заснул, чтобы никогда больше не проснуться.
Дело в том, что ночью произошла небольшая катастрофа, каковая спустя приличествующее
случаю время дала повод королю издать приказ о постепенном сносе всех домов на всех мостах
города Парижа; без видимой причины обвалился мост Менял – с западной стороны между третьей и четвертой опорой. Два дома обрушились в реку так стремительно и внезапно, что никого
из обитателей нельзя было спасти. К счастью, погибло всего два человека, а именно Джузеппе
Бальдини и его жена Тереза. Прислуга дома не ночевала – кого отпустили, а кто отлучился са-мовольно. Шенье, который лишь под утро в легком подпитии явился домой – точнее, хотел
явиться, потому что дома-то уже не было, – пережил нервный шок. Он тридцать лет подряд ле-леял надежду, что Бальдини, не имевший ни детей, ни родственников, составит завещание в его
пользу. И вот все исчезло в один миг – все наследство целиком, дом, фирма, сырье, мастерская, сам Бальдини – и даже само завещание, в котором, вероятно, был пункт о собственности на мануфактуру!
Найти не удалось ничего – ни трупов, ни сундука с деньгами, ни книжицы с шестьюстами
формулами. Единственное, что осталось от Джузеппе Бальдини, лучшего парфюмера Европы, был смешанный запах мускуса, тмина, уксуса, лаванды и тысячи других веществ, который еще
много недель плыл по течению Сены от Парижа до Гавра.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
23
В то время, когда обрушился дом Джузеппе Бальдини, Гренуй находился на пути в Орлеан.
Он оставил за собой кольцо испарений большого города, и с каждым шагом, по мере удаления от
Парижа, воздух вокруг него становился яснее, свежее и чище. Одновременно он терял насы-щенность. В нем перестали с бешеной скоростью на каждом метре вытеснять друг друга сотни, тысячи различных запахов, но те немногие, которые были – запахи дорожной пыли, лугов, поч-вы, растений, воды, – длинными полотнищами тянулись над землей, медленно вздуваясь, медленно колыхаясь, почти нигде резко не обрываясь.
Гренуй воспринимал эту деревенскую простоту как избавление. Эти безмятежные ароматы
ласкали его обоняние. Впервые он не должен был следить за каждым своим вдохом, чтобы не
учуять нечто новое, неожиданное, враждебное или не упустить что-то приятное. Впервые он мог
дышать почти свободно и при этом не принюхиваться настороженно каждую минуту. «Почти» –
сказали мы, ибо по-настоящему свободно ничто, конечно, не проникало через нос Гренуя. Даже
если у него не было к тому ни малейшего повода, в нем всегда бодрствовала инстинктивная холодная сдержанность по отношению ко всему, что шло извне и что приходилось впускать внутрь
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
48
себя. Всю свою жизнь, даже в те немногие моменты, когда он испытывал отзвуки чего-то вроде
удовлетворения, довольства, может быть счастья, он предпочитал выдыхать: ведь он же и начал
жизнь не полным надежды вдохом, а убийственным криком. Но кроме этого неудобства – ограничения, составлявшего суть его натуры, – Гренуй по мере удаления от Парижа чувствовал себя
все лучше, дышал все легче, шел все более стремительным шагом и даже глядел почти как
обычный подмастерье, то есть как вполне нормальный человек. Больше всего его раскрепощало
удаление от людей. В Париже люди жили скученней, чем в любом другом городе мира. Шестьсот, семьсот тысяч человек жили в Париже. Они кишмя кишели на улицах и площадях, а дома
были набиты ими битком, с подвалов до чердаков. Любой закоулок был скопищем людей, любой
камень, любой клочок земли вонял человечиной.
Только теперь, постепенно удаляясь от человеческого чада, Гренуй понял, что был комком
этого месива, что оно восемнадцать лет кряду давило на него, как душный предгрозовой воздух.
До сих пор он всегда думал, что мир вообще таков и от него нужно закрываться, забираться в
себя, уползать прочь. Но то был не мир, то были люди. Теперь ему показалось, что с миром – с
миром, где не было ни души, – можно было примириться.
На третий день своего путешествия он попал в поле притяжения запахов Орлеана. Еще задолго до каких-либо видимых признаков близости большого города Гренуй ощутил уплотнение
человеческого элемента в воздухе и решил изменить свое первоначальное намерение и обойти
орлеан стороной. Ему не хотелось так быстро лишаться только что обретенной свободы дыхания, погружаясь в тяжелое зловоние человеческого окружения. Он сделал большой крюк, миновал город, около Шатонеф вышел к Луаре и переправился через нее у Сюлли. До Сюлли ему
хватило колбасы. Он купил себе еще одно кольцо и, покинув русло реки, свернул в глубь страны.
Он избегал не только городов, он избегал и деревень. Он был как пьяный от все более про-зрачного, все более далекого от людей воздуха. Только чтобы запастись новой порцией прови-анта, он приближался к какому-либо селению или одинокому хутору, покупал хлеб и снова исчезал в лесах. Через несколько недель ему стали неприятны даже встречи с редкими
путешественниками на проселочных дорогах, он больше не переносил возникавшего иногда запаха крестьян, косивших первую траву на лугах. Он боязливо избегал каждого овечьего стада, не
из-за овец, а чтобы обойти запах пастухов. Он шагал не разбирая дороги, прямо через поля, делал много мильные крюки, стоило ему лишь учуять эскадрон рейтар на расстоянии нескольких
часов верховой езды. Не потому, что он, как другие подмастерья и бродяги боялся проверки бумаг и отправки при первой же оказии на военную службу, – он даже не знал, что шла война, – а
только и единственно потому, что ему был отвратителен человеческий запах всадников. И так
сам собой и без особого решения его план – как можно скорее достичь Граса – постепенно по-блек; этот план, так сказать, растворился в свободе, как все прочие планы и намерения. Гренуй
не стремился больше никуда, а единственно прочь, прочь от людей.
В конце концов он стал перемещаться только по ночам. Днем он заползал в подлесок, спал