они смешивались с его собственным запахом, то их нельзя было совершенно отличить от тех, которые Гренуй изготовил исключительно для себя.
Наполнив флакон вторыми духами, он разделся донага и опрыскал свое платье теми, пер-выми. Потом надушился под мышками, между пальцами на ногах, в паху и за ушами; надушил
шею и волосы, оделся и покинул мастерскую.
32
Выйдя на улицу, он вдруг испугался, так как знал, что впервые в своей жизни распространяет человеческий запах. Сам же он считал, что воняет, отвратительно воняет. И он не мог себе
представить, что другие люди вовсе не воспринимают его запах как зловоние, и не решился зай-ти в пивную, где его ждали Рунель и мажордом маркиза. Ему казалось менее рискованным ис-пробовать новую ауру в анонимной среде.
По самым узким и темным переулкам он прокрался к реке, где дубильщики и красильщики
держали мастерские и где они занимались своим зловонным ремеслом. Встречая кого-нибудь
или проходя мимо двери дома, где играли дети или сидели старухи, он заставлял себя замедлять
шаг и нести свой запах вокруг себя как большое плотное облако.
С юности он привык, что люди, проходя мимо, совершенно не обращают на него внимания; не из презрения – как он когда-то думал, – а потому, что совсем не замечают его существования.
Вокруг него не было пространства, в отличие от других людей он не создавал волнения атмо-сферы, не отбрасывал, так сказать, тени на других людей. Только когда он лицом к лицу сталки-вался с кем-нибудь, в толпе или внезапно на углу улицы, тогда возникал короткий момент восприятия, и обычно встречный в ужасе отшатывался, несколько секунд глядел на него, Гренуя, так, словно видел существо, не имевшее, собственно говоря, права на существование, существо, которое, хотя несомненно и было здесь, каким-то образом не присутствовало, – а потом быстро
удалялся и мгновенно забывал о нем…
Но теперь в переулках Монпелье Гренуй снова чувствовал и видел – и на этот раз, когда он
снова это увидел, его пронизало острое чувство гордости, – что он оказывал воздействие на людей. Проходя мимо какой-то женщины, склонившейся над краем колодца, он заметил, как она на
мгновение подняла голову, посмотрела на него и потом, явно успокоившись, снова занялась
своим ведром. Какой-то мужчина, стоявший спиной к нему, обернулся и довольно долго с любопытством глядел ему вслед. Дети, которых он встречал, уступали ему дорогу – не из боязни, а
из вежливости; и даже если они выбегали из дверей домов и нечаянно наталкивались на него, они не пугались, а просто прошмыгивали мимо, как будто старались не задеть приближавшуюся
особу.
Благодаря нескольким таким встречам он точнее ощутил силу своей новой ауры и стал
увереннее в себе и наглее. Он быстрее подходил к людям, старался пройти как можно ближе к
ним, даже немного размахивал левой рукой и как бы невзначай касался руки прохожего. Один
раз он будто нечаянно толкнул мужчину, которого хотел обогнать. Он задержался, извинился, и
человек, который еще вчера при внезапном появлении Гренуя остановился бы как громом пора-женный, сделал вид, что ничего не произошло, принял извинение, даже слегка улыбнулся и
хлопнул Гренуя по плечу.
Он вышел из переулков и вступил на площадь перед собором Св.Петра. Звонили колокола.
С обеих сторон портала толпились люди. Гренуй побежал туда и вмешался в толпу. Он толкался, ввинчивался в человеческую массу, в самую гущу народа, пусть они стоят вокруг него вплотную, пусть пропитаются его собственным запахом. И он расталкивал напирающую тесноту руками, и шире расставлял ноги, и разодрал ворот рубашки, чтобы запах мог беспрепятственно
стекать с его тела… и радость его была безграничной, когда он заметил, что другие ничего не
заметили, совершенно ничего, что все эти мужчины, и женщины, и дети, стоявшие вплотную
вокруг него, так легко дали себя обмануть и вдыхали его зловоние, сварганенное из кошачьего
дерьма, сыра и уксуса, как запах себе подобного, а его, Гренуя, подкидыша и ублюдка, принимали в свою среду на равных.
У своих колен он почувствовал ребенка, маленькую девочку, заклиненную между взрос-
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
63
лыми. Он поднял ее, ханжески изображая заботу, и взял на руки чтобы ей было лучше видно.
Мать не только стерпела это, она поблагодарила его, а малышка радостно заверещала от удовольствия.
Так Гренуй, в экстазе ложной святости прижимая к груди чужого ребенка, простоял в лоне
толпы примерно четверть часа. И пока свадебная процессия, сопровождаемая оглушительным
звоном колоколов и ликованием людей, двигалась мимо, а над ней звенел дождь монет, в Гренуе
бушевало другое ликование, черное ликование, злобное чувство триумфа, вызывавшее дрожь и
дурманившее его как приступ похоти, и он с трудом сдерживался, чтобы не выплеснуть его как
яд и желчь на всех этих людей и не закричать, торжествуя, им в лицо: что он их не боится, даже
почти не ненавидит, но что он со всей страстью презирает их за их вонючую глупость, ибо они
позволили ему обмануть и одурачить себя; ибо они суть ничто, а он – все! И, словно издеваясь, он теснее прижал к себе ребенка, набрал в легкие воздуха и вместе с хором прочих закричал:
«Ура невесте! Да здравствует невеста! Да здравствует великолепная пара!»
Когда свадебная процессия удалилась и толпа начала рассеиваться, он отдал ребенка матери и пошел в церковь, чтобы оправиться от возбуждения и отдохнуть. Воздух внутри собора был
насыщен ладаном, который холодными клубами поднимался из двух кадильниц по обеим сторонам алтаря и как душное одеяло расстилался над более слабыми запахами людей, только что си-девших здесь. Гренуй присел на скамейку под хорами.
Внезапно на него снизошла великая удовлетворенность Не та пьяная удовлетворенность, которую он испытывал тогда, в чреве горы во время своих одиноких оргий, но очень холодная и
трезвая удовлетворенность, какую рождает сознание собственной мощи. Теперь он знал, на что