другой стороны, было ясно как день, что если такая недалекая особа, как эта кормилица, утвер-ждает, что она обнаружила какую-то чертовщину, значит, Сатана никак не мог приложить руку к
этому делу. Именно потому, что ей кажется, будто она его обнаружила. Ведь это верное доказательство, что никакой чертовщины нет и в помине, – Сатана не настолько глуп, чтобы позволять
обнаружить себя кормилице Жанне Бюсси. Да еще нюхом! Этим самым примитивным, самым
низменным из чувств! Как будто ад воняет серой, а рай – ладаном и миррой! Да это самое темное
суеверие, достойное диких языческих времен, когда люди жили, как животные, когда зрение их
было настолько слабым, что они не различали цветов, но считали, что слышат запах крови, что
могут по запаху отличить врага от друга, что их чуют великаны-людоеды и оборотни-волки, что
на них охотятся эринии, – и потому приносили своим омерзительным богам сжигаемые на ко-
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
8
страх вонючие чадящие жертвы. Ужасно! «Дурак видит носом» – больше, чем глазами, и, вероятно, свет богоданного разума должен светить еще тысячу лет, пока последние остатки перво-бытных верований не рассеются, как призраки.
«При чем же здесь это бедное малое дитя! Это невинное создание! Лежит в своей корзине, и сладко спит, и не ведает о мерзких подозрениях, выдвинутых против него. А эта наглая особа
дерзает утверждать, что ты, мол, не пахнешь, как положено пахнуть человеческим детям? Ну, и
что мы на это скажем? „У-тю-тю!“
И он тихонько покачал корзину на коленях, погладил младенца пальцем по голове и несколько раз повторил «у-тю-тю», поскольку полагал, что это восклицание благотворно и успокоительно действует на грудных младенцев.
«Так тебе, значит, положено пахнуть карамелью, что за чепуха, у-тю-тю!»
Через некоторое время он вытащил из корзины палец, сунул его себе под нос, принюхался, но услышал только запах кислой капусты, которую ел на обед.
Некоторое время он колебался, потом оглянулся – не наблюдает ли за ним кто-нибудь, поднял корзину с земли и погрузил в нее свой толстый нос, погрузил очень глубоко, так что
тонкие рыжеватые волосики ребенка защекотали ему ноздри, и обнюхал голову младенца, ожидая втянуть некий запах. Он не слишком хорошо представлял себе, как должны пахнуть головы
младенцев. Разумеется, не карамелью, это-то было ясно, ведь карамель – жженый сахар, а как же
младенец, который до сих пор только пил молоко, может пахнуть жженым сахаром. Он мог бы
пахнуть молоком, молоком кормилицы. Но молоком от него не пахло. Он мог бы пахнуть волосами, кожей и волосами и, может быть, немного детским потом. И Террье принюхался и затем
уговорил себя, что слышит запах кожи, волос и, может быть, слабый запах детского пота. Но он
не слышал ничего. Как ни старался. Вероятно, младенцы не пахнут, думал он. Наверное, в этом
дело. В том-то и дело, что младенец, если его содержать в чистоте, вообще не может пахнуть, как не может говорить, бегать или писать. Эти вещи приходят только с возрастом. Строго говоря, человек начинает источать сильный запах только в период полового созревания. Да, так оно и
есть. Так – а не иначе. Разве в свое время Гораций не написал: «Юноша пахнет козленком, а девушка благоухает, как белый нарцисса цветок…»? Уж римляне кое-что в это понимали! Человеческий запах всегда – запах плоти, следовательно, запах греха. Так как же положено пахнуть
младенцу, который еще ни сном ни духом не повинен в плотском грехе? Как ему положено пахнуть? У-тю-тю? Никак!
Он снова поставил корзину на колено и бережно покачал ее. Ребенок все еще крепко спал.
Его правая рука, маленькая и красная, высовывалась из-под крышки и дергалась по направлению
к щеке. Террье умиленно улыбнулся и вдруг почувствовал себя очень уютно. На какой-то момент он даже позволил себе фантастическую мысль, что будто бы он – отец этого ребенка. Будто
бы он стал не монахом, а нормальным обывателем, может быть, честным ремесленником, нашел
себе жену, теплую такую бабу, пахнущую шерстью и молоком, и родили они сына, и вот он качает его на своих собственных коленях, своего собственного сына, у-тю-тю…Эта мысль доставляла удовольствие. В ней было что-то такое утешительное. Отец качает своего сына на коленях, у-тю-тю, картина была старой как мир и вечно новой и правильной картиной, с тех пор как свет
стоит, вот именно!
У Террье потеплело на душе, он расчувствовался.
Тут ребенок проснулся. Сначала проснулся его нос. Крошечный нос задвигался, задрался
кверху и принюхался. Он втянул воздух и стал выпускать его короткими толчками, как при не-состоявшемся чихании. Потом нос сморщился, и ребенок открыл глаза. Глаза были неопреде-ленного цвета – между устрично-серым и опалово-бело-кремовым, затянуты слизистой пленкой
и явно еще не слишком приспособлены для зрения. У Террье было такое впечатление, что они
его совершенно не воспринимали. Другое дело нос. Если тусклые глаза ребенка косились на нечто неопределенное, его нос, казалось, фиксировал определенную цель, и Террье испытал
странное ощущение, словно этой целью был он лично, его особа, сам Террье. Крошечные крылья
носа вокруг двух крошечных дырок на лице ребенка раздувались, как распускающийся бутон.
Или скорее как чашечки тех маленьких хищных растений, которые растут в королевском бота-ническом саду. Кажется, что от них исходит какая-то жуткая втягивающая сила. Террье казалось, что ребенок видит его, смотрит на него своими ноздрями резко и испытующе, пронзительнее, чем мог бы смотреть глазами, словно глотает своим носом нечто, исходящее от него, Террье, не-
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
9
что, чего он, Террье, не смог ни спрятать, ни удержать.
Ребенок, не имевший запаха, бесстыдно его обнюхивал, вот что. Ребенок его чуял! И вдруг
Террье показался себе воняющим – потом и уксусом, кислой капустой и нестираным платьем.
Показался себе голым и уродливым, будто на него глазел некто, ничем себя не выдавший. Казалось, он пронюхивал его даже сквозь кожу, проникая внутрь, в самую глубь. Самые нежные
чувства, самые грязные мысли обнажались перед этим маленьким алчным носом, который даже
еще и не был настоящим носом, а всего лишь неким бугорком, ритмично морщившимся, и раз-дувающимся, и трепещущим крошечным дырчатым органом. Террье почувствовал озноб. Его