по воскресеньям, с тринадцати ему даже в будни разрешалось на час после работы выходить из
дому и делать, что он хотел. Он одержал победу, ибо остался в живых, и у него была некоторая
свобода, чтобы жить дальше. Время зимовки прошло. Клещ Гренуй снова ожил. Он чуял утренний воздух. Его охватил охотничий азарт. Перед ним открылся величайший в мире заповедник
запахов: город Париж.
7
Это было как в сказке. Уже близлежащий квартал Сен-Жак-де-ля-Бушри и улицы в районе
церкви Св.Евстахия были сказкой. В переулках, ответвлявшихся от улицы Сен-Дени и
Сен-Мартен, люди жили так плотно, дома в пять, шесть этажей стояли так тесно, что закрывали
небо, и воздух был стоячим, как вода в канавах, и насквозь пропитан запахами. В нем мешались
запахи людей и животных, испарения пищи и болезни, воды и камня, золы и кожи, мыла и све-жеиспеченного хлеба и яиц, сваренных в уксусе, лапши и до блеска начищенной латуни, шалфея
и пива и слез, жира и мокрой и сухой соломы. Тысячи и тысячи запахов создавали невидимую
лавку, наполнявшую пропасти улиц, которая над крышами исчезала лишь изредка, а с мостовой
– никогда. Люди, обитавшие там, давно принюхались к этой смеси: ведь она возникла из них и
снова и снова пропитывала их, ведь это был воздух, которым они дышали и жили, он был как
заношенная теплая одежда – ее не чувствуешь на теле, ее запаха не замечаешь. Но Гренуй все
это слышал впервые. И он не только воспринимал мешанину ароматов во всей ее полноте – он
расщеплял ее аналитически на мельчайшие и отдаленнейшие части и частицы. Его тонкий нюх
распутывал узел из испарений и вони на отдельные нити основных, более неразложимых запахов. Ему доставляло невыразимое удовольствие распутывать и прясть эти нити.
Он часто останавливался, прислонившись к стене какого-нибудь дома или забившись в
темный угол, и стоял там, закрыв глаза, полуоткрыв рот и раздувая ноздри, неподвижный, как
хищная рыба в глубокой, темной, медленно текущей воде. И когда наконец дуновение воздуха
подбрасывало ему кончик тончайшей ароматной нити, он набрасывался на этот
один-единственный запах, не слыша больше ничего вокруг, хватал его, вцеплялся в него, втягивал его в себя и сохранял в себе навсегда. Это мог быть давно знакомый запах или его разновид-ность, но мог быть и совсем новый, почти или совсем не похожий на все, что ему до сих пор
приходилось слышать, а тем более видеть; например, запах глаженого шелка; запах тимьянового
чая, запах куска вышитой серебром парчи, запах пробки от бутылки с редким вином, запах че-репахового гребня. Гренуй гонялся за такими еще незнакомыми ему запахами, ловил их со
страстностью и терпением рыбака и собирал в себе.
Досыта нанюхавшись густого запаха переулков, он уходил в места, где запахи были тоньше, смешивались с ветром и разносились почти как духи: скажем, на рыночную площадь, где
вечерами крепко держались запахи дня – незримые, но в то же время столь явственные, словно в
толпе еще кишели торговцы, стояли корзины с овощами и яйцами, бочонки, полные вина и уксуса, мешки с пряностями и картофелем и мукой, ящики с гвоздями и гайками, рыбные столы,
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
16
столы, заваленные тканями, и посудой, и подметками, и сотнями других вещей, которые прода-вались днем… вся эта сутолока и суета до мельчайшей подробности присутствовала в воздухе, который она оставляла после себя. Гренуй, так сказать, носом видел весь этот базар. И носом он
видел его точнее, чем другой увидел бы глазами, поскольку Гренуй воспринимал его «вслед» и
потому более возвышенно: как эссенцию, как дух чего-то прошлого, не нарушенного обычными
атрибутами настоящего – такими, как шум, яркость, отвратительная толкотня живых людей.
Или он шел туда, где казнили его мать, на Гревскую площадь – которая подобно огромно-му языку высовывалась в реку. Здесь, вытащенные на берег или причаленные к тумбам, стояли
корабли и лодки и пахло углем, и зерном, и сеном, и мокрой пенькой канатов.
А с запада, по той единственной просеке, которую река провела через город, проникал
широкий поток ветра и приносил запахи полей, лугов под Нейи, лесов между Сен-Жерменом и
Версалем, далеких городов вроде Руана и Канна, а иногда даже и моря. Море пахло как надутый
парус, в котором запутались вода, соль и холодное солнце. Оно пахло просто, это море, но запах
был одновременно большим и своеобразным, так что Гренуй не решался расщепить его на рыб-ное, соленое, водянистое, водоросли, свежесть и так далее. Он предпочел не разбивать его, сохранил в памяти целиком и наслаждался им во всей полноте. Запах моря понравился ему
настолько, что он захотел когда-нибудь получить его чистым, без примесей и в таком количе-стве, чтобы от него можно было опьянеть. И позже, когда из рассказов он узнал, что море большое и по нему можно целыми днями плыть на кораблях, не встречая суши, он обычно представлял, что сидит на таком корабле высоко наверху, в корзине на самой передней мачте, и летит
куда-то вдаль по бесконечному запаху моря, который даже и не запах вовсе, а дыхание, выдох, конец всех запахов, и от удовольствия он словно растворяется в этом дыхании. Но этому не дано
было сбыться, ибо Греную, стоявшему на Гревской площади на берегу Сены и многократно
вдыхавшему маленький обрывок морского ветра, попавший ему на нос, не суждено было никогда в жизни увидеть море, настоящее море, великий океан, лежащий на западе, не позволено
было смешаться с его запахом.
Квартал между церковью Св.Евстахия и городской ратушей он скоро изучил на нюх так
точно, что не заблудился бы там и самой темной ночью. И тогда он расширил поле своей охоты