После ареста Ленина Бабушкин стал во главе группы пропагандистов — руководителей рабочих кружков в районе Шлиссельбургского тракта. Со свойственной ему искренностью и прямотой Иван Васильевич писал о тех трудностях, с которыми пришлось ему встретиться на этой ответственной и важной работе:
«Как год тому назад я положительно целиком был занят восприниманием разных хороших слов и учений от интеллигентов и в школе — от учительниц, и изредка появлялся на собраниях несмелый и стеснительный, так теперь приходилось всюду проявлять самостоятельность, приходилось разрешать самому всякого рода вопросы, возникающие в кружках, на фабриках и заводах и в школе. Иногда и чувствуешь, что ты не очень компетентен, но говоришь, советуешь, разъясняешь только потому, что лучшие и умные руководители уже высланы, и раз пала обязанность быть передовым, то отговариваться было невозможно. Не думаю, чтобы с моей стороны не было промахов, но следить за собою самому очень трудно, все же мною была употреблена в дело вся энергия и предусмотрительность».
В этих строках ярко обрисован характер Бабушкина, его партийное отношение к делу, беззаветная преданность «Союзу борьбы». Иван Васильевич стремился ознакомить как можно больше рабочих с задачами, которые ставили себе члены «Союза борьбы». Но в то время далеко еще не все рабочие, а в особенности, недавно приехавшие в столицу из деревень, понимала, чего же добиваются их товарищи — члены подпольных марксистских кружков. Даже сами названия «социалист», «политический преступник» были мало понятны многим рабочим. Администрация заводов и всевозможные прислужники царизма распускали клевету о том, что якобы «социалисты идут против всех», что они «опасные злодеи». Поэтому Бабушкин написал листовку «Что такое социалист и политический преступник?».
Горячо и волнующе звучали последние слова листовки: «Не будем же, братья товарищи, поддаваться обманным речам тех, кто нас держит во тьме невежества, будем стараться выяснить себе истину, чтобы идти к освобождению от теперешнего рабского состояния.
Силы наши велики, ничто не устоит перед нами, если мы будем идти рука об руку все вместе.
Ваш товарищ рабочий».
Несколько раз Иван Васильевич переписывал листовку начисто, стараясь, чтобы любой прочитавший ее рабочий отчетливо понял, кто его враг и кто истинный друг. Бабушкин не мог посоветоваться теперь со своим руководителем по кружку, как это было во время его совместной работы с В. И. Лениным над листовкой к торнтотовцам, но он чувствовал, что написанное им обращение найдет доступ к рабочему сердцу. Эту листовку Иван Васильевич показал, прежде всего, своей учительнице по воскресной школе — Н. К. Крупской и оставшимся на свободе членам «Союза борьбы».
И. В. Бабушкин в конце декабря 1895 — начале января 1896 года распространял листовки на различных предприятиях Шлиссельбургского тракта, проводил занятия в кружках и был связным между рабочими-кружковцами и остававшимися на свободе соратниками В. И. Ленина — Крупской, Ленгником, Радчежш и другими.
Иван Васильевич, уже достаточно опытный в подпольной борьбе, по целому ряду признаков видел, что за ним установлено наблюдение: к хозяину его квартиры то и дело заходили под всякими предлогами незнакомые лица, подозрительно разглядывавшие всех квартирантов, старавшиеся невзначай или «по ошибке» заглянуть к Бабушкину. Жил Иван Васильевич в это время на Шлисеельбурпгском тракте, на проспекте села Фарфорового, в доме.№ 89. Хорошо — проинструктированный В. И. Лениным о приемах конспирации, Иван Васильевич принял все меры предосторожности, чтобы какой-либо ничтожной заметкой в записной книжке или случайно оставшейся запиской не дать жандармам хотя бы малейший след к розыскам других членов «Союза борьбы».
«Я очень удивился, что меня оставили на свободе, — писал в своих «Воспоминаниях» Иван Васильевич, — видимо, меня не арестовали с корыстной целью, желая выследить мои и со мной сношения, но это полиции не удалось».
3 января 1896 года Бабушкин в последний раз посетил своих друзей на Семянниковском и Обуховском заводах, передав связным пачку новых прокламаций. При этом он предупредил товарищей, чтобы они были готовы к новым обыскам и арестам, так как полиция принимала все меры для отыскания подпольной типографии. Поздно вечером Бабушкин съездил в село Александровское и посетил конспиративную квартиру, передав ожидавшим его друзьям подпольную литературу. Вернулся к себе домой Иван Васильевич уже за полночь.
Через день, 5 января, он лег спать ранее обыкновенного. Но не успела спуститься на шумный город ночная тишина, как в двери квартиры, где занимал маленькую комнатку Бабушкин, громко и настойчиво постучали. Через минуту в комнату вошли участковый пристав, околоточный надзиратель и городовые. В дверь заглянул испуганный хозяин квартиры.
— Мне поручено произвести у вас небольшой осмотр вещей, — почти любезно произнес пристав, соблюдавший столичный тон и всемерно старавшийся копировать гвардейских офицеров.
Обыск продолжался долго, но не дал никаких результатов, как ни старались околоточный и городовые. И вое же пристав, уже перед рассветом, негромко, как бы даже сочувствующим тоном: сказал:
— Хотя обыск и не дал никаких веских улик, но я все же должен… по совокупности, так сказать, имеющихся у нас сведений попросить вас одеться и следовать за мной. Иван Васильевич пожал плечами, видя полную бесполезность протеста, молча поднялся и стал одеваться.
Пристав в виде утешения начал распространяться па тему о том, что, возможно, арест этот «плод недоразумения, которое легко можно рассеять правдивыми показаниями», и что Бабушкина по недостатку улик скоро отпустят. Но Иван Васильевич, круто повернувшись на каблуках, так спокойно и вместе с тем презрительно посмотрел на красноречивого пристава, что тот, не закончив фразы, махнул рукой околоточному надзирателю.
Городовой распахнул настежь двери, и Бабушкин в сопровождении полицейских вышел на крыльцо.
— Что же это не в карете, без почета? — иронически спросил Иван Васильевич, увидев обыкновенные извозчичьи сани.
— Не хватает тюремных карет, — развел руками околоточный, — арестантов немало в эти дни.
Иван Васильевич знал, что арестованных отправляют или в Петропавловскую крепость, где правительство в течение десятков лет держало в ужасных условиях политических заключенных, или в тюрьму под названием «Кресты», или в дом предварительного заключения.
Извозчик тронул с места крупной рысью. Пристав велел ехать малолюдными улицами, избегая центра города, хотя в этот ранний час лишь изредка мелькали силуэты прохожих. Наконец извозчик добрался до высокого серого здания, куда обычно привозили политических.
— В одиночную! — распорядился дежурный надзиратель, принимая от пристава арестованного Бабушкина.
Длинный трехэтажный дом предварительного заключения угрюмо выделялся своими серыми корпусами на оживленной Шпалерной улице. В этой тюрьме политических заключенных держали в одиночных камерах.
Ивана Васильевича поместили в одну из одиночек первого этажа. На втором этаже, в камере № 193, был заключен его учитель В. И. Ленин. В этой же тюрьме находились Кржижановский, Старков, Ванеев, Запорожец. Бабушкин с невольным чувством тревоги и одиночества приглядывался к непривычной тюремной обстановке.
Оторванный от друзей, от любимого дела — работы в подпольных кружках, Иван Васильевич хмуро и сосредоточенно осматривал свою одиночку. Тяжелая, массивная дверь открывалась со скрежетом, неприятно действующим на нервы. Она была устроена таким образом, что, простояв несколько мгновений открытой, с силой захлопывалась. От этого неожиданного стука заключенный поневоле вздрагивал, — закрытая дверь липший, раз напоминала ему, что он отрезан от всего мира, поставлен лицом к лицу с вымуштрованными надзирателями тюрьмы и жандармами.
Неподалеку от двери находилась железная кровать, привинченная к стене. На день кровать поднималась и закреплялась у стены, чтобы заключенный не мог лежать до положенных тюремными правилами «часов сна». На ночь, на кровать клали тонкий тюфяк, из которого выглядывала не то вата, не то какие-то хлопья. Подушка тоже не отличалась мягкостью — при первом же прикосновении к ней Бабушкин уколол палец о крупные куриные перья, которыми она была набита.
Стены камеры окрашены в серо-зеленый цвет. На кровати — такого же цвета суконное одеяло.
Белье насквозь пропитано дезинфицирующими средствами. В камере — едкий запах поташа и жавелевой кислоты.
Камера не проветривалась в достаточной мере, и спертый воздух вызывал постоянные головные боли. Мало того, в противоположном от кровати углу, почти под окном, находилась раковина клозета — нововведение, заменившее в столичной тюрьме исконную парашу. У стены, почти напротив кровати, вместо столика — железная, наглухо, закрепленная доска. Сиденье тоже железное, узенькое и неудобное. Над столиком — небольшая полочка для посуды; на ней — жестяная миска для супа, жестяная тарелка для каши, деревянная ложка и кружка.
Камера очень мала — всего около четырех метров в длину и менее двух метров в ширину. Единственное окно, вернее окошечко, находилось почти под потолком. Свет еле струился в давно не мытые, подслеповатые стекла, заделанные к тому же железной решеткой. Если выглянуть из этого окна, то можно увидеть тюремный двор, похожий на мрачный глубокий колодец, сдавленный со всех сторон серыми стенами здания тюрьмы. Но ни выглянуть, ни даже подняться на подоконник нельзя, — заключенный мог лишь жадно глядеть на далекое небо, еле виднеющееся в глубокой амбразуре окна.
Длительное пребывание в такой тюремной одиночке неизбежно вело к тяжелым заболеваниям. Нередко заключенный впадал в неизлечимое психическое расстройство.
По воспоминаниям Н. К. Крупской, несколько соратников В. И. Ленина по петербургскому «Союзу борьбы» не вынесли суровых условий тюремного заключения и погибли. Запорожец сошел с ума, Ванеев заболел туберкулезом и вскоре, в первый же год ссылки, умер в Сибири.
Нужна была исключительная сила воли, исключительная целеустремленность, чтобы и в тяжелых условиях тюрьмы продолжать с прежней энергией борьбу за освобождение рабочего класса.
В. И. Ленин и в одиночной камере дома предварительного заключения оставался на революционном посту.
Ему удалось установить связи с оставшимися на воле членами «Союза борьбы», в частности с Н. К. Крупской. Из тюрьмы В. И. Ленин пересылал своим товарищам написанные им листовки и брошюры, давал советы относительно дальнейшей работы «Союза борьбы». В тюрьме же он написал конспиративным способом, между строк медицинской книги, проект программы партии.
Н. К. Крупская в своих «Воспоминаниях о Ленине» пишет: «Как на воле Владимир Ильич стоял в центре всей работы, так в тюрьме он был центром сношений с волей.
Кроме того, он много работал в тюрьме. Там было подготовлено «Развитие капитализма в России». Владимир Ильич заказывал в легальных письмах нужные материалы, статистические сборники. «Жаль, рано выпустил», надо бы еще немножко доработать книжку, в Сибири книги достать трудно», — в шутку говорил Владимир Ильич. Не только «Развитие капитализма» писал Владимир Ильич в тюрьме, он писал листки, нелегальные брошюры, высказывался по вопросам, обсуждавшимся в организации. Чтобы его не накрыли во время писанья молоком, Владимир Ильич делал из хлеба маленькие молочные чернильницы, которые — как только щелкнет фортка, — быстро отправлял в рот. «Сегодня съел шесть чернильниц», — в шутку добавлял Владимир Ильич к письму».
Несмотря на строгость тюремного режима, царившего в доме предварительного заключения, узники все же сумели установить с волей нелегальную переписку. Раз в неделю — по четвергам — к заключенным допускались на свидание родные.
Так как арестованные по политическим делам в 1895–1896 годах были в подавляющей своей массе молодыми людьми двадцатитрех- двадцатисемилетнего возраста, то к ним приходили почти каждый четверг «невесты» — члены подпольных рабочих кружков, учительницы воскресных школ. Этих «невест» присылал политический Красный крест. Они приносили продукты, среди которых особым вниманием заключенных пользовалось вишневое варенье: «можно с воли в «приношениях» (напр., в ягодах вишневого варенья), — вспоминает П. Н. Лепешинский, сидевший в доме предварительного заключения почти одновременно с И. В. Бабушкиным, — получать крошечные комочки бумаги с драгоценными информациями…» Заключенные, в свою очередь, ухитрялись пересылать записки, тщательно зашитые в швах рубашек, так как администрация тюрьмы разрешала отдавать на волю стирать белье.
Иногда заключенным удавалось перестукиваться с соседями по камерам. Но воспользоваться этим Бабушкину не пришлось: с одной стороны была пустая камера, а с другой — глухая стена.
Полное одиночество не сломило Ивана Васильевича: он держался в тюрьме так же твердо, как и в условиях подпольной напряженной работы. Он видел, что тюрьма — неизбежный этап нелегкой жизни профессионального революционера.
Твердость характера, революционная настойчивость и выдержка сказались и в распорядке жизни узника. Бабушкин ввел жесткий регламент дня и выдерживал его с завидной последовательностью. День проходил примерно так.
Едва забрезжит рассвет, Бабушкин поднимался, аккуратно убирал постель и, не торопясь, тщательно умывался. Затем «разминал косточки»: десятки, раз шагал по диагонали одиночки, размахивая руками и приседая.
Непоколебимая воля, горячая уверенность в победе рабочего класса поддерживали в узнике силы и энергию. Он не давал «шалить» нервам, наблюдал за каждым своим поступком.
Бабушкин особо следил за чистотой камеры: сам подметал пол и аккуратно, для «обязательной гимнастики», натирал его (надзиратели предлагали самим заключенным натирать воском асфальтовый пол камеры).
После утреннего чая с затхлым черным хлебом Иван Васильевич доставал с полочки книги, клал на узенький столик разлинованную тетрадку и усердно занимался вплоть до обеда. Проглотив несколько ложек безвкусного супа-баланды и каши-размазни, Бабушкин снова читал, конспектировал и перечитывал книги и журналы тюремной библиотеки, стараясь отыскать в них статьи по истории Англии, Франции, статистико-экономические описания немецкой и бельгийской промышленности и т. п. И как бывал рад Иван Васильевич, когда ему попадалась статья, в которой освещалось положение английских горняков или французских ткачей.
Читал Бабушкин целыми днями. В тюрьме чтение являлось могучим оружием узника в борьбе с одиночеством. Заключенные-«политики» Петропавловской крепости, пересыльных тюрем, дома предварительного заключения находили в книгах своих верных друзей. В тюремной библиотеке преобладали старые журналы. Но немало было и переводных сочинений по различным разделам естествознания, географии, этнографии. Попадались даже книги по истории народного хозяйства и политической экономии, главным образом переводные.
Заключенным разрешалось получать книги и с воли, после тщательного просмотра их жандармским управлением. В тюремной библиотеке находились также личные книги заключенных, уже отбывших свой срок. Особенно интересные книги оказались именно в числе личных. Поэтому Бабушкин прилежно занялся самообразованием. То, что не удалось ему сделать в детстве и в ранней юности, он стремился наверстать сейчас. В камере почти всегда царил полумрак, желтовато-тусклый свет лампочки быстро утомлял глаза: сказывалась тяжелая болезнь, перенесенная Иваном Васильевичем в «проворной жизни».
Аккуратность и точность во всякой работе — характерные черты Бабушкина — проявлялись и в манере чтения: Иван Васильевич читал книгу вдумчиво, не торопясь, конспектируя те места, которые оказывались с первого раза особенно трудными для понимания. Еще в подпольном кружке Фунтиков с удивлением и в то же время с невольным одобрением отмечал эту систему занятий Бабушкина: