Аромат, словно лента, спускался по улице Сены, неповторимый и отчетливый, но все такой же
очень нежный и очень тонкий. Гренуй почувствовал, как бьется его сердце, и понял, что бьется
оно не от напряжения бега, а от вдруг возникшей беспомощности перед присутствием этого запаха. Он попытался вспомнить, что-нибудь похожее, сравнимое с ним, но все сравнения не го-
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
18
дились. В этом запахе была свежесть; но не свежесть лимонов или померанцев, не свежесть
мирры, или коричного листа, или кудрявой мяты, или березового сока, или камфоры, или сосновых иголок, не свежесть майского дождя, или морозного ветра, или родниковой воды… и одновременно он источал тепло; но не так, как бергамот, кипарис или мускус, не как жасмин и
нарцисс, не как розовое дерево и не как ирис… В этом запахе сливалось и то, и другое, летучее и
тяжелое, но они не просто смешивались, а были чем-то единым и к тому же небольшим и слабым и в то же время прочным и крепким, как кусок тонкого переливчатого шелка… но нет, это
было не как шелк, а как медовой сладости молоко, в котором растворяется пирожное, – но тогда
одно с другим не вязалось при всем желании: молоко и шелк! Какой-то непостижимый аромат, неописуемый, он не помещался никуда, собственно, его вообще не должно было быть и все-таки
он был – в самой великолепной неоспоримости. Гренуй следовал за ним с колотящимся от страха сердцем, потому что смутно догадывался, что не он следует за ароматом, но что аромат захватил его в плен и теперь непреодолимо влечет к себе.
Он двинулся вверх по улице Сены. На улице не было ни души. Дома стояли пустые и ти-хие. Люди ушли вниз к реке любоваться фейерверком. Здесь ему не мешали ни лихорадочный
запах толпы, ни пороховая вонь. Улица пахла как обычно – водой, помоями, крысами и овощ-ными отбросами. Но над всем этим парила нежно и отчетливо та лента, которая привела сюда
Гренуя. Через несколько шагов слабый свет ночного неба поглотили высокие дома, и Гренуй
пошел дальше в темноте. Ему не нужно было ничего видеть. Запах надежно вел его за собой.
Через пятьдесят метров он свернул вправо на улицу Марэ, в совсем уже темный переулок, где разведя в сторону руки, можно было коснуться домов на противоположных сторонах мостовой. Странным образом запах стал не намного сильнее. Он только становился чище и благодаря
этому, благодаря этой все большей чистоте, приобретал все более мощную притягательность.
Гренуй шел словно против воли. В одном месте запах твердо повернул его направо, ему показалось, что он сейчас упрется в стену какого-то дома. Но в середине стены обнаружилась низкая
арка прохода. Словно лунатик Гренуй прошел через арку, и здесь наконец был свет: освещен
был квадрат двора всего в несколько шагов. К стене под косым углом был пристроен деревянный навес. На столе под навесом горела свеча. За столом сидела девушка и чистила мирабель.
Она брала фрукты из стоящей слева от нее корзины, отрывала черенок, ножом извлекала косточку и бросала в ведро. Ей было лет тринадцать, четырнадцать. Гренуй остановился. Он сразу
понял, что было источником аромата, который он учуял на расстоянии более полумили на другом берегу реки: не этот грязный двор, не мирабель. Источником была девушка.
Он был совершенно сбит с толку. На миг ему самом деле показалось, что еще никогда в
жизни он не вдыхал ничего столь прекрасного, как эта девушка. К тому же, стоя против света, он
видел только ее силуэт. Он, конечно, имел в виду, что никогда не нюхал ничего столь прекрасного. Но так как он все же знал человеческие запахи, много тысяч запахов мужчин, женщин, детей, в его мозгу не укладывалось, что столь изысканный аромат мог струиться от человека.
Обычно люди пахли пошло или убого. Дети пахли безвкусно, от мужчин несло мочой, острым
потом и сыром, от женщин – прогорклым салом и гнилой рыбой. Люди пахли совершенно не
интересно, отталкивающе… И вот впервые в жизни Гренуй не поверил своему носу, и ему пришлось призвать на помощь глаза, чтобы убедиться, что нюх его не обманул. Правда, это смяте-ние чувств длилось недолго. Ему в самом деле понадобился один миг, чтобы оптически подтвердить свои обонятельные впечатления и тем безогляднее им предаться. Теперь он чуял, что
она была – человек, чуял пот ее подмышек, жир ее волос, рыбный запах ее чресел и испытывал
величайшее наслаждение. Еѐ пот благоухал, как свежий морской ветер, волосы – как ореховое
масло, чресла – как букет водяных лилий, кожа – как абрикосовый цвет… и соединение всех
этих компонентов создавало аромат столь роскошный, столь гармоничный, столь волшебный, что все ароматы, когда-либо прежде слышанные Гренуем, все сооружения из запахов, которые
он, играя, когда-либо возводил внутри себя, вдруг просто разрушились, утеряв всякий смысл.
Сто тысяч ароматов не стоили этого одного. Он один был высшим принципом, все прочие
должны были строиться по его образцу. Он был – сама красота.
Гренуй понял: если он не овладеет этим ароматом, его жизнь лишится всякого смысла. Он
должен познать его до мельчайшей подробности, до самого последнего нежнейшего оттенка; простого общего воспоминания о нем недостаточно. Он хотел как бы поставить личное клеймо
на этом апофеозном аромате, впечатать его в сумятицу своей черной души, исследовать до тон-
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
19
кости и отныне впредь мыслить, жить, обонять мир в соответствии с внутренними структурами
этой волшебной формулы.
Он медленно придвигался к девушке, ближе, еще ближе. Вот он вступил под навес и остановился у нее за спиной на расстоянии шага. Она его не слышала.
Волосы у нее были рыжие, серое платье без рукавов обнажало очень белые плечи и руки, желтые от сока разрезанных слив. Гренуй стоял, склонившись над ней и вдыхая ее аромат, теперь совершенно беспримесный, поднимавшийся от ее затылка, волос, выреза платья и вливав-шийся в него как свежий ветер. Ему еще никогда не было так приятно. Но девушке стало холодно.
Она не видела Гренуя. Но ощутила безотчетный испуг, странный озноб, как будто ее вдруг
охватил забытый, давно преодоленный страх. Ей показалось, будто за спиной у нее подул холодный сквозняк, будто кто-то распахнул настежь дверь в огромный подвал. И она отложила
свой кухонный нож, прижала руки к груди и обернулась.
Она так оцепенела от ужаса при виде его, что ему вполне хватило времени, чтобы сжать