми агрегатами. Под пузатыми и клёпаными тушами машин сквозь спицы железных колёс полезли стволы трёхлинеек, захлопали выстрелы. А сбоку от навесов чертополох вдруг затряс верхушками — это «рябинники» по-пластунски поползли ещё и к штабелю обсадных труб.
— Справа!.. — надрывался Бубнов и лупил из нагана по шевелящейся траве.
Кинжальный огонь с фланга смял оборону промысла, моряки попятились прочь со смертельных рубежей. Пулемётчики одинаково уткнулись в землю ничком, их «максим» замолк. И тогда на опушке появилась разрозненная цепь «рябинников». Бубнов понял, что солдат не отбить, и промысел потерян.
— Отходи ко мне! Ко мне! — надрывался он возле домика Турберна.
В камералке инженер торопливо запихивал в кожаную папку документы по скважинам — буровые журналы, бланки отчётов и схемы разрезов. Через заднюю дверь Турберн выскользнул во двор и кинулся к локомобилю возле поленницы — ржавому и давно бездействующему. Открыв чугунную топочную дверцу, Турберн сунул папку в зев закопчённого бункера, положил туда же пистолет в промасленной тряпке и нагрёб сверху кучу холодных углей. Бункер и был его тайником. Вряд ли кого-то заинтересует громоздкий поломанный агрегат. Турберн распрямился, вытирая руки о бока, и огляделся — никто его не видел.
Внезапно из-за поленницы прямо на него вывернул рыжебородый солдат в грязной гимнастёрке. В его искажённом лице не было ничего человеческого, длинная винтовка мгновенно нацелилась Турберну в грудь.
— Я сдаюсь! — тотчас выкрикнул Турберн и вздёрнул руки над головой. — Я не военный, я инженер!..
Солдат без слов перехватил винтовку и окованным прикладом ударил Турберна в зубы. Охнув, инженер осел в крапиву и репейник. Солдат сразу же пнул его, опрокидывая навзничь, и снова ударил, потом снова и снова. Под ударами солдата Фегреус Турберн хрипел и корчился, но, теряя сознание, всё же понимал, что ему ещё повезло: приклад — не пуля и не штык.
А до пристани грохот пальбы не долетал. «Лёвшино» стоял под парами, готовый к отвалу; Нерехтин ждал, когда вернутся князь Михаил и Катя.
Михаил и Катя возникли как-то внезапно, словно из ниоткуда. Под их ногами тревожно застучали доски пирса, брякнула сходня. Михаил, тяжело дыша, поднялся на мостик, где толпилась половина команды.
— Иван Диодорович, на промысле — бой! — измученно сказал он и сел на патронный ящик возле пулемёта. — Судя по всему, нападение нешуточное.
Речники встревоженно загомонили.
— Может, морячкам и туго, но это уже не наша забота! — сразу заявил боцман Панфёров. — У них там своё, у нас — своё, надо швартовы снимать!
— А вдруг белые сюда прикатятся? — испугался Митька Ошмарин.
— За этих чертей нам под пули соваться? — возмутился Павлуха Челубеев.
— Дак погано своих-то бросать… — засомневался штурвальный Дудкин.
— А мы ничего не слышим! Тихо вокруг!
Вокруг парохода и вправду висела осенняя тишина, даже вода не плескала в борт. Застывшая протока, безмолвный лес, высокое синее небо.
— Заткнитесь! — осадил команду старпом Серёга. — Капитан тут главный!
Иван Диодорович думал, разглядывая своих людей.
— Не мешайте Ване, ребята! — успокаивала всех Дарья. — Чего как дети?
В этом рейсе никакого братства с моряками не было и в помине.
Сколько раз балтийцы угрожали речникам винтовками!
— Сдохнет Бубнов — я свечку в храме зажгу, — дерзко сказала Стешка.
Команда, в общем, была согласна: балтийцев к псам!
— Шуруйте все на хрен с мостика! — наконец рассерженно объявил Иван Диодорович. — Стоим у пирса, и всё!
Расталкивая людей, он упрямо прошагал в рубку и дёрнул за стремя гудка. Над пристанью и над лесом раздался протяжный и вязкий вой.
Этот вой доплыл до промысла, и Бубнов даже удивился, уловив далёкий призыв парохода. На промысле дрались уже врукопашную, всё перепуталось, озверевшие люди бросались друг на друга, рычали, били насмерть, вцеплялись в горло, падали, поднимались и опять падали. Линялые гимнастёрки солдат почернели от крови и грязи, как матросские бушлаты. Побоище крутилось между сараев и балаганов, скатывалось в комья и рассыпалось, оставляя тела.
— Уходи на пристань!.. — сорванным голосом орал морякам Бубнов.
Он помнил объяснения инженера Турберна, что документы о скважине важнее, чем сам промысел, и бросился к домику инженера.
В камералке стоял и озирался рослый рыжебородый солдат с винтовкой. Бубнов опешил, будто увидел волка. Этого краткого мгновения солдату было достаточно: он вскинул винтовку и выстрелил. Бубнову показалось, что его насквозь пронзили раскалённой палкой. Отшатнувшись, он тоже вскинул руку с наганом и тоже выстрелил.
Солдат уронил винтовку и повалился на полки с химической посудой, а Бубнов, слабея, попятился к двери и выпал наружу.
В его сознании всё разъехалось, сливаясь воедино: взлетающее над ним небо, лица, руки, кубрик на барже, стрельба, гудок парохода, ветви деревьев, крейсер на морской зыби, лужи, боль, топот, тряска, стрекочущий аэроплан, матерная ругань… И наконец он сообразил, что матросы тащат его на руках по просёлку. Их было то ли трое, то ли четверо — сколько уцелело в бойне на промысле, — и они убегали с промысла на пристань, унося с собой раненого командира. Хлестала листва, чавкала грязь под ногами, и откуда-то издалека, не давая потерять надежду, всё кричал и кричал пароход.
«Лёвшино» гудел так, что на борту всем поневоле стало страшно — будто архангел нёсся над мёртвой пустыней, трубил и искал живых. Осиновый лес молчал, безответно заглотив всё, что в нём случилось. Но потом в его недрах бабахнул отчаянный выстрел — просьба не уходить от берега, не бросать.
Речники, стоявшие у фальшборта, увидели выбегающих из леса моряков. Истрёпанные балтийцы проволокли безвольного Бубнова по сходне.
— Отвал! — сразу скомандовал Иван Диодорович.
В кожухах заскрипели, проворачиваясь, гребные колёса. Вытянутый крамбол дрогнул. Пароход медленно и неохотно отодвинулся от пирса.
Окровавленного Бубнова бережно положили на палубу; над ним склонилась Дарья и принялась резать кухонным ножом набухшую тельняшку.
— Не заслужил, чтобы дождались… — серыми губами прошептал Бубнов.
Им повезло: узкими протоками устья Белой «Лёвшино» успел пробраться ещё засветло и нигде не сел на мель. В сумерках Иван Диодорович приказал бросить якоря возле глухого низменного берега. Утром предстояло пройти самый опасный участок — Николо-Берёзовку, Сарапул и Галёво, всё сразу.
Утро было хмурым, словно не хотело начинаться; в небе теснились серые и сизые облака; простор Камы казался угрюмым — ветер гнал волну, озлобляя реку, будто цепную собаку, которая щетинит шерсть на загривке и скалится.
Николо-Берёзовку миновали благополучно, по воложке слева от острова. Заботливый Сенька Рябухин притащил стул, и Катя, подняв воротник лёгкого английского пальто, сидела за надстройкой в заветрии. Она ждала Сарапул.
Подошла Дарья и положила Кате на колени свой пуховый платок.
— Возьми, холода скоро.
Катя взяла платок и прижала к лицу, скрывая, что едва не плачет. Она уже прикипела душой к тёте Даше, к Ивану Диодорычу, к людям на «Лёвшине».
— Воля твоя, Катюшка, — задумчиво сказала тётя Даша, — но только твой офицер тебя не любит. Бог знает, что ему от тебя надо.
Не обманись.
Катя опустила платок. Глаза её высохли.
— Я сама себе хозяйка, тётя Даша. Поучений не прошу.
— Ну-ну, — вздохнула Дарья и ушла.
Иван Диодорович рассчитывал отправить Катю и Михаила на берег в лодке. Не известно, кто в Сарапуле — большевики или «рябинники», поэтому лучше высадиться в деревеньке Непряха за шесть вёрст от города. Однако план сорвался. На Шорьинском перевале дымил какой-то караульный пароход; в бинокль Иван Диодорович опознал «Рассвет» — вооружённый буксир «чебаков».
— И что делать? — спросил Серёга Зеров.
В рубке теперь не было надзирателей, всяких Жужговых или Бубновых; Иван Диодорович ощущал себя как дома, как раньше — он, пароход и команда. Значит, он может всё, он — хозяин на этой реке, он старый капитан.
— Прорвёмся с боем, — сказал он, будто «прорвёмся с богом».
На мостике зазвенела рында, и Катя встрепенулась: неужели пора? Когда на корме появился Серёга Зеров, Катя встала со стула и подняла саквояж.
На пару с матросом Краснопёровым старпом принялся быстро крутить ворот, подтягивая лодку, которая болталась за буксиром на тросе.
— Время? — сдержанно поинтересовалась Катя.
— А, Катюшка!.. — спохватился Серёга. — Прости, не для вас лодка. Сейчас, похоже, с чебаками будем биться. Диодорыч приказал бросить баржу — надо с неё Кузьмича снять, шкипера. Не судьба вам с Михайлой на берег сойти.
Катя одновременно и помертвела, и ожила. Сарапул отменяется?.. Катя нелепо застыла возле орудийной башни, с изумлением осознавая, что ей вовсе не хочется покидать буксир. Она не могла вообразить любовь с Михаилом вне этого парохода — в чужом городе, в доме у тёти Ксении, на дорогах войны…
— Эй, всем тревога! — с мостика закричал в рупор Иван Диодорович. — Пулемётчики, пушкари, по местам! Остальные — прячься в машину!
С низкого борта баржи в лодку матроса Краснопёрова с мешком в руках спустился шкипер Кузьмич. Лодку на вороте потащили обратно к «Лёвшину». Пароходу требовалось сбавить скорость, иначе натянутый буксирный конец не снять ни с кнехтов на барже, ни с гака на буксире, но Иван Диодорович не желал терять разбег своего судна, и старпом просто перерубил трос авральным топором. За это время вражеский «Рассвет» рулём и колёсами отработал почти полный разворот — похоже, он намеревался уклониться от боя.
— Саныч, давай на всю! — скомандовал Нерехтин в переговорную трубу.
На удаляющуюся баржу с мостика смотрел лётчик Свинарёв. Маленький самолётик на палубе баржи топорщил крылья как-то по-осеннему прощально.
— Сожалею «Ньюпор», хороший он аппарат, — в рубке признался Ивану Диодоровичу Свинарёв. — Но в обстоятельстве разумное решение я одобряю.
— Степаниду свою одобряй, — буркнул Иван Диодорович.
Все уже знали, что Стешка перебралась в каюту к лётчику.
«Рассвет» дымил на полверсты впереди. Он убегал, а «Лёвшино» догонял. С кормы «Рассвета» била пушка — полевая трёхдюймовка, и шумные столбы воды подскакивали то справа, то слева от «Лёвшина», изредка окатывая водой то палубу, то мостик. «Лёвшино» отвечал из орудия на носу, вздрагивая от каждого выстрела. Пулемёты ещё молчали, дожидаясь нужной дистанции. Уползали назад берега — лесистые угоры и блёклые лоскутья сжатых полей.
Снаряд разорвался на крыше надстройки: осколки пробарабанили по рубке, рухнул дефлектор, заорали пулемётчики. Часть округлого колёсного кожуха с броневым листом обвалилась в реку, и в тёмную дыру стало видно, как вращаются мокрые стальные дуги и перекладины гребного колеса.
Иван Диодорович выскочил на мостик. Под треногой «льюиса» у барбета корчились раненые. Кисло воняло взрывчаткой.
— Пушкари, мерзавцы косорукие, да хоть раз его достаньте! — гневно крикнул Нерехтин артиллеристам у носовой полубашни.
Команда «Лёвшина» укрылась в полутёмном машинном отделении, будто в погребе в грозу. Осип Саныч наблюдал за циферблатами, напоминая счетовода; котёл утробно урчал, лязгали рычаги и передачи; матросы, теснясь к бортам, сидели на стлани и подбирали ноги, чтобы не мешать машинистам и кочегарам. Корпус парохода потрескивал при толчках выстрелов, сверху с бимсов сеялась ржавая пыль. Катя старалась не смотреть на князя Михаила. Пусть он наедине с собой примет то, что сегодня они в Сарапул не попадут.
Дарья завозилась на решётках подмёта, поднимаясь на ноги.
— Холодно ведь наверху, — пояснила она. — Кожан Ване принесу…
— Стреляют же там, тётя Даша, — предостерёг её Митька Ошмарин.
— Да ладно.
— Я с тобой! — толкая соседей, тотчас принялась ворочаться и Стешка.
— Чего всполошилась? Не улетит твой лётчик! — заухмылялись матросы.
А гонка пароходов продолжалась.
Перед Сарапулом по реке растянулись два острова, и «Рассвет» свернул в боковую протоку, но Иван Диодорович не полез в ловушку — догадался, что протока простреливается батареей из города. И батарея вскоре забабахала, надеясь прихлопнуть «Лёвшино» сверху навесным огнём. Иван Диодорович видел за островами столбики сарапульских колоколен и горб Старцевой горы.
Снаряд взорвался на корме буксира и смял орудийную полубашню. Ствол пушки задрался к небу, изувеченных канониров расшвыряло во все стороны. «Лёвшино» увесисто качнул задом, раскатив шипящую волну; штурвального в рубке бросило грудью на штурвал, а Нерехтин, Свинарёв и Серёга Зеров едва не упали. Иван Диодорович вцепился в переговорную трубу.
— Держи курс! — рявкнул он Дудкину. — Мы ещё живы!
«Рассвет» приотстал, пропуская «Лёвшино» вперёд — под прямой огонь батареи. Буксир нёсся мимо города. Его машина работала на полную мощь, рядом с ней ни слова нельзя было услышать от злого лязга и клокота; потные кочегары поливали котёл водой из вёдер. В колёсных кожухах бурлило, пену выбуривало целыми сугробами, а вокруг парохода взлетали белые фонтаны, обдавая палубы и мостик. И всё же Сарапул отодвигался назад, и справа нехотя проплыл створный знак на устье Симонихинского затона. «Рассвет» не потащился дальше за «Лёвшином», опасаясь ярости раненого врага.
Кама неспешно изогнулась, мелькнул купол храма в селе Яромаска, и вдали Иван Диодорович увидел другое судно, идущее с Нечкинского перевала. И сложно было придумать встречу хуже, чем эта. Вытянув крамбол как штык, на «Лёвшино» шёл главный разбойник камского флота — пароход «Русло».
— Ну здравствуй, Федя… — прошептал Иван Диодорович. «Лёвшино» и «Русло» сближались лицом к лицу — без всяких уловок, без колебаний. Их трубы дымили, колёса крутились, но пушки молчали, ожидая верного прицела. Иван Диодорович отпихнул Дудкина и сам взялся за рукояти штурвала. Он знал, что там, на «Русле», за штурвалом так же твёрдо стоит хороший парнишка Федя Панафидин, но что поделать, если война?..
И в этот момент на переднюю палубу выскочила Дарья с кожаном в руках. Она ждала затишья, чтобы принести своему Ванюше одежду потеплее.
«Русло» выстрелил первым. Носовую орудийную башню на «Лёвшине» прямым попаданием разворотило, будто кочан железной капусты; пароход тряхнуло, и осколки острым градом прогремели по надстройке и рубке. В воздухе повис тихий звон ошеломления, и его вспорол дикий Стешкин визг:
— Тётечка Дашенька!.. Миленькая!.. Тётечка Дашенька!
Дарья лежала на палубе, стискивая в руках затёртый кожан капитана. Вокруг растекалась лужа крови. Стешка стояла над Дарьей на четвереньках.
— В-Ванюше не говори… — едва слышно попросила Дарья.
Стешка рыдала, тормошила её и жадно целовала, умоляя не умирать.
— Вот ведь дали так дали, не прочихаются! — ликовал Никита Зыбалов и хлопал штурвального Бурмакина по спине. — Пушку вдребезги, твою мать!..
Бурмакин качался с недоверчивой улыбкой, будто хвалили его самого.
Федя смотрел на «Лёвшино». Орудийная башня вражеского буксира была жутко искорёжена. Федя понимал, что «Лёвшино» остался без артиллерии, и сейчас «Русло» начнёт убивать его, как убивал «Бирюзу», только Нерехтину, в отличие от Хрипунова, отступать некуда. «Лёвшино» будет прорываться мимо «Русла» — и погибнет. Он, Федя, погубит Ивана Диодоровича.
Зыбалов выскочил на мостик и закричал канонирам:
— Молодцы, фронтовички! Валяй дальше, топи красножопых!
Федя повернулся к образу Якорника и снял картуз с лоцманским значком.
— Возбранный Чудотворче… — истово забормотал он, — радуйся, зол прогонителю, радуйся, чудес пучина, радуйся росо неботочная в знои трудов сущим, радуйся, от мятежа и брани соблюдаяй… Сыне божиего укрепитель, останови судно, погибель сеюще, избави люди твои от греха и помилуй мя!
Орудие «Русла» продолжало стрелять — лихо и красиво, потому что враг был прямо по курсу, хоть целься через дуло, и неудержимо приближался. Один снаряд снова ударил в остов разбитой пушки «Лёвшина», другой просвистел рядом с рубкой, третий пробил броню надстройки и взорвался где-то внутри. Но «Лёвшино» шёл навстречу «Руслу» бесчувственно, как одержимый — он хотел добраться до противника любой ценой, не обращая внимания на урон. Ветер сбивал набок дым из трубы, окна рубки чернели, словно от ненависти.
Иван Диодорович стоял за штурвалом сам, отстранив Дудкина. Рядом был старпом Серёга Зеров — на замену капитана, если того убьют. Серёга привёл боцмана Панфёрова. Без приглашения в рубку поднялся и Свинарёв.
— Пушек больше нету, буду таранить, — твёрдо сказал Иван Диодорович.
— Может, лучше к берегу?.. — проскрипел Панфёров.
— Разнесут в клочки ещё на полпути, — возразил Серёга.
— Или мы, или они, — угрюмо подытожил Нерехтин. — Серёжка, займись пулемётами. Панфёров, ежели начнём тонуть, выводи команду из трюма.
— Я к пулемёту пойду, товарищ капитан, — сообщил Свинарёв. — «Льюис» мне система знакомая. Надо всеми стволами бить по их орудию.
— Вот и бей, — согласился Нерехтин.
Из шести пулемётчиков «Лёвшина» в живых остался только один Сенька Рябухин — видно, оказался везучим. Свинарёв вышел на мостик, выволок тела убитых из гнезда на правом кожухе и примерился к прикладу пулемёта.
— Дяденька лётчик, вдвоём не пропадём! — радостно крикнул ему Сенька.
В трюме «Лёвшина» трое моряков-балтийцев не высидели в бездействии возле раненого Бубнова. Балтийцы слышали, как снаряды крушат пароход, слышали, что орудия и пулемёты буксира замолкли.
— Ты лежи, Прохор, а нам лучше наверх, — сказал один. — Верно, братва?
Новый взрыв громыхнул где-то в недрах пустой надстройки.
Федя смотрел на буксир Ивана Диодоровича и чувствовал, как нарастает угроза. Оглушённый бронепароход словно бы очнулся на ходу и наполнялся новыми силами. На мостике «Лёвшина» у пулемётов замелькали бегающие люди. Очереди хлестнули по орудию на носу «Русла», взрыли щепой доски его палубы, замолотили по рубке, визжа рикошетами. Федя спрятался за краем окошка, ощущая, как под пулями дрожит тонкая броня из котельного железа. Бурмакин вдруг испуганно ойкнул, ноги его подогнулись, и он повалился. Вместо глаза на его лице зияла кровавая дыра. Снаружи орали канониры и пулемётчики. Федя боязливо переступил через Бурмакина и взялся за штурвал.
«Лёвшино» был уже рядом; из игрушечного судёнышка — вроде тех, что капитаны водружают на крыши своих домов, — он превратился в громадину, и эта громадина, не сворачивая, пёрла прямо на «Русло». Под крамболом кипел бурун, колёса вертелись, из трубы вываливались клубы дыма, искрили все три пулемёта. «Лёвшино» будто съезжал с горы — ничто не могло его остановить.
Федя понял, что Иван Диодорович идёт на таран.
Федя закрутил штурвал, надеясь, что «Русло» ещё успеет уклониться. Вокруг прыгали мелкие волны Пещерского переката. «Русло» повёл нос влево, на низменный берег с отмелями и покосами, и открыл врагу свой правый борт — так пёс, сдаваясь в драке другому псу, подставляет свою шею для укуса: «моя жизнь в твоей власти, ты победил!» И «Лёвшино» мог бы пройти мимо, но не пожелал. Он двинул нос направо — вслед за «Руслом», упрямо и безжалостно поворачивая ему в борт. Федя застыл, ожидая столкновения.
«Лёвшино» взревел гудком, оглушая врага. Форштевень «Лёвшина» с лязгом и скрежетом врубился в корпус «Русла» за изгибом колёсного кожуха. Вздыбились иззубренные куски брони и сломанные доски палубы. Могучий толчок повалил команду «Русла». Буксир «чебаков» страдальчески накренился, а два уцелевших пулемёта «Лёвшина» ещё продолжали поливать его свинцом.
Сцепившиеся пароходы медленно разворачивало набегом и течением. Колёса «Русла» бессмысленно вращались, а колёса «Лёвшина» остановились и неспешно заработали обратным ходом. Буксир Ивана Диодоровича начал вытаскивать нос назад из огромного уродливого разруба в борту «Русла», и в трюм «Русла» с рокотом хлынула вода. Федя ощутил, как его пароход грузнет и ещё больше клонится на правый борт. Рубка покосилась, дверь её открылась сама собой, и Федя увидел в проём, как к пулемёту на мостике карабкается Зыбалов: хватаясь за фальшборт, он перебирался через убитых пулемётчиков.
— Суки!.. — хрипел он. — Суки комиссарские!..
Очередь с «Лёвшина» встряхнула Зыбалова, и он обвис на планшире.
Федя бросился к Никите — надо было оттащить его, чтобы не кувыркнулся в реку. Федя сгрёб Никиту и приподнял, и на миг в его глазах запечатлелось всё, что он видел: простреленная рубка с распахнутой дверью, Бурмакин на полу, золотое мерцание Якорника в темноте, покосившаяся, но дымящая труба парохода, белые облака над трубой… А затем железное чрево буксира с грохотом взорвалось, шарахнув из всех щелей струями кипящего пара. Это вода из пробоины хлынула в котёл, и тот лопнул. «Русло» будто бы раздуло изнутри, мостик подпрыгнул, и Федя в обнимку с Никитой полетел за борт.
Он бултыхнулся, потеряв Никиту в падении, и его разом со всех сторон стиснуло обжигающим холодом. Раскинув руки, он перекувырнулся и ринулся наверх. Несколько мучительных мгновений в невесомости — и Федя вынырнул словно в бурлящем вареве: слева и справа от него воду рыли огромные колёса двух буксиров. Федя барахтался в волнах, ничего не соображая; струя понесла его куда-то, болтая, как тряпку, и стукнула плечом в шершавый клёпаный борт. Небо сверху исчезло, загороженное ржавым настилом: Федю затащило под широкий обнос парохода. Рядом с урчаньем врубались в пену массивные плицы колеса, и Федя ухватился за стальной кронштейн над головой.
Пока руки и ноги от стужи не свела судорога, пока течение не уволокло его под убийственный удар огромной плицы, Федя принялся подтягиваться по кронштейнам, выбираясь из-под обноса. Пароход куда-то двигался, но Федя не сразу осознал, что это не «Русло». «Русло» ведь тонул. Наконец Федя выглянул наружу и увидел вдали свой буксир: окутанный паром, он уже лёг на дно Пещерского переката. Из реки торчала надстройка с рубкой и трубой.
— Вот он, здесь! — закричал кто-то сверху. — Держи, гнида!
Рядом с Федей шлёпнулся спасательный круг на верёвке.
Федю заволокли на борт. Едва он поднялся на ноги, ему врезали в скулу, и он упал. Поднялся — ему снова врезали, и он снова упал. Он поднялся в третий раз, и больше его не били. Он посмотрел перед собой — и всё понял.
«Лёвшино» выглядел страшно. Искорёженный остов орудийной башни; окровавленные трупы; издырявленная и помятая стена надстройки. Федя словно бы уловил железный запах смерти, что совсем недавно отплясывала на этой палубе. Вокруг Феди толпились незнакомые речники: они выжили в аду и победили, и глаза их были одинаковыми — беспощадными, как свинец.
В ногах у речников валялся и рыдал Яшка Перчаткин. Одежда его была сухой — наверное, Яшка, ошалев от ужаса, просто перепрыгнул с буксира на буксир, когда «Лёвшино» всадил свой нос «Руслу» в борт.
— Родненькие!.. — завывал Перчаткин. — Не убивайте!.. Христом богом милости прошу!.. Я ведь подневольный человек!.. Я матрос, а не пушкарь!..
Федя понял, что его с Яшкой казнят за те бедствия, которые причинил «Русло». Федя не испугался. Он просил Якорника остановить его пароход, и Якорник остановил. И больше он ничем уже не поможет.
И Перчаткина, и Федю сгребли за шкирку и куда-то потащили.
За углом надстройки на палубе в луже крови лежала мёртвая русоволосая женщина. Над ней на коленях стоял Иван Диодорович Нерехтин. Он держал голову женщины в руках и тихонько покачивался из стороны в сторону.
Рослый и плечистый мужик осторожно тронул Нерехтина.
— Двоих с «Русла» выловили, дядь Вань, — сказал он. — Хочешь — сам их стрельни… Отведи душу…
Нерехтин повернул голову. Лицо у него было в крови. Вернее, в крови у него были руки, а руками он вытирал слёзы.
— А Дашеньке это угодно, Серёжа? — спросил он.
Серёга Зеров не знал, что ответить, и нелепо топтался на месте.
— Пускай живут, — сказал Иван Диодорович. — Не нужны они мне.