без надзора, испытывал страх с наступлением сумерек, а по утрам, находя ее живой и здоровой, был счастлив – хотя, конечно, сам себе не признавался отчего.
41
Однако в Грасе был человек, который не доверял наступившему миру. Его звали Антуан
Риши, он исполнял должность Второго Консула и жил в городской усадьбе в начале улицы Друат.
Риши был вдовец и имел дочь по имени Лаура. Хотя ему не было и сорока и он отличался
завидным здоровьем, он не торопился вступать в новый брак. Сначала он хотел выдать замуж
дочь. И не за первого встречного, но за человека благородного происхождения. У него был на
примете некий барон де Бойон, имевший сына и поместье под Вансом; барон пользовался хоро-шей репутацией, состояние его расстроилось, и Риши уже получил его согласие на будущий брак
детей. А когда Лаура будет надежно пристроена, тогда он запустит свои жениховские щупальца
в какую-нибудь из благородных семейств – Дре, Моберов или Фонмишель, – не потому что он
был тщеславен и ему приспичило иметь в постели супругу-аристократку, но потому, что он желал основать династию и наставить свое потомство на путь, ведущий к высокому общественному
положению и политическому влиянию. Для этого ему требовалось по меньшей мере еще двое
сыновей, из которых один продолжил бы его дело, а второй достиг бы успехов на юридическом
поприще и в парламенте Экса и таким путем пробился бы наверх, в дворянское сословие. Однако
подобные амбиции имели шансы на успех лишь при условии, что он теснейшим образом свяжет
свою личность и свою фамилию с провансальской знатью.
Столь далеко идущие планы оправдывались тем, что он был сказочно богат. Антуан Риши
был намного богаче любого буржуа в округе. Он владел латифундиями не только в окрестностях
Граса, где разводил апельсины, подсолнух, пшеницу и овес, но и под Вансом, и под Антибом, где держал аренду. Он владел домами в Эксе, домами по всей провинции, имел свою долю до-хода от кораблей, ходивших в Индию, постоянную контору в Генуе и самый крупный торговый
склад ароматических товаров, специй, масел и кожи во Франции.
Однако истинной драгоценностью Риши была его дочь. Она была его единственным ребенком, ровно шестнадцати лет от роду, с темно-рыжими волосами и зелеными глазами. Лицо ее
было так восхитительно, что посетители любого пола и возраста столбенели и больше не могли
оторвать от нее взгляда, они прямо-таки слизывали глазами ее лицо, как слизывают языком мо-роженое, и при этом у них появлялось типичное для подобного занятия выражение глуповатой
сосредоточенности. Сам Риши при виде своей дочери ловил себя на том, что на некоторое время
– на четверть часа, на полчаса, может быть, – забывал весь мир и все свои дела, чего вообще-то
не случалось с ним даже во сне, совершенно растворялся в созерцании царственной девушки и
потом не мог припомнить, чем он, собственно, был так занят. А с некоторых пор – он с досадой
отдавал себе в этом отчет – укладывая ее по вечерам в постель или иногда по утрам, когда он
приходил ее будить, а она еще лежала, спящая, словно убаюканная Господом Богом, и под по-кровом ее ночного одеяния угадывались формы ее бедер и груди, а из выреза рубашки от шеи, изгиба подмышек, впадин под локтями и гладкой руки, на которой покоилось ее лицо, струилось
ее спокойное и горячее дыхание… – что-то жалко сжималось у него внутри, перехватывало горло и заставляло сглатывать слюну, и – Боже милостивый! – он проклинал себя, что приходится
этой женщине отцом, что он не чужой, не какой-нибудь посторонний мужчина, перед которым
она лежала бы так, как лежит сейчас перед ним, а он мог бы лечь к ней, на нее, в нее со всей
своей жаждой обладания. И у него выступал пот, и он дрожал всем телом, задавливая в себе эту
чудовищную мысль, и склонялся над ней, чтобы разбудить ее целомудренным отцовским поцелуем.
Патрик Зюскинд: «Парфюмер. История одного убийцы»
81
В прошлом году, во время убийств, он еще не испытывал подобных фатальных борений.
Волшебная власть, которую тогда имела над ним его дочь, – так ему по крайней мере казалось –
была еще волшебной властью детства. И потому он никогда всерьез не опасался, что Лаура станет жертвой убийцы, который, как было известно, не нападал ни на детей, ни на женщин, но исключительно на взрослых девушек, еще не потерявших невинности. Все же он усилил охрану
своего дома, велел поставить новые решетки на окнах верхнего этажа и приказал горничной ночевать в спальне Лауры. Но мысль о том, чтобы отослать ее из города, как это сделали со своими
дочерьми, и даже с целыми семьями, его товарищи по сословию, была ему невыносима. Он
находил подобное поведение позорным и недостойным члена Совета и Второго Консула, который, по его мнению, обязан подавать своим согражданам пример сдержанности, мужества и не-сгибаемости. Кроме того, он был человеком, которому никто не смеет навязывать своих решений
– ни охваченная паникой толпа, ни тем более один-единственный анонимный подо-нок-преступник. И в течение всего ужасного времени он был одним из немногих в городе, кто не
поддался лихорадке страха и сохранил ясную голову. Но странным образом теперь это изменилось. В то время как люди на улицах, словно они уже повесили убийцу, праздновали конец его
злодеяний и почти забыли то недоброе время, в сердце Антуана Риши, как некий отвратительный яд, проник страх. Сначала он не хотел допускать, что именно страх вынуждал его отклады-вать давно назревшие поездки, реже выходить в город, сокращать визиты и совещания, только
чтобы быстрей вернуться. Он долго оправдывался перед самим собой ссылками на занятость и
переутомление, но в конце концов решил, что несколько озабочен, как был бы озабочен на его
месте каждый отец, имеющий дочь-невесту, ведь такая озабоченность – дело житейское…Разве
не разнеслась уже по свету слава о ее красоте? Разве не вытягиваются все шеи, когда по воскресеньям входишь с ней в церковь? Разве некоторые господа в Совете уже не намекали на возможное сватовство от своего имени или от имени своих сыновей?..