Внутренне готовясь к предстоящим испытаниям, я еще и еще раз перебирал мысленным взором командиров полков и батальонов, с которыми мне придется заканчивать войну. Готовы ли они к упорным, изнурительным боям в огромном городе? Хватит ли им умения, чтобы мгновенно сориентироваться в неразберихе уличных схваток, находить кратчайшие пути к победе, не допуская лишних потерь?
Вот Мочалов - с прищуренными глазами и поджатой нижней губой, спокойный, уверенный в себе. Он кадровый командир, более грамотный в военном отношении, чем его коллеги. Это возмещает его недостаточный по сравнению с ними опыт командования частью - ведь полк он впервые получил, когда пришел к нам в дивизию в самом конце прошлого года. За те пять-шесть месяцев, что воевал с нами, Михаил Алексеевич многому научился. Человек он способный, переимчивый. Боем теперь руководит уверенно, умело налаживает взаимодействие с соседями, с танками и артиллерией.
Комбаты у него закаленные, испытанные - капитан Андрей Блохин, майоры Владимир Токарев и Петр Бахтин. Эти не подведут.
Плеходанов в полковых командирах не первый год. Он храбр, решителен, скор в мыслях и поступках. Всегда подтянутый, подвижный, Алексей Дмитриевич вызывает к себе симпатии людей своей жизнерадостностью, общительностью. После участия дивизии в Померанской операции и в минувших боях он заметно возмужал как командир, обрел большую твердость и выдержку. В полку его уважают за личную отвагу, порой даже чрезмерную. И люди готовы идти за ним в огонь и в воду.
С командирами батальонов ему повезло - один лучше другого. Бравый майор Алексей Твердохлеб, капитаны Яков Логвиненко и Василий Давыдов - все они отличились под Шнайдемюлем, прекрасно дрались в Померании. А Давыдов еще и при Заозерной отлично зарекомендовал себя, и через Латвию прошел молодцом.
С Зинченко мы уже почти год воюем вместе. И как вырос за это время Федор Матвеевич - старейший в дивизии командир полка и по возрасту, и по сроку офицерской службы! Он стал настоящим мастером общевойскового боя опытным, тактически мудрым. Умеет он прислушаться к совету подчиненных, к мнениям и доводам командиров приданных и поддерживающих частей, учесть все разумные предложения. В полку его за глаза уважительно называют "батей". Здесь очень популярен его любимый завет: "Прежде чем подумать о себе, подумай о товарище, о соседе. Тогда и тебя не оставят в беде".
На батальонах у него тоже крепкие ребята: капитаны Иван Клименков, Петр Боев и Степан Неустроев. Проходили они и через огонь, и через воду и наскоро залечивали свои раны. Словом, это те битые осколками и пулями парни, за каждого из которых двух небитых дают...
Из этих размышлений меня вывел Семен Никифорович Переверткин, вошедший в большую комнату господского дома, где к вечеру остановилась оперативная группа.
- Завтра, Василий Митрофанович, переходите в первый эшелон, - сказал он. - Не взыщи, обстановка требует.
- Чем скорее, тем лучше, товарищ генерал. Войну кончать надо.
- Ну вот и хорошо. Смотри сюда. - И, достав из планшетки карту, Семен Никифорович повел по ней острым карандашом: - Наступать будете на населенный пункт Прётцель. Задача дня - овладеть Прётцелем. А там дальше и до Берлина рукой подать. Кольцевое шоссе, за ним - пригородные кварталы...
Ночью мы продолжили марш и к утру вышли в первый эшелон. Наступать дивизии пришлось в довольно широкой полосе, выбивая небольшие неприятельские группы из фольварков и поселков. Продвигались мы хоть и не быстро, но безостановочно. Сильного сопротивления не встречали. Больше всего времени отнимала ликвидация мелких подразделений противника, просочившихся через боевые порядки и оказавшихся у нас в тылу.
В этот день, 20 апреля, артиллерия 79-го корпуса первой открыла огонь непосредственно по окраинам Берлина. Политработники, агитаторы быстро разнесли эту весть по ротам. И она словно бы всех подхлестнула. Стремительным броском головные подразделения вышли к Прётцелю. Бой за него был коротким. Создавалось впечатление, что немцы не надеются удержать нас на этих рубежах и отходят к столице, чтобы там влиться в ряды оборонявших ее войск.
В Прётцель мы вступили уже в темноте. Запомнилось мне Здание школы, где расположился наш наблюдательный пункт, погруженные во мрак улицы, узкие лучики затемненных автомобильных фар, скрип подвод, тихая ругань повозочных...
Поутру прибыл офицер из штаба корпуса. Он привез карту с нанесенной на ней задачей: перерезать кольцевую автомобильную дорогу, опоясывающую Большой Берлин, и занять северо-восточный пригород столицы - Каров.
Полки перешли кольцевую магистраль. И здесь противнику не удалось остановить или хотя бы надолго задержать нас. Стрелковые батальоны при поддержке артиллерии и танков быстро выбили гитлеровцев из прилегавших к автостраде рощ.
Очутившись на бетонке, я залюбовался широченной серой лентой, терявшейся вдали среди нежно-зеленых зарослей. Кривизна кольца тут почти не ощущалась. На полотне местами виднелись свежие выбоины от осколков снарядов и мин. И все-таки дорога не выглядела разбитой, изуродованной. Шероховатая, ровная поверхность ее манила, рождая представление о больших скоростях, о тугом встречном ветре.
- А ну-ка, Лопарев, давай с ветерком!
Очень уж велик был соблазн прокатиться по берлинской "кольцовке". К тому же и повод был: посмотреть, что творится в тылах дивизии. Но не проехали и полкилометра, как из кювета появился наш солдат и замахал рукой. Завизжали тормоза. "Виллис" остановился.
- Товарищ генерал! Нельзя дальше. Там немцев полно по кустам. Стреляют.
Мы поехали назад и, достигнув перекрестной дороги, свернули вправо, вслед за наступавшими полками.
Вскоре машина въезжала в Каров. Наконец-то мы вступили в пригород неприятельской столицы! Правда, ощущения того, что мы очутились в пределах крупнейшего города Европы, не было. Все выглядело так, как в десятках немецких городков, которые мы прошли. Только вот листва на деревьях теперь уже распустилась вовсю.
Каров утопал в белоснежной кипени садов. За стенами цветущих деревьев виднелись красивые двухэтажные домики с островерхими крышами. Следов разрушений почти не было заметно, хотя в нескольких кварталах от нас шла ожесточенная перестрелка. Хлестали автоматные очереди, сотрясали воздух резкие разрывы мин, снарядов,, фаустпатронов.
Минигалий Николаев, поджидавший нас у въезда на улицу, показал дом, где оборудовался наблюдательный пункт для оперативной группы. Я поднялся на второй этаж изящного каменного коттеджа. Вышел на крохотный, прилепившийся к стене балкон. И тут справа от дома стали видны улицы, по которым отходили, отстреливаясь, вражеские солдаты. Бинокль позволил различить, что одни из них были в обычной армейской форме, у других форменная одежда смешивалась с гражданской, на третьих поверх обычного штатского платья виднелись ремни и подсумки. По-видимому, это были фольксштурмовцы.
Бой они вели неумело, мешая друг другу. Скопилось их между домами видимо-невидимо. Поэтому наши подразделения продвигались очень медленно.
- Григорий Николаевич! - позвал я Сосновского. - Посмотри вон туда. Видишь, Мочалову развернуться не дают? Подкинь огоньку.
Сосновский сделал пометки на планшете и пошел к телефону. Вскоре дом, в котором мы находились, вздрогнул от артиллерийского залпа...
Если б я тогда находился не на балконе двухэтажного здания, а на некой воображаемой вышке, с которой можно окинуть взором всю фашистскую столицу, то увидел бы, что Берлин уже зажат в клещи. С северо-востока в его пригороды вторглись соединения 3-й и 5-й ударных армий. В южных пригородах вели бои войска 1-го Украинского фронта. И жизнь огромного города, скованного предсмертным ужасом, замерла. Прекратили работу последние предприятия - не стало топлива и электричества. Население перешло на голодный паек - продовольственные склады, расположенные на окраинах и в пригородах, оказались либо в наших руках, либо в зоне действия нашей артиллерии. Ближайшие подручные Гитлера - Геринг и Гиммлер - бежали из столицы...
Но ничего этого я, понятно, не мог ни видеть, ни знать. Широта открывавшегося мне мира ограничивалась обзором дивизионного НП, докладами подчиненных командиров и распоряжениями из корпусного штаба. В напряженной, изменчивой обстановке это и заполняло весь объем внимания, отпущенный природой одному человеку. И по мере сил я пытался направлять события в отведенных мне масштабах.
К вечеру большая часть Карова была в наших руках. Наступление вели 469-й и 674-й полки. 756-й полк я еще днем вывел во второй эшелон. Он сильно устал, понес большие потери. Федору Матвеевичу Зинченко было приказано преобразовать три поредевших батальона в два. Остатки 1-го батальона, которому досталось больше всего, слили с 3-м. Комбатом-1 стал Неустроев, комбатом-2 остался Боев.
Выведенный из боя полк расположился в пригородной роще. Я поехал туда, чтобы посмотреть, как у Зинченко идут дела, какое настроение у бойцов. Теплый пасмурный день был на исходе. На деревьях трепетала молодая листва. Под ногами шуршали прошлогодние прелые листья. Но их тленный запах не мог заглушить аромата свежей зелени. И в красках, и в запахах весна господствовала безраздельно. Даже близкое и почти неумолчное громыхание больше напоминало первый гром, чем звуки упорного боя.
Звучат команды, бойцы быстро занимают свои места.
- Товарищ генерал, первый батальон построен! - докладывает Степан Неустроев. Невысокий, щупловатый двадцатитрехлетний капитан не производит впечатления этакого отца-командира. Но как вспомнишь про его пять ранений, про трудный путь от взводного до батальонного, как глянешь на внушительный "иконостас" на его груди, на вытянувшуюся в положении "смирно" фигуру, - он и ростом кажется выше, и чувствуется в нем солидность бывалого и авторитетного человека.
В строю заметен рослый грузноватый Иван Гусельников. Этот капитан со своей ротой отчаянно сражался под Шнайдемюлем. Среди его бойцов многие с повязками, с бинтами в бурых пятнах запекшейся крови. Они и под Кунерсдорфом не жалели себя и в последние дни все рвались вперед.
- А ведь некоторым из вас, товарищи, не мешает подлечиться. Верно?
В ответ - молчание. Потом голос какого-то забинтованного солдата:
- Это после Берлина, товарищ генерал! Тогда - хоть в госпиталь, хоть куда.
- А еще лучше - домой! - добавляет кто-то.
- Верно! - поддерживают его.
Домой! Это слово я, пожалуй, впервые услыхал произнесенным так просто, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся и совсем близком. И ведь верно! Как-то до сих пор о том, что скоро предстоит самое важное, самое долгожданное - возвращение в родные гнезда, - говорили мало. А если и случалось, то с оттенком гадательным или мечтательным. И вдруг наступил момент, когда отчетливо, осязаемо почувствовалось, что война подошла к концу, что мы стоим на пороге новой жизни - без стрельбы, без нечеловеческих лишений, без неуверенности в том, что завтрашний день ты встретишь живым.
В тот вечер, вернее, уже в ночь Артюхов возвратился с совещания начальников политотделов, на которое их созывал член Военного совета армии. Войдя в коттедж, он с порога объявил:
- Вот, товарищ генерал, Знамя нам вручили, - и показал скрученный в трубку и обернутый бумагой сверток, из которого торчало длинное древко.
- Что за Знамя?
- Военный совет учредил. Девять знамен - по числу дивизий. Какая дивизия возьмет рейхстаг, та и водрузит над ним Знамя. В знак полной победы.
Почему именно над рейхстагом? Как всякий грамотный человек, я знал тогда, что рейхстаг - это немецкий парламент, что в 1933 году он стал ареной чудовищной провокации - Геринг организовал его поджог и обвинил в этом коммунистов. Эту провокацию смело разоблачил на Лейпцигском процессе Георгий Димитров. Но она к тому времени уже сыграла свою роль - фашисты использовали ее для разгрома компартии и захвата власти. А рейхстаг? Он утратил свое прежнее значение с установлением фашистской диктатуры, когда парламентаризм в стране был фактически уничтожен.
Словно бы угадав ход моих мыслей, Михаил Васильевич добавил:
- Как-никак, а рейхстаг - символ германской государственности. Даже при фашизме.
- Ну что ж, рейхстаг так рейхстаг, - согласился я. - Ну-ка покажи Знамя.
Артюхов снял бумагу и развернул алое полотнище. Оно было шириной около метра и длиной около двух. На нем, как обычно, в верхнем углу выделялись звезда и серп, скрещенный с молотом. Внизу у древка стояла пометка - No 5. Все девять знамен, учрежденных Военным советом, имели порядковые номера.