жене готовить для больного куриный бульон с вином. Он пригласил самого лучшего в квартале
врача, некоего Прокопа, которому полагалось платить вперед – двадцать франков! – только за
согласие на визит.
Доктор пришел, приподнял острыми пальцами простыню, бросил один-единственный
взгляд на тело Гренуя, действительно выглядевшего так, словно его прострелили сто пуль, и покинул комнату, даже не открыв своей сумки, которую неотступно таскал за ним помощник.
Случай совершенно ясен, заявил он Бальдини. Речь идет о сифилитической разновидности черной оспы с примесью гнойной кори in stadio ultimo3. Лечение бесполезно уже потому, что нельзя
как положено произвести кровопускание: отсос не удержится в разлагающемся теле, похожем
скорее на труп, чем на живой организм. И хотя характерный для течения этой болезни чумной
запах еще не ощущается – что само по себе удивительно и с научной точки зрения представляет
некоторый курьез, – нет ни малейшего сомнения в смертельном исходе в течение ближайших
сорока восьми часов. Это столь же несомненно, как то, что его зовут доктор Прокоп. Затем он
еще раз потребовал гонорар в двадцать франков за нанесенный визит и составленный прогноз –
из них он обещал вернуть пять франков в случае, если ему отдадут труп с классической симпто-матикой для демонстрационных целей, – и откланялся.
Бальдини был вне себя. Он вопил и стенал от отчаяния. В гневе на судьбу он кусал себе
пальцы. Опять пошли насмарку все планы очень, очень крупного успеха, а цель была так близка.
2 Оптом (франц.)
3 В крайней стадии (лат.)
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
44
В свое время ему помешал Пелисье и слишком уж изобретательные собраться по цеху. А теперь
вот этот парень с его неисчерпаемым запасом новых запахов, этот маленький говнюк, которого
нельзя оценить даже на вес золота, вздумал как раз сейчас, когда дело так удачно расширяется, подцепить сифилитическую оспу и гнойную корь in stadio ultimo! Почему не через два года?
Почему не через год? До тех пор его можно было бы вычерпать до дна, как серебряный рудник, как золотого осла. И пусть себе спокойно помирает. Так нет же! Он помирает теперь, будь он
трижды неладен, помрет через сорок восемь часов!
Какой-то короткий момент Бальдини подумывал о том, чтобы отправиться в паломничество через реку, в Нотр-Дам поставить свечу и вымолить у Святой Божьей Матери выздоровле-ние для Гренуя. Но потом он отказался от этой мысли, потому что времени было в обрез. Он
сбегал за чернилам и бумагой и прогнал жену из комнаты больного. Он сказал, что подежурит
сам. Потом уселся на стул у кровати, с листками для записей на коленях и обмакнутым в чернила
пером в руке и попытался подвигнуть Гренуя на парфюмерическую исповедь. Пусть он Бога ра-ди не молчит, не забирает в могилу сокровища, которые носит в себе! Пусть не молчит. Теперь в
последние часы, он должен передать в надежные руки завещание, дабы не лишать потомков
лучших ароматов всех времен! Он Бальдини, надежно распорядится этим завещанием, этим ка-ноном формул всех самых возвышенных ароматов, которые когда-либо существовали на свете, он добьется их процветания. Он доставит имени Гренуя бессмертную славу, он клянется всеми
святыми, что лучший из этих ароматов он положит к ногам самого короля, в агатовом флаконе и
чеканном золоте с выгравированным посвящением «От Жан-Батиста Гренуя, парфюмера в Париже». Так говорил или скорее так шептал Бальдини в ухо Греную, неутомимо заклиная, умоляя
и льстя.
Но все было напрасно. Гренуй не выдавал ничего, кроме разве что беловатой секреции и
кровавого гноя. Он молча лежал на дамастовом полотне и извергал из себя эти отвратительные
соки, но отнюдь не свои сокровища, не свои знания, он не назвал ни единой формулы какого-то
аромата. Бальдини хотелось задушить его, избить, он готов был вышибить из тщедушного тела
драгоценные тайны, если б имел хоть малейшие шансы на успех… и если б это столь вопиющим
образом не противоречило его представлению о христианской любви к ближнему.
И так он всю ночь напролет сюсюкал и сладко разливался соловьем. Преодолев ужасное
отвращение, он суетился вокруг больного, обкладывал мокрыми полотенцами его покрытый испариной лоб и воспаленные вулканы язв и поил с ложечки вином, чтобы заставить его ворочать
языком, – напрасно. К рассвету он изнемог и сдался. Сидя в кресле на другом конце комнаты, испытывая даже не гнев, а тихое отчаяние, он не отрываясь глядел на постель, где умирало маленькое тело Гренуя, которого он не мог ни спасти, ни ограбить: из него нельзя было больше
ничего выкачать и можно было лишь бессильно наблюдать его гибель. Бальдини чувствовал себя
капитаном, на глазах которого терпит крушение корабль, увлекая с собой в бездну все его богатство.
И тут вдруг губы смертельно больного открылись и он спросил ясным и твердым голосом, в котором почти не ощущалось предстоящей гибели:
– Скажите, мэтр, есть ли другие средства, кроме выжимки и перегонки, чтобы получить
аромат из какого-то тела?
Бальдини показалось, что этот голос прозвучал в его воображении или из потустороннего
мира, и он ответил механически: