чего снова провести платком под носом, подцепить следующий фрагмент запаха и так далее…
13
Он работал без перерыва два часа. И его движения становились все лихорадочней, скрип
его пера по бумаге все энергичней, дозы духов, которые он вытряхивал из флакона на свой платок и подносил к носу все больше.
Теперь он почти не узнавал запахов, он давно был одурманен эфирными субстанциями, которые вдыхал, но уже не мог различать, – а ведь в начале своих проб он полагал, что безоши-бочно их проанализировал. Он знал, что внюхиваться дольше было бесполезно. Он никогда не
узнает, из чего состоят эти новомодные духи, сегодня-то уж наверняка не узнает ничего, да и
завтра ничего, если даже его нос с Божьей помощью снова придет в себя. Он так и не научился
этому вынюхиванию. Ему всегда было глубоко противно это занятие – разложение аромата.
Расчленять целое, более или менее удачно скомпонованное целое, на его простые фрагменты?
Это неинтересно. С него хватит.
Но рука его механически продолжала тысячекратно отрепетированным изящным жестом
смачивать духами кружевной платок, встряхивать его и быстро проносить мимо лица, и каждый
раз он механически втягивал в себя порцию пронизанного ароматом воздуха, чтобы, задержав
дыхание по всем правилам искусства, сделать продолжительный выдох. Наконец нос сам изба-вил его от этой муки: аллергически распухнув изнутри, он как бы закупорился восковой пробкой. Теперь он вообще ничего больше не слышал и едва мог дышать. Нос был забит как при тяжелом насморке, а в уголках глаз стояли слезинки. Слава Богу! Теперь с чистой совестью можно
было прекратить работу. Теперь он исполнил свой долг, сделал все, что было в его силах, согласно всем правилам искусства и как бывало уже не раз, потерпел поражение. Ultra poss nemo
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
28
obligatur1. Баста. Завтра утром он пошлет к Пелисье за большим флаконом «Амура и Психеи», надушит его содержимым бювар графа Верамона и выполнит заказ. А потом возьмет свой чемоданчик со старомодными помадами, притираниями, саше и кусочками мыла и отправится в обход по салонам своих древних старух герцогинь. И однажды последняя старуха герцогиня умрет, и тем самым он лишится своей последней клиентки. И сам он тогда станет древним стариком, и
ему придется продать свой дом – Пелисье или кому-то еще из этих новоявленных торгашей, может, он и выручит за него пару тысяч ливров. И возьмет он с собой пару чемоданов и свою старую жену, если она к тому времени не помрет, и отправится в Италию. И если переживет это
путешествие, то купит маленький домик в деревне под Мессиной, где жизнь дешевле, чем здесь.
И там он, Джузеппе Бальдини, некогда величайший парфюмер Парижа, умрет в отчаянной нищете, когда будет на то воля Господня. Так что все к лучшему.
Он закупорил флакон, отложил перо и последний раз отер лоб смоченным платком. Он
почувствовал прохладу испаряющегося алкоголя, и больше ничего. Потом наступил закат.
Бальдини встал. Он поднял жалюзи, и его фигура по колени погрузилась в вечерний свет и
засверкала как обгоревший факел, по которому пробегают последние искры огня. Он смотрел на
багровую полосу заката за Лувром и его мягкий отсвет на шиферных крышах города. Под ним
сверкала золотом река, корабли исчезли, и похоже, поднялся ветер, потому что водная поверхность зарябила, словно покрылась чешуей, там и тут засверкало, все ближе, ближе, казалось, огромная рука рассыпала по воде миллионы луидоров, и река на миг как бы повернула вспять: сияющий поток чистого золота скользил по направлению к Бальдини.
Глаза Бальдини были влажны и печальны. Некоторое время он стоял тихо и наблюдал эту
великолепную картину. Потом вдруг распахнул окно, широко растворил ставни и с размаху выбросил флакон с духами Пелисье. Он видел, как флакон шмякнулся об воду и на какое-то мгновение разорвал сверкающий водный ковер.
В комнату проник свежий воздух. Бальдини перевел дух и подождал, пока распухший нос
не пришел в норму. Тогда он закрыл окно. Почти в ту же минуту настала ночь, совершенно внезапно, Сверкающая золотом картина города и реки застыла в пепельно-серый силуэт. В комнате
сразу стало мрачно. Бальдини снова стоял в той же позе, устремив неподвижный взор в окно.
«Не буду я завтра посылать к Пелисье, – сказал он, вцепившись двумя руками в спинку своего
стула. – Не буду. И не пойду в обход по салонам. Завтра я отправлюсь к нотариусу и продам дом
и лавку. Вот что я сделаю».
На его лице появилось упрямое, озорное выражение, и он вдруг почувствовал себя очень
счастливым. Он снова был молодым Бальдини, отважно бросающим вызов судьбе – даже если
вызов судьбе в данном случае был всего лишь отступлением. А хотя бы и так! Ему ведь больше
ничего не осталось. Дурацкое время не оставляло ему другого выбора. Господь посылает добрые
и худые времена, но Он желает, чтобы в плохие времена мы не жаловались, не причитали, а вели
себя как настоящие мужчины. А Он послал знамение. Кроваво-красно-золотой мираж города
был предупреждением: действуй, Бальдини, пока не поздно! Еще прочен твой дом, еще полны
твои кладовые, ты еще получишь хорошую цену за твое приходящее в упадок дело. Решения еще
зависят от тебя. Правда, скромная старость в Мессине не была целью твоей жизни – но все же
она достойнее и богоугоднее помпезного разорения в Париже. Пусть они празднуют свой триумф, все эти бруэ, кальто и пелисье. Джузеппе Бальдини оставляет поле битвы. Но он делает это
по своей воле и не склоняя головы!
Теперь он был прямо горд собой. И чувствовал бесконечное облегчение. Впервые за много
лет судорога услужливости, напрягавшая его затылок и все униженнее сгибавшая его спину, оставила в покое его позвоночник, и он выпрямился без напряжения, освобожденный, и свободный, и обрадованный. Его дыхание легко проходило через нос. Он отчетливо воспринимал
запах «Амура и Психеи», заполнивший комнату, но теперь он был неуязвим для него. Бальдини