Ваня любил стоять у высоких парапетов гранитной набережной. Вдали неясными очертаниями рисовался дымный громадный Петербург, а вокруг расстилался Финский залив, чаще всего покрытый мелкой свинцовой рябью, и лишь иногда, в чудесные июльские дни, отливавший бирюзою.
Подолгу Ваня простаивал у памятников — немых свидетелей мужества простых русских мореходов, открывших немало новых земель в северном и южном полушариях, выказавших лучшие человеческие качества: отвагу, самопожертвование для спасения товарища, выносливость и смелость. Он с любопытством осматривал открытый в 1886 году у главного фасада штурманского училища памятник знаменитому мореплавателю П. К. Пахтусову. По окончании образования в Кронштадтском штурманском училище этот выдающийся моряк долгие годы плодотворно работал в труднейших арктических условиях, произвел описание берегов Печоры, составил планы берегов Новой Земли и острова, названного его именем.
Ваня несколько раз перечитывал на пьедестале скромную, горящую на солнце бронзовую надпись:
П. К. Пастухову.
Исследователю новой земли 1832 — 35 г.г.
Внимание Вани привлекал и поставленный в Летнем саду памятник морякам клипера «Опричник», погибшим в 1873 году во время жестокого шторма в Индийском океане: гранитная скала, переломленный якорь, канат, а сверху — флагшток с приспущенным флагом. Но особенно внимательно Ваня рассматривал скромный памятник у летнего помещения Морского собрания мичману А. А. Домашенко, утонувшему в 1827 году при спасении матроса клипера «Азов». Корабль был застигнут у берегов Сицилии сильным штормом, и с реи в бушующее море упал матрос. Домашенко бросился с кормы ему на помощь, но волны разъединили матроса и пытавшегося его спасти мичмана. Оба утонули… Моряки-балтийцы поставили памятник, увековечив геройский поступок молодого, только что начинавшего жизнь мичмана.
Часто Ваня проходил мимо арсенала, расположенного у Петровского парка. Стоящие у входа в арсенал старинные, еще петровских времен, пушки тускло поблескивал освещенные лучами заходящего солнца. Здесь же под небольшими портиками сверкали золотом и блестящей бахромой шведские и турецкие знамена, взятые русскими моряками в славных боях под Выборгом, Наварином, Чесмой. Низко склонялись они над целой группой трофейных пушек с золочеными инициалами короля Густава III. А в самом парке Ваня невольно останавливался перед высоким памятником Петру I. Выпрямившись, с мечом в руке, лицом к морю, словно на страже города-крепости, стоял основатель столицы. Издали виднелась надпись на постаменте:
ОБОРОНУ ФЛОТА И СЕГО МЕСТА ДЕРЖАТЬ ДО ПОСЛЕДНЕЙ СИЛЫ И ЖИВОТА, ЯКО НАИГЛАВНЕЙШЕЕ ДЕЛО.
Из указа Петра I 1720 г. Мая 10 дня.
Иногда на скамейке вблизи этого памятника Ваня заставал старого, сгорбленного годами и непогодой в кругосветных плаваниях матроса-балтийца. Старик прослужил почти полвека на парусных судах, был участником не одного морского боя. Не торопясь, словно вновь переживая прошедшую жизнь, рассказывал он молодым матросам и ученикам мастерских о дальних странах, о Крымской войне, о защитных укреплениях Кронштадта, заставивших английского адмирала Непира отказаться от нападения на город-крепость. Ваня очень любил слушать рассказы старого балтийца. Но в городе с неласковым морским климатом короток осенний или зимний день, — быстро темнело, нередко не то моросил дождь, не то шел снег, и приходилось со вздохом сожаления вновь на целую неделю уходить в мастерские.
В иной год, обычно осенью, сурово-монотонная жизнь города оживлялась большими маневрами флота или посещением Кронштадта какой-либо иностранной эскадрой. Весь город приходил в движение, повсюду слышались разговоры о числе кораблей, количестве пушек на них, скорости хода.
Еще издали раздавались громовые перекаты орудийных салютов; иностранные корабли показывались на горизонте, и русские суда, расцвеченные флагами, шли им навстречу. К приветственным залпам кораблей присоединялись оглушительные удары крепостной артиллерии, и тогда казалось, что два великана — один в море, а другой на острове — бьют исполинскими молотами по громадной наковальне.
Вечерами кронштадтский рейд и весь небольшой город украшался иллюминацией, прихотливыми фейерверками. В ночной тьме кораблей не было видно, но тем ярче и рельефнее вырисовывались высокие мачты, трубы, корма, сплошь унизанные разноцветными фонариками и лампочками. В городе усердствовала полиция, заставляя домовладельцев, зажигать в каждом окне по пять свечей, а у ворот в баках и бочонках сооружать целые вулканы горящего дегтя и смолы. Перед этим, дня за два, полицейские рьяно очищали от безработных центральные улицы, и сотни землекопов, каменщиков, чернорабочих, не успевших еще найти себе пристанище и работу, ночевали на окраинах города под открытым небом.
Ваня все это видел и не знал, к кому обратиться за ответом на вопросы, невольно появлявшиеся у него при мысли о морских торжествах, иллюминациях и голодных, бездомных людях. В его мастерской большинство составляли такие же рабочие, всего лишь несколько месяцев приехавшие из отдаленных лесных углов северо-восточного захолустья. Эти люди отличались замкнутым характером, безропотностью, старались как можно лучше выполнять все приказания мастеров, боясь потерять с трудом найденное место. Они откладывали буквально копейки, чтобы хоть что-нибудь послать в деревню, где остались голодающие семьи.
Затем шли подмастерья, проработавшие в мастерских уже несколько лет. Они держались более независимо, интересовались текущей жизнью, делились друг с другом своими впечатлениями о городских новостях, выходе эскадры на маневры, прибытии с «визитом дружбы» иностранных кораблей. Подмастерья чаще протестовали по поводу всевозможных штрафов и донимавших всех рабочих «добровольных пожертвований». Но стоило лишь мастеру хорошенько на них прикрикнуть, как они, ругаясь шепотом, расходились по своим местам и продолжали работать.
Среди рабочих мастерской находились и уже довольно пожилые люди — бывшие матросы, списанные с кораблей Балтийского флота за различного рода проступки, главным образом за неподчинение жесткому морскому уставу или попавшие на заметку начальства как неблагонадежные. Они немало повидали на своем веку, держались более независимо, чем подмастерья, и зачастую вели между собой задушевные беседы, к которым чутко прислушивался и юный ученик торпедной мастерской.
Эти разговоры обычно происходили в общей уборной, где можно было хоть на некоторое время скрыться от глаз мастеров. Рабочие делились новостями, рассказывали свои впечатления о проведенном воскресном отдыхе, подсчитывали по старому, замусоленному календарю, много ли в текущем месяце царских дней и прочих вынужденных праздников, примерно прикидывая заработок; говорили о новых заказах военного ведомства, которые, по слухам, должна была выполнить мастерская в ближайшее время. И не только новости текущего дня служили темой для бесед: рабочие в своем «клубе» затрагивали и более интересные вопросы.
«Говорили обо всем и даже о «государственных преступниках». Трудно передать, насколько интересны были эти разговоры, и как трудно было в то же время понять смысл этих разговоров, несмотря на то, что люди говорили очень интимно, не опасаясь ни шпионов, ни провокаторов, ни вообще доносов. Тут не было преступности против существующего строя, а были только одни смутные воспоминания, по слухам собранные сведения, часто извращенно понятые, и передавались они как нечто сверхнеобыкновенное, строго тайное, преступное, очень опасное и потому тем более интересное, сильно приковывающее внимание», — пишет в «Воспоминаниях» И. В. Бабушкин.
Рабочие вспоминали о своем товарище-слесаре из той же мастерской, где теперь проходил обучение Бабушкин. Этот слесарь любил читать и почти каждое воскресенье уходил за город. Там, на валу, уединившись от назойливых хозяйских соглядатаев, он читал какие-то особые, вероятно нелегальные, газеты, а потом подолгу задушевно беседовал со своими друзьями. Рассказы о политических выступлениях на заводах и в особенности во флоте привлекали общее внимание и вызывали интерес рабочих мастерской.
В «клубе» чаще всего вел беседу пожилой рабочий— списанный с корабля матрос. Не спеша, покуривал он короткую глиняную трубочку, придавливая махорку-самосадку изжелта-черным, прокопченным ногтем. Его глуховатый, низкий басок рисовал перед слушателями подробности «охоты на царя» и жестоких ответных репрессий вконец напуганного правительства.
«Рассказчик, бывало, увлекался и говорил убедительно о каком-нибудь заговоре, подкопе, покушении, — писал И. В. Бабушкин, — причем упоминал фамилию кого-либо из казненных через повешение за городом. Не могу я теперь припомнить фамилии или лиц, про которых рассказывали, но впечатление всегда оставалось сильное. Вместе с этим оставалось непонятным: за что были казнены те люди и чего они добивались? При рассказах более понимающих и толковых людей можно было понять, что они (казненные) что-то читали, и читали тайно, читали преступное и что не были дурными людьми, а заступались за рабочих…»
С затаенным дыханием, слушая эти рассказы, Ваня ярко вспоминал «соленую каторгу», «проворную жизнь», беспросветное существование своих сверстников. Много мыслей теснилось в его мозгу.
«Что же это за люди, которые пошли на смерть, стараясь добиться лучшей доли для всего народа?» — напряженно думал Бабушкин.
Рабочие слушали рассказы-воспоминания, не прерывая говорившего, и лишь когда на минуту в «клубе» воцарялось молчание, раздавались пытливые многочисленные вопросы. И Ваня и его товарищи по мастерской увлекались этими беседами. Жадно, не пропуская ни одного слова, ни одной детали, слушали они рассказчика.
В соседнем помещении шумели сотни токарных станков, шуршали широкие приводные ремни, но рассказчик говорил вполголоса, то и дело оглядываясь по сторонам, чтобы оборвать свою речь на полуслове при появлении в дверях мастера или одного из его «ушей» — доносчиков. И от напряженного внимания у слушателей еще более захватывало дыхание, еще более обострялся слух.
Ване хотелось подробно побеседовать об услышанном. Обратиться к кому-нибудь он не решался. А прочитать… но в те годы Ваня почти совсем ничего не читал. На помощь ему еще не пришли книги — эти могучие союзники, помогавшие многим молодым ищущим людям того времени выйти на широкую дорогу революционной борьбы за дело рабочего класса. Юноше приходилось читать книжки лубочных изданий, вроде «Битвы русских с кабардинцами», или старательно распространяемое начальством мастерских «душеспасительное» описание Афона. Не книги, а сама окружавшая его суровая действительность заставляла молодого слесаря глубоко задумываться и искать путь к лучшей жизни.
«Неужели так действительно «от века положено», — думал Ваня: — чтобы одни весь свой век работали, а другие только бы заставляли их работать еще больше? Ведь должна же быть на свете такая сила, которая положила бы конец горькой жизни!..»
На все эти вопросы он не находил пока ответа. Но беседы с рабочими, тесное общение с ними заставляли Ваню пытливо запоминать виденное, накапливать новые впечатления…
У Бабушкина постепенно стали пробуждаться иные запросы, начинало складываться новое отношение к жизни. Влияние рабочей среды формировало в молодом слесаре четкое классовое отношение к своим товарищам-рабочим, с одной стороны, и всевозможным представителям заводской администрации — с другой.
Ваня вспоминал свою деревенскую жизнь, условия работы подростков в кустарных мастерских столицы, и все сильнее ему хотелось поговорить с кем-нибудь «по душам», чтобы найти хоть какой-нибудь удовлетворительный ответ на вопросы, о которых он думал все чаще и чаще…
Ване удалось найти на окраине Кронштадта за недорогую плату маленький уголок в семье старого отставного матроса. Возвратившись, домой, Ваня нередко помогал своему старику хозяину осмолить лодку, починить пошатнувшийся забор, наколоть дров. Хотя ходить на работу было значительно дальше, но Ваню это не пугало: он мог, придя на квартиру, отдохнуть лучше, чем его товарищи в общежитии с казарменным распорядком. Года через два на квартиру к хозяину Вани перешел еще один жилец, старый слесарь, проработавший на столичных заводах много лет. Этот рабочий оказался атеистом, ненавидевшим попов, купцов и всяческие, канон выражался, «наросты на теле народа». Его сильно озлобили долгие годы тяжелого подневольного труда и лишений.
Надвигалась неумолимая старость — слабели ноги, притуплялось зрение, — жизнь была целиком отдана фабрикантам и заводчикам, а впереди, вместо заслуженного отдыха, ожидали безработица и смерть где-нибудь в трущобе.
Приходя в субботу домой, слесарь, не торопясь, закуривал и, произнеся обычную поговорку: «Какая бы ни была работа, а сегодня — суббота», ставил на маленький трехногий столик бутылку водки. Пригласив своего соседа по жилью «отдохнуть от недельки», он наливал в «морской» стакан водки, выпивал его залпом и сразу же начинал рассказывать Бабушкину все, что накипело у него на сердце.
Слесарь сам не знал, каким же способом можно улучшить тяжелую жизнь рабочего, хоть немного облегчить условия поистине каторжного труда, но зато он не скупился на воспоминания.
Каких только фактов, возмущающих душу молодого, еще мало знакомого с заводскими порядками человека, не передавал старый рабочий! Он подробно рассказывал Бабушкину о сложной и возмутительной системе штрафов по малейшему поводу, а чаще всего и безо всякого повода, широко практиковавшейся на заводах и фабриках столицы. Весь, трясясь от негодования и жалости к самому себе за бесцельно прожитую жизнь, он со злобой говорил о притеснениях, которые испытывали рабочие, в особенности о страданиях молодых работниц.
— Мы-то хоть иногда огрызнемся, кулак покажем… а они, бедные, что могут сделать?.. Плачут только да в Неве свое горе топят!.. — кричал слесарь и, помолчав, как бы окинув взглядом десятки загубленных на его глазах товарищей, добавлял: — Ну, подумай, рассуди сам, Ваня: разве можно так жить? Разве бог, если бы он был, допустил это?..
Инстинктивная, неоформленная злоба, душившая слесаря, приводила к совершенно ложным, но, с его точки зрения, правильным и допустимым мерам и способам борьбы с ненавидимым им миром эксплуатации и угнетения.
Однажды он обратился к своему молодому соседу с необычной просьбой — достать какого-нибудь сильнодействующего яда. И на недоуменный вопрос, зачем ему яд, слесарь заговорил взволнованно и страстно:
— А вот что: у меня в деревне жена и ребятишки, и дом есть, и вот я думаю поехать домой и хочу захватить с собой этого яду, чтобы отравить сначала всю скотину попа и деревенского кулака, а потом что-нибудь с ними самими сделать! Я тебе скажу, что попы самые вредные люди. Ты мне поверь: никакого бога нет, и все это выдумка, чтобы дурачить нашего брата. Мастерам нужно глотку резать на каждом шагу, а деревенских попов и кулаков — всячески изводить» а то они не дадут никакого житья нашему брату.
О многом заставляли думать Ваню эти откровенные речи. Он понимал, что ядом вряд ли можно справиться с кулаками и попами в деревне, а в городе — с хозяевами — фабрикантами и их подручными-мастерами. Но такая горечь звучала в речах старого слесаря и так, страстно ненавидя, рассказывал он об обыденных случаях угнетения рабочих, что Ваня и сам невольно сочувственно относился к выводам слесаря.
Наконец Ване исполнилось восемнадцать лет, и, согласно существовавшим правилам, его перевели из учеников в мастеровые. Молодому слесарю, хорошо освоившему свое ремесло, стали поручать обработку сложных деталей и даже дали самостоятельное задание. Но платили немногим больше прежнего, ссылаясь на якобы существующий обычай «мастеровых из бывших учеников не очень баловать». Этот «обычай» был очень выгоден администрации, но заставлял слесарей искать себе места на других предприятиях Кронштадта и Петербурга, где было немало больших механических заводов и мастерских.
Ваня старался устроиться на один из петербургских заводов. В кронштадтских мастерских он теперь получал восемнадцать рублей в месяц, хотя выполнял туже самую работу, что и квалифицированные мастера, получавшие пятьдесят-шестьдесят рублей.
Его отчим, Лепек, посоветовал попытать счастья на Балтийском судостроительном заводе, где хороший слесарь зарабатывал до восьмидесяти рублей. Лепек дал Ване несколько адресов мастеров, от которых зависело принятие на завод новичка. Кроме того, надо было сдать «пробу», то-есть на глазах мастера тщательно обработать какую-нибудь довольно сложную деталь. Этой пробы Ваня не боялся: за годы ученичества в торпедной мастерской он приобрел хороший навык.
Несколько раз ездил Ваня из Кронштадта в Петербург, обращаясь то на Балтийский, то на Путиловский завод с предложением своих услуг. Наотрез ему нигде не отказывали, так как, по совету отчима, Ваня раза два угощал мастеров тех цехов, куда он просил принять его на работу. Через полгода он решился переехать в Петербург и на месте искать работу. Сборы были недолги: Ваня сходил проститься с матерью и отчимом, поблагодарил, как полагается, «за науку» своего старшого по мастерской и через день уже стоял на пристани с небольшим чемоданом, стареньким деревянным сундучком и тюком с постелью.
Екатерина Платоновна, за последние годы все чаще и чаще прихварывавшая, пришла провожать сына. Прощаясь, она замерла, крепко обняв его…
Пароход тронулся, вначале медленно, а затем, миновав канал, пошел быстрее и быстрее. И вскоре перед юношей снова показались неясные очертания города, облака дыма, силуэты фабричных труб, заводских зданий.
В 90-х годах промышленность России быстро развивалась. В самом конце XIX века число рабочих достигло 2 792 тысяч.
Подъем промышленности наблюдался повсюду: и в центральных районах страны, и на Урале, и на юге. В особенности заметен был рост крупных металлообрабатывающих предприятий в столице, а также в Донбассе и на Урале. Так, например, на юге России в 1887 году было всего лишь два крупных металлургических завода (Юза и Пастухова), а через десять-двенадцать лет возникло семнадцать новых больших чугуноплавильных заводов и еще двенадцать заводов строилось.
На Урале расширялись существующие чугунно и медеплавильные заводы, строились и вводились в действие новые домны, возникали при заводах новые крупные цехи.