Поезд приближался к платформе Левобережная. Я стоял в тамбуре и глядел на зеленую стену леса, бегущего мимо.
Сойдя с платформы, по асфальтированной дорожке направился к институту. Чемодан был тяжелый, и мне часто приходилось останавливаться. Мимо быстрыми шагами шли юноши и девушки тоже с чемоданами. «Наверное, как и я, поступающие».
— Дай чемодан поднесу,— послышался сзади меня голос.
Обернувшись, увидел смуглого невысокого парня.
— Спасибо, спасибо, я сам... На какой факультет поступаешь?— спросил я.
— На библиотечный... А ты?
— Тоже.
— Тебе что? Ты здоровый. А меня, наверно, не примут...
— Трусость отошли домой заказной бандеролью. Кстати, почта находится за углом!— усмехнувшись, сказал парень и подхватил мой чемодан.— Тебя как звать?
— Валерий Завьялов.
— А меня Михаил Синельников.
Только что закончилась консультация по литературе. Зал шумит. Гадают, какие темы предложат на экзамене.
— Гоголь будет обязательно!
— Нет, Гоголь был в прошлом году. Будет Салтыков-Щедрин.
А я думаю о своих нерешенных проблемах. К вступительным экзаменам готовился все лето. Со мной занимался Петр Васильевич Нечаев, один из старейших преподавателей Звенигорода. Пожалуй, нет такого человека в нашем городе, который бы не знал этого неутомимого труженика. Он помогал молодым учителям, работникам редакции районной газеты, всем, кто любит русский язык и литературу. Даже в выходной день в доме Нечаевых всегда был народ. Петр Васильевич вел занятия в маленькой комнате, заставленной книжными стеллажами. Когда ему предлагали деньги, для него это было оскорблением.
— У нас, в Звенигороде, издавна поставлено так!— отвечал он.— Антон Павлович Чехов оказывал больным помощь без всякого гонорара...
Работая инспектором в роно, он часто приходил в нашу школу, выступал с лекциями перед старшеклассниками. На одной лекции я с ним и познакомился.
Невысокий сутулый старичок в толстовке, наглухо застегнутой на все пуговицы, увлеченно рассказывал о гражданской лирике Пушкина, цитируя наизусть строки гениального поэта.
И теперь, сидя в аудитории, я старался вспомнить советы Петра Васильевича, которые он давал накануне отъезда в институт. И еще одно меня тревожило: как буду писать сочинение. Уложусь ли в отведенное время и, самое главное, поймет ли мой почерк экзаменатор?
— Ну, ты как, Валерий, готов к бою?— услышал я голос Михаила.
— Не совсем.
— А что такое?
— Я же пишу карандашом.
— Ну и что же?
— Как что? Экзаменатор не будет проверять мою работу.
— Положеньице!— нахмурился Михаил.— Слушай-ка, а ты говорил с председателем приемной комиссии?
— Да что ты?— испуганно воскликнул я.— Мне же сразу вернут документы!
— А если возвратят непроверенное сочинение?— возразил Михаил.— Надо идти! Конкурс конкурсом, но должна же быть еще и человечность.
Он взял меня за руку, и мы вышли из аудитории. Председатель комиссии Вера Илларионовна выслушала нас.
— Пером вы писать не можете? А в школе как писали?
— Карандашом,— ответил я.
— А шариковую ручку достать не удалось?
— Нет.
— Попробуйте моей,— предложила она и пододвинула лист бумаги. Я написал несколько слов.
— Видите, получается лучше. Значит, вам надо писать именно такой ручкой.
Наступил день устного экзамена по литературе... Набравшись храбрости, я вошел в аудиторию. Экзаменатор, полный мужчина с пышными усами пшеничного цвета, спросил мою фамилию и, найдя ее в списках экзаменующихся, удивленно посмотрел на меня.
— Странно, почему я вам за сочинение оценку не поставил.
«Ну вот и случилось то, чего я больше всего боялся... Что же теперь?..»
Голос экзаменатора прервал мои размышления.
— Все ясно... Просто я не разобрал некоторые слова. Это что написано?
— И...
— Правильно, а это?
— Ц…
— Значит, в сочинении вами допущена одна орфографическая ошибка и две синтаксических. По содержанию замечаний нет. Ставлю вам четыре. Ну а теперь побеседуем. Какой у вас номер билета?
— Двадцатый...
— Прошу...
— Образ Павла Корчагина...
Вступительные экзамены остались позади. Итог? Две пятерки и две четверки. Всего 18 баллов. Сегодня узнаю, принят ли. Пробрался к спискам и... не нашел своей фамилии. Что теперь делать? Направился в приемную комиссию.
— Вера Илларионовна, я не прошел по конкурсу?
— К сожалению... Проходной балл у нас 19...
— Но для меня это катастрофа.
— Зачем вы так? Разве только одному вам не повезло?— стала успокаивать меня Вера Илларионовна.— Я ничем не могу вам помочь. Сходите к директору. Может быть, он сделает вам исключение...
— Ох, это мне «в порядке исключения»!— вздохнув, проговорил я и к директору не пошел.
Вернувшись из института, я несколько дней не находил себе места. Зашел к Морошкину, но его не было дома. В приколотой к двери записке значилось, что он на неделю отлучился из города.
«Кому же рассказать о своей беде?— вздохнул я.— Пойду-ка в школу, кого-нибудь да застану».
Вспомнились школьные дни. Однажды на уроке литературы Анна Кузьминична Денисова подошла к доске и написала тему классного сочинения: «Кем я хочу быть».
«Кем я хочу быть?» — попробуй ответь на этот вопрос! Я оглядываю класс. Все сосредоточенно работают. А я вспоминаю скошенное поле, где мои сверстники собирают колосья, а я отстал от них. «Такого пустяка не смог сделать... О какой же профессии может идти речь...» — так я и написал тогда в своем сочинении.
А на другой день встретил Морошкина. Он шел рядом с незнакомым мне молодым мужчиной.
— Почему так плохо написал сочинение?— строго спросил меня учитель, останавливаясь. Его спутник тоже остановился и внимательно посмотрел на меня.
— Я написал правду... Какая профессия мне по силам?
— Библиотечная!— уверенно ответил Владимир Сергеевич, словно ждал этого вопроса и, не дав мне опомниться, продолжал: — Представь себе, Валерий! В твоем распоряжении тысячи книг, и ты делишься этим богатством с другими. Люди будут обращаться к тебе за советом. Большое счастье, когда ты нужен людям.
— Но у меня же невнятная речь!— воскликнул я с отчаяньем.
— Библиотечная работа — это не только выдача книг,— вмешался в разговор спутник Морошкина, поправляя жесткие, непослушные волосы.
— Видите, Рувим Ефимович, какого молодца я вам передаю, уходя на пенсию, попробуй переубеди его!— улыбнувшись, сказал Морошкин, обернулся ко мне и представил: — Рувим Ефимович Фаликман, ваш новый классный руководитель. Он же и историю будет вам преподавать.
— Самое главное — не надо падать духом,— сказал новый учитель.
Так в мою жизнь вошел еще один человек, с которым мне теперь хотелось поделиться своим горем.
В учительской я застал всех своих учителей.
—А вот и еще один студент пришел!— воскликнул Рувим Ефимович.— Ну докладывай.
Молча я опустился на стул и рассказал о своей неудаче. В учительской некоторое время было тихо.
— Ну что же, Валерий! Не повезло в этом году, в будущем повезет!— нарушил молчание Фаликман.
— Может быть, кому-нибудь из нас съездить в институт?— поразмыслив, предложила Анна Кузьминична и обратилась к Фаликману: — Возьмите-ка на себя это дело.
Тот согласился.
На следующий день мы побывали на приеме у директора института.
Он пристально посмотрел на Фаликмана и с усмешкой спросил:
— Сын, конечно, у вас самый одаренный?.. И его обязательно нужно принять!
— Это мой ученик,— ответил Рувим Ефимович.— Я и все учителя Звенигородской средней школы просим вас принять Завьялова. Из письма вам многое станет ясно.— И Фаликман подал директору несколько листов в клеточку, исписанных знакомым морошкинским почерком.
— Почему вы думаете, что ваш питомец сможет работать в библиотеке?— прочитав письмо, спросил директор института.
— А где, как не в библиотеке, может найти себя человек в его положении?— ответил вопросом на вопрос Фаликман.
— Резонно,— согласился директор.— Ну вот что... Поезжайте в Комитет по делам культурно-просветительных учреждений. Разыщите Илью Марковича Цареградского. Он что-нибудь придумает.— Директор помолчал и обратился ко мне: — Только поезжайте один. Так лучше будет...
Илья Маркович Цареградский, которому в молодости выпало счастье работать под руководством Надежды Константиновны Крупской, оказался энергичным, подвижным человеком. Сквозь очки на меня смотрели внимательные глаза. Он попросил подробно рассказать о себе.
Цареградский слушал, постукивая карандашом по столу. Мне показалось, что он не разбирает мою речь. Я замолчал.
— Продолжайте,— тихо попросил он,— Значит, Александра Ивановна Максимова взялась вас учить с такими физическими недостатками?
— Да...
— Ну, вы прямо молодец. Преодолеть такое...
— И оказаться у разбитого корыта,— горько усмехнулся я.
— Выше голову, юноша!— ободряюще сказал Цареградский.— Что-нибудь придумаем!— Он встал и прошелся по кабинету. Вид у него был озабоченный.— С институтом можно сладить. Дадим указание принять вас на заочное отделение...
— А можно?— воскликнул я.
— Попытаемся!— пообещал Цареградский.— Но сможете ли вы заочно окончить институт? Трудно заочно учиться!..
— Я попробую...
— Ладно, дерзайте,— сказал Цареградский и вышел из кабинета.
Не знаю, сколько времени я сидел один. Столько вспомнилось в эти минуты! То мысленно переносился я в далекое Константинове, когда, стоя у приоткрытой двери класса, я с завистью смотрел, как учились другие. То перед глазами вставали занятия с Александрой Ивановной и Михаилом Савватьевичем.
Вернулся Цареградский.
— Все в порядке. Поезжайте в институт. Вас оформят на заочное отделение. Да, еще один совет: если в городе представится случай поступить на работу хотя бы в маленькую библиотеку, не упускайте его...
И случай такой представился.
В библиотеке артели инвалидов «Волга» освободилось место библиотекаря.
— Зарплата у нас небольшая,— предупредил меня председатель артели, оформляя документы,— да и работать придется через день по два-три часа... Присмотритесь, может быть, вам и понравится у нас.
— Для меня самое главное доказать, что я смогу работать.
— Добро,— кивнул председатель и встал, давая понять, что время тратить зря не следует. Он понимал людей с полуслова. Вероятно, в этом ему помогала многолетняя политработа в армии. Год назад он ушел в отставку в звании полковника.
И вот я среди книг. Пушкин, Гоголь, Фадеев, Шолохов и многие другие знакомые и незнакомые авторы ждали своих читателей. Так прошло часа два, может быть, три; в библиотеку никто не приходил.
«Рабочий день на исходе, и ни одного читателя»,— с досадой думал я, продолжая рыться в книгах. Отобрав несколько десятков интересных произведений, я решил отправиться по цехам.
Токарный цех, куда я зашел в первую очередь, встретил меня дружным однотонным гулом работающих станков.
Я остановился у одного станка и несколько минут наблюдал за работой горбатого парня, завидуя и восхищаясь ловкостью его рук. На моих глазах обыкновенная березовая чурка превращалась в шахматную фигуру. «Мне бы такие руки, стоял бы я сейчас у станка и вот так же превращал деревянную чурку в шахматного коня»,— мелькнула мысль.
Ко мне подошел начальник цеха.
— Библиотекарь? Очень хорошо. Располагайтесь вон на том столе. Сейчас будет перерыв.
Едва я успел разложить принесенные книги, начался перекур.
Стряхивая с себя стружки, к столу подходили токари и просматривали книги. Только тот парень, кем я восхищался, стоял в стороне и курил. Я подошел к нему.
— А вы, может быть, возьмете что-нибудь почитать?
— «Как закалялась сталь», что ли?— с усмешкой спросил он — Это я уже читал.
— Прочти еще раз,— вступил в разговор пожилой токарь.— Когда же ты, наконец, человеком станешь, Жуков Иван?
— А что девать, Кондратьич? Такая уж у инвалидов судьба.
— Посмотри на него,— Кондратьич показал в мою сторону.— Тяжелее тебя болен, а в институт поступил.
— Мне и семилетки хватит. В театральный институт все равно не поступлю...— Жуков сделал несколько затяжек и, выпустив табачный дым, продолжал: — В Доме культуры хотел в драмкружке заниматься... Не приняли... Инвалиды нигде не нужны.— Махнув рукой, он направился к своему станку.
«Неправда! Сильные духом везде дорогу пробьют»,— хотел возразить я, но сдержался, решив поближе познакомиться с Жуковым и тогда вернуться к этому разговору.
Поднимаясь по лестнице в швейный цех, я остановился и прислушался. Девушки пели так, для себя, и среди общего хора выделялись сочные красивые голоса. Песня оборвалась, когда я вошел в цех.
— А вот и кавалер пришел,— шутя заметила высокая девушка.— Что же ты стоишь? Растерялся? Не бойся, не укусим!
Все засмеялись.
— Девушки,— сказал я, с трудом сдерживая волнение,— а почему бы нам не организовать хор?
— Пробовали,— послышался ответ.— Да нет руководителя...
— А если еще попробовать?
— Не верим мы в эту затею!..
«Где взять руководителя?» — размышлял я по дороге домой. Зашел посоветоваться к Морошкину.
Он встретил меня радушно. За чаем расспрашивал о первых шагах на библиотечном поприще. И я рассказал ему о мечте горбатого токаря и о девичьих грустных песнях.
— Хорошо, Валерий, что тебя волнуют Судьбы других. Плохо, когда человек теряет веру в свои силы. Ты, Валерий, оказался сильнее своей судьбы! И теперь работаешь среди людей, обиженных судьбой. Настала и твоя очередь вступить в армию исцелителей человеческих душ. Нелегкое это дело. Но тебе ли бояться трудностей? Так вот, Валерий,— продолжал Морошкин,— иди в дом отдыха «Связист», . живут там Вера Максимовна и Виктор Александрович Зверевы. Они помогут тебе организовать художественную самодеятельность. Я записку Зверевым напишу...
Меня вызвали в институт на первую экзаменационную сессию. В канцелярии заочного отделения толпились студенты. Со всех уголков Советского Союза съехались они сюда. За плечами у них годы войны и многолетняя работа в библиотеках. Сейчас возрасты и ранги смешались в одно понятие — студент-заочник.
— Вас поселят в комнате № 17,— сказал мне методист, вручая зеленую зачетную книжку и направление в общежитие.
— В одной комнате будем жить,— услышал я чей-то голос. Обернулся и увидел худощавого человека с узким подбородком.— Подождите меня. Вместе пойдем. А вот и наша резиденция,— указал мой спутник на одну из дверей студенческого общежития.— Да там уже кто-то живет!
Нас встретил загорелый мужчина с непослушным чубом и шрамом на левой щеке. На своей тумбочке он укладывал потрепанные тетради.
— Дома я мало успел сделать, В сельской местности вообще время не замечаешь,— проговорил он.— Работать и учиться трудно.
Неожиданно дверь распахнулась, и в комнату вошла подвижная молодая женщина. Мы с удивлением смотрели на непрошеную гостью. А она, угадав наши мысли, представилась:
— Женя Минаева, староста первого курса. Прошу всех назвать фамилию, имя и отчество, должность.
— Иванов Николай Николаевич... заведующий сельской библиотекой,— откликнулся наш сосед по комнате.
— Кто же это вас так разукрасил?— кивнув на шрам, поинтересовалась Женя.
— Во время войны с немецкой овчаркой «поцеловался»,— усмехнулся Иванов,
А того, с кем я пришел, звали Алексеем Ильичом Ермиловым. Жил он в Мелитополе и работал директором библиотеки педагогического института.
— Так вот, мальчики,— записав эти сведения в тетрадь, сказала Женя.— На лекции не опаздывать... Ну и вообще будьте умниками! Ладно?
— Постараемся!— весело за всех ответил Ермилов.
Курс истории КПСС читал нам профессор Толоконский. Был он высокий, подтянутый. Говорил просто. Иногда рассказывал о событиях, s которых сам принимал участие.
На экзамене студенты успокаивали друг друга:
— Дядька мировой. Сдать можно!
Настала моя очередь. Профессор пригласил сесть.
— Прочитал я вашу контрольную работу.
— И ничего не поняли?— тихо спросил я.
— Нет, разобрал. Правда, времени пришлось много потратить, почти целый день. Но я не жалею. Нечасто студенты-заочники балуют нас самостоятельными работами. Многие предпочитают списывать с книг. Одна студентка переписала почти всю мою брошюру, и я не знал, чью работу я проверяю — свою или ее. Ну что ж, давайте побеседуем. Тащите билет.
Вопросы были трудные, и я чувствовал, что отвечаю на них неуверенно. Но экзаменатор, взяв мою зачетную книжку, полистал и, к моему удивлению, поставил «хор».
— Почему же «хор»?— несмело проговорил я.— В школе мне поблажек не делали.
— И я вам поблажек не собираюсь делать,— возразил Толоконский.— Оценку поставил вполне заслуженно. Вы активно участвовали в семинарах. И ваша контрольная работа мне понравилась.
Вернувшись из института, я приступил к выполнению учебного плана, по которому каждый студент-заочник должен был провести библиографический обзор новинок художественной литературы.
В обеденный перерыв отправился в швейный цех.
Сперва из-за приличия слушали внимательно, затем начали шептаться и открыто переговариваться. По всему видно было, что они просто меня не понимают и им неинтересно.
Наскоро закруглив беседу, я вышел из цеха. «Библиотекарь из меня не получился»,— вздохнув, подумал я, вспоминая о совете учительницы немецкого языка научиться какому-нибудь ремеслу...
Было это в девятом классе. Учительница возвратила мне непроверенную контрольную работу. Во время перемены я подошел к ней со своей тетрадью.
— Я ничего не поняла, что вы там написали,— сердито буркнула она.
— Мой почерк трудно разобрать. Но где же выход?— настойчиво-нетерпеливо продолжал я.
— Ну что вам можно посоветовать?— смягчилась учительница.— Не следует вам мучиться. Зачем вам десятилетка? Освойте какое-нибудь ремесло и работайте себе на здоровье.
Учительница вышла из класса, а я стоял растерянный, ничего не соображающий.
Вспомнив сейчас этот разговор, я решил теперь, после неудачи с обзором, попробовать клеить коробочки. Мастер картонажного цеха дал мне бракованные заготовки, я приступил к работе.
За три часа я сделал всего три коробочки, и те пошли в брак!
— Не получается?— посочувствовал мастер.— Тут здоровые руки нужны.— Он хотел сказать еще что-то, но его позвали к телефону.
«Еще одна неудача»,— подумал я и вышел из цеха. У самых дверей встретился с Иваном Жуковым.
— Вот ты где! А я тебя по всей артели ищу. Понимаешь, какое дело! Придумал я одну штуку, а чертеж сделать не могу. Поможешь?
— Нет, Ваня, в школе от черчения я был освобожден.
— Жаль. К кому же мне теперь обратиться?
— А что ты придумал?
— Станок-автомат для выточки шахматных фигур.
— Станок-автомат?— с недоверием спросил я.
— Вот смотри,— оживился он и стал объяснять.
— Светлая у тебя голова, Иван, а ты учиться но хочешь. Не валяй дурака, поступай в вечернюю школу.
— Опять ты за свое!— поморщился Жуков.
— А как же, вот ты придумал интересную вещь, а объясняешь ее на пальцах, без чертежей. Разве не ясно, что надо учиться?
— М-да,— вздохнул Жуков и отошел от меня.
Вопреки предсказаниям скептиков художественная самодеятельность у нас все-таки родилась. Зверевы согласились ею руководить. Ивану Жукову подобрали роль в спектакле районного Дома культуры. А мне удалось убедить его поступить в школу рабочей молодежи. И вдруг звонок из школы: Жуков пропускает занятия. А потом позвонил наш художественный руководитель Зверев — Жуков не ходит на репетиции.
Я пошел домой к Жукову. Он лежал на кровати, читал книгу Станиславского «Работа актера над собой». На столе валялись окурки, в беспорядке стояли грязные стаканы и недолитая «Перцовка».
— Завьялыч, привет! Пришел воспитывать? Валяй!— Он закурил.
— Зачем мне тебя воспитывать? В конце концов ты не ребенок. Виктор Александрович просил тебе передать, что сегодня репетиция.
— Не может быть!— трезвея, воскликнул Иван.— Он же сегодня собирался в Москву, а репетицию перенес на завтра.
— Поездку он почему-то отложил.
— Вот черт, а я напился.— Иван заметался по комнате.— Слушай, Валерий, возьми чайник и принеси из колонки воды.
Я принес воды. Иван умылся, и хмель прошел.
— Ну теперь я в норме. Можно репетировать. Сейчас оденусь.
— Не торопись, Ваня, сядь,— попросил я.
— А репетиция?..
— Извини, Я обманул тебя.
— Обманул?.. Ты на это способен?— Иван весело рассмеялся.— Ей-ей, уморил... Завьялов — и вдруг обманул...
— Послушай, Ваня, я был в твоей школе...
— Понятно... Агитировать будешь!.. Не советую... В школу не вернусь.
— Ведь десятый остался.
— А дальше?.. В театральный институт все равно не попаду. А ради бумажки стоит ли учиться?..
— В библиотеке Ленина я видел кое-какие книги о ГИТИСе и узнал, что...
— Что узнал?— нетерпеливо спросил Иван.— Да не тяни ты.
— В ГИТИСе не только актерское отделение, есть еще и режиссерское.
— Здесь есть над чем подумать...
— Вот и думай... У тебя целый год впереди. А теперь иди в школy.
— К третьему уроку?.. Может быть, завтра?..
— Прости, но я напомню тебе пословицу: «Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня!»
— Ладно. Пойду!— согласился Иван и стал быстро одеваться.
Виктора Александровича Зверева мы разыскали в клубе дома отдыха «Связист». Шла подготовка к очередному концерту для отдыхающих.
Вообще на репетициях, как правило, никому присутствовать он не разрешал, но мам позволил в порядке исключения.
Мы заняли с Иваном Жуковым места в зрительном зале и с замиранием смотрели на его приемную дочь Раису, выполнявшую на сцене сложный акробатический этюд.
В молодости Зверев был цирковым артистом. Мечтал о смелом аттракционе. Но по болезни вынужден был оставить цирк. Освещенная арена возвращалась к нему лишь во сне, и от одной только мысли, что на манеж возврата нет, его прошибал холодный пот. Вся жизнь казалась мраком, из которого не было выхода.
В один из вечеров, когда за окном моросил осенний дождь со снегом и Звереву было особенно тоскливо, жена его, заведующая клубом при военном госпитале, сказала как бы между прочим:
— Знаешь, Виктор, у нас организуется детский акробатический кружок... Может, ты...
— Нет уж, Верочка, уволь,— отмахнулся он.
— Ты не хочешь мне помочь?..— От укоризненного взгляда ему стало как-то не по себе, и он согласился взглянуть на ее подопечных.
Среди девчонок-акробаток внимание привлекла диковатая маленькая татарочка. Опытный глаз циркового артиста отметил тонкую фигурку, широкие плечи и узкие бедра. «С такой можно поработать всерьез»,— сказал он себе и стал мысленно «лепить» будущий цирковой номер. Маленькая татарочка и была Раиса, средняя дочь многодетной семьи шофера Гениятова, ушедшего на фронт.
А через десять лет Раиса Гениятова обратила на себя внимание ценителей красоты и грации. Забегая вперед, скажу: теперь она профессиональная артистка. Ею любовались во многих странах. Так бывший цирковой артист вновь ощутил волнение рампы, выпустив на арену свою воспитанницу. Об этом я узнал позже, когда прочитал повесть супругов Зверевых «Мечта моя, цирк...», вышедшую в 1964 году в издательстве «Советский писатель».
Окончив репетицию, Зверев спустился к нам.
— Слушай, Жуков, хватит дурака валять,— нахмурив густые брови, отчитывал он Ивана.— Кто мечтал о сцене? Или это лишь пустая болтовня?..
— Виноват я, Виктор Александрович,— тихо произнес Жуков,— поверьте, больше это никогда не повторится. Знаете, как трудно начинать новое дело, если нет уверенности.
Худрук не спускал с него внимательных глаз, спрятанных под насупленными густыми бровями.
— Трудный путь, Ваня, по плечу сильным!— проговорил Зверев.
— Вот и Валерий так говорит! Но ведь это всего лишь красивые слова...
— Так не ходи к нам!— холодно заключил Зверев.
— Не ходи! А если тянет? А, к черту все!— вспыхнул Иван и, не простившись, ушел. Я было за ним, но Зверев остановил меня:
— Ему нужно побыть одному, все равно к нам снова придет!
Однажды Морошкин пригласил меня в Звенигородский краеведческий музей. От Звенигорода нужно было идти 4 километра по липовой аллее. Я любил эти места и с радостью составил компанию своему старому учителю.
— Я тебя, Валерий, познакомлю с краеведом Николаем Сергеевичем Елагиным. А вот и он!— указал Морошкин на старца с седой окладистой бородой. В памяти промелькнули кадры из фильма «Глинка» — встреча композитора с бородатым крестьянином, с которого он написал своего Сусанина.
Елагин стоял среди экскурсантов и с увлечением рассказывал о Саввино-Сторожевском монастыре, где теперь находился музей,— о прошлом и настоящем Звенигородского края — русской Швейцарии.
Окончив лекцию-экскурсию, Елагин подошел к нам.
— Что, молодца в краеведы посвящать привели?— спросил он, здороваясь.
— Он у меня уже посвящен,— улыбнулся Морошкин и представил меня Елагину.— Бывший мой ученик, Валерий Завьялов, студент библиотечного института. Думаю сагитировать его составить библиографию по истории нашего края.
— Составишь?— спросил Елагин.
— Составлю!— неожиданно для себя согласился я.
— Ну, коли так, пойдем проведу в «святая святых» — музейную библиотеку.
— Видишь, Валерий, какая тебе честь выпала,— воскликнул Морошкин,— меня туда Николай Сергеевич не приглашал, хотя мы с ним и большие приятели.
— Пока библиотека не разобрана,— оправдываясь, ответил Елагин,— а Валерий, может быть, приведет ее в порядок.
— Да еще каталог составит!— добавил Морошкин.
— Владимир Сергеевич, у меня же почерк плохой!— с отчаянием воскликнул я.
— Машинку тебе выделим,— услышал я спокойный голос Елагина.
Я посмотрел на своих собеседников и понял: они заранее обо всем договорились.
Библиотека имени В. И. Ленина! Сюда приходят люди разных возрастов и профессий. От первокурсника до седовласого профессора. Тут встретишь жителя Москвы и приезжего из самых дальних мест земного шара. Получив контрольный листок, направился я в общий читальный зал. Дежурный по залу, Федор Андреевич Колосов, объяснил, как пользоваться каталогами. А на другой день, когда я снова пришел в библиотеку, передо мной лежали подшивки звенигородской районной газеты. Об этом позаботился все тот же Федор Андреевич.
Листаю номер за номером, и живая история двадцатых годов проходит перед моими глазами.
На первый взгляд незначительные хроникальные заметки спустя тридцать лет приобретали большую историческую ценность.
Попадались статьи и заметки краеведов, которых я встречал на заседаниях музейного совета. Из газет я узнал, что краеведеньем Елагин начал заниматься еще в двадцатые годы. В 1929 году вышла его книга «По Московскому краю».
Газета рассказала и о том, как сельский учитель Фунтиков организовал первый в Московской области колхозный музей.
Я начал разыскивать книги и журнальные статьи о Звенигородском крае в библиографическом кабинете нашего института (теперь он переименован в институт культуры). Нравилось стоять у полок и листать справочники, составленные 100 и более лет назад. По ним училось много поколений библиографов. Когда я готовил свою курсовую работу, в кабинет вошел профессор Богдан Степанович Боднарский. Он перекинулся шуткой с одним студентом, с другим и, подойдя ко мне, спросил:
— У вас, молодой человек, какая тема диссертации?
— До диссертации еще топать и топать. Я всего-навсего студент четвертого курса и делаю курсовую работу.
— А какая тема?— поинтересовался профессор.
— Библиография по истории Звенигорода.
— Значит, краеведением интересуетесь?.. А вообще, библиографическая работа вам нравится?
— Разве она может не нравиться?
— Ну, знаете, встречал я молодых людей, которым библиография кажется скучной.— Голубые глаза Боднарского вспыхнули.
— Нет, это очень интересная наука!— подтвердил я.— Правда, приходится, к сожалению, слышать мнение некоторых специалистов, что библиография не является наукой...
— Давнишний схоластический спор,— сердито проговорил профессор.— Медицина ведь тоже не всеми признается наукой. Однако медиков это нисколько не волнует. Они делают свое, нужное всем дело. И тем самым утверждают науку!
Работа была закончена, и ее нужно было перепечатать.
В Звенигороде машинисток по пальцам перечесть. Все отказались из-за непонятного почерка. Со своим горем я пришел к Морошкину. Он долго перебирал листы.
— А работа-то ценная получилась. Я уже и забыл, что в нашей звенигородской газете были опубликованы такие интересные материалы. Словом, Валерий, хороший подарок ты сделал нам, краеведам. Сейчас начнется подготовка к 40-летию Великого Октября, и твой указатель как раз кстати.
— Но как же мне, Владимир Сергеевич, быть с перепечаткой?
— И я думаю об этом, да пока ничего придумать не могу. Если бы я работал в школе, я бы прислал к тебе ребят. Они бы переписали от руки. Постой! Почему бы тебе не пойти в школу, к Рувиму Ефимовичу... Он обязательно что-нибудь придумает.
И вот я в школе. У Фаликмана «окно» между уроками. Он в учительской. Выслушав меня, сказал:
— Ладно, жди завтра «секретарей».
На следующий день наша маленькая терраса наполнилась девичьими голосами. В несколько минут моя рукопись была разобрана по листочкам.
— Девочки, очень вас прошу, не перепутайте страницы.
— Да нет, что вы!..
Я сидел и с завистью наблюдал за своими «секретарями», которые работали легко и быстро. Для них это было вроде забавы. А для меня... То, что они сделали за какой-нибудь час, мне бы пришлось делать неделю, а может быть, и больше.
Работа была закончена, и девочки ушли. А я стал проверять. Что это? Целый винегрет. Двадцатая страница попала на пятую, а четырнадцатая — на двадцать пятую.
Я растерянно смотрел на листы и не знал, что с ними делать.
Пришел с работы отец, и мы целый вечер приводили листы в порядок. Когда все было кончено, отец сказал:
— Пишущую машинку надо покупать. Без нее не обойтись.
Жизнь в артели шла своим чередом. Артель пополнялась новыми людьми. Я сразу же записывал их в библиотеку. У большинства из них не было даже семилетнего образования. Надо убедить их идти в школу рабочей молодежи. А в моей жизни сегодня должно произойти важное событие — меня принимают кандидатом в члены партии.
Если спросят на собрании, зачем я вступаю в партию, скажу: чтобы быть в ответе за судьбу Ивана Жукова, других парней и девушек, которые вчера пришли в артель и придут завтра.
И вот начинается партийное собрание. Каждого сидящего здесь я хорошо знаю.
— Ну, товарищи, у кого есть вопросы к Завьялову?— спрашивает секретарь парторганизации.
— Все ясно,— слышится хрипловатый басок Кондратьича.— Пить-то у нас меньше стали. А Ваню Жукова будто подменили, В общем, так, товарищи! Я Валерия Завьялова знаю с детства. На моих глазах он пробивал себе дорогу. И у нас в артели много хорошего сделал. Хочу открыть один секрет. Все вы знаете закройщицу Клаву. Она в религию ударилась. Многие знали об этом. А кто направил девушку в нужное русло? Завьялов. Словом, я предлагаю принять.
— Правильно,— послышались голоса.
— Других предложений нет?— спросил секретарь.— Ставлю на голосование. Кто за это предложение, прошу поднять руку... Единогласно...
«Единогласно!»
Я летел домой, словно на крыльях. Теперь я могу сказать: «Я отвечаю за все». Разве не в этом счастье? Захотелось поделиться своей радостью с Морошкиным. Но оказалось, они с женой уехали в Москву. Взволнованный, пришел домой.
— Ну, приняли?— такими словами встретил меня отец.
— Приняли!— воскликнул я.— Теперь мы с тобой, пап, состоим в одной партии.
— Поздравляю, сынок,— проговорил отец,— держи подарок!
— Что это, машинка?
— Ты мечтал об этом. Вот и получай.
В эту минуту, наверное, не было на свете человека счастливее меня.
Мой «Указатель по истории Звенигорода» заинтересовал Московскую областную библиотеку. Я получил приглашение посетить ее.
Домой возвращался поздно вечером. До отправления поезда на Звенигород оставалось часа полтора, и я пошел в зал ожидания. На одной из скамеек увидел Федора Андреевича, знакомого сотрудника Ленинской библиотеки. «А вот и попутчик интересный»,— обрадовался я и подсел к нему. Чемодан, в котором, кроме моего «Указателя по истории Звенигорода», ничего не было, поставил сзади себя.
— А, Валерий,— узнал меня Федор Андреевич.— Домой?
— Домой. А вы?
— Я в Хлюпино. Там у меня на даче жена с дочкой, завтра выходной. Ну а твои-то как дела?
— Да вроде ничего... Закончил свой указатель. В районной газете есть отзыв. Вот смотрите... А где же мой чемодан?..
— Может быть, ты где-нибудь оставил? Вспомни.
— Да нет, я сюда его поставил. Кто же мог его взять?
Я обошел всех сидящих в зале, думая, что это чья-нибудь шутка. Но чемодана так и не обнаружил.
— Пойду в милицию.
— И я с тобой,— проговорил Федор Андреевич.
— Вы же на поезд опоздаете,— возразил я.
— Не будем, Валерий, терять время. Идем.
Пока мы добирались до ближайшего отделения милиции да ждали, когда нас примут, прошло с полчаса. Наконец дежурный пригласил нас к себе в кабинет. Мы рассказали о происшествии.
— Помните, что у вас в чемодане было?— спросил он.
— Конечно, помню,— ответил я,— там были рукописи и рецензия, опубликованная а местной газете.
Составив протокол, дежурный сказал:
— Ну а теперь идемте на место происшествия.
Среди людей, попадавшихся нам навстречу, я вдруг увидел высокого мужчину, шагающего с чемоданом, похожим на мой.
— Точь-в-точь как мой чемодан,— сказал я, показывая на него дежурному.
— Проверим,— сказал он и решительно направился к мужчине.
— Прошу прощения, что у вас в чемодане?
— Водка да хвост селедки,— нагловато бросил мужчина на ходу.
— Одну минутку, гражданин,— сказал милиционер.
— Что еще?— нервно спросил тот.
— Откройте ваш чемодан.
Мужчина пожал плечами, помедлил, потом швырнул чемодан и бросился в сторону, но милиционер успел подставить ему ножку, и беглец растянулся на асфальте. Все вместе мы отправились в отделение милиции. Там открыли чемодан, и я увидел мой указатель и селедку, завернутую в газету с рецензией на мою работу, а также недопитую «Перцовку». Милиционер стал составлять акт.
— Завтра утром к десяти часам вы должны быть здесь, придет следователь,— сказал он мне.
— Я не сумею обернуться. В час ночи последний поезд.
— Тогда ночуйте здесь на диване.
— Ты, Валерий, оставайся,— сказал Федор Андреевич,— а я поеду к твоим родителям, чтобы они не беспокоились, потом домой.
— Спасибо!
Рано утром, едва я успел перекусить в столовой, что находилась напротив отделения милиции, прислал Федор Андреевич, и мы вместе пошли к следователю.
Следователь оказался симпатичным молодым человеком со светлыми волнистыми волосами. Был он строен и, несмотря на штатский костюм, подтянут по-военному. Предложив нам сесть, он стал читать протокол, составленный вчера дежурным.
— Стало быть, чемодан украли? Какого цвета?
— Желтый.
— Что было в чемодане?
Я перечислил содержимое моего чемодана.
— А теперь расскажите, как это произошло!— попросил следователь.
— Валерию трудно говорить. Позвольте мне рассказать за него,— попросил разрешения Федор Андреевич.
— Пожалуйста!
Выслушав подробный рассказ о вчерашнем происшествии, следователь позвонил и приказал привести арестованного. Через несколько минут его ввели.
— Возвращались из заключения и не доехали до места? Что, там было лучше?
— Хорошего мало,— буркнул подследственный,— только дело мне не шейте!
— Этого гражданина знаете?
— Первый раз вижу.
— Как же к вам его чемодан попал?
— Нашел.
— Нашли? Почему же побежали, когда вас попросили открыть чемодан?
— Не брал я, слышите, не брал,— закричал он истерически,— слушаете всяких уродов!
— Урод-то скорее вы,— не выдержал Федор Андреевич,— такой здоровый и воруете. Инвалид же этот много добра людям сделал, теперь институт оканчивает. А что у вас за плечами?
— Пятнадцатилетний общий стаж тюремного заключения,— заметил следователь и, обращаясь ко мне, спросил: — Давно болеете?
— С рождения.
— Да, не тех судьба обижает, кого надо!— проговорил следователь и пристально посмотрел на арестованного. Тот дернулся под его твердым взглядом. От самоуверенности не осталось и следа.
Следователь подписал протокол очной ставки и велел увести арестованного. Тот встал и тяжелой походкой покорно направился к выходу.
Весенняя сессия пятого курса подходила к концу. Сидим в аудитории, где нам предстоит прослушать вводную лекцию по диалектическому материализму. Читать ее нам будет Степан Валентинович Маркин. Мы были несколько удивлены, когда в аудиторию вошел молодой человек, опираясь на две палки. С трудом дошел он до кафедры. Ему хотели помочь, но он отказался.
— Никогда не показывайте, что вы сильнее других!— внушительно оглядев аудиторию, медленно произнес Маркин.— И пожалуйста, не жалейте меня. А то, если я вас начну «жалеть», худо вам станет,— усмехнувшись, полушутливым тоном добавил он.
В аудитории послышался шумок.
— Итак, что же такое диамат?..— начал Маркин.
Говорил он не торопясь, давая возможность записывать. Каждое положение подкреплял цитатами из произведений классиков марксизма-ленинизма.
— Вот память!— слышался восхищенный шепот студентов.— Нам бы такую!
Я тоже восхищался этим человеком и думал: «Действительно, спорить с судьбой, идти наперекор ей могут лишь сильные духом».
Поздно вечером, когда мы укладывались спать, в комнату нашего общежития неожиданно вошел Маркин.
— Братцы, придется вас немного уплотнить, только на одну ночь!— объяснил он.
Студенты принесли койку и постельные принадлежности, Маркин оглядел нас и весело спросил:
— Терем-теремок, кто в тереме живет?
В таком же шутливом тоне представились и мы. И как-то сразу исчез тот невидимый барьер, который в первую минуту разделял преподавателя и нас.
Присев на кровать, Маркин снял тяжелые стальные ноги и забросил на нее свои, пораженные полиомиелитом. Но никто из окружающих не испытывал той жалости, которую вызывают больные. Он достиг такого положения, что окружающие не замечают его физических недостатков. Сумел «спрятать» их. Но как? Мне хотелось расспросить его, получить советы для будущего. Когда общий разговор угас, Маркин обратился ко мне:
— Ну, Валерий, а ты почему молчишь?
— Я слушаю. Но, если можно, позвольте задать вам вопрос.
— Задавай,— разрешил Маркин.
— Как вы стали кандидатом философских наук?
Маркин ответил не сразу:
— Мечтал о дипломатической работе. Собирался поступать в институт международных отношений. А мне говорят откровенно: с такими недостатками в дипломаты не лезь...
— И вы покорились злой судьбе?
— Покориться злой судьбе? Выражение-то какое страшное,— Маркин усмехнулся.— Покориться — значит стать обузой общества, семьи. А этого обо мне не скажешь.
Маркин улыбнулся, как улыбаются сильные, мужественные люди.
— Но мечта твоя не сбылась, скажешь ты,— строго посмотрев на меня, сдвинул он густые брови.— Просто я реально рассудил и выбрал философию. Увлекся ею и теперь считаю, что интереснее философии нет ничего на свете. Слушайте, ребята,— обратился он к моим товарищам по комнате,— вы песни любите, а?
— Кто же песни не любит?— откликнулся Ермилов.
— Давайте споем. Только погасим свет.
И мы запели. Старинные народные песни сменялись революционными. А когда все уснули, я долго не спал и думал: как жаль, что так быстро кончился этот замечательный вечер.
Коротки студенческие ночи. В одну из них не спалось. Едва забрезжил рассвет и у горизонта зажглась первая полоска зари, я встал. Приняв холодный душ, направился в учебный корпус.
Поднялся по лестнице на четвертый этаж и остановился: в крайней аудитории кто-то тихо играл «Баркаролу» Чайковского. В прекрасной мелодии чудились мне и затаенная грусть, и неудержимая радость.
Стараясь не спугнуть волшебного очарования музыки, приоткрыл дверь. Музыка оборвалась. Девушка смущенно опустила крышку рояля. Встала, поправима волнистые светло-русые волосы и взглянула на меня. Ее глаза еще светились каким-то внутренним светом.
— Простите, я помешал... Услышал вашу игру и не смог пройти мимо— Спасибо вам.
— Ну что вы, я играю скверно. Да и к инструменту давно не подходила,— еще более смущаясь, проговорила она и, словно спохватившись, спросила: — Который час?
— Скоро пять.
— В девять зачет, я очень волнуюсь...— В ее взгляде мелькнуло выражение озабоченности, напомнившее и мне о предстоящем зачете.
Девушку звали Камиллой. В минуты отдыха она часто садилась за рояль. Последний раз я слушал ее игру в день окончания института.
После торжественного вручения дипломов мы оккупировали студенческую столовую, превратив ее в банкетный зал.
Начались тосты. Слышалась оживленная речь.
Я попросил Камиллу сыграть. Все поддержали мою просьбу. Девушка согласилась, прошла к инструменту и заиграла «Баркаролу»...
Диплом получен. И снова вопрос: что же дальше?
Поднимаюсь по мраморной лестнице на пятый этаж здания Министерства культуры РСФСР.
В длинном коридоре множество дверей. Неожиданно откуда-то доносится удивительно знакомый голос.
«Где я мог его слышать?» Торопливой походкой мне навстречу идет девушка. В памяти возникает студенческий вечер. С покоряющей всех улыбкой она подбегала то к одному, то к другому студенту и вытаскивала в танцевальный круг.
— Кто это?— спросил я сидящего рядом студента.
— Лора Иванова, секретарь комитета комсомола института,— ответил парень и, вздохнув, добавил: — Пойду сделаю скучающую физиономию, и она вытащит меня танцевать.
И действительно, через каких-нибудь пять минут он кружился с него в вальсе.
Так вот кого я встретил в министерстве, уж не работает ли она здесь?
— Здравствуйте,— протянул я, когда она приблизилась ко мне. Девушка спешила, но остановилась и, слегка наклонив голову, выслушала мою сбивчивую, невнятную речь, прикинула что-то и предложила:
— Посоветуйтесь с Александрой Андреевной Хренковой. Пойдемте, я провожу вас к ней.
Хренкова приняла меня приветливо.
— Проходите, садитесь. Уже окончили институт?— заметила она ромбик на моем пиджаке.— Знаю, нелегко вам пришлось — Цареградский мне рассказывал о вас. Что теперь будете делать?
— Не знаю,— ответил я,— вот моя первая библиографическая работа.— С этими словами я положил на стол «Указатель по истории Звенигорода».
— Сколько времени вы его составляли?
— Два года.
— Для начала неплохо,— о чем-то размышляя, сказала Хренкова.— Дам вам три адреса, где требуются библиографы. Только, чур, если не возьмут, близко к сердцу не принимать. Договорились?
На следующий же день я отправился по указанным адресам. Первая библиотека оказалась неподалеку. Директор, самым тщательным образом просмотрев мои документы, попросил заполнить листок по учету кадров.
— А писать-то вам трудно,— вздохнув, заметил он, пробежав глазами листок,— у нас очень большая переписка... Боюсь, вы не справитесь...
«Вот и первый щелчок,— подумал я, садясь в автобус.— Мересьев, герой «Повести о настоящем человеке», настойчиво доказывал, что он может летать без ног. Так и мне нужно добиваться!»
Подходя ко второй библиотеке, увидел объявление, написанное крупными буквами: «Срочно требуется библиограф». «Может быть, здесь повезет?» — с надеждой подумал я. Но со мной даже и разговаривать не стали.
— Мы уже взяли,— выслушав меня, сказала женщина.
— А как же объявление?— спросил я.
— Какое объявление?— Я видел, как она переглянулась со своими сотрудниками, которые пришли на помощь своему директору.
— Просто забыли снять...
Это была ложь. Я остро чувствовал ее. Зачем люди лгут? Почему мне не сказали правду; не подходишь! И точка. Было бы легче.
А впрочем, может быть, они и правы. Какой из меня работник. Мне вспомнился случай, который произошел во время практики в Константиновской сельской библиотеке.
По деревянному крыльцу застучали каблучки. В библиотеку вошла молоденькая девушка.
— Здравствуйте, я пришла поменять книги.
— Пожалуйста,— ответил я.
— А где же библиотекарь?
— Ушла обедать... Я практикант и могу вас обслужить...
— Ой, я вас не понимаю,— проговорила девушка, и не успел я слова сказать, а ее и след простыл. А я стоял посреди комнаты и с грустью думал: «Вот и доказывай, что можешь работать».
В тот день я побывал еще в двух библиотеках, и везде повторилась та же картина. А в одну библиотеку вахтер не пустил, решив, что я пришел в нетрезвом виде.
На другой день в очередной библиотеке произошел такой разговор с заведующим:
— А родители у вас есть? Работают?
— Да!— растерянно ответил я.
— Они вас не обижают?— продолжала расспрашивать женщина.
— Нет...
— Ну вот и хорошо. Зачем же вам ходить, попусту трепать нервы?
— Я вас не понимаю,— опешил я.
— Все очень просто,— ласково продолжала она,— родители вас прокормят. А когда их не станет, Советское государство не оставит... Пойдете в райсобес, и вас направят в дом инвалидов.
— Словом, покориться судьбе? А Маресьев? А Островский?— Я смотрел ей прямо в глаза.
— Вы хотите сказать, что они победили недуг?— подсказала мне женщина.— Так это герои. Было бы нескромно с вашей стороны причислять себя к ним.
— Где же выход?! Ах да... смириться... Нет, не смирюсь!
На улице силы оставили меня, и я, чтобы не упасть, прислонился к стене. Мне сказали сейча* горькую правду. Разве лучше слушать ложь? Но мой указатель и работа в маленькой библиотеке разве не говорят, что я могу что-то делать? Должно быть, этого мало... А что же нужно еще? Руки... Хотя бы одну иметь здоровую руку.
Я пошатнулся и едва не упал. Кто-то поддержал меня.
— Спасибо,— поблагодарил я, обернулся и застыл от удивления: передо мной стояла Лидия Ивановна, машинистка нашего института.
— Валерий, как вы сюда попали?— удивилась она.
Я рассказал ей о своей неудаче.
— Постойте, сегодня я списала объявление: «Обучаю на пишущей машинке. Для инвалидов имею специальные протезы». Вот телефон! Позвоните. Я подожду у автомата. Очень хочется знать, чем кончится ваш разговор!
Дрожащей рукой я набрал номер. Протяжные гудки — к телефону никто не подошел.
— Может, это и хорошо, что никто не ответил,— вздохнул я.— Знаете, Лидия Ивановна, как мне надоело слышать «нет».
Я простился с ней и поехал в Ленинскую библиотеку.
— Что с тобой, Валерий?— встретил меня Федор Андреевич и усадил возле своего стола.— Тебе плохо? Подожди здесь, я позвоню в здравпункт!— И он скрылся в служебной комнате.
Скоро Федор Андреевич вернулся и сообщил:
— Как раз застал Филиппа Васильевича. Сейчас он придет. Давно я хотел тебя ему показать.
— А кто это?— насторожился я.
— Чернышов, заведующий нашим здравпунктом. Прекрасный врач и человек необыкновенный. Знаешь, он сам был инвалидом, а теперь никто даже не догадывается об этом.
— Как же так?— с сомнением спросил я, едва терпя головную боль и сильную слабость.
Пока врач шел к нам из другого корпуса библиотеки, вот что успел мне рассказать о нем Федор Андреевич.
До войны Чернышов учился в артиллерийском училище, увлекался конным спортом. Однажды на соревнованиях разбился. Травмы оказались столь серьезны, что его освободили от военной службы. Пока его лечили, он сам решил стать врачом. Поступил в медицинский институт, а когда его окончил, уже шла война. Он добился направления на фронт. Под Сталинградом был тяжело контужен. Но и после этого, хотя и не скоро, снова сумел вернуться в строй.
— Да вот и он сам,— прервал Федор Андреевич свой рассказ. В читальный зал входил человек в белом халате.
— Здравствуйте, Валерий, почему так бледны? Давайте-ка измерим давление. Не удивляйтесь, я немного знаю о вас... Да, батенька мой, низковато,— продолжал он,— с таким лежать надо! Сейчас сделаю укол!
Пока он приготовлял шприц, я наблюдал за ним, стараясь найти следы инвалидности, и не нашел. Об этом я сказал Федору Андреевичу, когда мы остались одни.
— Преинтересный человек! У них весь род такой!— улыбнулся Федор Андреевич.
И я узнал еще много любопытного. Оказывается, прадед Чернышова еще ребенком был украден абреками и продан в рабство осетинекому князю. Двадцати лет бежал от него, прихватив с собой две лошади и младшую княжну, с ее согласия, конечно. Его предки участвовали в Булавинском восстании, а затем скрылись на Дону. Отец Филиппа Васильевича в первую мировую войну был арестован за большевистскую пропаганду и отправлен на передовую. После Октябрьской революции командовал отрядом по борьбе с басмачами, принимал участие в установлении Советской власти в Средней Азии.
Словом, было от кого доктору Чернышеву унаследовать свой характер. И здесь, в Ленинской библиотеке, он сумел за два года убогий кабинетик первой помощи превратить в первоклассный здравпункт, настоящий «цех здоровья» для трех с половиной тысяч работников главной библиотеки страны. А сам, чтобы лучше понимать своих пациентов, окончил Высшие библиотечные курсы.
— Видишь, Валерий, на что способны люди с характером?— закончил рассказ Федор Андреевич.
Помощь врача и необыкновенная история его жизни вывели меня из уныния.
— Чуть не забыл,— воскликнул я,— сегодня мне дали телефон человека, который учит инвалидов писать на машинке. Можно позвонить отсюда?
— Конечно,— разрешил Федор Андреевич.
С волнением набрал я номер.
— Слушаю,— послышался женский голос.
— Я... У меня парализованы руки... Сможете научить меня работать на машинке?
Некоторое время в трубке молчание, затем спокойный голос:
— Простите, я вас не поняла. Повторите, пожалуйста.
Я повторил.
— Чем вы больны?
— Болезнь Литля. Родовая травма.
— Что же, попробуем... Приезжайте,— пригласила она.
Дочь и мать Максимовы занимали однокомнатную квартиру в Подсосенском переулке. Позже я узнал, что Нина Анатольевна, миловидная молодая женщина, потеряла зрение во время войны. Ее мать, Фаина Геннадиевна, тоже была с пораженным зрением, правда, немного она все-таки видела. Вот к этим женщинам я и пришел.
Фаина Геннадиевна попросила рассказать о себе. Выслушав меня, сказала:
— Постараемся вам помочь. Попробуйте сесть за машинку, смелее. Не бейте сильно по клавишам. Удар должен быть плавным. «Слепым» методом вряд ли мы сможем научить?— обратилась она к дочери.
— Будем учить «зрячим»,— откликнулась та.
— Спасибо вам. Теперь остается договориться о плате,— начал я.
— Мы инвалидов учим бесплатно,— просто сказала Нина Анатольевна, будто речь шла о пустяке.
— Почему бесплатно?.. Я...
— Вы слышали, что Нина сказала?— вмешалась в разговор Фаина Геннадиевна.— И прошу к этому не возвращаться. Завтра к двум часам без опоздания приходите на занятия.
Она еще что-то хотела сказать, но звонок прервал ее.
— Кто-то еще идет.— Фаина Геннадиевна пошла открывать, и через несколько минут ввела в комнату молодую женщину. По ее неуверенной походке нетрудно было догадаться — она слепая.
— Вы меня, конечно, забыли, Фаина Геннадиевна,— проговорила гостья,— а я бы ваш голос за три версты узнала. Вы же поставили меня на ноги.
— Постойте, постойте!.. Это было, кажется, в 1947 году на Казанском вокзале. Среди пассажиров, держа за руку семилетнего мальчика, толкалась девушка-подросток и просила милостыню.
— И вы пристыдили меня. Привезли к себе. Накормили чем могли и стали обучать на пишущей машинке.
— Таня Касаткина!— всплеснула руками Фаина Геннадиевна.— Помню такую. Сколько мне хлопот доставила. Представляете, Валерий?— обратилась она ко мне.— Через неделю моя Татьянка от меня удрала. Трудно ей показалось учиться. Три дня искала беглянку.
— И нашли в... милиции,— подхватила гостья.— А потом мы вместе стали ходить по вокзалам и рынкам и помогали другим слепым устраиваться на работу.
— Было такое,— вздохнула Фаина Геннадиевна.— Человек десять мы тогда пристроили... Где ты сейчас, Таня?
— В Ростове. Работаю в машбюро. Мне диктуют, а я пишу. В отпуск в Москву приехала. Вот и к вам зашла.
Женщины стали вспоминать общих знакомых, а я почувствовал себя лишним, простился и покинул гостеприимный дом.
Шагая по московским улицам, я думал об этих скромных людях, об их ежедневном подвиге не ради денег и слезы. Должно быть, эго и есть советский характер.
На очередном занятии машинописи я застал у Максимовых еще одного ученика. Темные очки прикрывали его плотно сомкнутые веки. Вот уже пятнадцать лет он ничего не видит. Мир представляется ему таким, каким он видел его в последний раз. Потеряв зрение, человек этот сначала опустился, ходил по вагонам с протянутой рукой, а деньги пропивал, пока не встретились на его пути мать и дочь Максимовы. Жизнь, по его словам, повернулась на 180 градусов. Теперь он сидел за машинкой и под диктовку Фаины Геннадиевны печатал. Его тонкие пальцы работали так уверенно, будто он видел клавиши на машинке. Трудно было поверить, что за машинкой человек, у которого потеряно зрение на 100 процентов.
— Анатолий Сергеевич, на сегодня хватит,— проговорила Фаина Геннадиевне и стала проверять написанное.
— Всего три опечатки!— услышал я голос Максимовой. И мне показалось, что более счастливого лица, чем у этого ученика, победившего свой недуг, я никогда не видел.
Наступил и мой последний урок машинописи. Все старания Нины Анатольевны научить меня работать обеими руками окончились неудачей. Сказывалось нарушение координации движений. Но я научился сносно щелкать одним пальцем.
— Ну, Валерий, мы сделали все, что было в наших силах,— сказала на прощание Фаина Геннадиевна, просматривая последние упражнения.— Пусть вас не огорчает, что работаете вы медленно. Для ваших рук и это хорошо.
— Спасибо вам! Мне бы очень хотелось отблагодарить вас...
— Делай, Валерий, людям добро!— перебила меня Нина Анатольевна.— Этим и выразишь нам свою благодарность.
На следующий день я с утра отправился в Министерство культуры РСФСР.
— Давненько у меня не был,— такими словами встретила меня Хренкова.— Я уж думала, устроился и больше знаться не хочешь!
— Ну что вы, Александра Андреевна, кому-кому, а вам бы первой сообщил. А что, новые адреса есть?
— Есть, но боюсь, ничего не получится.
— Я уже курсы машинописи окончил.
— И печатаешь?— недоверчиво спросила Хренкова.
— Медленно, правда, но печатаю,— ответил я и показал Хренковой свои упражнения.
— Молодец,— посмотрев работу, похвалила она.
— Но ведь медленно же,— вздохнул я.
— Это ничего. Главное — все понятно. В общем так, на днях о тебе буду докладывать заместителю министра Василию Михайловичу Стриганову. Без него, видимо, мы ничего не сможем сделать. Поезжай домой и жди телеграмму.
Долгожданная телеграмма пришла: «Приезжайте трем часам Стриганову».
Я быстро собрался и поспешил на станцию. Там на перроне встретил Владимира Сергеевича Морошкина. Он разговаривал с председателем Звенигородского городского Совета Борисом Васильевичем Капустиным.
— Валерий, как дела?— окликнул меня Морошкин. Я показал телеграмму.
— Кто такой Стриганов?
— Заместитель министра культуры РСФСР.
— По просьбе учителей Звенигородской школы,— вмешался в разговор Капустин,— мы нашему депутату Верховного Совета письмо написали.
— Слышишь, Валерий,— заговорил Морошкин,— родись ты до революции или в капиталистической стране — плохо бы могла сложиться твоя судьба.
«А ведь он прав»,— подумал я, слушая своего учителя.
Приехав в Москву, отправился в министерство. Стриганов, когда я вошел в его кабинет, поднялся из-за стола.
— Садитесь,— указал он на стул и сам присел рядом.
— Ну рассказывайте.
— Что же рассказывать? Нигде на работу не берут.
— Вот у меня письмо из Звенигорода. Его переслали из МК партии,— сказал Стриганов.— А это письмо профессоров и преподавателей библиотечного института. И все об одном — просят помочь вам. Но как?..
Он зашагал по кабинету. А я с благодарностью думал о людях, которые принимали горячее участие в моей судьбе.
Стриганов вернулся к своему столу и решительно нажал кнопку.
— Соедините с Богачевым,— сказал он вошедшему секретарю.
— Павел Михайлович?— сняв трубку телефона, заговорил он.— Стриганов беспокоит. Просьба к вам. Нужно помочь одному человеку.
И он коротко передал содержание полученных писем.
— Пусть зайдет? Спасибо. Передам.
Положив трубку и обращаясь ко мне, сказал:
— Завтра идите в Библиотеку имени Ленина. Все будет в порядке.
— Спасибо вам, я...
— Идите и работайте, как работают все.