Весной, ранним майским утром, он отправился в путь. Он получил от Бальдини маленький
рюкзак, вторую рубашку, пару чулок, большое кольцо колбасы, конскую попону и двадцать пять
франков. Это значительно больше, чем положено, сказал Бальдини, поскольку Гренуй приобрел
у него глубокое образование, за которое не уплатил ни гроша. Положено давать два франка на
дорогу, больше ничего. Но, он Бальдини, не в силах справиться со своей добротой и с той глубокой симпатией, которая за эти годы накопилась в его сердце к славному Жан-Батисту. Он желает ему удачи в его странствиях и еще раз настоятельно призывает не забывать своей клятвы. С
этими словами он проводил его до черного входа, где некогда его встретил, и отпустил на все
четыре стороны.
Руки он ему не подал, так далеко его симпатия не простиралась. Он ему никогда так и не
протянул руки. Он вообще всегда избегал прикасаться к нему, испытывая нечто вроде благого-вейного отвращения, словно боялся заразиться, осквернить себя. Он лишь коротко попрощался.
А Гренуй кивнул, и отвернулся, и пошел прочь. На улице не было ни души.
22
Бальдини смотрел ему вслед, пока он ковылял вниз по мосту к Острову, маленький, скрю-ченный, с рюкзаком, похожим на горб; со спины он выглядел как старик. На той стороне реки, у
здания Парламента, где переулок делает поворот, Бальдини потерял его из виду и испытал
чрезвычайное облегчение.
Этот парень никогда ему не навился, никогда, теперь он мог наконец себе в этом признаться. Все время, пока он терпел его под своей крышей, пока он его грабил, у него было нехорошо на душе. Он чувствовал себя человеком безупречной нравственности, который впервые
совершает нечто запретное, играет в какую-то игру недозволенными средствами. Конечно, риск
разоблачения был ничтожным, а шансы на успех – огромными, но столь же велика была и
нервозность, и муки совести. И в самом деле, в течение всех этих лет не проходило дня, когда бы
его не преследовала неприятная мысль, что каким-то образом ему придется расплачиваться за то, что он связался с этим человеком. «Только бы пронесло! – снова и снова боязливо молился он. –
Только бы мне удалось воспользоваться успехом этой отчаянной авантюры, не оплачивая ее
непомерными процентами с барыша! Только бы удалось! Вообще-то я поступаю дурно, но Господь посмотрит на это сквозь пальцы, конечно, Он так и сделает! В течение всей моей жизни Он
достаточно часто испытывал меня, без всякого права, так что будет только справедливо, если на
сей раз Он проявит снисходительность. Да и в чем мое преступление, если это вообще преступление? Самое большее – в том, что я несколько нарушил устав цеха, эксплуатируя чудесную
одаренность какого-то неуча и выдавая его способности за мои собственные. Самое большое – в
том, что я слегка сбился с пути традиционной ремесленной добродетели. Самое большее – в том, что сегодня я совершаю то, что вчера еще проклинал. Разве это преступление? Другие всю жизнь
обманывают. А я немного жульничал всего несколько лет. Да и то потому, что подвернулся такой небывалый случай. Может, и случая не было, может, сам Господь послал ко мне в дом этого
волшебника, чтобы вознаградить меня за унижения, которые я претерпел от Пелисье и его со-общников. Может, кара Божья ожидает вовсе не меня, а Пелисье! Это весьма и весьма возможно!
А чем же еще Господь сумел бы покарать Пелисье, как не моим возвышением? Следовательно, мое счастье есть орудие промысла Божия, и я не только имею право, я обязан его принять как
таковое, без стыда и раскаяния…»
Так зачастую размышлял Бальдини в прошедшие годы, по утрам, спускаясь по узкой лестнице в лавку, по вечерам, поднимаясь наверх с содержимым кассы и пересчитывая тяжелые золотые и серебряные монеты в своем сундуке, и по ночам, лежа рядом с храпящим скелетом супруги и не будучи в силах уснуть просто от страха за свое счастье.
Но теперь наконец мрачные мысли исчезнут. Жуткий гость ушел и не вернется никогда. А
богатство осталось, и будущее было обеспечено. Бальдини положил руку на грудь и под тканью
сюртука нащупал на сердце маленькую книжицу. В ней были записаны шестьсот формул –
больше, чем когда-либо смогли бы реализовать целые поколения парфюмеров. Если сегодня он
потеряет все, то только с помощью этой чудесной книжицы в течение одного года он снова раз-
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
47
богатеет Воистину, можно ли требовать большего!
Утреннее солнце, отражаясь в черепичных крышах домов на противоположной стороне, бросало теплый желтый свет на его лицо. Бальдини все еще смотрел на улицу, ведущую на юг, к
дворцу Парламента – как все-таки приятно, что Гренуя и след простыл! – и его переполняло
чувство благодарности. Он решил, что сегодня же совершит паломничество на другой берег, в
Нотр-Дам бросит золотую монету в церковную кружку, затеплит три свечи и на коленях возбла-годарит Господа пославшего ему столько счастья и избавившего от возмездия.
Но потом ему что-то опять глупейшим образом помешало, потому что пополудни, когда он
совсем уж собрался идти в церковь, разнесся слух, что англичане объявили войну Франции. Са-мо по себе это не слишком его обеспокоило. Но поскольку как раз на днях он хотел отправить в
Лондон партию духов, он отложил посещение храма, вместо этого он пошел в город разузнать
новости, а оттуда на свою мануфактуру в Сент-Антуанском предместье, чтобы пока что задер-жать отправку лондонской партии товара. Ночью в постели перед сном ему пришла в голову гениальная идея: ввиду предстоящих боевых действий в войне за колонии Нового Света ввести в
моду духи под названием «Гордость Квебека» с терпким героическим ароматом, успех которых
– он ничуть в этом не сомневался – возместит ему убытки от несостоявшейся английской сделки.
С такими сладкими мыслями в своей старой глупой голове, которую он с облегчением откинул