Кате казалось, что она влюблена во всех и все влюблены в неё. Какие это были хорошие люди — офицеры флотилии: молодые, красивые, воспитанные, весёлые! При виде Кати они оживлялись, поправляли фуражки, говорили чуть громче. Адмирал Смирнов прищуривался, пряча улыбку, и отдавал честь — он ведь жил в доме Якутовых. Надменный и холодный адмирал Старк, тоже Катин гость, неуловимо теплел взглядом. Коля Фомин, начальник штаба, подарил ей маленький букетик подснежников. Гера Мейрер, по-юношески ушастый и губастый, всегда взволнованно краснел и напускал на себя очень озабоченный вид. А простецкий Петька Федосьев расплывался от уха до уха.
Катя не сомневалась, что умный и сдержанный лейтенант Вадим Макаров, начальник технического отдела флотилии, только ради неё возится с Алёшкой, безусловно отъявленным негодяем. Алёшка приехал от дяди Вани навестить Катю и надолго застрял у сестры, захваченный разными работами по оборудованию судов. Светлыми вечерами Алёшка с Вадимом в гостиной обсуждали какие-то схемы бронирования, аппарели и палубные крепления. Катя искренне удивилась, что её брат умеет понимать головоломные чертежи.
— А если орудия устанавливать на твоих тумбах вверх ногами?..
Алёшка уже бесцеремонно тыкал Макарову. Макаров задумался.
— Это крайне глупо, Алёша… и гениально! Если мы перевернём системы Канэ вверх компрессорами, то угол подъёма даст нам увеличение дальности стрельбы кабельтовых до сорока… У красных артиллерия дальнобойнее нашей, но мы сможем хотя бы отчасти компенсировать это… Надо посчитать!
— Считай, — снисходительно дозволил Алёшка.
Катя не ожидала, что флотилия будет такая большая. Она расползлась по Каме от Мотовилихи до Заимки, до завода «Старый бурлак». Из окна своей мансарды Катя видела на реке серые и суровые канонерки, вспомогательные буксиры и плоские баржи; видела громоздкие пассажирские суда — они были плавучими госпиталями и ремонтными базами; видела мелкие «фильянчики»-тральщики и узкие бронекатера. Всё это дымило и сложно двигалось.
Дружба с Вадимом Макаровым не затянулась у Алёшки надолго. В один прекрасный день Алёшку доставили домой под конвоем. Вечером Вадим в полной морской форме официально объяснял Кате и Роману:
— Шестидюймовые снаряды мы привезли из Иркутска, но по калибру они оказались немного велики. Мы обтачиваем их в Мотовилихинском заводе на станках, не разряжая. Это очень опасно. Рабочие рискуют жизнью. В токарную фабрику посторонним входить запрещено. Однако Алексей солгал часовому и вошёл. Более того, потребовал пустить его к станку. Я пресёк его инициативу.
— Алёша, есть вещи, которые тебе необходимо выполнять, — назидательно сказал Роман. — Например, подчиняться старшим.
Алёшка злобно сопел и смотрел куда-то в сторону.
— Я тебя своими руками задушу! — пообещала ему Катя. — Позоришь меня!
Катя сама часто бывала в Мотовилихе — сопровождала британцев.
В честь крейсеров, оставшихся во Владивостоке, британцы назвали свою канонерку «Кентом», а плавбатарею — «Суффолком». Оба судна подогнали под краны к причалам Мотовилихи: требовалось установить орудия и броню. Юинг, переводчик, не успевал и в цеха, и на пирс, работа тормозилась, и Роман попросил Катю помочь. «Кент» должен был охранять «Лёвшино» на Арлане, поэтому коммодор Мюррей поручил Роману курировать британцев. Впрочем, Роман часто уезжал в Нижнюю Курью к Нерехтину, и Катя управлялась одна.
— Откуда вы так хорошо знаете язык? — спросил Катю капитан Джеймсон.
— Я долго жила в Дорсете, — улыбнулась Катя.
Британцы почему-то смешили её. Конечно, они были мужественными людьми, добровольцами, но эти шапочки с высокими околышами и без лент, эти широкие полосы на тельняшках, эти хлопающие клёши… После жестоких балтийцев, красных военморов, дружелюбные британцы выглядели как дети.
На Мотовилихинском заводе среди причудливой архитектуры его цехов, сразу и угрюмых, и артистичных, среди шипящих и лязгающих машин с рычагами и поршнями, среди бегущих трансмиссий и вращающихся колёс, под решётчатыми фермами, проплывающими над головой, рядом со свежим пространством реки, на котором дымили пароходы, Катя начинала понимать, что такое завод и что такое навигация. Начинала понимать, что увлекало тех людей, кого она любила: папу, дядю Ваню и негодяя Алёшку.
А открытие навигации наметили на 3 мая.
Накануне вечером в гости зашёл Петька Федосьев. Роман ещё не вернулся из затона, но Федосьев не смутился. Дружбой с Горецким он пользовался, чтобы получить удовольствие от общения с Катей. А Катя относилась к нему покровительственно-строго — как к Алёшке. Федосьев был пьян.
— Ромка — хитрый жук! — заявил он. — Столько времени вас скрывал!
— А вы давно знакомы? — строго поинтересовалась Катя.
— С прошлого лета, с Казани. — Федосьев поудобнее развалился в кресле. — Мы вывозили ценности Госбанка, взятые у большевиков. Пароход Горецкого под обстрелом затонул вместе с золотом. А я снимал с него команду. Ромка с крыши своего судна последним ко мне перебрался. Тогда я его и зауважал.
Федосьев слукавил про отвагу Горецкого на крыше парохода «Боярыня» — лишь бы Катя увлеклась и не выпроводила его.
— Пароход с золотом? — удивилась Катя. — Рома мне этого не рассказывал!
— А чего рассказывать-то? — хмыкнул Федосьев. — Не довезли ведь.
— И потом вы вместе воевали?
— Не-а, — помотал головой Федосьев. — Я — воевал, когда мы с флотилией Старка отступали вверх по Каме. А Ромка среди гражданских капитанов был. Вёл винтовой буксир с каким-то секретным грузом.
— Золото, секретный груз — это очень романтично, — заметила Катя.
Ей понравилось, что у Романа такая необычная история, хотя было немного обидно, что Роман умолчал. Впрочем, понятно: военная тайна.
— У Ромки и поромантичнее сюжет был. — Польщённый вниманием Кати, Федосьев хотел произвести ещё большее впечатление. — Мятеж на борту!
— Мне страшно любопытно! — призналась Катя. — Петька, вы искуситель!
— Ромка рвался на Арлан, на нефтепромысел, а там у него случился бунт, и команда угнала его катер вместе со всеми секретами. Такая вот пиратская история! Потому Ромка и явился в Сарапул, где мой пароход стоял.
— Странно судьбы переплетаются…
— Да уж, — согласился Федосьев. — Давайте выпьем, Катя?
Катя с сожалением покачала головой:
— Мне нельзя, Петя. Да и вам не следует. Завтра у всех у нас важный день. Ступайте спать.
Роман приехал уже ночью; Катя слышала, как он, чтобы не беспокоить, укладывается на диване в гостиной. Но Катя не спала — думала о Горецком. За окном в недалёком Козьем Загоне отчаянно заливались соловьи. На пароходах тихо горели ночные огни. Да, размышляла Катя, Роман проделал большой путь, чтобы оказаться рядом с ней. Он не раз мог свернуть в сторону, но не свернул. В прозрачной темноте весенней полночи Катя вспоминала и о других чудесных людях, которых тоже полюбила всем сердцем. Она ничего не сделала для этого, но в том, наверное, и заключалась удивительная загадка её судьбы: все, кто пришёл к ней, не свернули с правильного пути.
Просторная каюта командующего флотилией была обставлена хорошей мебелью; они находились здесь вдвоём — адмирал Смирнов и адмирал Старк.
— Вы поговорили с Гайдой, Михаил Иванович? — спросил Старк.
Генерал Гайда возглавлял Сибирскую армию.
— Бесполезно! — раздражённо ответил Смирнов. — Наша флотилия — это огромная сила, однако же эффективна она будет лишь тогда, когда река станет главной линией наступления. Но этот пехотный недоучка назначил главной линией дорогу на Вятку и Казань. Мы будем действовать на стыке флангов Сибирской и Западной армий, то есть с военной точки зрения — нигде! Гайда слишком самоуверен и не желает делиться успехом с генералом Ханжиным!
Генерал Ханжин возглавлял Западную армию, которая вела наступление на Оренбург и Самару.
— Теперь я понимаю, Юрий Карлович, почему вы взяли себе бригаду морских стрелков, а не дивизион во флотилии. Признаться, раньше это ваше решение я относил на счёт вашего неудовольствия моим командованием.
— Я хочу делать дело, хочу сражаться, — скупо усмехнулся Старк. — И я никогда бы не унизил вас, Михаил Иванович, своими сомнениями.
Оба адмирала были в белых парадных кителях. Смирнов протянул руку, и Старк пожал её.
— Надо идти, Юрий Карлович. Наверное, ждут только нас с вами.
Действительно, ждали только адмиралов.
Штаб флотилии белые, как и большевики, разместили на пассажирском лайнере «Аршаулов», но переименовали его в «Волгу». На длинной тентовой палубе за рулевой рубкой уже собрались моряки — офицеры, мичманы и старшины. Здесь под навесом был сооружён походный алтарь, священник о чём-то негромко говорил с иеродьяконом, стояли соборные певчие. Над теплоходом, над дебаркадером и над рекой летали и кричали чайки.
К Федосьеву, командиру второго дивизиона, сквозь толпу вежливо протиснулся Митя Уайт — молодой русский офицер, ушедший с британского флота, чтобы воевать в России. Сейчас он руководил разведывательным отделением Оперативного отдела; отделение находилось на канонерке «Кент».
— Пётр Петрович, капитан Джеймсон интересуется порядком убытия на фронт. Я понимаю, что всё будет объявлено приказом, но местное общество пригласило его на пикник, и он хотел бы знать, располагает ли собой…
Федосьев глянул на Джеймсона, тот приложил два пальца к козырьку.
— Вам бы одни увеселения! — буркнул Федосьев, надеясь, что Уайт не уловит его винного перегара.
— Отнюдь. Общество заинтриговано участием Британии в русской войне.
Флотилия была разделена на два дивизиона; каждый включал в себя шесть канонерок, плавбатарею, четыре катера и вспомогательные суда. «Кент» и «Суффолк» числились в дивизионе Федосьева. Разумеется, привести себя в порядок в полном составе флотилия ещё не успела — задержал ледоход.
— Суда будут отправляться по мере готовности, — сообщил Федосьев. — У «Кента» есть не меньше недели. Наша цель — Елабуга.
В апреле Сибирская армия Гайды взяла Воткинск, Ижевск и Сарапул; войска упёрлись в сопротивление красных на рубеже реки Вятки.
— А Елабуга наша или нет?
— Не знаю. — Федосьев в досаде сморщил обветренный нос. — Поговорим потом, Дмитрий Николаич, я пришёл на богослужение, и это — святое.
— Простите, Пётр Петрович, — наклонил голову Уайт.
…Весна уже набрала силу; река могуче вздулась и широко разлилась, затопив низины. Берега дымно зеленели молодой листвой. Волны с грязной пеной шлёпали в сваи амбаров и складов. По стрежню несло мусор и брёвна — где-то выше по течению Кама размыла какие-то штабеля. В синем небе быстро плыли мелкие облака — их словно бы тоже тащило половодьем.
К началу навигации на свои места вернулись и дебаркадеры. Штабной теплоход «Волга» был пришвартован к самому красивому из них — с вывеской «„Былина“. Соединённое коммерческое пароходство Д. П. Якутова». Романа это странно поразило, хотя стоило бы понять и раньше: если Колчак победит, Катя унаследует свою часть речной империи отца. У неё — то есть у него, у Романа, — появится своя собственная судокомпания. И он окажется равновелик братьям Полякам, совладельцам «Мазута». Если сыграть правильно с акциями Нобелей, он сам или с помощью Кати сможет превратить «Былину» в такую же мощную компанию при «Стандарт ойле», как «Мазут» при «Шелле». От перспектив у Романа что-то переворачивалось в груди.
Роман и Катя сидели в открытом фаэтоне, который остановился на спуске с высокого берега, и наблюдали за богослужением на штабном теплоходе. Голоса священника и певчих сливались, а чайки вопили даже громче, чем звучала литургия, и всё равно настроение было праздничным, возвышенным.
— Когда вы с дядей Ваней уходите на Арлан? — спросила Катя.
— От нас не зависит. Когда пойдёт «Кент», когда разрешит начальство.
— Послушай… — Катя мягко взяла его руку, — мне ведь придётся рожать в пути, когда мы поедем во Владивосток?
— Да, родная, — виновато подтвердил Роман. — Я не вправе задерживать отправку груза британской железнодорожной миссии.
На самом деле Роман просто не хотел ждать. Отношения с «Шеллем» ему надо выстраивать быстрее. Он и так затянул. А теперь вот и Нобели вступили в переговоры с Рокфеллером… Вершится большой передел, а он бездействует.
Он мог оставить Катю в Перми и уехать один — но сколько времени займёт деловая поездка? Полгода, год? Если он покинет Катю, то неизбежно потеряет её: разочарует, будет вытеснен в прошлое. Катю надо брать с собой. Она ему нужна. Особенно сейчас, когда он понял про «Былину».
Романа не уязвило признание Кати, что князь Михаил — отец её ребёнка. Наоборот, даже как-то удовлетворило. И вовсе не потому что он изначально угадывал правильно. Великий князь — это Великий князь. Кто же устоит перед магической властью такого титула? Беременность — тривиальная расплата за победу девичьей природы. А прозвучавшее признание — согласие подчиняться, ведь Катя открыла свою уязвимость. И при всей опытности Романа тянуло к ней, к Кате Якутовой, строгой и требовательной даже в поражении; её любовь умножала его веру в себя. А ребёнок Великого князя — это упряжь, с помощью которой Катю можно держать под контролем. Но Катя должна быть рядом.
— У меня появилась мысль… — задумчиво начала Катя. — Помнишь, я говорила, что в Сарапуле живёт подруга моей мамы?.. «Лёвшино» пойдёт на промысел через Сарапул. Мне вполне по силам это небольшое путешествие. Я уверена, что тётя Ксения согласится отправиться с нами во Владивосток и дальше. Она приезжала к маме в гости в Канны, это было ещё до войны. Она и примет у меня роды. С ней я буду спокойна.
— Тётя Ксения?.. — осторожно переспросил Роман.
— Ксения Алексеевна, жена пароходчика Ивана Сергеевича Стахеева. Вернее, вдова. У них сын Иннокентий.
Прошлое беззвучно и незримо обрушилось на Романа, будто тьма. Та ночь в Святом Ключе, веточка шиповника, брошенная на пол, — и потом два гроба в гостиной с занавешенными окнами… Роман понял, что здесь, в России, опасность подстерегает его везде, ведь всё, на чём он основал свои планы, принадлежало не ему. Прошлое надо выпалывать из жизни, как сорняк.
— Катюша, нет, — мягко произнёс он. — Ни в какой Сарапул я тебя не возьму, и никакая тётя Ксения с нами не поедет. Это лишнее.
Катя выпустила его руку и внимательно посмотрела на него.
— Полагаю, решать должна я.
— Извини, но сейчас я тебе запрещаю.
— Ты объяснишь мне причину?
— Ответ «нет» — не повод для вопроса «почему?», — твёрдо сказал Роман.
7 мая «Кент» отправился на фронт, а «Лёвшино» застрял в затоне — Осип Саныч и трюмная команда всё возились с машиной. Иван Диод орыч не переживал: никуда Арлан не денется. Горецкому тоже было чем заняться. Под его наблюдением на корме буксира закрепили лебёдку с поворотной стрелой и бензиновый мотор нагнетательной системы; Горецкий брал с собой водолаза и сигналиста из британской железнодорожной миссии. Иван Диодорыч не спрашивал, какие грузы Горецкий собирается поднимать со дна реки, а Роман не объяснял. Британцы вообще не говорили по-русски.
В рейс «Лёвшино» вышел только в середине мая вместе с последним караваном флотилии. Караван состоял из плавучего госпиталя, самоходной авиабаржи «Данилиха», нескольких буксиров и десантного судна морских стрелков. Сопровождали их канонерские лодки «Смелый», «Страшный» и «Стройный». Корабли второго дивизиона назывались на букву «С», а первого — федосьевского — на букву «Г». Свой вымпел Федосьев поднял на канлодке «Гордый», и его дивизион давно уже бабахал из пушек где-то под Елабугой.
Многие чувства в душе Ивана Диодорыча с годами угасли, превратились в обыденность, однако начало навигации будоражило, как в молодости. Эта река, эти солнечные блики, пляшущие на волнах, эти зелёные берега — холмы над плёсами, леса, вёрсты, церковки… Эта свежесть створа, чайки и белые пароходы с дымом из труб… Такого не будет ни в каком раю — зачем там речной флот?.. Иван Диодорыч прогуливался по крыше надстройки, делая вид, что занят какими-то соображениями, и просто тихо млел. Жаль, что рядом нет Катюши, оставленной дома: он очень хотел бы порадовать её этим счастьем.
Все, кто был свободен от дел, потихоньку собрались на носовой палубе, расселись или развалились на солнечном пригреве, будто коты на крыше. Сам собой завязался разговор — ни о чём, и в то же время о самом главном. Иван Диодорыч знал, что в таких беседах и заключается негрешное блаженство дороги, и никого не гнал на работу, хотя боцман Панфёров проскрипел:
— Точите лясы-то, ребятушки, а судно пущай само плывёт как получится.
На укоры боцмана никто не обратил внимания.
— Ну как ты, Федька, веришь в чудеса? — неугомонный Алёшка нападал на Федю Панафидина. — Кругом электричество, дизели, аэропланы летают! Есть физика и химия, а чудес никаких нету, они от глупости! Это Стешка вон считает, что в динамо-машине чёрт сидит, а ты же поумнее будешь!
Завтра к вечеру «Лёвшино» должен был дойти до затопленного «Русла», и Федя намеревался наконец-то забрать чудотворный образ Якорника.
— Да знаю я, что там не чёрт, а кто-то другой! — возмутилась Стешка.
— Чертям машины не нужны, — влез Перчаткин. — Машину-то в пекло не утащишь! Чертям нужны души — светлые и чистые!..
— Вроде твоей, да? — скептически хмыкнул матрос Колупаев, которого Яшка недавно ободрал в карты.
— Вроде моей, — охотно согласился Яшка. — Я ведь добрый человек, даже нежный. Никому зла не желаю! А чёрт сядет на плечо и шепчет: гляди-ко, Яша, на вон того купчину, он бахвалиться жаждует, ну дак и обмишуль его, угоди гордыне… Или же указует мне перстом на офицера: этот себя героем мнит, никогда не отступает, дак и распатронь его до исподнего… Задачка-то у чёрта в чём? Приумножить грех, который и без него душу ел! В чёрте чуда нет!
— Чудо — творенье божье, — согласился Федя. — Есть бог — есть и чудеса.
— Бога нету! — упорствовал Алёшка.
— Кого нету? — испугался Митька Ошмарин. — Где?
— А ты вокруг-то посмотри, Лексей, — с укором посоветовал Серёга Зеров. — Красота же какая… Чего спорить-то? Всё же ясно, что бог есть.
— Эх, дядя Серёжа! — обиделся Алёшка. — А ещё в училище учился!
— Бог науке не противоречие, — примирительно заметил Федя.
— А чудеса? Они по науке невозможны!
— Разве ты все науки превзошёл? — Федя мягко улыбнулся.
— Не все, но суть-то понимаю!
— Чудеса не в том, чтобы из-за уха туза треф доставать. Это фокусы.
— Фокусы, — важно кивнул Яшка.
— Чудеса в простых деяниях. У меня дедушка Финоген за всю свою жизнь ни разу на мель судно не посадил, а такого быть не должно! Любой лоцман, даже самый лучший, промахивается. Любому рано или поздно не везёт. Так что удача дедушкина и есть чудо. И науку оно не попирает. Оно — другая наука.
— Совпадение! — упрямился Алёшка.
— Тогда и в динамо — чёрт.
Роман слушал и посмеивался. Он помнил свои споры с Федей на борту «Русла» — Федю не переубедить. А дедушка Финоген просто врёт.
Ночевать караван встал на рейде села Частые — на полпути между Пермью и Сарапулом. Голубая майская полночь даже не попыталась посинеть — на востоке уже светилась бледно-жёлтая полоса нетерпеливого рассвета. В каюту Ивана Диодорыча осторожно постучал Мамедов.
— Тебе чего не спится, Хамзат? — проворчал Иван Диодорыч.
Мамедов притулился сбоку на краешек его койки.
— Дэло у мэня, Ванья, — негромко сказал он. — Нэ хотэл тэбе дэн портыть…
— Ну, порти ночь.
— Говорю, Горэцкий знаэт, зачем я ыду на Арлан. Эму Выкфорс сказал.
— И что?
— Он захочет отнять у мэня докумэнты. Будэт драка. И я эго убью.
Нерехтин закряхтел, вытаскивая ноги, и тоже сел.
— Вы же вроде примирились, Хамзат.
Мамедов скривился и пренебрежительно махнул рукой:
— Какая разныца? Пустые слова. Повэрь мнэ, Ванья, он дурной чьеловэк.
— Да сам чую, — вздохнул Иван Диодорыч.
Его охватила тоска. Прошлое не отпускало — тянулось к будущему.
— Горецкого Катюша выбрала. А я для неё печали не хочу. Не убивай его.
Мамедов недовольно засопел:
— Нэправылное рэшение, Ванья. И для Каты тоже.
— Ты спросил — я ответил.
Мамедов хлопнул Нерехтина по плечу и тяжело поднялся.
— Ладно. Нэ убью.
Наутро караван двинулся дальше. Пароходы бодро дымили и работали колёсами; «Лёвшино» шёл последним в колонне, рассекая извилистые полосы пены на стрежне. Змиевский перевал, пристань Ножовка, остров Толстик, село Бабка, коса Удобная, пристань Усть-Речка и пристань Галёво, Костоватовский узкий ход, Сайгатский осерёдок, село Сайгатка с храмом, и на отшибе — погост, где лежит Дарья… Иван Диодорович снял фуражку, перекрестился на колокольню и поклонился, приветствуя Дашу. А потом Банный лог, пристань Гольяны, село Нечкино, и вот он — злополучный Пещерский перекат.
…На левый борт выбрались почти все, кто участвовал в том сражении с буксиром «Русло»: Сенька Рябухин, Серёга Зеров, Павлуха Челубеев, Митька Ошмарин, Колупаев, Стешка… Они молча смотрели на обломки мёртвого буксира. Среди искристой ряби переката чернел задранный угол надстройки, торчала безглазая, дырявая, помятая рубка. Дымовой трубы уже не было — её снесло весенним ледоходом. С крыши рубки взвились две чайки. «Русло» казался выброшенной на мель железной корягой, огромной и уродливой.
— Упокой всех, господи, — сказал Серёга Зеров. — Не мы это начали.
Колёса «Лёвшина» затихли в кожухах, с крамбола бултыхнулся якорь, и судно неспешно развернулось задом наперёд. Федя Панафидин, ни на кого не глядя, за верёвку подтянул разъездную лодку, что волочилась за кормой. Он решил плыть к утонувшему буксиру один. Там, на «Русле», только его призраки — больше ничьи, и чужакам не надо их тревожить. У всех свои тени.
Иван Диодорыч смотрел, как Федя добрался до «Русла», привязал лодку к какой-то зазубрине рубки, слез в воду, погрузившись до колен, и с силой отволок дверь. Изогнулся и проскользнул внутрь. Безмятежно сияло небо.
На «Лёвшине» ждали. Почему-то было боязно, хотя ничего опасного случиться не могло. Наконец перекошенная дверь снова затряслась, и Федя боком вылез наружу. В руках у него была икона. Федя издалека показал её людям на «Лёвшине», и ярко стрельнул золотой блик на нимбе Якорника.
На «Лёвшине» загомонили, словно Федя выиграл в состязании.
— Ты только не ругайся, дядя Ванечка… — услышал Иван Диодорыч у себя за спиной и медленно поворотил голову, ошалевая от изумления.
На мостике буксира, улыбаясь, стояла Катя.
Придумала это, конечно, сама Катя, но всё организовал Алёшка. В ночь перед отплытием он в лодке перевёз Катю из дома на «Лёвшино». Вахтенный Сенька Рябухин тоже был в сговоре. Стешка спрятала Катю у себя в каюте.
— Спасибо, Стешенька, — сказала Катя, неловко пристраиваясь на койке. — И тебе, Алёшка, спасибо. Не совсем ты, значит, пропащий человек.
Катя укрывалась у Стешки полтора дня — и размышляла о своём поступке. Не каприз ли это? Может, она взбалмошная дура? Нет. Тётя Ксения нужна ей, а отказ Романа прозвучал оскорбительно. Однако спорить Катя не хотела, и потому решила просто поставить Романа перед свершившимся фактом. Роман обязан считаться с ней. Она не кукла. И это она делает Роману одолжение, соглашаясь ехать с ним на край света и рожать в поезде.
Катя вышла, когда до Сарапула оставалось с десяток вёрст.
Дядя Ваня нелепо хлопал себя по бокам, точно курица крыльями. Он обнял бы Катю, да боялся её живота. Катя сама обняла его.
— Ну ты даёшь, Катюшенька! — квохтал дядя Ваня. — Ну ты даёшь!..
Алёшка ухмылялся во всю физиономию. Стешка надменно сложила руки на груди, глядя на Нерехтина так, будто свергла его из капитанов.
— А вам не поздоровится! — пообещал Иван Диодорыч Алёшке и Стешке.
На мостик на спеша поднялся Роман. Он словно бы ничему не удивился и поцеловал Катю спокойно и ласково.
— Ты всех победила, — шепнул он.
У Кати отлегло от сердца.
Машина стучала, колёса взбивали пену, и вскоре за поворотом показалась покатая Старцева гора с остриём колокольни. Это уже был Сарапул.
Пароходы флотилии заняли все пристани города, у лучшего дебаркадера — дебаркадера КАМВО — пришвартовался штабной лайнер «Волга». Буксиры уткнулись носами в берег. На рейде бросили якоря те, кому не хватило места у причалов: авиабаржа «Данилиха» и товарно-пассажирское судно «Ревель», на котором размещалась бригада морских стрелков адмирала Старка. «Лёвшино» тоже остановился на рейде — возле косы напротив Девятовской мельницы.
Поскольку делать пока было нечего, Иван Диодорыч задумал провести разбирательство и суд — строгий, но справедливый. Всё-таки тайный человек на борту — это непорядок, и немалый. Неуважение к капитану. Иван Диодорыч выставил перед рубкой стул и вызвал первого преступника — Алёшку.
Алёшка сразу учуял, что ему прилетит, и как-то весь скорчился.
— Я Катюшу люблю, и рад, что она с нами, — веско сказал Иван Диодорыч, — и тебя, Лексей, люблю. Но творить такие дела на судне никак нельзя.
— А чё такого-то? — всё-таки встопорщился Алёшка. — Нас она не обожрёт!
— Ты меня как капитана дураком показал.
— Да все и так знают, какой ты! — возмутился Алёшка. — И вообще это Катька всё затеяла! Я тут ни при чём!
— Я от тебя не оправданий жду! — рассердился Иван Диодорыч.
— Ладно-ладно! — сдался Алёшка. — Ну, прости, дядь Вань.
Иван Диодорыч понял, что большего из этого лиходея не выжать.
— Ступай, и Рябухина сюда пришли.
— А чё Рябухин-то сразу? — опять заупрямился Алёшка. — Он же чурбан, он не виноват! Ему Катька скажет утопиться — так он утопится!
— Я вас обоих щас утоплю!
Алёшка убрался, и вскоре на суд прибыл трепещущий Сенька.
— Я тебя спас, а ты чем мне отвечаешь? — снова начал Иван Диодорыч.
Сенька готов был бухнуться на колени.
— Каюсь, дядя Ваня! Помилуй! Не мог я тебе во всём признаться, Катерина Митревна не велела! Как мне ей перечить, сам посуди?
Воспитывать Сеньку, в общем, было бесполезно.
— Проваливай, и Стешку ко мне пришли!
Сенька в отчаянье замотал нестрижеными вихрами.
— Не буду я её звать! Боюся! Лучше своей рукой меня убей! Она и так на всех орёт! Она у Перчаткина карты отняла!
Иван Диодорыч в ярости топнул.
Стешка явилась в кухонном фартуке, в руке она сжимала поварёшку.
— А ты своей пустой башкой потряси-ка! — нагло заорала она. — Девка первый раз рожать будет! Ей страшно! Ей рядом умелая баба нужна! Токо стрелять по друг другу и умеете, остолопы! А кто о Катюшке позаботится? Учить меня ещё взялся, старый хрен! Ты сам-то рожал хоть раз? Нет? А я рожала! Вот дам половником по лбу, авось в уме-то прояснеет!
Под таким напором Иван Диодорыч еле усидел на своём стуле.
Стёшка, ругаясь, ушла на камбуз. Иван Диодорыч осторожно поправил фуражку. Затея с судом лопнула… Зато Иван Диодорыч осознал нечто важное. Незаметно для него, для капитана, люди на его буксире срослись невидимыми корешками, и получилась команда. Конечно, капитан управляет ею — но и команда тоже управляет капитаном. И поэтому на неё можно положиться.
А город Сарапул на длинном и высоком берегу на фоне пунцового заката уже слился в сплошную чёрную массу, очерченную поверху ломаной линией крыш. В посиневшем небе плыли алые перья лёгких облаков.
Каюту Романа заволакивал мягкий багровый полумрак — словно от огня в печи. Катя и Роман сидели рядом на аккуратно застеленной койке.
— Катюша, нам надо поговорить, — сказал Роман.
— Не вздумай отчитывать меня, — холодно предупредила его Катя. — Я не нашкодивший ребёнок.
Роман покачал головой и положил руку ей на колено:
— Нет, я вовсе не о твоей уловке.
— Тогда о чём?
— Видишь ли, дорогая… Я не хотел брать тебя в Сарапул по той причине, что твоя тётя Ксения погибла.
Катя дёрнулась как от пощёчины. Роман отвернулся к окошку. За вечер он успел приготовился к объяснению: предугадал вопросы и подобрал ответы, и сейчас нужно было всего лишь терпеливо отыграть неприятную сцену.
— Откуда тебе это известно, Рома?
Для Кати всё вокруг словно бы наливалось гнетущей тяжестью: красный свет над городом, синие тени в каюте, рука Романа на её колене, собственный живот — и сама жизнь, в которой вдруг не стало милой и славной тёти Ксении.
— Я же рассказывал тебе, что в прошлую навигацию был капитаном на буксире Мамедова. Мамедов искал баржу с оборудованием, которую захватил Иннокентий Стахеев… В пути мы встретили пароход большевиков. Мамедов заключил с ними сделку и выдал им Ксению Алексеевну, чтобы Иннокентий отдал баржу в обмен на свободу мамы. А большевики расстреляли Стахеевых. Это случилось в Святом Ключе. Пока ты не назвала Ксению Алексеевну, я не догадывался, что твоя тётка из Сарапула и есть та самая женщина.
Катя молчала, уставив в стену потемневший взгляд.
— Я не сообщил тебе об этом сразу, потому что у меня деловые отношения с Мамедовым, — завершил Роман. — Он нужен мне на промысле. Я понимаю, что действую цинично, однако поступить иначе у меня нет возможности.
Сейчас Роман не испытывал сочувствия к Кате: Катя подвергла опасности его план действий, и он просто наблюдал, сработала ли его стратегия защиты. На Катю он не злился — что ж, Катя такая, какая есть, и её не изменить. Но этим она и привлекает. Добрая простушка ему не интересна. Ему интересна сильная и сложная женщина. И он справится с Катей, как справился с Мамедовым.
— Наверное, тебе лучше освоиться с новыми обстоятельствами без меня, — сказал Роман. — Оставайся здесь, а я переночую в кубрике у водолазов.
— Да, так будет лучше, — прошептала Катя.
«Грозному» не повезло. Он стоял под парами в дозоре на устье Вятки, а день выдался пасмурным: моросящий дождик скрадывал горизонты. Снизу по реке поднималась колонна судов большевистской флотилии. Первой шла дизельная канлодка «Волгарь», и наблюдатель «Грозного», привыкший к чёрному мазутном дыму пароходов, не увидел за островом синего выхлопа от дизеля. «Волгарь» влепил снаряд «Грозному» в машинное отделение.
Вызвав по радио подкрепление, тонущий «Грозный» отполз к левому берегу и выбросился на отмель. Большевики не успели добраться до него — сверху появились суда дивизиона Федосьева, идущие в строе пеленга. Кама на устье Вятки расплеталась на рукава, и под огнём противника дивизион сразу рассыпался по протокам. Большевики попятились за поворот и продолжали обстреливать суда Федосьева через мыс. «Грозный» горел и дымил.
Федосьев командовал пароходом «Гордый», разумеется, буксиром; с ним сблизился пассажирский пароход «Ревель» — транспорт морских стрелков, которыми командовал адмирал Старк. Радио на «Ревеле» не было, и Старк в лодке сам отправился к Федосьеву за указаниями.
Федосьев и юный мичман Знаменский, первый помощник на «Гордом», стояли на мостике с биноклями и разглядывали, как далеко впереди, на ходу огрызаясь из обоих орудий, возле «Грозного» для спасательных работ умело разворачивается британский «Кент».
— Смотри, Знаменский, что значит их выучка, — сказал Федосьев.
Моряки на «Кенте» готовили для «Грозного» швартовы и сходни; боцман руководил пожарной командой с ручными помпами; артиллерийский офицер побежал от носового орудия на корму — корабль изменил положение, и цели тоже поменялись. Экипаж «Кента» одновременно решал несколько задач.
Знаменский хмыкнул, не соглашаясь с превосходством британцев.
— Капитан Джеймсон дрался у Фолклендов и при Галлиполи, — с лёгкой завистью добавил Федосьев. — Ты не морщи физиономию, а учись.
Федосьев ощущал себя наставником Знаменского.
— Я у тебя учусь, Петька, — ответил Знаменский. — Что мне британцы?
Федосьеву приятно было это слышать, он сам себе казался и старше, и мудрее. Хотя, конечно, Джеймсон или Старк посмеялись бы над его опытом.
Старк поднялся на мостик.
— Здравствуйте, господа офицеры, — сказал он. — Увидел ваш сигнал, Пётр Петрович. Что вы хотели?
— Хотел услышать ваше мнение, Юрий Карлович.
Старк задумчиво повернулся к реке. Серые бронепароходы расплывались в мороси, но всё-таки было видно, что вокруг судов то и дело подскакивают фонтаны разрывов. Красные обстреливали дивизион, а дивизион не отвечал — слишком далеко до противника. Низкий берег слева, докуда хватало глаз, был залит половодьем, из воды торчали затопленные рощицы.
— Надо атаковать! — вдруг горячо заявил Знаменский.
Федосьев нахмурился, хотя явно был доволен.
— Простите, господин адмирал, виноват! — спохватился мичман.
Старк спокойно посмотрел на Знаменского. Похоже, мичман чувствовал, что командир благоволит к нему, и подыгрывал, чтобы понравиться ещё больше. Что тут было — желание выслужиться или поклонение кумиру? Старка это не интересовало. Сейчас его вообще мало что интересовало.
— Не забывайтесь, господин Знаменский.
— Молод ещё. — Федосьев попытался оправдать помощника. — Рвётся в бой. Я и сам таким был, Юрий Карлович, помните?
— Не помню, Пётр Петрович, — отрезал Старк. — И в нынешней ситуации полагаю, что атаковать — опрометчиво. Без воздушной разведки мы не знаем сил противника. А флотилия у большевиков серьёзная.
Всю зиму в затонах Нижнего Новгорода большевики готовили флотилию из четырёх дивизионов: оборудовали двадцать один бронепароход, не считая штабных, сторожевых и вспомогательных судов. Пятый дивизион из девяти вооружённых пароходов они собрали на Вятке. Но главным преимуществом большевиков было не число кораблей, а дальнобойные морские орудия.
— К тому же у противника стоит батарея в деревне Грахань, — добавил Старк. — Их отряд отойдёт назад, заманивая вас под расстрел артиллерией.
— А если высадить вашу бригаду на берег, чтобы вы взяли эту Грахань? — предположил Федосьев.
Ему нравилось советоваться со Старком. Во-первых, тот говорил дельные вещи. Во-вторых, обращение к адмиралу подчёркивало его великодушие, ведь Старк проиграл в соперничестве за командование флотилией.
— Я в вашем оперативном подчинении, Пётр Петрович, и обязан выполнить любой ваш приказ, но десант в Грахань считаю ошибкой. В деревне наверняка размещён сильный гарнизон. Комиссары давно уже не дураки.
— Выходит, мы никак не можем развить наш успех?
— Какой успех? — удивился Старк. — Мы потеряли канлодку, и всё. То, что мы отогнали корабли врага от подбитого «Грозного», в лучшем случае лишь правильное тактическое действие.
Знаменский принял надменный вид, показывая своё несогласие.
— К сожалению, господа, кампания на реках определяется не сражениями флотилий, — Старк не удержался от дидактического тона, — а продвижением сухопутных сил на берегу. И вы знаете, что на берегу мы отступаем.
Отступление было болезненным ударом для войск адмирала Колчака. Газеты всю весну восторженно вопили о «полёте к Волге». Сибирской армии генерала Гайды оставалось всего сто вёрст до Казани — и сорок вёрст до Волги. Западная армия генерала Ханжина освободила почти всё левобережье Камы до Чистополя и нацеливалась на Самару. Но «полёт» оборвался. Началось половодье, реки разлились, дороги раскисли, и обе армии потеряли тылы, завязшие в непролазной грязи. А красные мобилизовались, накопили силы и начали контрнаступление, неумолимо вытесняя белых обратно к Уфе и Перми. Чистополь и Мензелинск пали, угроза нависла над Елабугой.
— Что ж, всё понятно, Юрий Карлович, — вздохнул Федосьев. — Скоро сюда подойдёт «Суффолк», британская плавбатарея, и мы разбомбим Грахань, а там будет видно, преследовать ли большевиков.
С мостика «Гордого» Знаменский и Федосьев смотрели, как лодка со Старком скользит под дождём к борту парохода «Ревель».
— Только настроение испортил, — пробурчал Знаменский.
— В Сарапуле ему принесли телеграмму, что у него умерла жена, — пояснил Федосьев. — Не суди строго, Знаменский.
«Кент» пришвартовался к потерпевшему крушение «Грозному». Моряки перебирались с «Грозного» на борт к британцам, британцы из брандспойтов поливали горящую надстройку бронепарохода. Надо было погасить пожар, чтобы снять с «Грозного» вооружение. На широкой реке ещё плясали фонтаны разрывов. Мокрое, неприютное пространство дышало талой свежестью.
— Адмирал Старк — трус! — вдруг заявил Знаменский с той убеждённостью, когда не надо отвечать за свои решения. — Ты благородный человек, Петька, и ты спас адмирала на суде, но те обвинения в Уфе были справедливыми!
А Федосьев почувствовал себя на месте Старка: в прошлой навигации он вот так же нападал на адмирала, требуя решительной битвы. А Старк упрямо примерялся к общей картине войны и к своей главной задаче. И ему хватало твёрдости не идти на поводу у желаний своих офицеров.
— Помолчи-ка лучше, флотоводец ты бесхвостый, — сказал Федосьев мичману. — Сейчас «Суффолк» отмолотит по красным, и мы отступим.
«Лёвшино» торчал в Сарапуле уже неделю. Боевые корабли флотилии находились возле Елабуги, и Горецкий ждал, когда за ним придёт «Кент». Без британской канонерки миссия на промысел могла провалиться. Каждый день Роман забирался в лодку и плыл к штабному теплоходу. У адмирала Смирнова была радиосвязь со своими дивизионами. Уважая просьбу коммодора Мюррея, Смирнов держал Горецкого в курсе событий на фронте.
Катя видела, в каком напряжении пребывает Роман, но помочь не желала. Она впервые смотрела трезво, без любви и благодарности. Вроде бы Роман не совершил ничего дурного, — но в нём ощущалось что-то потаённо-недоброе, поэтому и доброе у него казалось дороже, чем стоило на самом деле.
Смерть тёти Ксении поразила Катю даже глубже, чем смерть папы. Папа был борец, и гибель входила в круг вероятности его судьбы. А тётя Ксения была совершенная душечка. Кому она могла помешать?.. Катя вспоминала, как тётя Ксения с сыном приезжала к маме в Канны, и они вчетвером гуляли по бульвару Круазетт. Мужчины косились на молодых и красивых дам с белыми зонтиками от солнца… Иннокентий тогда был сердитым мальчиком, и у Кати не получилось с ним подружиться… А тётя Ксения дружила со всеми. Ей все хотели сделать что-то приятное, и мама ревновала.
Катя чувствовала себя очень одинокой. Роман казался ей чужим, а дядя Ваня был слишком прост. Алёшка всё время чем-то занимался с Мамедовым, и Катя считала брата предателем: как можно относиться к этому убийце по-человечески? Впрочем, Алёшка не знал тётю Ксению лично, и про Святой Ключ ему никто не рассказал… Но неужели он сам не ощущает, что Мамедов — зверь?.. Катя сдружилась со Стешкой: снова сидела в камбузе, будто по-прежнему работала посудницей. А Стешка была рада Кате.
— Не бойся! — заявила она. — Пузо вынашивать я тебя сама научу!
Наука у Стешки отличалась своеобразием.
— Много не спи, Катюшка, не то дитя ленивым будет. Тайком не ешь, токо в открытую, иначе дитя будет вором. На верёвки тебе наступать нельзя, поленья перешагивать нельзя, волосы стричь тоже нельзя. Из ведра пить не лезь, чашку бери, или ребёнок изжогой будет мучиться. Ноги не скрещивай, косолапого родишь. Главное — веником не стучи, когда мусор стряхиваешь.
— А веником-то почему? — испугался Яшка Перчаткин.
Он помогал Стешке на камбузе вместо Кати.
— В венике домовой живёт. Обозлится, что его колотят, и накажет: выкидыш устроит или роды тяжёлые.
— Страх-то какой, девушки! — ужаснулся Яшка.
— А ты вот слушай, слушай меня, двоеженец, — назидательно посоветовала ему Стешка. — Поймёшь, как нам, бабам, из-за вас, кобелей, живётся!
Внезапно с палубы донеслись какие-то невнятные крики и топот, потом где-то вдалеке затрещали пулемёты.
— Что за война? — удивилась Стешка. — Пойдёмте узнаем!
Над Сарапулом и над Камой, стрекоча, кружили три гидроплана — по ним и лупили с пароходов. Авиаторы вручную сбрасывали бомбы на суда, но всё мимо: редкие всплески небольших разрывов выскакивали где попало. Глядя вверх против слепящего солнца, Стешка заслонила глаза ладонью.
— Да улетайте, дураки! — страдальчески сказала она. — Пули же вокруг!..
— Думаешь, там твой лётчик? — догадалась Катя.
— У него такой же эроплан… Два крыла и лапти внизу… Может, и он…
Катя вдруг поняла, что завидует Стешке. Пускай её возлюбленный сейчас сражается на стороне врага, но на душе у Стешки нет никакой смуты. Лётчик Свинарёв — хороший мужик, прямой и честный: он не прячет компромиссов.
Команда высыпала на палубу и глазела в небо, не думая об опасности.
— Слишком высоко забрали, — щурясь, проворчал боцман Панфёров. — Надо им пониже спуститься, тогда бомбой и попадут в аккурат.
— А где аккурат? — всполошился Митька Ошмарин.
— Нижей их самих подстрелють, — заметил Сенька Рябухин.
Самолёты потянулись к югу и растаяли в синеве. Разочарованная команда начала расходиться, остался только Федя Панафидин, который всё смотрел на горизонт в бинокль Ивана Диодорыча, будто надеялся, что самолёты вернутся.
Катя увидела, что Алёшка за верёвку подтаскивает лодку, привязанную к борту буксира. Рядом с Алёшкой с вёслами в руках топтался Мамедов.
— Куда ты намерен плыть, Алёша? — спросила Катя.
— Да на «Данилиху», — пояснил Алёшка. — Может, гидроплан покажут.
Алёшку явно воодушевило зрелище воздушной атаки. «Данилиха» была авиабаржей флотилии, она стояла на рейде неподалёку от «Лёвшина».
Катя разглядывала Мамедова, словно в первый раз. Какой он неприятный тип… Неспешно-самоуверенный, кряжистый, будто грузчик, с толстым носом и грязной щетиной… Наверное, совесть у него такая же неповоротливая, как и тело. Катя почувствовала, что ненавидит Мамедова. В эту ненависть слилось всё, что её мучило: горе по тёте Ксении и обида на Романа.
— Алёша, ты никуда с ним не поплывёшь! — вырвалось у Кати.
Мамедов бросил на неё тяжёлый взгляд.
— Мне дядя Ваня разрешил! — отмахнулся Алёшка. — Он капитан, а не ты!
— Алёша, как старшая сестра я запрещаю тебе общаться с этим человеком!
— С дядей Хамзатом, что ли? — изумился Алёшка.
Федя Панафидин с тревогой покосился на Катю.
— Он тебе не дядя и не друг! Он убийца! Это он погубил тётю Ксению!
Алёшка глупо открыл рот.
— Господин Мамедов — жестокий и корыстный лжец! — ледяным голосом чеканила Катя. — У него руки в крови! Чужая жизнь для него — ничто!
Над палубой повисло оглушённое молчание.
Хамзат Хадиевич должен был вскипеть от гнева — но, лишая всех сил, его охватила глухая тоска. В Сабунчах или Балаханах он не раз сталкивался с бешеной яростью женщин, у которых убил мужей или братьев — террористов из «Гнчака» или «Гуммета», а то и просто хищных бандитов. Спорить с такими женщинами было бессмысленно. К тому же они были правы. Он, Мамедов, не раскаивался в том, что сделал, но жизнь есть жизнь, а смерть есть смерть, и судьба не спасёт его от возмездия. Судьба ударит с той же беспощадностью.
Мамедов положил руку Алёше на плечо.
— Всо так, — сказал он. — Я выноват в смэрты твоэй тьёти, Альоша.
Он повернулся и пошагал прочь. Алёшка потрясённо застыл.
— Дура! — наконец крикнул он сестре и кинулся вслед за Мамедовым.
Катя кусала губы, чтобы не заплакать.
Федя Панафидин поневоле слышал всю эту ссору, и ему вдруг стало жаль Мамедова. Катерина Дмитревна судила слишком жестоко — в сердцах. Да, Хамзат Хадиевич — злодей, но Федя не считал его потерянным для бога. Не было в Мамедове корысти и гордыни. Он ещё мог стать добрым.
— Напрасно вы это, Катерина Дмитревна, — негромко сказал Федя.
Он вспомнил закат над Святым Ключом и зелёную аллею от барской дачи до пристани; вспомнил, как по аллее перед ним шли Мамедов и Горецкий — и оба отбрасывали на кусты длинные, козлоногие тени.
— Не один Мамедов там был… И не он у вашей тётки тайны выведывал…
Федя знал, что причинит Катерине Дмитревне боль, знал, что милосердие превыше правды, но не было милосердия в том, чтобы оставить Катерину Дмитревну в потёмках обмана. И Горецкий Феде не нравился. Мамедов своё зло творил как зверь: он для того и создан был. А Горецкий не боялся греха, потому что просто умел жить дальше — так, будто ничего и не случилось.
— Роман Андреич тогда на пароходе-то не ночевал, — завершил Федя.
Катя не сразу сообразила, о чём говорит ей Федя, но потихоньку смысл сказанного добрался до неё. Рома… Роман тоже виноват?.. Он лёг в постель с тётей Ксенией, чтобы узнать какие-то секреты Стахеевых?.. Возможна ли подобная низость?.. Но Катя поняла, что душа её почему-то не сопротивляется такой правде. Ведь в Романе не было ничего, что могло бы противоречить этому поступку. Горецкий был ничем не лучше ненавистного ей Мамедова.
«Кент» пришёл в Сарапул под вечер, и вслед за ним, как слепни за быком, прилетели четыре красногвардейских самолётика. Они кружили над городом и рейдом, бестолково сбрасывая мелкие бомбы, и с «Кента» по ним лупили из пулемётов британские моряки. Команда «Лёвшина» с палубы наблюдала за сражением. Вслед за Стешкой команда сочувствовала самолётам.
— Так в Мотовилихе пацанята голубей гоняют, — сказал Серёга Зеров.
— Зачем? — удивился Митька Ошмарин.
— Надо тыщу аэропланов, чтобы всё у нас разбомбить, — заявил Алёшка.
— Зря морячки пули тратят, бог — он за лётчиков, — убеждённо сообщил Яшка Перчаткин. — Лётчики среди ангелов парят, потому ангелы быстрее ихние просьбы до светлого престола доносят. От нас-то дотуда не доорёшься.
— Глупости болтаешь, — буркнул Федя Панафидин.
Стешка смотрела в небо и прижимала кулаки к груди. Она почему-то была уверена, что в одном из самолётов непременно сидит военлёт Свинарёв.
Но кому-то из авиаторов там, в небе, близость к ангелам так и не помогла: за аэропланом потянулась синяя ниточка дыма из повреждённого мотора.
— Не всё коту масленица!.. — назидательно проскрипел боцман Панфёров.
Подбитый самолёт быстро снижался, увеличиваясь в размерах, дырявой птицей промчался над «Лёвшином», промахнув по нему невесомой тенью, и с плеском приводнился неподалёку, разворачиваясь на ходу. Мотор его умолк. — Это он! — охнула Стешка.
— Серёга, лодку! — властно крикнул с верхней палубы Иван Диодорыч.
А Катя ни о чём не знала. В эту ночь она спала плохо, мешал большой живот, и с утра её тошнило, так что днём Катя осталась в каюте. К ней пришёл Роман. Окошко было задёрнуто занавеской, и в каюте царил полупрозрачный сумрак. Катя забралась на койку с ногами и сжалась, преодолевая дурноту. По совету Стешки, она дышала через платок, слегка смоченный в уксусе.
— Наверное, тебе не до беседы? — осторожно поинтересовался Роман.
— Ну, если о чём-то важном… — глухо ответила Катя.
Соблюдая дистанцию, Роман опустился на дальний угол койки.
— Катюша, у меня сложилось ощущение, что ты избегаешь меня…
Катя смотрела на него поверх платка. Как же всё-таки Рома по-мужски красив и убедителен… Однако на самом деле она его совсем не знает.
Говорить откровенно Кате почему-то было легче сквозь платок.
— Мне известно, Рома, что случилось между тобой и тётей Ксенией.
Роман не смутился. Он утомлённо покачал головой и спросил:
— Тебе сказал Мамедов?
По мнению Романа, такое коварство было вполне в его духе.
— Какая разница, кто?
Роман вздохнул, закинул ногу на ногу и сцепил руки в замок на колене. Он не испытывал вины за ту близость, не испытывал стыда от разоблачения. Ему просто надоело натыкаться на воспоминания о Ксении Алексеевне. Он понял, что устал держать Катю в полуправде. Полуправда требовала слишком много напряжения. Не лучше ли наконец расставить всё по своим местам?
— Ту связь трудно счесть изменой, Катюша, — заметил Роман. — Мы с тобой были далеки друг от друга и не представляли, случится ли встреча.
Конечно, Роман был прав. Он всегда был прав — и его неопровержимая правота теперь отталкивала Катю. Папа — главный мужчина её жизни — часто оказывался неправым, например, когда бросил её маму ради другой любви, но это почему-то и делало папу настоящим человеком, которому можно верить.
— Мы взрослые люди, — мягко продолжал Роман. — Я — мужчина. У меня есть определённые потребности. Порой можно уступить им.
Умом Катя принимала его доводы, а душой — нет. И причиной была именно тётя Ксения. Кокетливая и чувственная тётя Ксения, вышедшая замуж за мужчину в годах, имела, видимо, немало адюльтеров… Но Роман разрушил милую детскую сказку о доброй тётушке, которая с Катей была куда более ласкова, чем мама, и вместе со сказкой разрушилось и что-то другое.
А Роман верил, что ещё немного — и он принудит Катю к покорности.
— Я не хочу осуждать тебя, Катюша, но ты ведь тоже в некотором смысле изменила мне. Моя измена безвозвратно осталась в прошлом, а твоя…
Роман не закончил.
Катя едва не выронила платок. Она уже не пыталась размышлять — её душу до края мгновенно переполнил гнев. Пускай Роман прав хоть тысячу раз — есть какой-то предел, перешагивать который — низость!
— Я не желаю больше тебя видеть, Рома! — тихо выдохнула Катя.
В это время на палубе от восторга по-девчоночьи визжала Стешка: в гидроплане, приводнившемся возле их буксира, действительно находился лётчик Свинарёв! Задрав на лоб очки-«консервы», он махал из кабины рукой.
Лодка Серёги Зерова ткнулась в поплавок гидроплана. Свинарёв спустил к Серёге второго пилота — раненого, потом сам выбрался на нижнее крыло и, неуклюже протискиваясь между стойками, перелез в лодку.
На «Лёвшине» его встретили как брата: жали руку, смеялись, обнимали, хлопали по широкой кожаной спине. И Свинарёв тоже улыбался и жал руки — он рад был этим речникам, ради которых в прошлом году встал к пулемёту, когда «Лёвшино» рванулся на гибельный таран вражеского буксира.
— Сеня… Сергей… Паша… Митя… Иван Диодорыч… — Свинарёв помнил всех. — Я ещё третьего дня при налёте вас определил, товарищи, хотя и броню вы сняли… Думал, как приветствие вам оказать, дак с высоты бесполезно…
Стешка повисла у Свинарёва на шее и целовала его куда-то в ухо.
— Степанида Лексеевна, вокруг ротозейство общественное… — смущённо бормотал Свинарёв. — Я тоже о вас подразумевал значительно…
Второго авиатора уложили на лавку. Яшка Перчаткин, ужасаясь, стащил с него куртку, мокрую и тяжёлую от крови, а штурвальный Дудкин дрожащими руками совал к серым губам раненого кружку с водой.
Иван Диодорыч оглядывался на «Кент». Решительно дымя трубой, «Кент» разворачивался, чтобы подойти к «Лёвшину».
— Слышь, военлёт, — окликнул Свинарёва Иван Диодорыч, — за вами моряки лезут. Садись в лодку и греби к берегу, иначе в плен попадёшь.
Стешка ошарашенно посмотрела на Нерехтина, потом на «Кент».
— Беги, родименький! — сообразив, взмолилась она.
— Беги, дружище! — сказал и Серёга Зеров. — На берегу не словят!
Свинарёв ласково погладил Стешку по голове.
— Нельзя, товарищи хорошие, — сказал он. — Сознательность не позволяет. Как я своего революционного соратника оставлю?
— Дурак! — с досадой бросил Иван Диодорыч.
Свинарёв чуть отстранил Стешку, расстегнул сумку на боку и достал служебную планшетку в обложках из толстой кожи.
— Возьмите, Степанида Лексеевна. — Он протянул планшетку. — Послание вам писал вчера, найдёте там в страницах… При изъяснении на письме я по отдельности ослаблен, однако ж общий обзор поймёте сердечным участием…
Стешка кусала губы и цеплялась за куртку Свинарёва. Взгляд её плавал в слезах. Как же так — только прилетел, и сразу отнимут?!
Громада «Кента» придвинулась вплотную, и дым канлодки потянуло над палубой «Лёвшина». Железной скулой «Кент» гулко брякнул в кранец — в обрубок бревна, привязанный к борту. Британский матрос что-то крикнул по-своему, но и без перевода было понятно, что он требует принять швартов.
С «Кента» на «Лёвшино» через фальшборты по-спортивному пружинисто перескочил молодой офицер в британской форме; он придерживал фуражку.
— Лейтенант Дмитрий Уайт, — представился он, — начальник разведки оперативного отдела. Я беру под арест пилотов гидроплана. Надеюсь, мне не придётся применять силу, господа?
— Я сдаюсь, — ответил Свинарёв. — Команду не трогайте.
Стешка сдавленно зарыдала. Свинарёв обнял её за плечи, прижал к себе и поцеловал в макушку. Лейтенант Уайт удивлённо хмыкнул.
— Вот закончатся битвы за свободу пролетариата, и мы по всем правилам объединимся, — шепнул Свинарёв Стешке. — Обожди немного, любезная…
— Переходите на «Кент», — распорядился Уайт. — Раненого мы вынесем.
Свинарёв грузно полез через фальшборт.
В толпе речников вдруг появился Горецкий с небольшим чемоданом.
— Здравствуй, Митя, — сказал он. — Я тоже к вам переселяюсь. — Он шагнул к фальшборту, но помедлил и обернулся к Нерехтину: — Иван Диодорович, Катю я доверяю вашему попечению. Позаботьтесь о ней, прошу.
— Ну хватит, не плачь, — с досадой попросил Алёшка. — Хочешь, завтра начну тебя грамоте учить?
Стешка, оказывается, была неграмотной. Вечером она затащила Алёшку к себе в каюту и заставила читать ей письмо Свинарёва из планшетки, а сама сидела на койке, слушала, закрыв лицо руками, и тихо, безутешно рыдала.
— Да бог с ней, с этой грамотой, Алёшенька… — всхлипывая, ответила Стешка. — Лучше ещё разик прочти…
— Сколько нужно-то? Сто кругов? Наизусть, что ли, зубришь?
Стешка беззвучно затряслась, и Алёшка тотчас сдался:
— Ладно-ладно… «Уважаемая душевно моя Степанида Алексевна…» Свинарёва Алёшка не знал, но Стешу ему было очень жалко. Как же так всё перевернулось, и стало плохо? Лётчика арестовали, а Горецкий сбежал — теперь Стешка воет, а Катька осатанела!.. И с дядей Хамзатом тоже…
Стешка вытирала слёзы и не смотрела на Алёшку, и он осторожно вырвал из планшетки листок — не тот, на котором было письмо, а соседний.
— Ложись спать, — сердито сказал он Стешке и прикрутил керосинку.
По пути к Ивану Диодорычу он думал о листочке Свинарёва. Похоже, лётчик набросал свой чертёж прямо в полёте. Алёшка не догадался бы, что за место изобразил Свинарёв, но увидел подпись: «промыс. арл.» Это была схема извилистой протоки, пристани и дороги к Арланскому промыслу. На протоке Свинарёв поставил значок, напоминающий кораблик, и указал: «затопл».
Дядя Ваня пил чай с Серёгой Зеровым и Федей Панафидиным. Самовар у них почти остыл — наверное, долго разговаривали, а лампа еле тлела.
— Может, пригодится? — Алёшка протянул дяде Ване листочек.
Иван Диодорыч нехотя поглядел на чертёж.
— Свинарёв мне в прошлую навигацию такой же нарисовал, — проворчал он. — Да я и без него тамошний фарватер давно выучил.
Листочек забрал Серёга Зеров.
— А что за пароход на дне? — поинтересовался он. — При нас его не было.
— Дак после нас упокоился! — буркнул Иван Диодорыч.
Но Серёга всё смотрел на чертёж и мял рукой подбородок.
— Дядь Вань… — неуверенно заговорил он, — а ты прикинь: вот на кой чёрт Горецкий водолазов взял? Куда им нырять?..
— Неужто Роман Андреич знает про этот пароход? — удивился Федя. — Получается, ему оттуда что-то достать надо?
Иван Диодорыч ревниво отнял листок и снова вперился в рисунок. Все в каюте молчали и ждали мнения капитана. Чертёж лётчика указывал на какую-то тайну Горецкого. За окошком густо синела ночь, буксир чуть покачивался.
— И так и сяк верчу, но по-другому не истолковать, — наконец подытожил Нерехтин. — Да, братцы: Ромка хочет вынуть груз из потопленного судна.
— Какой груз? — тотчас наивно спросил Алёшка.
Никто, конечно, не ответил.
— Важный груз, — веско произнёс Серёга. — Оченно важный.
— А вдруг Хамзату Хадиевичу что-нибудь известно? — предположил Федя. — У него с Романом Андреичем история долгая…
— Лёш, сбегай за Хамзатом в кубрик! — поколебавшись, решил Нерехтин.
— Не побегу я за ним! — отпёрся Алёшка.
— Да я сам схожу. — Серёга, ворочаясь, полез из-за стола.
После обвинений Кати у Алёшки что-то случилось в отношениях с дядей Хамзатом. Алёшка ни в малости не усомнился, что дядя Хамзат — хороший, но всё же, но всё же… Сейчас ему тяжело было общаться с Мамедовым один на один. При посторонних они дружили как прежде, а наедине Алёшка не мог преодолеть какое-то странное препятствие, отделяющее его от дяди Хамзата.
Мамедов явился хмурый и насторожённый.
— Я нэ знаю, чьто Горэцкый вёз на своём катэре.
— На катере? — вскинулся Федя.
— У нэго был дызэлный катэр «Кологрыв».
Федя нервно оживился:
— Там, где у Свинарёва пароход обозначен, в протоке омут! И катер как в колыбельку туда поместится! Труба у дизеля низкая — торчать не будет!
Мамедов испытующе прищурился на Федю:
— Ымэешь в выду, что Горэцкий спрятал там свой «Кологрыв»?
— Нет, не может быть! — возразил Феде Иван Диодорыч.
— Почему же? — не понял Серёга.
— Если там даже труба не торчит, как Свинарёв катер с неба углядел?
Теперь заволновался Алёшка — вспомнил, как он сам летал на аэростате.
— Дно с высоты сквозь воду бывает видно! — горячо заявил он. — Когда я на «персивале» поднимался, то даже брёвна на дне различал!
Иван Диодорыч хмыкнул.
— Судя по делу, катер не утоп, а с умом укрыт! — изрёк Серёга.
Листочек из планшетки Свинарёва желтел на столе под тусклым светом керосинки. Иван Диодорыч, Алёшка, Серёга, Федя и Мамедов разглядывали чертёж, пытаясь угадать, что же спрятал Горецкий на дне протоки.
— Позову Катюшу, — тяжело сообщил всем Иван Диодорыч.
Катя куталась в платок и ни на кого не смотрела, словно была виновата. В каюте стало совсем тесно, на стенах и потолке шевелились большие тени.
— Садись, Катюшенька. — Иван Диодорыч подвинул стул. — У нас тут с ребятами целое следствие про твоего Романа… — Он не мой, — негромко и твёрдо ответила Катя.
— Да мы уж и не ведаем, чей он, — вздохнул Иван Диодорыч. — Вот гляди… — Иван Диодорыч похлопал ладонью по листку с чертежом. — Это протока и пристань, а это — затопленный катер. Так ловко пристроен, что не почуешь…
— Роман сказал, что команда угнала у него катер из-за секретного груза.
— Не угнала — это уж точно. И груз, скорее всего, в трюме. А что за груз?
Катя задумалась. Какой груз был у Романа прошлой осенью?.. Раньше Кате и в голову не приходило задаться этим вопросом — военные дела, и всё. Её, Катю, ослепляло доверие к Роману. А сейчас доверие исчезло.
Катя пыталась вспомнить, откуда она услышала о мятеже у Романа… Сам Роман об этом ей ничего не говорил… «Пиратская история»… Так выразился подвыпивший Петька Федосьев… Он всё и рассказал!.. Роман участвовал в эвакуации ценностей Госбанка из Казани, и его пароход подбили… Часть ценностей осталась на борту… Но ведь их всё равно надо было переправить в Самару… А потом Роман присоединился к флотилии адмирала Старка уже с каким-то секретным грузом! И флотилия тоже шла в Самару, как и пароходы с золотом, но на полпути повернула к Уфе… А в Уфу Роман не попал!..
На Катю нахлынули чувства той ночи, когда Роман впервые лежал рядом с ней, а за окном отцовского дома просторно и гулко ломалась Кама — начался ледоход… И Роман тогда признался Кате: «После рейса на промысел у меня появится внушительный капитал». Вот, значит, в чём суть его замысла…
Роман просто присвоил те ценности, которые должен был доставить в Самару или в Уфу. Он не имел возможности их вывезти, потому и затопил на своём катере. Гибель катера списал на мятеж команды. А у белых некому стало спросить с капитана Горецкого: Колчак отстранил руководителей КОМУЧа от власти… И сейчас Роман планирует достать свою добычу и переправить её за границу вместе с оборудованием промысла!.. Роман — мошенник!..
— Я догадалась, что спрятано на дне… — почти без голоса произнесла Катя. — Там — часть ценностей из Государственного банка. Рома — вор.
В каюте все оцепенели. Алёшка вытаращился на Катю, Мамедов криво усмехнулся, Федя Панафидин простодушно открыл рот, а Серёга Зеров закряхтел, как старик. Иван Диодорыч сморщился и брезгливо сплюнул.
Кате захотелось заплакать. Даже не заплакать, а зареветь, как девчонке. Она так искренне поверила Роме, так искренне поверила в своё будущее!.. Но Горецкий украл и его тоже… Он подлец. Холодный и расчётливый подлец.
…В дверь каюты, постучав, сунулся Сенька Рябухин — вахтенный. Он ничуть не удивился, что у капитана посреди ночи в гостях полным-полно народу: Сенька был потрясён чем-то своим, и губы у него дрожали.
— Дядя Ваня… — плачуще сказал он. — Там нашего лётчика сейчас будут расстреливать…
Широкая река затихла перед рассветом, замерла, а в роще у Девятовской мельницы вовсю заливались соловьи. За плоскими тёмно-синими тучами небо уже нежно голубело. Всё казалось зыбким, ненастоящим, и рубаха Свинарёва белела в сумраке как привидение. Пленных лётчиков привезли в лодке на длинную травянистую косу. С борта «Лёвшина» было видно, что Свинарёв поддерживает раненого товарища: умирать следует стоя. Британские моряки курили поодаль, а лейтенант Уайт о чём-то говорил со Свинарёвым. Конечно, там, на косе, и моряки, и лётчики слышали Стешкин волчий вой с парохода.
Стешка металась, вырываясь из рук Серёги Зерова. Команда «Лёвшина» столпилась на корме под стрелой подъёмного крана. Ощущения были почти невыносимыми: Свинарёв ещё жив, беда ещё не обрушилась на Стешку, можно вроде бы отыграть назад — и ничего нельзя предотвратить.
Уайт отошёл в сторону, чтобы не зацепило пулей; Свинарёв выпрямился, выпрямляя и товарища; моряки выстроились шагов за двадцать перед ними и подняли винтовки. Всё произошло обыденно. Трескучий залп эхом хлопнул по реке. Лётчики упали. У Девятовской мельницы замолчали соловьи. Серёга прижал Стешку лицом к себе, и Стешка, хрипя, словно зверь грызла его плечо.
Не поворачиваясь к Мамедову, Алёшка негромко спросил:
— А Катькину тётку так же расстреливали?
Кати на палубе не было. Она не захотела смотреть на казнь.
— Эё нэ пры мнэ… — ответил Мамедов.
Мёртвых лётчиков бросили на косе как ненужный уже инвентарь. Лодка с Уайтом и британцами почему-то направилась к «Лёвшину». Она стукнулась носом в привальный брус, но никто из команды не открыл перед Уайтом дверку в фальшборте. Лейтенант забрался на палубу буксира сам.
— Господин Нерехтин, — сухо обратился он к Ивану Диодорычу, — капитан Джеймсон приказывает вам разводить пары и выдвигаться к нефтепромыслу. «Кент» пойдёт у вас в кильватере. Вопросы есть? — Есть! — проскрипел Иван Диодорыч. — Совесть у тебя осталась, или как?
Уайт вздохнул. Он допрашивал Свинарёва и знал, что красный лётчик в прошлом году сдружился с командой буксира «Лёвшино». И сейчас лейтенант видел, что речники раздавлены расстрелом, видел и бабу, ополоумевшую от внезапной потери, — Свинарёв ничего о ней не сообщил, но всё понятно.
— Приказ по армии — расстреливать комиссаров и лётчиков, — пояснил Уайт. — Не в моей компетенции судить.
Иван Диодорыч разглядывал Уайта. Эти белогвардейцы, наверное, были хорошими людьми, но их стремление к справедливости по итогу своему ничем не отличалось от большевистской жажды власти.
— Что Свинарёв сказал перед смертью?
Иван Диодорыч надеялся что-нибудь передать Стешке.
А лётчик Свинарёв перед смертью спокойно посмотрел лейтенанту Уайту в глаза и произнёс: «Мы — вас, вы — нас. Война — позиция обоюдная». Он не подпустил врага к тому, что было в его душе. Не удостоил.
— Чушь какую-то, — холодно ответил Уайт. — И довольно сантиментов. Мне нужен господин Мамедов. Он будет арестован как агент Нобелей.
Расстрел Свинарёва будто отбил у команды все чувства, и речники никак не отозвались на арест, только Иван Диодорыч вдруг непривычно дрогнул челюстью, и Алёшка подался ближе к Мамедову. Но Мамедов шагнул вперёд, отстранив и Алёшку, и Нерехтина.
— Горэцкому прыслуживаэшь? — угрюмо бросил он лейтенанту.
Уайт поневоле положил руку на кобуру нагана.
— Нобели намерены вступить в сделку с Советами, — повторил он аргумент Романа. — А спорить я не буду. Переходите в шлюпку, Мамедов.
— Мы тебя выручим, Хамзат! — с вызовом пообещал Иван Диодорыч, хотя понятия не имел, чем можно помочь Хамзату Хадиевичу.
— Спасыбо, Ванья, — усмехнулся Мамедов и грузно повернулся к Алёшке: — А ты просты мэня, Альоша, за ту джэнчину.
Он горестно махнул рукой и пошёл к фальшборту.
За Девятовской мельницей уже широко алело зарево рассвета.
…Пока машина разогревалась, они похоронили лётчиков прямо там же, на косе. В одиннадцатом часу Иван Диодорыч приказал поднимать якорь. Из Сарапула по реке доплывал тихий и переливчатый звон церковных колоколов — забытый уже звук старой жизни, когда пароходы были мирные.
«Лёвшино» шёл в непривычном молчании: ни ругани боцмана, ни смеха матросов, ни команд капитана в трубу — только лязг рычагов и сопение котла в трюме да плеск гребных колёс в кожухах. Палило яркое майское солнце, река словно терялась в слепящем забытье горячего полдня.
Новый железнодорожный мост, перекинутый через Каму в пяти верстах ниже Сарапула, был взорван красными при отступлении. Загораживая весь фарватер, в воде лежала длинная решётчатая ферма: мучительно было видеть неестественный прогиб её сломанного позвоночника. Половодье набило в стальные конструкции всякий плавучий мусор — коряги, смытые с обрывов кусты и трухлявые доски. Журчало течение. Пройти можно было только под левым пролётом. На малом ходу «Лёвшино» осторожно пробрался мимо высокого устоя, волна плеснула на каменную стену.
Алёшка вышел на корму и устало облокотился о фальшборт, огибающий круглый кормовой подзор. Растворяясь в солнечном сиянии, «Кент» дымил за версту от «Лёвшина» — неотступный, как конвоир. Алёшка размышлял о Кате и Романе Горецком, о дяде Ване и Мамедове… Рядом незаметно пристроился Перчаткин. Он сочувственно вздыхал и косился на Алёшку.
— Чего пыхтишь тут? — раздражённо спросил Алёшка. — Без тебя тошно.
— Я знаю, Лёшенька, почему у Хамзата фарт пропал…
— Почему?
— Бывает так в картах, что всё ладно вроде бы — и хлоп: игра посыпалась… А это ты чёрта спугнул. Чёрт всегда на плече сидит. Но как задумаешься о душе своей бессмертной — он сразу в обиду, и прыг с плеча. И карта твоя бита… Словом, Хамзат добрым стал, а добрым не везёт. Мне-то ведомо.
Алёшка едва не заплакал. Он чувствовал какую-то свою вину. Он хотел что-то сделать — то ли для дяди Хамзата, то ли для себя. И отправился к Кате.
А Катя всё утро провела со Стешкой. Стешка будто тронулась умом: она лежала в каюте на койке и монотонно мотала головой из стороны в сторону, разбросав волосы, порой начинала корчиться или пыталась царапать лицо. Катя заставила её выпить водки. Она не утешала Стешку, даже ничего не говорила — просто караулила и ловила за руки. Наконец Стешка уснула. Катя ещё подождала для уверенности, укрыла Стешку одеялом и ушла к себе.
Она сидела у окна и смотрела на плывущий мимо берег: ельники, бурые откосы, песчаные отмели, займища, деревеньки с церквушками… Катя уже не казнилась за былую требовательность к Роману. Она узнала, что Роман — вор, и ей почему-то стало легче, проще, безнадёжнее. К тому же её опустошающее отчаянье не могло даже сравниться с бездонной бедой Стеши.
Алёшка плюхнулся рядом, привалился к Кате, и Катя обняла его.
— Дяде Хамзату самому плохо от того, что так с твоей тётей получилось, — негромко сказал Алёшка. — Ты не права про него, Катька. Катя не ответила.
Сверкали гладкие волны, пароход упрямо работал колёсами, тянулись мимо берега — правый крутой, левый пологий… Иван Диодорыч стоял в рубке, насквозь пронзённой ярким солнцем, и глядел вперёд. Он не слушал, какие команды лоцман Федя отдаёт штурвальному Дудкину, и не вспоминал ни о Свинарёве, ни о Стешке, ни о Хамзате: бессилие причиняло слишком тяжёлую боль. Он всегда лечил душу только этим — иди по фарватеру, и всё.
После Галановского переката Федя указал Дудкину:
— Дале вдоль правого берега, и остров обегай тоже справа.
— Рази ты домой не соскочишь? — удивился Дудкин.
На левом берегу за луговым островом появились дома Николо-Берёзовки, над крышами выросла колокольня. У причалов и дебаркадера громоздились суда флотилии адмирала Смирнова — не боевые, а вспомогательные: плавучие госпитали, ремонтные базы, буксиры, баржи. Федя с печалью посмотрел на родное село — вон блестит жестью игрушечный пароходик над подворьем дедушки Финогена… Дедушка, наверное, сидит на лавочке у ворот, выставив напоказ дорогие калоши на обрезанных летних валенках, гладит лохматого пса Меркушку, щурится на плёс и ждёт внука, обещавшего вернуть Якорника… Но дяде Ване нужна помощь. И всем на «Лёвшине» нужна помощь.
— Я остаюсь, — вздохнул Федя. — Без меня вам нельзя.
«Кент» дал гудок и вслед за «Лёвшином» повернул в устье Белой.
Роман ощущал себя триумфатором. Год назад он сидел в Самаре без работы и без надежды, а сейчас готовился атаковать повелителей мирового нефтерынка, и ему помогает британская военно-морская миссия. Он забрал себе часть ценностей Госбанка России, и главный его соперник — Мамедов — заперт в пароходном карцере. Нобелевский головорез не сбежит и не подобьёт «Лёвшино» на мятеж. Роман заставит его отдать документы Турберна, а потом застрелит — так будет проще и надёжнее; для этой цели ещё в Перми Роман обзавёлся браунингом. В общем, до победы остаётся только один шаг, и никто не помешает Роману Горецкому сделать его.
Бронированный «Кент» с орудийными полубашнями выглядел на тихой реке весьма внушительно. Роман стоял на мостике и глядел на лесистый берег, словно принимал парад. Впереди покорно дымил трубой буксир Нерехтина, волны раскачивали отражения сосен. Митя Уайт дружески усмехнулся:
— Если глаз прижмуришь, будешь как Нельсон.
За версту до устья протоки, ведущей к промыслу, «Кент» ещё раз дал гудок, приветствуя «Ревель», пароход адмирала Старка. Обширная луговина была заполнена солдатами и обозами; судно адмирала приткнулось к шатким мосткам; ездовые с руганью загоняли в багажный отсек лошадей с подводами.
— Как Елабугу сдали, так фронт и покатился, — сказал Уайт. — Солдаты бегут. Надо бы стрелять по отступающим, а Старк эвакуирует их на правый берег. Пусть идут в Николо-Берёзовку.
— Юрию Карловичу не хватает жестокости, — согласился Роман.
Он не сомневался, что ему самому жестокости хватит.
Протока показалась Роману совсем не такой, какой была осенью, но Роман понимал, что это обман чувств: осенью он потерпел здесь поражение, а сейчас возвращался, чтобы победить. Сбросив ход, «Кент» неспешно прошёл мимо тёмного омута, на дне которого лежал «Кологрив»: Роман не мог отвести взгляда от безмолвной воды, замусоренной облетевшим черёмуховым цветом. За изгибом русла открылась пристань нобелевского промысла — причал, жерди оцепов, сарайчики… «Лёвшино» уже швартовался к борту старой баржи.
…Роман всё рассчитал так, чтобы не тратить время и усилия напрасно, впрочем обстоятельства оказались куда более благоприятными, чем он думал.
С пристани он отправился к нефтевышкам, размышляя, уцелел промысел или нет. Конечно, Роман понятия не имел, как устроена буровая с её штангами, трубами и механизмами, однако этого и не требовалось. Если оборудование инженера Глушкова находится в скважине, то его извлечёт Мамедов — Роман заставит нобелевца сотрудничать. Капитан Джеймсон пришлёт матросов и машинистов «Кента»; они развинтят железяки, разложат по ящикам и притащат на пристань. На эту часть операции Роман отводил два дня.
А промысел уже закрылся. Дощатые вышки ещё стояли, но колёса на их верхушках не крутились, локомобили не дымили, обсадные трубы заржавели в штабелях. Через поляну промысла из леса хаотичным потоком тянулись отступающие воинские части — с парохода «Ревель» они двигались к Николо-Берёзовке. Солдаты явно не торопились снова попасть к командирам: многие располагались на привал. Горели костры, выпряженные лошади рвали свежую траву, в домиках рабочих гудели голоса и даже наяривала гармошка. Роман обошёл весь промысел и отыскал сторожа — хмельного старичка в ушанке.
— Дык на первый снег ишо тут порешили, — сообщил сторож. — Нефтя не показалась, надоело впустую валандаться. Свёрла подземные мастер велел в яшшики покласть, обешшал на Кузьминки увезти. Меня приткнул караулить, а сам провалился. Вишь — по сю пору кукую. Бабка-то моя, поди, померла уже.
Не веря своим глазам, Роман осмотрел ящики под навесом. В них и вправду хранилось буровое оборудование — самое совершенное в мире! За него агент «Шелля» убил инженера Глушкова!.. То, что ценилось дороже золота, здесь, в глухомани, никому не было нужно — его даже украсть не пытались.
Роман не стал откладывать дело: удача не любит промедления. Здесь всё находилось под рукой — люди, лошади, повозки… За несколько минут Роман собрал артель, и вскоре солдаты уже с матом волокли первый ящик в телегу.
— Дык как же это? — удивлялся сторож и чесал голову под треухом. — У меня и ружжа-то нету, штоб по ворам пулять…
К вечеру на пристани вырос штабель из ящиков. Старую баржу, чтобы не мешала, сплавили ниже и зачалили за деревья.
В ту ночь Роман не мог заснуть: неотступно думал о предстоящем дне. Он попытался переключиться на другие мысли, например о Кате. Катя выгнала его, как надменная барыня выгоняет неугодного лакея. Это оскорбительно. Он же так много сделал для Кати… А кто она? Дочь богатого отца, и всё. Она ничего в жизни не добилась — кроме беременности от вельможи. Он, Роман, обойдётся без её фирмы. После гражданской войны в России будет немало бесхозных пароходств. Катя Якутова — не единственный путь к монополии. Главное — не упустить момент между окончанием войны и появлением новых правил… Роман удивился: планы на будущее легко заглушили разъедающую боль унижения. Что ж, он дал Кате шанс — Катя этот шанс отвергла. Ну, пусть живёт как хочет. Ему до неё больше нет дела. Видимо, Катя была нужна ему только до тех пор, пока он не прорвался к победе.
…Рано утром Роман в лодке переплыл с «Кента» на «Лёвшино».
Будто по какому-то волшебству, «Лёвшино» стал для него совершенно чужим. Роман не испытывал никакой неловкости, разговаривая с Нерехтиным и Федей. Это просто некие люди, выполняющие его приказы, и не более того. Плевать, что они думают и чувствуют. Они — инструменты.
«Лёвшино» долго и хлопотно маневрировал, пристраиваясь к омуту, и наконец сбросил якорь. Роман приказал команде парохода убраться в кубрик или в каюты: свидетели ему не нужны. Он сам открыл трюм и занял место у лебёдки, развернув стрелу над водой. Водолаз облачился в свой чудовищный костюм, сигналист завёл нагнетательный аппарат. Работа началась.
Роман не вспоминал, как он затопил здесь «Кологрив». Не было ничего — ни удара топором матросу по голове, ни взрыва, ни катера на дне. Тяжёлые ящики всплывали на стропах, шумно обтекая водой; они появлялись из омута как из ниоткуда, из пустоты. Роман двигал стрелу крана и крутил рукояти, аккуратно опуская ящики в трюм буксира. Действия были однообразными, не требующими размышлений: вперёд — назад, вверх — вниз, влево — вправо, но в этом механическом повторении и заключалась неотвратимость успеха.
— Зис бокс ис зэ ласт, — сказал сигналист, читая по толчкам фала в руке.
Роман понял его, хотя и не говорил по-английски.
Он поднял водолаза на борт, затем слез в трюм, закинул мокрые ящики рогожами и лишь потом дозволил команде «Лёвшина» выйти на палубу.
— Сейчас, Иван Диодорович, перемещаемся к пристани, — распорядился он. — Надо принять на борт грузы с причала.
Он чувствовал, что Нерехтин будто что-то ищет в нём взглядом. Похоже, капитан полон гнева, ведь Роман бросил Катю. Но Роману были безразличны переживания Нерехтина. Капитан волен осуждать его сколько угодно.
Буксир вытянул якорь на крамбол, донёсся звон машинного телеграфа, с шумом провернулись в кожухах колёса. Пыхнув чёрным дымом, «Лёвшино» грузно заскользил вперёд, за изгиб протоки, и вскоре мягко подъехал боком к сваям пристани; один матрос перепрыгнул на причал, другой перекинул канат.
Роман наблюдал за погрузкой со стороны. Теперь рукояти лебёдки крутил старпом, матросы цепляли стропы к ящикам с оборудованием нефтепромысла. Ящики один за другим проплывали по воздуху и опускались в прямоугольный провал трюма. Железяки Нобелей укладывались поверх золота Госбанка.
Роман захлопнул крышки трюма и потоптался на них, будто закопал клад и утрамбовал землю. Это его добыча. Это его победа. Он всё сделал идеально.
А вдалеке, предупреждая о чём-то, загудел «Кент».
«Кент» стоял под парами немного выше пристани и теперь, выбрав якорь, тихо сплывал по течению кормой вперёд. Мимо «Лёвшина», как поезд, медленно ехали кормовой подзор, кормовая орудийная полубашня, пулемёт на турели, длинная надстройка с дымовой трубой и выгнутыми дефлекторами, бронированный колёсный кожух с крылом мостика, барбетом и рубкой…
— Эй, на буксире, готовься к швартовке! — крикнул из барбета Митя Уйат.
Стешка смотрела на него с палубы «Лёвшина».
— Ненавижу… — сощурившись, сдавленно процедила она сквозь зубы. — Он расстрелом командовал… Зарежу, когда смогу!
Катю неприятно удивило: неужели Митя мог быть таким?.. Честный, принципиальный Митя, который в гостиной папиного дома так увлечённо рассказывал о службе на британском флоте?.. А почему бы и нет? Кто-то ведь должен был командовать расстрелами… У всех славных молодых людей из флотилии, как у Ромы, есть и тёмная сторона. И у неё, у Кати, тоже есть. Только для неё это сходство не повод для прощения других и себя.
— Спрячься, Стеша, — попросила Катя. — Так будет лучше.
Стешка ушла с палубы, но появились британские водолазы.
— Мисс Кэйт, — обратился один из них по-английски, — не могли бы вы перевести нашу просьбу мистеру Горецкому?
Роман ходил по мостику — ждал швартовки с «Кентом». За то время, пока перегружали ящики, он не поискал Катю хотя бы взглядом. Он был занят.
— Пройдём наверх, господа, — сказала Катя водолазам.
Поддерживая большой живот, она направилась к трапу. Роман встретил Катю и моряков с вежливой улыбкой — общей для всех.
— Моряки просят разрешения вернуться на «Кент». Их миссия закончена.
— Разрешаю, — ответил Роман.
Они с Катей остались на мостике наедине — хотя, конечно, в рубке сидел вахтенный. Вдали сплывший к повороту «Кент» наконец заработал колёсами. С берега доносилось густое птичье чириканье. Солнце висело в зените.
Роман рассматривал Катю будто заново. А ведь красивая девушка. Неброско, строго — но красивая. Особенно сейчас, когда вьющаяся прядь упала на лицо. Роману вдруг захотелось расстаться с Катей по-хорошему.
— Печально, что у нас не получилось, — негромко сказал он.
Однако сожаления в глазах Кати он не увидел. Катя чувствовала, что в ней расправляется сжатая пружина гнева и обиды за несбывшиеся надежды.
— Мне горько, но я рада, — ответила она. — Потому что ты, Рома, — вор.
— Прости?.. — изумился Роман.
Катя догадывалась, что не надо было этого говорить — но она хотела уничтожить торжество Романа, как он уничтожил её веру в будущее.
— Я знаю, что твои ящики — из груза «золотого каравана».
Роману почудилось, будто в нём что-то сотряслось, раскололось, и он изнутри разваливается на глыбы. Откуда Кате известно?! Он ведь намертво похоронил те события — «золотой караван», гибель парохода «Боярыня», приказ Фортунатова… Он перекрыл тайну сверху тремя накатами лжи, он и сам забыл напрочь — а правда внезапно воскресла всей своей жуткой громадой.
— С чего ты взяла? — спросил Роман, точно превозмогал немоту.
Слова были огромные и неповоротливые.
— Ты сам сказал мне, — бесстрашно усмехнулась Катя, — но не понял этого.
Роман не поверил. Такого не может быть. Наверное, Катя чтото увидела из окна своей каюты, когда нырял водолаз, и сделала верные выводы. Роман ощутил, что перерождается, как оборотень, только не в зверя, а в железное орудие: кровь остывает, руки тяжелеют, сердце клацает зубцами шестерней.
А Катя нанесла последний удар:
— Ты вообще украл всё, что у тебя есть!
Роман не изменился в лице, но Катя уловила его ледяное ожесточение: оно означало, что Роман не отступит — ни за что и ни на вершок.
— Не вздумай говорить о моих делах! — глухо предупредил он.
Лязгнуло, и мостик дрогнул — к «Лёвшину» кожухом к кожуху подчалил «Кент». Роман, пошатнувшись, вцепился в планширь.
— Эй, Ромка, тревога! — весело окликнул Уайт. — Большевики прорвались к Белой в Дюртюлях! Приказ двигаться туда на подмогу пехоте!
«Кент» был оборудован радиостанцией и поддерживал связь со штабом.
— Если что — на «Ревеле» Старк в двух верстах отсюда, он вас выручит! Арестанта твоего к тебе высаживаю!.. Слышишь меня, Горецкий?
— С-слышу, — плохо соображая, обернулся Роман. — Благодарю, Митя…
— Екатерина Дмитриевна? — всё улыбался в барбете Уайт. — Не знал, что вы с нами! Как ваше бесценное здоровье?
Глаза у Кати блеснули, а голос зазвенел.
— Как вам не стыдно, Митя, командовать расстрелами?
Улыбка соскочила с лица лейтенанта Уайта.
— Вы чудовище, Митя! А ваш приятель, — Катя указала на Романа, — лжец и мошенник! Он похитил государственные ценности!..
Роман странно пошевелил плечами, будто ему было тесно в одежде.
Из бронированной рубки «Кента» вышел капитан Джеймсон. Заметив Романа и Катю, он приложил два пальца к козырьку фуражки.
— Господин капитан! — закричала Катя Джеймсону по-английски. — Вы содействуете преступлению! Вы должны остановить человека, который…
Роман не понимал языка — но угадал суть. Не размахиваясь, он отвесил Кате пощёчину. Катя мгновенно замолкла, схватившись за лицо. Она смотрела на Романа широко раскрытыми глазами. Её никто никогда не бил.
— Не смей! — мёртво произнёс Роман.
— Горецкий, это низость… — в ошеломлении сказал Уайт.
Капитан Джеймсон что-то спросил издалека.
— Я здесь — полномочный представитель компании «Шелль»! — бешено-спокойно отчеканил Роман. — Я никому не обязан объяснять свои поступки! Передайте капитану, чтобы исполнял приказ коммодора Мюррея!
Уайт распрямился и одёрнул китель.
— Капитан знает, какие приказы исполнять, — ответил он. — Мы уходим! Твоя охрана теперь — Старк.
Уайт развернулся и двинулся к рубке, к Джеймсону, а Роман за плечо развернул Катю и подтолкнул к трапу с мостика. Ему было немного страшно и очень легко. Он чувствовал себя освобождённым от необходимости искать окольные пути и считаться с людьми, которые ничего для него не значат. Он вступил в последний бой: осталось только добыть документы Турберна.
На кормовой палубе команда окружила Мамедова. Никто из речников не видел того, что случилось на мостике.
— Как харчи у британцев? — любопытствовал боцман Панфёров.
— Небось, посытнее наших щей! — сразу рассердился Павлуха Челубеев.
Мамедов за руку поздоровался с Нерехтиным и хлопнул Алёшу по плечу.
На «Кенте» вытягивали швартовы, рявкнул гудок, из-под обноса полезла пена закрутившихся колёс, просвет между пароходами увеличивался.
Роман равнодушно растолкал речников.
— Мамедов, теперь и нам пора прогуляться на промысел, — сообщил он.
— Я могу одын сходыть, — небрежно возразил Хамзат Хадиевич.
— Не будем спорить, — отрезал Горецкий.
Мамедов всё прекрасно понял. Опытным взглядом он определил пистолет в кармане кителя у Романа.
— Дождысь мэня, Ванья, — попросил он Нерехтина.
— Дождусь, Хамзат, — спокойно пообещал Иван Диодорыч.
Едва только ветви деревьев закрыли протоку и пароход, Роман достал из кармана кителя браунинг. Без свидетелей можно было и не стесняться.
— При попытке к бегству я вас просто застрелю, — предупредил он.
Мамедов шёл чуть впереди и даже не оглянулся:
— А я нэ побэгу.
Горецкий ему надоел. Этот выскочка оказался исключительно цепким, упорным, изобретательным. С ним пора было покончить.
Зарастающий просёлок превратился в двойную тропу, поджатую с обеих сторон молодыми осинами, вербами и цветущими черёмухами; в шевелящейся под ветерком чаще порой с шумом вспархивали птицы; солнце, просеянное сквозь листву, рассыпалось в прозрачно-зелёной тени лоскутами радостного жёлтого сияния. Бурые колеи, набухшие почвенной водой, спотыкались на скользких корнях, а порою проваливались в мягкую, податливую землю.
— Гдэ гарантыя, что вы нэ застрэлытэ мэня, когда я отдам докумэнты? — спросил Хамзат Хадиевич.
Он знал, что Горецкий всё равно постарается его убить. Это Мамедова не пугало. Ему было интересно, что скажет Горецкий. Что солжёт. — Гарантии нет, но лично вы мне не нужны. Я могу и отпустить вас.
— Бэз мэня Ванья нэ стронэтся с мэста.
Горецкий пренебрежительно хмыкнул:
— На промысле полным-полно отступающих солдат. Многие пожелают плыть в Николо-Берёзовку на пароходе, а не тащиться пешком через леса. Под моим командованием они принудят Нерехтина силой оружия.
— А ждать «Кэнт» у вас уже нэт нэобходымосты?
— Ни малейшей. Выше устья Белой вся Кама под контролем флотилии Смирнова. Вы же сами, наверное, видели её суда в Николо-Берёзовке. Так что на прогоне до Перми я обойдусь и без охраны.
В других обстоятельствах Хамзат Хадиевич восхитился бы умением Горецкого использовать сложившееся положение.
— Надэюс, чьто убыйство эщё нэ вошло у вас в прывычку.
Мамедов сказал это, чтобы Горецкий поверил, будто контролирует врага.
Они шагали не спеша и переговаривались совершенно спокойно — вряд ли кто подумал бы, что они готовятся убивать друг друга.
Поляна по-прежнему была заполнена солдатами. Дымили костры — огонь лизал днища котелков; люди, разувшись, лежали в траве; бродили лошади; какой-то молодой офицер сердито кричал на своих рядовых. Над ленивой и неспешной суетой полевого лагеря возвышалась дощатая громада буровой.
— Когда забросыли работы? — спросил Мамедов у Горецкого.
— Примерно в ноябре.
— Такоэ дэло загубылы…
— Не отвлекайтесь, Хамзат Хадиевич, — посоветовал Горецкий.
Никто не обращал на них внимания.
Мамедов направился к домику начальника промысла; его окна были распахнуты, из камералки доносились весёлые голоса, у коновязи стоял конь. Мамедов обогнул домик слева по бурьяну, хотя мог бы и справа, — он надеялся, что Горецкий не заметит этой уловки. Подход слева Мамедову был нужен для того, чтобы одним рывком очутиться в укрытии, когда Горецкий начнёт стрелять. На задворках домика в чертополохе ржавела туша заброшенного локомобиля. Повсюду на полуденной жаре яростно стрекотали кузнечики.
Хамзат Хадиевич вспомнил холодный трюм «баржи смерти», хватку Турберна на своём локте и лихорадочный шёпот инженера перед казнью…
— Сэчас достану докумэнты, — пообещал Мамедов.
— Уж извольте, — ответил Горецкий и поднял браунинг стволом вверх.
Мамедов присел перед круглым клёпаным рылом локомобиля, откинул взвизгнувшую чугунную дверцу и до плеча засунул руку в зев закопчённой топки. Найти то, что спрятал Турберн, было несложно. Хамзат Хадиевич разгрёб угли и нашарил наган, замотанный в чёрствую тряпку. Пальцами он принялся разворачивать и ощупывать пистолет. Локомобиль раскалился на солнцепёке, прогрелся изнутри, и смазка нагана должна была подтаять… Мамедов переместил наган рукоятью в ладонь, положил палец на спусковой крючок и осторожно взвёл выгнутый курок. Курок хоть и туго, но поддавался.
— Что вы копаетесь? — раздражённо спросил Горецкий.
— Застэряло… — прокряхтел Мамедов.
Он сунул в топку и левую руку, а потом вытащил обе руки обратно, заслоняя пистолет буровыми журналами Турберна. Горецкий не понял, что враг теперь вооружён. Вскинув наган, Мамедов нажал на спусковой крючок — но загустевшая смазка всё же подвела: наган выстрелил чуть позже, чем следовало. Горецкий успел нырнуть в сторону и сам выстрелил в Мамедова — а тот уже откатился за ржавую тушу локомобиля. Горецкий метнулся к дому Турберна и скользнул за угол, вторая пуля Мамедова выбила щепу из стены.
Мамедов посмотрел барабан — у него оставалось три патрона.
Задняя дверь дома приотворилась.
— Что за чёрт?.. — проорал кто-то из щели.
Мамедов подумал, быстро выглянул из-за локомобиля и пальнул в косяк. Дверь испуганно захлопнулась. Патрона было жаль, однако солдаты должны сидеть в доме — иначе Горецкий может использовать их как прикрытие. Но и на поляне начался переполох. От нефтевышки к дому Турберна уже бежал какой-то пехотный офицер с маузером. Мамедов услышал крик Горецкого:
— Господин прапорщик, нужна помощь!..
Мамедов понял, что солдаты, не раздумывая, примут сторону Горецкого: тот в капитанском кителе и явно не большевик… Необходимо срочно выманить Горецкого на линию огня… Как это сделать? Разозлить его?..
Хамзат Хадиевич выставил из-за локомобиля плечо и половину лица, чтобы Горецкий соблазнился выгодной целью.
— Горэцкый! — позвал он. — Горэцкый!.. Знаэшь, что тэбя погубыт?
Горецкий не показывался.
— Ты нэ ынженэр! Ты нэ умээшь выбырат главноэ!..
Горецкий не показывался.
— Дэтэрдынга тэбе мало? К Рокфэллэру захотэл? Да эщо и золото к рукам прыбрал!.. Подавышься лышным, лубэзный!
Расчёт был верным: слова о золоте взорвали Горецкого. Он дёрнулся из-за угла и выстрелил — от его пули локомобиль громыхнул пустой утробой. Мамедов выстрелил в ответ, но опять не попал, и едва не зарычал от злости.
Испытывать удачу с последним патроном уже не стоило. Пора отступать. Мамедов аккуратно и быстро убрал под потёртую кожаную куртку буровые журналы Турберна и, пригибаясь, бросился к близкому лесу. Возле домика запоздало бабахнул маузер — видимо, пехотный офицер заметил Мамедова, однако чёрно-рыжая куртка беглеца растворилась в зелёных кустах облепихи.
…Хамзат Хадиевич торопливо продирался сквозь густой пойменный лес с его непролазными зарослями, тонким гнилым буреломом и мокрыми ямами. По лицу хлестали гибкие ветви, за куртку цеплялись острые сучки. Никто бы не смог преследовать его в этих дебрях… Хамзат Хадиевич ломился напрямик к дороге на пристань. Он надеялся, что успеет на пароход раньше, чем Горецкий соберёт и приведёт солдат для захвата «Лёвшина».
На просёлок он вывалился где-то на полпути; не переводя дух, он тяжко побежал дальше по мягким колеям. Вокруг по-прежнему звенело безмятежное чириканье птиц, в глазах мельтешили зелёно-жёлтые солнечные пятна, сердце лопалось от напряжения. В просветах листвы Мамедов наконец увидел берег и пароход под парами, пришвартованный к пирсу. Пароход показался Хамзату Хадиевичу и спасением, и домом родным, и верой истинной.
Пошатываясь, Мамедов поднялся по трапу на борт, и его сразу подхватил Алёшка. А Нерехтин стоял на крыше надстройки со странным выражением лица. Прошлой осенью у этой же пристани он вот так же ожидал красных военморов и матроса Бубнова… Но сейчас дождался того, кого стоило ждать.
— Уплывай, Ванья!.. — измученно прохрипел Хамзат Хадиевич.
Нерехтин тотчас молча исчез в рубке, и там звякнул машинный телеграф.
Когда солдаты толпой выкатились из леса на пристань, «Лёвшино» уже отодвинулся от причала. В досаде затрещали винтовки: пули бессмысленно забарабанили по надстройке и колёсному кожуху, со звоном посыпались оконные стёкла. Без брони под обстрел лучше было бы не подставляться — не разворачиваться на виду у солдат, и буксир, дымя, попёр вверх по протоке; волна шлёпнула в сваи и закачала притопленные кусты у берега. Мамедов спрятался за лебёдкой подъёмного крана. Стискивая наган, он высматривал на пристани Горецкого — но Горецкого на пристани почему-то не было.
Юрий Карлович не ожидал, что бегущие с фронта солдаты окажутся вот такими — грязными и голодными, конечно, однако вполне довольными своим положением. Ударный корпус был разгромлен, беспорядочно отступал из-под Мензелинска к реке Белой, бросая обозы в полях и перелесках, но израненных и озлобленных людей адмирал не увидел. Наоборот, сибирские «ударники» чувствовали себя так, будто им повезло, и они возвращаются домой.
…19 мая бригада морских стрелков высадилась на левом берегу Камы, где на десятки вёрст не было никаких деревень. «Ревель» ушёл на устье Белой, на Дербешский перевоз, а стрелкам Старка предстояло отыскать «ударников» и стабилизировать фронт. Юрий Карлович воспринял приказ командования как избавление от непереносимой боли и неискупимой вины. Его сокрушило известие о смерти Лизы. Это ведь он стал причиной гибели жены.
С Лизой, дочерью адмирала Развозова, Юрий Карлович познакомился в Кронштадте на вечере в офицерском собрании. А где ещё молодым морякам находить себе жён? Обычная флотская история… У них было двое детей — Боря и Таня. Летом 1917 года Александр Развозов, брат Лизы, возглавил весь Балтийский флот. Его тоже произвели в адмиралы. Лиза прекрасно знала, что такое военная служба, честь офицера и долг перед родиной. Она ни слова не возразила мужу, когда тот минувшей весной решил пробраться на Волгу и вступить в армию КОМУЧа. Юрий Карлович поцеловал жену — и ушёл. А месть большевиков обрушилась на Лизу. Её арестовали и бросили в тюрьму «Кресты». Там, в тесной и смрадной камере, Лиза и умерла.
Александра Развозова тогда уже отстранили от командования, и он работал в Морском архиве. Он был под надзором большевиков, но сумел упросить товарища переправить осиротевших племянников через границу к родственникам в Гельсингфорс. Оттуда в ставку Верховного правителя России полетела телеграмма. Когда-то Развозов дружил с Колчаком, и судьбу племянников Развозова Александр Васильевич принял близко к сердцу. Он телеграфировал адмиралу Смирнову просьбу сообщить Юрию Карловичу о смерти жены и спасении детей.
Юрий Карлович был оглушён трагедией Лизы. Он надеялся, что его убьют в бою — но его не убили, потому что и боёв-то настоящих не случилось. Междуречье Камы и Белой кишело хаотичным передвижением разрозненных воинских частей, больших и малых. Линии фронта не существовало. Ударный корпус превратился в мешанину батальонов и рот, которые как попало сами по себе через леса пробирались на Белую к пристаням Азякуль и Дюртюли или к Дербешскому перевозу. Красные войска тоже рассыпались на отдельные отряды, преследующие «ударников». Изредка вспыхивали стычки.
Первый раз морские стрелки Старка столкнулись с «ударниками» только на какой-то луговине, пересечённой длинным окопом. «Ударники» палили из винтовок по опушке леса, где укрывались красные. Бойцы Старка спрыгнули в окоп, чтобы поддержать пехоту, а «ударники» тотчас полезли из окопа и побежали прочь — сдали рубеж морякам, и гори всё синим пламенем.
Потом Юрий Карлович понял: отступление «ударников» — не трусость и не паника. «Ударники» искренне полагали, что надо отступать, если идти вперёд невозможно или если враг нажимает слишком сильно. Они сделали всё, что могли, и незачем упорствовать. Война для этих солдат была как драка деревня на деревню: подрались — и по домам. «Ударники» были крестьянами, мобилизованными против воли и обученными наспех. Провал наступления они не считали катастрофой, бегство не считали позором.
На одной из ночёвок, сидя у костерка возле пастушьего балагана, Юрий Карлович разговорился с пехотным офицером, командиром разбитого под Чистополем полка. По синему ночному лугу низко стелился молочный туман, в нём как в озере стояли стреноженные лошади.
— Нам не переломить подлый характер мужиков, — сказал офицер. — Если им выгоднее удирать, они удирают. Не солдаты, а сброд. Отребье.
Юрий Карлович не возразил, но и не согласился. Он знал, как долго надо воспитывать матроса — и солдата, наверное, не меньше. «Ударники» — не отребье, а простые мирные люди. Бесполезно гнать их на фронт. Воевать должны только те, кто сам выбрал и освоил это жестокое ремесло. Втягивать в войну гражданских — преступление. В прошлом году он ожесточённо спорил об этом с Фортунатовым, а сейчас, когда Лиза умерла, понял правоту Бориса Константиновича. Его Лиза была гражданским человеком — милой домашней женщиной, не умеющей бороться и ненавидеть, как должно бойцу…
— У вас ведь есть пулемёты? — Пехотный офицер смотрел на адмирала со злой решимостью. — Поставьте у нас за спиной! Если моя сволочь побежит с позиций — косите под корень всех дезертиров!
— Нет, — ответил Старк.
И морские стрелки отступали вместе с «ударниками», изредка отбивая атаки самых рьяных преследователей. За неделю моряки подобрали в лугах больше тысячи выброшенных «ударниками» винтовок.
Обогнув Дербешский затон, бригада вышла к переправе через Белую, здесь ждал пароход «Ревель». Возле переправы на пологом выпасе раскинулся обширный и бестолковый военный лагерь. Юрий Карлович понимал, что Белая должна стать естественной линией обороны, поэтому «ударников» надо перебросить на правый берег. И «Ревель», словно паром, начал перевозить солдат с обозами — пусть идут на формирование в Николо-Берёзовку, где находится штаб флотилии и есть связь с генералами Гайдой и Ханжиным.
30 мая мимо «Ревеля» вверх по Белой прошёл буксир «Лёвшино», а за ним — канлодка «Кент». Юрий Карлович знал, что у британцев есть какие-то интересы на Арланском нефтепромысле, и руководить работами уполномочен капитан Горецкий. Это было известно всем офицерам, которые весной в Перми квартировали в доме пароходчика Якутова. И адмирал очень удивился, когда на следующий день капитан Горецкий постучал в дверь его каюты.
«Ревель» стоял у правого берега, у причала бывшего парома, и выгружал очередную партию «ударников»: солдаты по сходням скатывали телеги. Горецкий держался спокойно, однако явно был взволнован, даже взбешён.
— Господин адмирал, мне нужна ваша помощь, — заявил он.
Горецкий Юрию Карловичу не нравился. Ещё в прошлую навигацию он постоянно требовал особого внимания к своим делам, связанным с крупными нефтекомпаниями. Решать вопросы собственности, когда армия, истекая кровью, решает вопросы власти, адмиралу казалось не просто эгоизмом промышленников, а полной потерей нравственности. Это было совсем по-большевистски — бороться за свои выгоды прямо во время войны.
— Слушаю, — холодно сказал Старк.
— На борту буксира «Лёвшино» мятеж. Команда уводит буксир с грузом британской военно-морской миссии. На «Ревеле» есть пулемёты, я прошу вас остановить «Лёвшино» и принудить к сдаче.
— А чем занят «Кент»?
— Его отослали в Дюртюли.
— «Лёвшино» вооружён? — уточнил Старк.
— К счастью, нет, — улыбнулся Горецкий. — Даже винтовок не имеется.
Старк отвёл взгляд. На потолке его каюты мягко шевелились и качались пятна солнечного света — отблески лёгких речных волн.
— То есть вы, Роман Андреевич, предлагаете мне открыть огонь по невооружённому гражданскому судну, команда которого вам не подчинилась?
Горецкий молчал, улыбка его исчезла.
— Я не разбираюсь, кто прав, кто виноват, — задумчиво произнёс адмирал Старк, — но не подчиняюсь британской миссии и не воюю с народом.
Роман закрыл за собой дверь адмиральской каюты. Что ж, он ещё заставит этого флотоводца-неудачника заплатить за свои высокопарные принципы — но потом, попозже… Стискивая кулаки от ненависти к Старку, Роман завернул на прогулочную галерею. Отсюда, с галереи, он молча наблюдал, как мимо «Ревеля», дымя, проходит буксир «Лёвшино». А вслед за ним — неожиданно для Романа — вскоре на всех парах пролетел и британский «Кент».
С прошлой навигации Федосьев хорошо запомнил участок Камы на устье Белой и ясно представлял, как пойдут большевики: на Дербешских огрудках они вытянут флотилию кильватерной колонной и не станут перестраиваться, готовясь войти в узкий ход у Чегандинского осерёдка. За деревней Чегандой, где кильватерная колонна откроется на три четверти, и надо их встретить.
Федосьев простодушно радовался, что именно в этот день генерал Гайда вызвал адмирала Смирнова к себе в Сарапул: значит, командовать сражением будет он — капитан Пётр Федосьев! Авиабаржа «Данилиха» стояла в Николо-Берёзовке; гидропланы слетали на разведку и по радиотелеграфу сообщили на «Гордый» — на пароход командира, — что у красных одиннадцать канлодок.
— У них преимущество в числе судов и в дальнобойности орудий, — сказал Федосьеву лейтенант Макаров. — Но дальнобойность можно компенсировать выгодой нашей позиции, а число судов — сплочённостью огня.
Вглядываясь в лоцманскую карту, расстеленную на столе штабного салона, разговор старших товарищей жадно слушал мичман Знаменский.
— Сошвартуем пароходы с одинаковой артиллерией в пары, — согласился Федосьев, — чтобы орудиями командовал один офицер. Учись, Знаменский!
Макаров посмотрел на большие наручные часы:
— «Кент» вполне может успеть к драке и атаковать красных с фланга.
— Шилов, радиотелеграфиста сюда, — приказал Федосьев вестовому.
Знаменский был взволнован подготовкой к бою, в котором он поведёт флагман, пусть даже и под контролем Федосьева. Петька оживлённо потирал кулаки, и Знаменскому хотелось быть таким же — хотелось с удовольствием предвкушать сражение, ничуть не заботясь риском проиграть или погибнуть.
Сошвартованные «Страшный» и «Статный» заняли позицию на повороте реки под крутым и длинным Чегандинским яром, «Гневный» и «Губительный» — в четырёх кабельтовых выше по течению и прямо на фарватере. «Гордый» расположился между ними. Ветер был встречным, низовым, дым волокло по воде вдоль берегового откоса, и Федосьев не сомневался, что большевики увидят засаду только тогда, когда им будет уже поздно менять ордер.
— Смотри, Знаменский, — похвастался он, — первыми откроют огонь суда нашего дивизиона. Красные не испугаются двух пароходов и продолжат движение, тут-то им в скулу и влепят «Страшный» и «Статный».
— Здорово придумано, Петька! — искренне восхитился Знаменский.
Федосьев добродушно хмыкнул.
На огромном водном пространстве слияния Камы и Белой бронепароходы терялись, как зайцы в поле, но ощущение безопасности было обманчивым: расстояния сейчас не имели значения, орудия накрывали оба речных створа. У большевиков головной шла канонерка «Терек» — бывший балтийский сетевой заградитель, дизельный корабль с двумя пушками. К рекам моряки относились с пренебрежением, не уважая силу колёсных буксиров; Федосьев знал это по себе. Он был уверен, что чувство превосходства и загонит «Терек» в ловушку.
Первый пристрелочный залп «Гневного» и «Губительного» ожидаемо оказался промахом. Фонтаны разрывов подскочили в стороне от «Терека». Тот ответил впопыхах — с перелётом. Колонна большевистской флотилии упрямо продвигалась вперёд, вытягиваясь, как бусы, из-за поворота — судно за судном. И тогда из укрытия ударила спарка «Страшного» и «Статного».
«Терек» вдали будто споткнулся, качнув мачтой. На мостике «Гордого» Федосьев тотчас вздёрнул к глазам бинокль. В окуляры он чётко увидел, что из трюма у «Терека» попёр дым, и на палубе заполошно замелькала команда.
— Номер один готов! — удовлетворённо сказал мичман Знаменский так, словно собирался отсчитать все корабли противника.
Прекратив огонь, оседая бортом, «Терек» подался к ближайшему берегу. Обе флотилии продолжали долбить друг друга из орудий. Над устьем Белой справа налево и слева направо широко металась канонада.
…Иван Диодорыч на «Лёвшине» услышал этот гром ещё за версту до Камы, но не поверил, что бой идёт на реке, ведь два дня назад флотилия адмирала Смирнова воевала где-то возле Пьяного Бора. Впрочем, отступить или остановиться Иван Диодорыч не мог — за «Лёвшином» шёл «Кент». Может, Горецкий как-то сумел радировать британцам, что «Лёвшино» взбунтовался, а может, возвращение британцев и не было связано со схваткой на промысле, но в любом случае от «Кента» следовало бежать. Здесь, на Белой, британцы охраняли Горецкого: если он исчез, значит, команду буксира надо арестовать.
— Это корабельные пушки палят, а не пехотные! — уверенно заявил Ивану Диодорычу Алёшка. — Там пароходы сражаются, зуб даю, дядя Ваня!
Алёшка, Федя, Серёга Зеров и Мамедов топтались возле рубки рядом с Иваном Диодорычем. Даже Катя со Стешкой поднялись на крышу надстройки. Всех беспокоил зловещий грохот впереди.
— Дурное дело туда лезьти… — заметил Серёга.
— Хуже не будет! — зло бросила Стешка.
Иван Диодорыч молча размышлял: впереди — пушки, позади — «Кент»…
— Нэ вэды ыз-за мэня лудэй под огон, Ванья, — негромко попросил Мамедов. — Давай я в лодку сяду и уплыву на бэрэг. Сдайса «Кэнту», объясны, что я тэбя оружьем заставыл уйты от прыстаны…
Катя не изменила своего мнения о Мамедове — он зверь, и всё, но сейчас бегство Мамедова ничего бы не решило, и виновата в этом была она, Катя.
— Дядя Ваня, «Кенту» сдаваться нельзя, — сказала она. — Я проговорилась Роману о том, что мы знаем про его груз… Роман вас не пощадит. Он добьётся, чтобы всех, кто знает о ящиках, посадили в тюрьму. Или расстреляли.
Иван Диодорыч тяжело закряхтел: эх, Катюша, Катюша…
— А если мы сами сдадим Горецкого британцам? — предположил он.
Катя вспомнила пощёчину, полученную от Романа. Вспомнила, как Митя Уайт и Джеймсон просто отвернулись, чтобы не связываться с Горецким.
— Я уже попробовала, дядя Ваня… Им нет дела до нас.
Иван Диодорыч внимательно посмотрел на Катю — и догадался, что Катя, как и он сам, уткнулась в тупик: никто их не выручит, кроме своего парохода.
— Так, все в машинное! — скомандовал Иван Диодорыч. — Идём на прорыв!
…А к устью Белой на тихом ходу придвигались обе флотилии.
У левого берега ярко горела и дымила брошенная канонерка, но она уже никого не интересовала. Большевики вели огонь вразнобой: дальние пароходы — навесной, ближние — настильный. Спаренные суда Федосьева отвечали мощными залпами, будто плавучие артиллерийские форты. С шумом взлетали водяные столбы разрывов, по взбаламученной Каме плыла кипящая пена.
С мостика «Гордого» за сражением увлечённо наблюдал Федосьев.
— Речной бой, брат, — не морской! — пояснял он Знаменскому. — Тут чаще сшибаются на встречных курсах, и всё зависит от характера: кто дрогнул и оставил позицию, тот и проиграл, а потери не важны!.. Да т-щёрт его подери!..
Федосьев увидел, что с Белой на Каму выходит буксир.
— Это же Горецкого посудина! — глядя в бинокль, определил Федосьев. — Куда в пекло-то суётся, дурак?! Зла не хватает на этих гражданских!..
«Лёвшино» очутился между флотилиями, и над ним хищно засвистали снаряды. Буксир чуть помедлил, словно колебался, выбирая защитника, и повернул в сторону кораблей Федосьева. И тотчас же рядом с ним взметнулся фонтан: для большевиков «Лёвшино» мгновенно стал врагом. Яростно работая колёсами, буксир устремился прочь из-под обстрела — вверх по реке.
Снаряд взорвался у него на корме, раскурочив угол надстройки. Полетела щепа от лодки, лежащей на трюмном люке, упал набок дефлектор, за борт с плеском обрушилась стрела подъёмного крана. Окна рубки вмиг почернели — в них вынесло все стёкла. Впрочем, буксир вроде бы сохранил ход.
— Утопят его, честное слово… — с досадой пробормотал Федосьев.
— Давай атакуем комиссаров! — загорелся Знаменский. — Отвлечём!
Федосьев широко улыбнулся мичману — соображает юнец, и не трус!
— Шилов! — крикнул он вестовому. — Пусть радируют на суда, чтобы расцепляли спарки! Идём на красных!
Тем временем флотилия большевиков переместилась вперёд, и Бельское устье было уже на правом траверзе головных пароходов; на одном из них — на канлодке «Рошаль» — развевался вымпел флагмана. Но большевики слишком увлеклись охотой на «Лёвшино» и перестрелкой с противником: их дозорные не заметили на Белой дым приближающегося «Кента». Канлодка «Рошаль» вылезла прямо под носовое орудие британцев, и британцы сразу же всадили снаряд в борт флагмана — у него раскурочило надстройку. Вторым снарядом британцы успели сбить трубу. «Рошаль» окутался дымом и паром, и сквозь чёрно-белую тучу вверх ударил столб огня — взорвался мазутный бункер. Эхо гулко прокатилось по створу, вода потемнела от мелкой зыби.
Гибель флагмана решила исход битвы: суда красных начали разворот.
— Неужто отпустим их? — разгорячённо спросил у Федосьева Знаменский.
— Не-а, надо и под хвост насыпать! — азартно ответил Федосьев. — Шилов, радируй «Кенту», что он вместе с нами преследует противника! Остальным заняться буксировкой подбитых судов на базу, трофеи всегда пригодятся!
Рядом с таким командиром Знаменский чувствовал себя счастливым.
Набирая скорость, «Гордый» прошёл мимо «Лёвшина» и дал гудок.
«Ревель» работал на переправе до вечера, и табор «ударников» опустел. Когда тень соснового бора накрыла отмель у правого берега, на реке появился бронепароход — это был «Статный» из первого дивизиона. Он пришвартовался к борту «Ревеля». Роман, конечно, не знал, какие известия получил Старк, но на «Ревеле» объявили отвал. Судно возвращалось в Николо-Берёзовку.
Неудача и нерастраченная энергия словно парализовали Романа — он не мог уйти в салон с прогулочной галереи и бессмысленно торчал у ограждения из верёвочной сетки, вцепившись руками в планширь. «Ревель», дымя, вышел на Каму и мирно зашлёпал плицами вверх по течению. Долгий светлый вечер раннего лета всё никак не угасал, хотя в небе стеклянно заблестела луна, и казалось, что никакой войны нет, всё как обычно: тихая река, леса, деревушки и уездный пароход, набитый подгулявшими на ярмарке крестьянами.
Оцепенение слетело с Романа как по волшебству: за Каракулинским островом у правого берега в дымке он вдруг увидел буксир Нерехтина. Буксир стоял на якоре, труба едва курилась… Роман взбежал на тентовую палубу к рубке и попросил у лоцмана бинокль. На «Лёвшине» что-то чинили: суетилась команда, сам Нерехтин ходил по крыше надстройки, с борта свешивалась сломанная стрела крана… Значит, весь груз — рядом, никуда не делся?! По спине у Романа промахнул озноб, Роман ощутил, что его снова упруго наполняют силы. Ничего не потеряно, борьба продолжается! В Николо-Берёзовке он перехватит «Кент» и заставит взять «Лёвшино» под арест!
Двадцать пять вёрст до Николо-Берёзовки «Ревель» пробежал за полтора часа. Роман щурился, издалека пытаясь разобраться в сплошной массе судов у пристаней: где очертания «Кента» с его артиллерийскими полубашнями, где угловатый «меркурьевский» силуэт «Аршаулова», нынешней «Волги»? Всё слилось в синем полумраке, не разглядеть по отдельности!
Несмотря на поздний час, флотилия была взбудоражена: горели огни, пароходы поднимали пары, команды проверяли исправность механизмов.
На берегу Роман встретил Вадима Макарова.
— «Кент» и «Гордый» задержались в рейде, скоро будут здесь, — ответил Вадим на вопрос Романа. — Адмирал Смирнов идёт на «Волге» из Сарапула. Гайда отступает, красные уже атакуют город. По радио объявлена тревога, Рома, флотилия перебазируется в Гольяны, там наш новый рубеж обороны.
Роман разозлился: суматоха может помешать ему.
— Где «Кент» обычно швартуется?
— Вон у того дебаркадера, — указал Вадим. — «Самолётовский» вроде.
Караул пропустил Горецкого на маленький дебаркадер; в обшарпанной комнате ожидания Роман сел на деревянную лавку и вытянул ноги. Он устал — но ничего, можно отдохнуть, пока британцы в пути. Дебаркадер чуть покачивался и поскрипывал, караульные курили на галерее, сквозь разбитое окно веяло свежестью реки. Роман закрыл глаза. Почему-то он вдруг вспомнил Лялю Рейснер… Наверное, потому что большевистская флотилия была где-то близко, и Ляля, возможно, снова командовала военморами… Она считала себя самой главной в мире и без колебаний присваивала всё лучшее и ценное… Насколько было бы проще, если бы Катя Якутова была такая же, как Ляля…
…А на «Лёвшине» в это время наконец-то запустили повреждённую взрывом машину. Осип Саныч снял погнутые шатуны и с матросами отправил их в кузницу ближайшей деревни Новосёловки; кузнец всё отколотил обратно.
— Хорошо вышло? — поинтересовался Иван Диодорыч.
Он смотрел, как двигаются блестящие от масла штоки и рычаги. Осип Саныч положил ладонь на цилиндр поршня и закрыл глаза, слушая вибрации. Матрос Колупаев, Алёшка и Перчаткин держали повыше керосиновые лампы.
— Вручную хорошо не выйдет, — вздохнул Осип Саныч. — Надо прессом давануть, но это только на заводе. А сейчас будет бить по горловине, и ничего не поделать. Хомут наложу для прочности, только он не спасёт надолго.
— А если винты чуть ослабить, чтобы цилиндр сам играл? — влез Алёшка.
— Тогда паропровод отскочит — не запаяешь… Словом, капитан, нельзя из машины полную силу выжимать, иначе поршни вывернет.
— Ясно, — сказал Иван Диодорыч. — Как-нибудь доскребёмся.
— А куда идём, батя? — осторожно спросил машинист Подколзин.
— Домой — в Нижнюю Курью.
— Дома нас белые прищучат, что мы с промысла сбежали и груз утащили… Может, ночью-то к красным переметнуться?
— Я давно в тебе, Подколзин, эту слабину большевистскую чую, — буркнул Колупаев, качнув фонарём. — Прогони его, капитан, прямо щас, или он нам подлость какую в машине подстроит!
— За машину я руки-то живо пообрываю! — пообещал Осип Саныч.
— Большевики рабочую правду несут! — разозлился Подколзин. — А ежели ты балтийцев тех припомнишь, дак они банда, а не большевики!
— Ну-ка заткнитесь! — оборвал спор Иван Диодорыч. — На борту одна власть — моя! У кого другие командиры — шуруй на берег!
Иван Диодорыч не хотел разговоров о белых и красных, не хотел ни свар, ни сравнений, ни сомнений. Конечно, он понимал, кто прав, а кто не прав, но в жизни были вещи выше правоты. Как они восторжествуют — неведомо, это божья тайна, про которую Федя талдычит. Но единственное достойное дело — освободить в миру место для божьей тайны. Место для будущего. И у него, у капитана Нерехтина, есть только одно такое место — свой пароход.
Осип Саныч поднял пары, Серёга Зеров с Рябухиным сбросили с кормы в воду искорёженные обломки крана, Федя подмёл в рубке разбитое стекло, Дудкин взялся за штурвал, боцман Панфёров с Девяткиным шпилем вытянули якорь на крамбол. Закрутились колёса, и «Лёвшино» двинулся на стрежень.
До Николо-Берёзовки они добрались уже глубокой ночью, но флотилия бодрствовала. Перед селом дорогу «Лёвшину» перегородил сторожевой катер. Дежурный офицер не захотел подниматься на борт буксира.
— Мост под обстрелом, в Сарапуле — бои! — крикнул он. — Флотилия готовится на прорыв, броневые суда прикрывают гражданских! Капитан, двигай в колонну первого дивизиона, она у хлебных амбаров!
…Роман проснулся от толчка дебаркадера и голосов: это швартовался пароход. Роман вскочил на ноги — ну слава богу!.. Громыхнули кранцы, брякнула сходня. В комнату ожидания, переговариваясь, вошли британские моряки, впереди — капитан Джеймсон. В полумраке он не узнал Романа.
Роман остановил Митю Уайта:
— Послушай, переведи, пожалуйста, капитану мои слова…
Британцы уже уходили с дебаркадера по мосткам на берег.
Митя ответил холодным взглядом:
— Я не переводчик.
— Прости за бесцеремонность, но я по важному делу! — Роман мягко взял Митю за локоть. — У меня на борту — бунт, команда гонит судно в Пермь! Мне нужна вооружённая помощь, чтобы вернуть порядок! Британская миссия несёт ответственность за моё предприятие!
Митя вежливо высвободил руку.
— Я служу на русской флотилии, а не в британской миссии, — сухо сказал он, — и не обязан вникать в авантюры командования союзников. Объясняйся с капитаном сам, как сумеешь, без моего участия.
— В чём дело, дружище?! — изумлённо спросил Роман.
Митя одёрнул китель, спокойно глядя Роману в глаза:
— Горецкий, у меня нет друзей, которые бьют женщин.
Армада шла в предрассветной мгле, растянувшись на две версты. Суда без вооружения старались держаться возле бронепароходов, но правее — чтобы отгородиться от берега, уже занятого частями Красной армии. Река угрюмо затихла; над зыбкой туманной пеленой плыли рубки, дымящие трубы и мачты.
— Глотнёшь для бодрости? — спросил Федосьев, побултыхав фляжкой. — Шотландский скотч! Хоть в дизель заливай! Союзники отблагодарили!
— Не хочу, — отказался Роман. — А чем ты британцам угодил?
— Под огнём с Дербешского огрудка их снял, как тебя в прошлом году.
На огрудок «Кент» выскочил во время преследования большевистской флотилии после боя на устье Белой. Большевики были готовы развернуться и обрушиться на обездвиженного противника, но подоспел «Гордый». Федосьев приказал скачать сотню пудов мазута из бункера в воду и поджечь; под защитой дымовой завесы «Гордый» стянул британцев с мели.
— Если бы не «Кент», мы ещё пару канонерок бы утопили, — с сожалением заметил Федосьев. — Вот Джеймсон нам и посочувствовал.
— Одну мы уж точно подбили так, что можно считать потопленной, — заявил мичман Знаменский.
Федосьев, Знаменский и Горецкий стояли на мостике «Гордого». Роман сам исхитрился добраться до парохода Федосьева: подплыл к борту в Николо-Берёзовке на крестьянской лодке. Петька был рад помочь товарищу. Ему даже льстило, что Ромка, такой представительный, да ещё и жених милой Катеньки Якутовой, не может справиться с командованием. Рядом с Романом Горецким, аристократом реки, он, Петька Федосьев, всегда выглядел каким-то нижним чином, однако жизнь сама определяла, кто подлинный капитан, а у кого — не получается. И приятно, что Знаменский видит эту разницу.
Светало. Над низким левым берегом разливалась широкая пунцовая заря. Шума судов не было слышно, его поглощало пространство. Казалось, что флотилия идёт не мимо восхода над пойменным лесом, а мимо вечности.
— Не везёт тебе, Ромка, с этим промыслом, — усмехнулся Федосьев. — В прошлую навигацию катер угнали, нынче — целый буксир…
— В моей игре, Петька, ставки очень высокие, потому и борьба отчаянная, — спокойно возразил Роман. — Помнишь нобелевского агента, азиата, которого ты вёз в Сарапул? Он ведь опять здесь.
И вот результат его махинаций.
Федосьев удивлённо присвистнул.
— До войны половина буксиров на Волге работала на «Бранобель», и «Лёвшино» тоже. Так что Мамедову несложно было сбить Нерехтина с пути.
— Встречал я твоего Нерехтина, когда весной затоны инспектировали, — подтвердил Федосьев. — Он мне сразу не понравился. Уклончивый мужик. Пароходчики-единоличники все такие. За копейку родину продадут.
— По сути, он на комиссаров работает. Как и Нобели. Спрячет украденное оборудование, дождётся красных и получит деньги. Так что, Пётр Петрович, не только ты на войне сражаешься. Я — тоже, хоть и без стрельбы.
Роман лгал уже совершенно свободно, не напрягаясь. Главная цель была настолько важна для него, что решение попутных задач не требовало усилий. И простодушный Федосьев почувствовал себя сконфуженным: он ведь думал о делах Горецкого пренебрежительно — а Ромка молодец!.. Мыслит глубже!
Река медленно изгибалась, и за поворотом поперёк створа выплыл длинный железнодорожный мост с упавшей в воду решётчатой фермой. Для судов годился только пролёт справа, и это было самое опасное место. Красные могли установить на берегу батарею, пристреляться — и перетопить пароходы флотилии, но, видно, не разобрались в ситуации, и берег остался пустым. Возле моста несла дозор канонерка из первого дивизиона.
Пароход за пароходом проскальзывали под мост, как патроны в пулемёте. Знаменский наблюдал с мостика в бинокль.
— Могу радировать Степанову, чтобы после Сарапула он арестовал твой буксир, — предложил Горецкому Федосьев.
Лейтенант Степанов, командир первого дивизиона, держал свой вымпел на бронепароходе «Сильный».
— Буду благодарен, Петя, — с чувством ответил Роман.
Однако Сарапул надо было ещё суметь пройти.
Красные уже заняли почти весь город; винтовочная и пулемётная пальба яростно трещала только у реки, у пристаней, где оборонялись остатки белых. Люди плыли через Каму на лодках, на брёвнах, на связках дров. Большевики разместили батареи на Соборной и Покровской площадях и стреляли по реке, словно из театрального партера по сцене. Вся флотилия была как череда мишеней. Кама напротив города вздыбилась частоколом водяных столбов.
Бронепароходы двигались ближе к вражескому берегу, чтобы заслонить собою гражданские суда. Орудия развернулись на Сарапул. Беспорядочная канонада непримиримо грохотала по реке, то сгущаясь, то разрежаясь. Серые, облитые водой канонерки блестели на низком утреннем солнце. Дым из труб развеивало разрывами. По фарватеру, изгибаясь, ползли полосы пены.
Федосьев и Горецкий укрылись в рубке, а Знаменский остался на мостике — напоказ команде и командиру: ему хотелось выглядеть бесстрашным. Федосьев понимающе усмехнулся, но не потащил мичмана в рубку.
Сарапул трясло и колотило, как телегу на ухабах. В уютных городских кварталах лопался огонь; взлетали доски, стёкла, кирпичи и срубленные ветви деревьев; падали заборы; по улицам метались люди и собаки; арки ворот и выбитых окон будто вопили от ужаса. Война, которая издалека выглядела противоборством идей и общественных сил, вблизи была хаосом тупых и беспощадных ударов, ломающих, калечащих и уродующих то, что не имело никакого отношения к идеям и общественным силам, точно бушевал вусмерть пьяный великан, который забыл, из-за чего напился.
Ровная колонна флотилии распалась. Гражданские суда спешили уйти вперёд, за Старцеву гору, а бронепароходы сбрасывали скорость, пропуская самых медлительных. «Данилиха» и «Суффолк», плавбатареи, еле ползли за своими буксирами, неумолчно громыхая орудиями. «Кент», развернувшийся на Покровскую площадь форштевнем, получил снаряд в борт и задымил; на выручку британцам ринулся «Губительный», его матросы кинули на «Кент» швартовы. Хуже всего дела обстояли у «Статного»: он горел, погружаясь в воду кормой. Два бронепарохода из первого дивизиона — «Стерегущий» и «Страшный» — по широкой дуге вернулись к товарищу и снимали команду. Фонтаны разрывов плясали между кораблями как сумасшедшие.
«Ревель» — транспорт адмирала Старка — вдруг двинулся со стрежня к берегу, к пристаням, с которых отстреливались отступившие солдаты. На крыше парохода появились морские стрелки с пулемётами, они секли очередями по городским спускам, где мелькали красноармейцы. «Ревель» грубо привалился к дебаркадеру пароходства «Былина». Моряки соскочили на галерею, солдаты зачем-то принялись рубить якорные тросы пристани. Толчок — и «Ревель», надсаживая машину, потащил с собой сразу весь дебаркадер, переполненный людьми. С огромным грузом, пришвартованным к борту, изрыгая чёрный дым, судно адмирала тяжко попёрло обратно на фарватер.
Оставив «Статный», затонувший у Девятовской мельницы, флотилия прорвалась мимо Сарапула. Ошеломление битвы потихоньку отпускало, на кораблях зазвенели рынды — отбой тревоги, и вдруг стали слышны крики чаек и плеск волн под форштевнями. Горецкий и Федосьев вышли на мостик.
— Разреши? — Горецкий взял у Петьки бинокль.
О своей цели он не забывал ни на миг.
— А где «Лёвшино»?..
Пароходы рассыпались по всему створу — буксиры, баржи, пассажирские суда, канонерки, катера… Но «Лёвшина» среди них не было.
— Видно, удрал вперёд, — сделал вывод Федосьев. — А кого ему тут ждать?
Роман побледнел.
— Да ладно тебе, Ромка, — примирительно сказал Федосьев. — Куда судно с реки денется? Заберёшь свой груз уже в Перми. Поди, заныкать не успеют…
Роман не потерял самообладания — но Федосьев должен был увидеть, что друга понесло во все тяжкие.
— Ты дурак, Петька?! — рявкнул Роман. — Думаешь, меня как мальчишку с «Лёвшина» шуганули?! Да у них и оружия-то нет! У них Катя в заложницах, понял?! Потому я и рвусь за ними, как бешеная собака!
Лицо у Федосьева стало простым-простым, совсем крестьянским.
— Катя? — глупо повторил он.
Роман, конечно, видел в доме Якутовых, что Петька наивно восхищён Катей — как женой друга, конечно, по-честному.
— Да! Катя! И чёрт знает, что они с ней сделают, когда спрячут груз!
Роман стукнул кулаком в стальную стену рубки и отвернулся — не знал, какое выражение должно быть у человека, потерявшего веру в судьбу.
Федосьев молчал, сопел, топтался за спиной у Романа, а потом вздохнул и положил руку ему на плечо:
— Слышь, Ромка, я это на себя беру! Объясню адмиралу — он разрешит на «Гордом» догнать этих гадов! Мы же все твою Катю любим!
Сарапул и гражданская война остались позади — за плёсами, за отмелями, за поворотами реки. В покое жаркого полдня мир возвращался к своему извечному укладу: в жгуче-синем небе — сверкающие облака, и зелёные леса на увалах, и чайки на волнах, и плеск гребных колёс. Ускользнув от всех, «Лёвшино» шёл вверх по Каме средним ходом, чтобы не угробить машину. В Гольянах стояли ремонтные суда флотилии; Иван Диодорыч поприветствовал их гудком — не следует вызывать подозрений. Дальше начиналась свобода.
В каюту капитана Стешка притащила горячий самовар. Солнечный свет полз по стене каюты, повторяя движение парохода, и пылал на медном боку самовара. Иван Диодорыч смотрел на собеседников — на Хамзата и Серёгу.
— Что делать будем, ребята? Скажи ты, Серёжа, я твоё мнение уважаю.
— Все наши беды от этих ящиков, дядя Ваня, — признался старпом. — Я бы их утопил, но без крана груз из трюма не вынуть. Придётся в Пермь его везти.
— А в Перми как быть?
— Да чёрт его знает!.. — с досадой закряхтел Серёга.
— Про Горэцкого нэ забывайтэ, — сказал Мамедов. — Он вэрнётся за своым.
Иван Диодорыч дул в стакан и размышлял. Серёга и Мамедов ждали.
— Не жалко ли тебе, Хамзат, если оборудование к «Шеллю» попадёт?
Хамзат Хадиевич поскрёб чёрно-седую щетину на скуле.
— Мнэ обыдно это, Ванья… Но оборудованье — оно для общего дэла. Сэгодня — у Нобэлэй, у Дэтэрдынга, у Рокфэллэра, а завтра — у всэх. Пускай «Шэлль» забыраэт, лышь бы нэ пропало… Эманьилу Людьвиговычу я толко докумэнты Турбэрна должен достат. Оборудованье эму болше нэ нужно.
Хамзат Хадиевич понимал, что накал промышленной борьбы для него угас. Роман Горецкий — он за деньги, а не за прогресс. Нет уже соперничества за лидерство, потому что нет предприятия, и не за кого биться. Горько, что так получилось, однако сдались Нобели, а не он, Мамедов. А жизнь продолжается. И по всему миру от Пенсильвании до Борнео, и на Апшероне тоже, упрямые нефтяники не перестанут бурить неподатливую древнюю землю, чтобы извлечь из недр ископаемый огонь для могучих машин своей эпохи.
— Тогда вот как мы поступим, братцы, — решил Иван Диодорыч. — В Перми на Заимке выгрузим ящики на причал, и я скажу охране, что это имущество британской миссии. А сами усвистаем в Усолье. Там Горецкий нас не отыщет. Да и не будет искать. Заберёт своё и укатит по железной дороге. Согласны?
— Ты — капытан, Ванья, — ответил Мамедов за себя и за Серёгу Зерова.
Они допили чай и ушли, а Иван Диодорыч сидел и смотрел в окно. Думал он о том, что большевики, возможно, скоро доберутся до Перми, и всё опять полетит кувырком, и ему надо будет прятать Катю, а Кате — рожать…
За самоваром явилась Стешка.
— Степанида, куда подашься после рейса? — спросил Иван Диодорыч.
— Или не помнишь, старый, что я арфистка? — зло бросила Стешка. — И без тебя есть каким местом заработать.
— Я с тобой добром говорю! — одёрнул её Иван Диодорыч.
Стешка распрямилась и вытерла руки о замасленный передник.
— За сыном поеду. Он уж мамку и не узнает. А дале — как бог даст.
— Возвращайся с дитём ко мне, Степанида, — предложил Иван Диодорыч. — Я при Катюше буду. Вместе станем держаться. Ты баба хорошая.
Стешка быстро утёрла глаза уголком платка:
— Один уже обещал, да в песок лёг! И он не первый был такой!
— Спорить мне незачем, — вздохнул Иван Диодорыч. — Но я тебя позвал.
«Лёвшино» всё пыхтел и пыхтел машиной, неутомимо крутил колёса, тянул за собой полосу дыма по небу и полосу пены по воде. У штурвала стоял Дудкин, Федя Панафидин следил за фарватером. Мимо проплыли Галёво и Усть-Речка. Матросы на корме играли в карты, пытаясь победить Перчаткина. Боцман Панфёров звякал железками в каптёрке.
Хамзат Хадиевич обнаружил Алёшку на камбузе. Алёшка ожесточённо выстругивал кухонным ножом из полена корпус кораблика.
— Мне к Шухову надо, дядя Хамзат! — заявил он, словно Шухов ожидал где-то на ближайшей пристани.
— Ыз Пэрмы на Котлас попробуэм пробыраться, — ответил Мамедов.
— Только побыстрее! — Алёшка нетерпеливо поёжился. — Я для теплоходов подъёмные плавники изобрёл! Шухов треснет пополам от зависти!
— Что за плавныки? — Мамедов постарался не улыбнуться.
— Штуки такие, вроде лыж. Присобачиваются к днищу. На судне должен быть бензиновый мотор! Винт на длинной оси в воду опускается! Сначала судно как обычно идёт, а скорость накопит — и выскакивает из воды целиком, и дальше мчится на лыжах! Речные суда как авто будут шпарить, понял?
— Здорово, Альоша! — восхитился Мамедов, легко уловив суть замысла.
— Щас из жести вырежу плавники и приделаю к этой балде! — Алёшка повертел своё полено перед глазами. — Модель будет! На верёвке испытаю!
— Ызобрэтай эщо, Альоша, — сказал Хамзат Хадиевич. — А я всо сдэлаю.
Он не подавал вида, но ощущал к Алёшке благоговейную нежность. В Алёшке таился удивительный механизм, производящий идеи из ничтожных мелочей обыденности, из ничего. Алёшка поражал Хамзата Хадиевича даже больше, чем Шухов. Владимир Григорьевич видоизменял уже существующие конструкции, а Алёшка выдёргивал свои чудеса из пустоты, как волшебник.
Пароход неспешно миновал Бабку, Елово и Змиево. Иван Диодорыч рассчитывал, что завтра утром они ошвартуются в Перми.
Ближе к вечеру Иван Диодорыч встал вместо Феди сам, а вместо Дудкина поставил матроса Девяткина — лоцману и опытному штурвальному надо отдохнуть перед ночной вахтой. Федя отвёл капитана в сторону.
— Я трижды видел дым позади, — негромко сказал он. — Какое-то судно за нами увязалось… Наверняка буксир — пассажирский пароход давно бы догнал.
— Горецкий? — тотчас спросил Иван Диодорыч.
Федя вздохнул и пожал плечами: всё может быть.
Долгий летний вечер, казалось, не закончится никогда; плёсы сменялись перекатами, лесистые кручи — низинами, в тиховодьях отражался золотой закат. На завершении длинных створов Иван Диодорыч с биноклем выбирался на край надстройки и пытался разглядеть преследователя, но было слишком далеко. Однако лёгкая кисточка дыма не исчезала, и тревога не развеивалась.
Ивана Диодорыча это угнетало: он старался жить по совести, и вот до чего дошло — он любого парохода боится!.. И красные ему чужие, и белые — не свои. Почему? Иван Диодорыч отлично понимал причину. Каждый человек в душе немного белый, немного красный, и гражданская война безжалостно рвёт душу пополам. А если ты не позволяешь войне разорвать себя и уничтожить, то ты — против всего мира. Значит, нужно сражаться в одиночку.
В прозрачном сумраке июньской полночи Иван Диодорыч сам провёл «Лёвшино» по протокам Частых островов — есть ещё зрение, напрасно Федя Панафидин ловил его на старческой подслеповатости!.. А взъерошенный Федя примчался в рубку только на Зуйковском перекате, почти перед городом Осой.
— Прости, дядя Ваня, проспал!.. — повинился он. — Грех на мне!..
— Да ничего, — усмехнулся Иван Диодорыч. — Принимай командование.
Тихо сопела машина, пароход форштевнем рассекал лунную дорожку.
А в тёмной капитанской каюте на койке как-то странно и неловко сидела Катя. Она опустила голову, держась рукой за край стола. Иван Диодорыч обомлел от ужаса. Катя взглянула на него с мольбой и надеждой, в лунном блеске из окошка её лицо сверкало от слёз. Катя тоже была смертельно испугана — и прибежала к тому, кому верила и на кого уповала.
— Что случилось, доченька? — еле выговорил Иван Диодорыч.
Губы у Кати тряслись. Глаза были беззащитные.
— У меня воды отошли, дядя Ваня… — прошептала Катя. — Я рожаю!