богатые люди. Сквозь чугунные решетки ворот пахло кожей карет и пудрой в париках пажей, а
через высокие стены из садов переливался аромат дрока и роз и только что подстриженных ку-стов бирючины. И здесь же Гренуй впервые услышал запах духов – в собственном смысле слова.
Это была простая лавандовая или розовая вода, которую в торжественных случаях подмешивали
в садовые фонтаны, но и более сложные, более драгоценные ароматы мускусной настойки, сме-шанной с маслом нарцисса и туберозы, жонкилий, жасмина или корицы, которые по вечерам, как
тяжелый шлейф, тянулись за экипажами. Он запоминал эти ароматы, как запоминал вульгарные
запахи, с любопытством, но без особого изумления. Впрочем, он заметил, что духи намеренно
старались одурманить и привлечь его обоняние, и он признал достоинства отдельных эссенций, из которых они состояли. Но в целом они казались ему все же грубыми и пошлыми, разбавлен-ными, а не скомпонованными, и он знал, что мог бы изготовить совершенно другие благовония, имей он в своем распоряжении такие же исходные материалы.
Многие из этих материалов он уже встречал прежде, на рынке – в цветочных рядах и рядах
с пряностями, другие были для него новыми, и их он фильтровал из ароматических смесей и
безымянными сохранял в памяти: амбру, цибетин, пачули, сандаловое дерево, бергамот, бензой-ную смолу, цвет хмеля, бобровую струю…
Он не был привередлив. Между тем, что повсеместно обозначалось как хороший запах или
дурной запах, он не делал различий – пока не делал. Он был алчен. Цель его охотничьих вылазок
состояла в том, чтобы просто-напросто овладеть всеми запахами, которые мог предложить ему
мир, и единственное условие заключалось в том, чтобы запахи были новыми. Запах конского
пота значил для него столько же, сколько нежный аромат распускающегося розового бутона, острая вонь клопа – не меньше, чем пар жаркого из телятины, просачивавшийся из господских
кухонь. Он поглощал, вбирал в себя все, все подряд. Но и в синтезирующей кухне его воображения, где он постоянно составлял новые комбинации запахов, еще не господствовал никакой
эстетический принцип. Это были причудливые фантазии, он создавал и тут же разрушал их, как
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
17
ребенок, играющий в кубики, – изобретательно и деструктивно, без различимого творческого
принципа.
8
Первого сентября 1753 года, в годовщину восшествия на престол короля, город Париж
устроил фейерверк на Королевском мосту. Зрелище не было таким роскошным, как фейерверк в
честь бракосочетания короля или как легендарный фейерверк по случаю рождения дофина, но
все же это был весьма впечатляющий фейерверк. На мачтах кораблей были укреплены золотые
солнечные колеса. Так называемые огненные звери изрыгали с моста в реку пылающий звездный
дождь. Повсюду с оглушительным шумом взрывались петарды и на мостовых лопались хло-пушки, изготовленные в виде лягушек, а в небо поднимались ракеты и рисовали белые лилии на
черном пологе небосвода. Многотысячная толпа, собравшаяся на мосту и на набережных с обеих
сторон реки, сопровождала этот спектакль восторженными ахами и охами и криками «Браво!» и
даже «Виват!» – хотя король вступил на трон тридцать восемь лет назад и пик народной любви
давно уже остался позади. Вот что в состоянии совершить фейерверк.
Гренуй молча стоял в тени павильона Флоры, на правом берегу, напротив Королевского
моста. Он не участвовал в ликовании, даже ни разу не взглянул на летящие вверх ракеты. Он
пришел в надежде унюхать что-нибудь новое, но скоро выяснилось, что фейерверк в смысле запахов ничего ему не обещает. Все, что искрилось, и сияло, и трещало, и свистело там в расточи-тельном многообразии, представляло собой в высшей степени однообразную смесь запахов се-ры, масла и селитры.
Он уже собрался покинуть это скучное мероприятие, чтобы, держась вдоль галереи Лувра, направиться домой, но тут ветер что-то донес до него, что-то крошечное, едва заметное, обрывок, атом нежного запаха – нет, еще того меньше: это было скорее предчувствие, чем действи-тельный запах, и одновременно уверенная догадка, что ничего подобного он никогда не слышал.
Он снова отпрянул к стене, закрыл глаза и раздул ноздри. Аромат был так нежен и тонок, что
снова и снова ускользал от восприятия, его нельзя было удержать, его перекрывал пороховой
дым петард, блокировали испарения человеческих масс, разрывали и стирали тысячи других запахов города. Но потом – вдруг – он снова появлялся, какую-то короткую секунду маленький
лоскуток благоухал роскошным намеком… и тут же исчезал. Гренуй мучительно страдал.
Впервые страдал не только его алчный характер, натолкнувшийся на оскорбление, но действительно страдало его сердце. У него появилось смутное ощущение, что этот аромат – ключ к по-рядку всех других ароматов, что нельзя ничего понять в запахах, если не понять этого единственного, и он, Гренуй, зря проживет жизнь, если ему не удастся овладеть им. Он должен
заполучить его не просто для того, чтобы утолить жажду обладания, но ради спокойствия своего
сердца.
Ему чуть не стало дурно от возбуждения. Он еще даже не установил, откуда вообще исходил этот аромат. Иногда интервалы между дуновениями длились минутами, и каждый раз на не-го нападал жуткий страх, что он потерял его навсегда. Наконец он пришел к спасительному за-ключению, что аромат доносится с другого берега реки, откуда-то с юго-востока.
Оторвавшись от стены павильона Флоры, Гренуй нырнул в человеческую гущу и стал
прокладывать себе путь через мост. Он то и дело останавливался, приподнимался на носках, чтобы принюхаться поверх голов, сперва от страшного возбуждения не слышал ничего, потом
наконец, что-то улавливал, вцеплялся в аромат даже крепче, чем прежде, убеждался, что дви-жется к цели, снова нырял в толпу зевак и пиротехников, беспрестанно подносивших свои факелы к фитилям шутих, терял свой ориентир в едком пороховом дыму, впадал в панику, снова
локтями и всем корпусом проталкивался вперед… Через несколько бесконечных минут он оказался на другом берегу, миновал особняк Майи, набережную Малакэ, то место, где подходит к
реке улица Сены…