быть, пять или десять лет, и, может быть, даже когда-нибудь выйти замуж и родить настоящих
детей в качестве уважаемой супруги овдовевшего ремесленника…
Мать Гренуя желала от всей души, чтобы все поскорее кончилось. И когда схватки усили-лись, она забралась под свой разделочный стол и родила там, где рожала уже четыре раза, и от-резала новорожденное создание от пуповины рыбным ножом. Но потом из-за жары и вони, которую она воспринимала не как таковую, а только как нечто невыносимое, оглушающее, разящее – как поле лилий или как тесную комнату, в которой стоит слишком много нарциссов, –
она потеряла сознание, опрокинулась набок, вывалилась из-под стола на середину улицы и осталась лежать там с ножом в руке.
Крик, суматоха, толпа зевак окружает тело, приводят полицию. Женщина с ножом в руке
все еще лежит на улице, медленно приходя в себя.
Спрашивают, что с ней?
«Ничего».
Что она делает ножом?
«Ничего».
Откуда кровь на ее юбках?
«Рыбная».
Она встает, отбрасывает нож и уходит, чтобы вымыться.
И тут, против ожидания, младенец под разделочным столом начинает орать. Люди обора-чиваются на крик, обнаруживают под роем мух между требухой и отрезанными рыбными голо-вами новорожденное дитя и вытаскивают его на свет божий. Полиция отдает ребенка некой
кормилице, а мать берут под стражу. И так как она ничего не отрицает и без лишних слов при-знает, что собиралась бросить ублюдка подыхать с голоду, как она, впрочем, проделывала уже
четыре раза, ее отдают под суд, признают виновной в многократном детоубийстве и через несколько недель на Гревской площади ей отрубают голову.
Ребенок к этому моменту уже трижды поменял кормилицу. Ни одна не соглашалась держать его у себя дольше нескольких дней. Они говорили, что он слишком жадный, что сосет за
двоих и тем самым лишает молока других грудных детей, а их, мамок, – средств к существованию: ведь кормить одного-единственного младенца невыгодно. Офицер полиции, в чьи обязанности входило пристраивать подкидышей и сирот, некий Лафосс, скоро потерял терпение и решил было отнести ребенка в приют на улице Сент-Антуан, откуда ежедневно отправляли детей в
Руан, в государственный приемник для подкидышей. Но поскольку транспортировка осуществ-лялась пешими носильщиками и детей переносили в лыковых коробах, куда из соображений
экономии сажали сразу четырех младенцев; поскольку из-за этого чрезвычайно возрастал процент смертности; поскольку носильщики по этой причине соглашались брать только крещеных
младенцев и только с выправленным по форме путевым листом, на коем в Руане им должны
были поставить печать; и поскольку младенец Гренуй не получил ни крещения, ни имени, каковое можно было бы по всей форме занести в путевой лист; и поскольку, далее, со стороны полиции было бы неприлично высадить безымянного младенца у дверей сборного пункта, что было
бы единственным способом избавиться от прочих формальностей, поскольку, стало быть, возник
ряд трудностей бюрократического характера, связанных с эвакуацией младенца, и поскольку, кроме того, время поджимало, офицер полиции Лафосс отказался от первоначального решения и
дал указание сдать мальчика под расписку в какое-нибудь церковное учреждение, чтобы там его
окрестили и определили его дальнейшую судьбу. Его сдали в монастырь Сен-Мерри на улице
Сен-Мартен.
Он получил при крещении имя Жан-Батист. И так как приор в тот день пребывал в хорошем настроении и его благотворительные фонды не были до конца исчерпаны, ребенка не отправили в Руан, но постановили воспитать за счет монастыря. С этой целью его передали кормилице по имени Жанна Бюсси, проживавшей на улице Сен-Дени, которой для начала в качестве
платы за услуги предложили три франка в неделю.
2
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
5
Несколько недель спустя кормилица Жанна Бюсси с плетеной корзиной в руках явилась к
воротам монастыря и заявила открывшему ей отцу Террье – лысому, слегка пахнущему уксусом
монаху лет пятидесяти: «Вот!» – поставила на порог корзину.
– Что это? – сказал Террье и, наклонившись над корзиной, обнюхал ее, ибо предполагал
обнаружить в ней нечто съедобное.
– Ублюдок детоубийцы с улицы О-Фер!
Патер поворошил пальцем в корзине, пока не открыл лицо спящего младенца.
– Он хорошо выглядит. Розовый и упитанный…
– Потому что он обожрал меня. Высосал до дна. Но теперь с этим покончено. Теперь можете кормить его сами козьим молоком, кашей, реповым соком. Он жрет все, этот ублюдок.
Патер Террье был человеком покладистым. По долгу службы он распоряжался монастыр-ским благотворительным фондом, раздавал деньги бедным и неимущим. И он ожидал, что за это
ему скажут спасибо и не будут обременять другими делами. Технические подробности были ему
неприятны, ибо подробности всегда означали трудности, а трудности всегда нарушали его ду-шевный покой, а этого он совершенно не выносил. Он сердился на себя за то, что вообще открыл
ворота. Он желал, чтобы эта особа забрала свою корзину и отправилась восвояси и оставила его
в покое со своими младенцами и проблемами. Он медленно выпрямился и втянул в себя сильный
запах молока и свалявшейся овечьей шерсти, источаемый кормилицей. Запах был приятный.
– Я не понимаю, чего ты хочешь. Я действительно не понимаю, чего ты добиваешься. Я
могу лишь представить себе, что этому младенцу отнюдь не повредит, если ты еще некоторое