- Так точно, ясно! - отчеканил майор Гладких.
Да и что тут могло быть неясным? Мы шли по чужой земле, по чужим дорогам, где нас могли подстерегать любые неприятности.
По шоссе, предназначенному для движения артиллеристов, были пущены вперед саперы. Они извлекли немало мин. И все же беда не обошла нас. Примерно через час мне доложили, что Гладких подорвался на мине.
- Каким образом? - встревожился я.
- Свернул на параллельную дорогу.
Когда я подъехал к Георгию Георгиевичу, он лежал на санитарной повозке белый как бумага и силился улыбнуться.
- Почему нарушил приказ? - набросился я на него. - Ты ведь весь полк мог погубить!
- Товарищ генерал, - извиняющимся голосом заговорил Гладких, - уж больно хороша шоссейка была, не удержался. В скорости - верный выигрыш. Вы не думайте, товарищ генерал, я полком не рисковал. Я первый на тарантасе выехал, проверить решил...
- Ну, вот она, твоя проверочка. Еще кто-нибудь ранен?
- Нет, я один. А лошадей обеих уложило - тарантас-то у меня пароконный был.
- Ладно, ругать не буду - сам себя наказал, хуже не придумаешь. А урок на будущее, наверное, извлекать и не придется. Выздоровеешь - войне уже конец придет.
- Товарищ генерал, - взмолился Гладких, - разрешите остаться при части! Врачи говорят, рана ерундовая.
Рана у него и впрямь была не тяжелая, кажется, в ногу. Но тут уж я не согласился:
- Нарушил дисциплину - поплатился. А уклонение от стационарного лечения - тоже нарушение дисциплины. Что ж ты хочешь, чтобы я тебе потакал? Чтобы с тобой еще что-нибудь случилось, но уже с разрешения начальства? Нет, не выйдет. Отправляйся лечиться, а мы тут как-нибудь и без тебя войну кончим.
Гладких больше не просил, но было видно, что переживает он страшно. Полк его принял Александр Петрович Дерягин - начальник штаба артиллерии дивизии.
Майор Дерягин, инженер по своей гражданской профессии, на войне стал превосходным артиллеристом. Был он расчетлив, хладнокровен, не терялся в любой обстановке. Хорошо показал себя и во время недавних боев в Померании. Словом, была у человека "артиллерийская жилка". Но он не хотел признавать за собой этого качества. Бывало, во время какого-нибудь "семейного" торжества в штабе он после двух-трех рюмок запевал "Трубку", а потом, смущенно махнув рукой, говорил: "Кончится война - в оперу пойду. Примут, как думаете? Это мое настоящее призвание. А остальное - так..."
Среди нас не было ценителей оперных голосов. Но Сашин тенор всем нам нравился. И все мы желали ему только добра. Однако никто не мог представить себе Сашку Дерягина на оперных подмостках - слишком уж это казалось неестественным. Артиллерист - да. В крайнем случае - инженер. Но оперный артист...
328-й артполк вскоре был направлен в распоряжение 52-й дивизии, проводившей частную операцию по форсированию Одера.
Вокруг Мантель-зее простирались леса и перелески - еще уныло-черные, с нераспустившимися почками, но уже вовсю пахнущие весной. По утрам в рощах без умолку галдели какие-то птицы. Снега не было и в помине. Солнце, если ему удавалось прорваться сквозь облака, уже приятно согревало. Смеркалось непривычно поздно. Впрочем, повинна в этом была не только природа. Мы, как и все советские войска, жили по московскому времени, а местное время отставало от него на два часа.
Да, весна властно и неотвратимо вступала в свои права. Четвертая военная весна! Разве сравнишь ее с первой? Большая зимняя победа под Москвой еще не внесла коренного перелома в ход войны. Той весной мы терпели поражения и под Харьковом, и в Крыму, уступая врагу не столько числом, сколько уменьем.
Вторая весна была куда веселее! Волга в ту пору была уже не трагическим рубежом, а символом победы выдающейся, переломной, не оставлявшей сомнений в исходе войны даже у многих наших недругов. И уже не за горами было сражение танковых армад на Курской дуге, от которого гитлеровская военная машина не смогла оправиться до конца войны.
Триумфальной была третья весна. Победы на северо-западе и на юге, переход нашими войсками государственной границы - разве это не предвещало скорого разгрома врага! Но противник еще был достаточно силен. Он дотянул до весны четвертой, последней, дотянул без славы и надежд.
Заканчивались последние бои в Восточной Померании. Близилось полное освобождение Венгрии - Красная Армия шла вдоль голубого Дуная к Австрии. В смертельные тиски был зажат Кенигсберг - тот, что в Восточной Пруссии. А в центре огромного фронта тучи сгущались над Берлином. Каждому сейчас было ясно, что война окончится вот-вот, что это вопрос уже не месяцев, а недель.
И теплые победные ветры - вестники весны летели над Россией, осушая слезы вдов, и сирот, и матерей, навсегда простившихся со своими близкими. Не одну, пожалуй, семью в нашей стране не обошло безутешное горе. И не было силы, способной развеять его. Но личное горе не могло затмить той общей радости, которую несла с собой всем и каждому весна победы.
Ждали и мы с нетерпением окончания войны. Ждали и надеялись, что получим возможность сказать свое слово в завершающих боях. Только где, на каком участке фронта? Угадать было трудно.
К западу, километрах в двадцати от нас, протекал разлившийся Одер. На левом его берегу укрепились немцы. Здесь нам и было приказано, подготовившись должным образом, форсировать реку. А дальше? Если продолжить линию наступления на запад, она проходила значительно севернее Берлина. На пути ее не было крупных военно-стратегических пунктов. Мне не была понятна цель наступления на этом участке. Лишь значительно позже я узнал, что наши действия носили отвлекающий характер. Но тогда я об этом не догадывался.
Дивизия расположилась на новом месте со всеми удобствами. А штаб - и подавно. В моем распоряжении были такие апартаменты, каких я дома и представить себе не мог. Померанские помещики оказались изобретательными по части организации своего быта. Впрочем, наслаждаться житейскими благами в роскошной вилле мне, по сути, и не приходилось. С рассветом, наскоро позавтракав, я покидал ее, потом забегал на обед и затемно возвращался окончательно, чтобы поужинать и завалиться спать - если не предвиделось ночных занятий. Так что из всей этой роскоши запомнилась мне только широченная, словно кузов пятитонки, кровать в алькове, с шелковым прохладным бельем, с атласной периной вместо одеяла.
Дел и те дни было много. К нам начало поступать пополнение. Это были либо раненые, выписанные из госпиталей, либо юноши, освобожденные нашими войсками из фашистской неволи.
В частях снова были созданы штурмовые батальоны. Отбор в них проводился очень тщательно. Брали самых здоровых молодых солдат, преимущественно с боевым опытом. Не меньше сорока процентов в каждом батальоне составляли коммунисты и комсомольцы.
Учебу, как всегда, начали с занятий в составе взвода, а где требовалось, и с отработки действий одиночного бойца. Потом в составе роты учились скрытно сосредоточиваться на исходных рубежах, пользоваться переправочными средствами, стремительно врываться в неприятельские траншеи.
После этого перешли к батальонным учениям. Командиры полков, штабные офицеры придирчиво следили за каждым элементом занятий. Самый молодой начальник штаба полка Володя Тытарь с непреклонной взыскательностью, под стать кадровому офицеру довоенной школы, проверял подготовку своих комбатов - Блохина, Давыдова, Хачатурова, каждый из которых был старше его. Они потели, краснели, ругали про себя дотошного майора, но не обижались. Тытарь был человек справедливый и в храбрости не уступал самым лихим бойцам - это он доказал в боях. Мочалову легко жилось с таким начальником штаба.
"Как откроется вакансия командира полка, обязательно выдвину Тытаря, решил я тогда. - Наплевать, что ему всего двадцать один год и что начальство будет возражать. Все равно добьюсь".
Проводились учения с боевой стрельбой. Но главное внимание уделялось отработке переправы через реку. Это была задача номер один. Военный совет армии разослал во все части сборник статей и различных советов по преодолению водных рубежей.
Учились мы на берегу Мантель-зее. Это озеро заменяло нам Одер. По ширине оно было примерно таким же. По многу раз - и днем и ночью - бойцы быстро, без суеты, садились в надувные лодки и плыли к противоположному берегу. Там они выскакивали, порой принимая по пояс холодную ванну, и вступали в "бой" за захват и расширение плацдарма.
Раза два приезжал к нам член Военного совета армии генерал-майор Андрей Иванович Литвинов. Он интересовался ходом нашей подготовки к форсированию реки, снабжением, материальным обеспечением. Но больше всего старого кадрового политработника интересовали люди - как они накормлены, одеты и обуты, какое у них настроение, что их волнует, все ли награждены по заслугам. Обо всем этом он узнавал не из вторых рук - Литвинов сам шел к бойцам, завязывал с ними живые беседы. Простота члена Военного совета была совершенно естественной. Он не старался казаться менее образованным, чем был на самом деле, не стремился играть этакого рубаху-парня в генеральском мундире. Интерес к людям, внимание к ним были у него неподдельными. Бойцы чувствовали это и тянулись к нему...
В одну из ночей мы собрались на рекогносцировку к Одеру. Мы - это Переверткин, Негода, Асафов и я. Полковника Василия Михайловича Асафова недавно назначили командиром 207-й стрелковой дивизии вместо Порхачева, угодившего после автомобильной аварии в госпиталь. Выглядел он грузным, сильно прихрамывал на правую ногу - никак не заживала полученная в бою рана.
Грунт в эту раннюю весеннюю пору был еще раскисший. Примерно полпути к реке мы проехали на машинах. Потом пересели на лошадей. Вдоль дамбы, отделявшей пойму от луга, пошли пешком. Ходили часа два, но толку от этого вышло немного. Слишком уж темной была ночь. Кроме редких вспышек выстрелов, мелькавших на западном берегу, и огненных пунктиров трасс, дугами прошивавших черный бархат неба, мы ничего не увидели. Зато ноги наломали, извозились в грязи до колен и промокли насквозь под нудным, по-осеннему долгим дождем.
Когда вернулись усталые, голодные и злые, Блинник устроил нам что-то среднее между ужином и завтраком. На стол были поданы огромные, как поленья, карпы из помещичьего пруда. Морщины на лице Асафова разгладились. Большой любитель вкусно поесть, Василий Михайлович сразу же забыл о перенесенных тяготах...
В конце месяца мы получили приказ провести разведку боем силами до двух батальонов. В памяти четко запечатлелась картина: серый, разлившийся во всю пойму Одер, на нем - 12 больших надувных лодок, каждая на целый взвод, и белые столбы всплесков, поднятых снарядами. Левый берег изрыгал массу огня. Меня била нервная дрожь. Казалось, под таким огнем ни одна лодка не дойдет до неприятельского берега.
Возбужденно распоряжался Сосновский. Наша артиллерия вернулась в дивизию и сейчас работала на полную мощь, стремясь подавить вражеские огневые точки. Честно говоря, я даже удивился, когда одна за другой лодки начали причаливать к месту высадки. Несмотря на огненный смерч, бушевавший над водой, ни одна из них не оказалась потопленной. Потери в людях были невелики.
И бойцы, выскакивая на береговую кромку, заученно, как на занятиях, устремлялись к первой траншее.
На нешироком, километра в два, участке высадившиеся роты заняли и первую и вторую траншеи. Немцы, вопреки нашим ожиданиям, оказали слабое сопротивление. Вероятно, мало у них здесь имелось пехоты и танков.
Итак, первый успех был достигнут. Теперь требовалось развить его, а для этого переправить на тот берег еще людей и средства поддержки. Иначе противник мог, не мешкая, собраться с силами и сбросить наши роты в реку.
Но тут вдруг по радио пришло неожиданное приказание Переверткина:
- Отбой! Всем вернуться в исходное положение.
- Я вас правильно понял - всем вернуться в исходное положение? переспросил я с сомнением. - Ошибки нет?
- Нет, все правильно, выполняйте, - подтвердил командир корпуса.
К тучам рванулись красные и зеленые ракеты, передавая ротам приказ о возвращении на свой берег. Организовав прикрытие, они начали отходить к урезу воды. И вскоре все двенадцать лодок пустились в обратный путь, выгребая к стрежню реки.
Обидно было прекращать успешно развивавшийся бой, добровольно отдавая захваченные позиции. Утешало лишь то, что взяты они малой кровью, да надежда на получение новой, более интересной боевой задачи.